Солнце отражалось в зеркале и резало глаза. Инженер
прилег на письменный стол, но сейчас же вскочил. Все
было раскалено.
-- Пойду умоюсь, -- решил он.
Он разделся, остыл, посмотрел на себя в зеркало и пошел
в ванную комнату. Прохлада схватила его. Он влез в
ванну, облил себя водой из голубой эмалированной кружки
и щедро намылился. Он весь покрылся хлопьями пены
и стал похож на елочного деда.
-- Хорошо! -- сказал Эрнест Павлович.
Все было хорошо. Стало прохладно. Жены не было.
Впереди была полная свобода. Инженер присел и отвернул
кран, чтобы смыть мыло. Кран захлебнулся и стал
медленно говорить что-то неразборчивое. Воды не было.
Эрнест Павлович засунул скользкий мизинец в отверстие
крана. Пролилась тонкая струйка, но больше не было ничего.
Эрнест Павлович поморщился, вышел из ванны, поочередно
вынимая ноги, и пошел к кухонному крану, но
там тоже ничего не удалось выдоить.
Эрнест Павлович зашлепал в комнаты и остановился
перед зеркалом. Пена щипала глаза, спина чесалась,
мыльные хлопья падали на паркет. Прислушавшись, не
идет ли в ванной вода, Эрнест Павлович решил позвать
дворника.
"Пусть хоть он воды принесет, -- решил инженер, протирая
глаза и медленно закипая, -- а то черт знает что такое".
Он выглянул в окно. На самом дне дворовой шахты
играли дети.
-- Дворник! -- закричал Эрнест Павлович. -- Дворник!
Никто не отозвался.
Тогда Эрнест Павлович вспомнил, что дворник живет в
парадном, под лестницей. Он вступил на холодные плитки
и, придерживая дверь рукой, свесился вниз. На площадке
была только одна квартира, и Эрнест Павлович не
боялся, что его могут увидеть в странном наряде из мыльных
хлопьев.
-- Дворник! -- крикнул он вниз.
Слово грянуло и с шумом покатилось по ступенькам.
-- Гу-гу! -- ответила лестница.
-- Дворник! Дворник!
-- Гум-гум! Гум-гум!
Тут нетерпеливо перебиравший босыми ногами инженер
поскользнулся и, чтобы сохранить равновесие, выпустил
из руки дверь. Стена задрожала. Дверь прищелкнула
медным язычком американского замка и затворилась. Эрнест
Павлович, еще не поняв непоправимости случившегося,
потянул дверную ручку. Дверь не поддалась. Инженер
ошеломленно подергал ее еще несколько раз и прислушался
с бьющимся сердцем. Была сумеречная церковная
тишина. Сквозь разноцветные стекла высоченного окна
еле пробивался свет.
"Положение", -- подумал Эрнест Павлович.
-- Вот сволочь! -- сказал он двери.
Внизу, как петарды, стали ухать и взрываться человеческие
голоса. Потом, как громкоговоритель, залаяла
комнатная собачка. По лестнице толкали вверх детскую
колясочку.
Эрнест Павлович трусливо заходил по площадке.
-- С ума можно сойти!
Ему показалось, что все это слишком дико, чтобы могло
случиться на самом деле. Он снова подошел к двери и
прислушался. Он услышал какие-то новые звуки. Сначала
ему показалось, что в квартире кто-то ходит.
"Может быть, кто-нибудь пришел с черного хода?" --
подумал он, хотя знал, что дверь черного хода закрыта и в
квартиру никто не может войти.
Однообразный шум продолжался. Инженер задержал
дыхание. Тогда он разобрал, что шум этот производит
плещущая вода. Она, очевидно, бежала изо всех кранов
квартиры. Эрнест Павлович чуть не заревел. Положение
было ужасное.
В Москве, в центре города, на площадке девятого этажа
стоял взрослый усатый человек с высшим образованием,
абсолютно голый и покрытый шевелящейся еще мыльной
пеной. Идти ему было некуда. Он скорее согласился
бы сесть в тюрьму, чем показаться в таком виде. Оставалось
одно -- пропадать. Пена лопалась и жгла спину. На
руках и на лице она уже застыла, стала похожа на паршу и
стягивала кожу, как бритвенный камень.
Так прошло полчаса. Инженер терся об известковые
стены, стонал и несколько раз безуспешно пытался выломать
дверь. Он стал грязным и страшным.
Щукин решил спуститься вниз к дворнику, чего бы это
ему ни стоило.
-- Нету другого выхода, нету. Только спрятаться у
дворника.
Задыхаясь и прикрывшись рукой так, как это делают
мужчины, входя в воду, Эрнест Павлович медленно стал
красться вдоль перил. Он очутился на площадке между
восьмым и девятым этажами.
Его фигура осветилась разноцветными ромбами и квадратами
окна. Он стал похож на Арлекина, подслушивающего
разговор Коломбины с Паяцем. Он уже повернул в
новый пролет лестницы, как вдруг дверной замок нижней
квартиры выпалил и из квартиры вышла барышня с балетным
чемоданчиком. Не успела барышня сделать шагу, как
Эрнест Павлович уже очутился на своей площадке. Он почти
оглох от страшных ударов своего сердца.
Только через полчаса инженер оправился и смог предпринять
новую вылазку. На этот раз он твердо решил
стремительно кинуться вниз и, не обращая внимания ни
на что, добежать до заветной дворницкой.
Так он и сделал. Неслышно прыгая через четыре ступеньки
и подвывая, член бюро секции инженеров и техников
поскакал вниз. На площадке шестого этажа он на секунду
остановился. Это его погубило. Снизу кто-то подымался.
-- Несносный мальчишка! -- послышался женский голос,
многократно усиленный лестничным репродуктором.
-- Сколько раз я ему говорила...
Эрнест Павлович, повинуясь уже не разуму, а инстинкту,
как преследуемый собаками кот, взлетел на девятый
этаж.
Очутившись на своей загаженной мокрыми следами
площадке, он беззвучно заплакал, дергая себя за волосы и
конвульсивно раскачиваясь. Кипящие слезы врезались в
мыльную корку и прожгли в ней две волнистых параллельных
борозды.
-- Господи! -- сказал инженер. -- Боже мой! Боже
мой!
Жизни не было. А между тем он явственно услышал
шум пробежавшего по улице грузовика. Значит, где-то
жили!
Он еще несколько раз побуждал себя спуститься вниз,
но не смог -- нервы сдали. Он попал в склеп.
-- Наследили за собой, как свиньи! -- услышал он
старушечий голос с нижней площадки.
Инженер подбежал к стене и несколько раз боднул ее
головой. Самым разумным было бы, конечно, кричать до
тех пор, пока кто-нибудь не придет, и потом сдаться пришедшему
в плен. Но Эрнест Павлович совершенно потерял
способность соображать и, тяжело дыша, вертелся по
площадке.
Выхода не было.
"Милостивый государь" Асокин читал новую книгу Агафона
Шахова три вечера подряд. С каждой новой страницей
сердце кассира наполнялось воодушевлением. Герой книги --
он, кассир. Сомнений не было никаких. Асокин узнавал себя во
всем. Герой романа имел его привычки, рабски копировал прибаутки,
носил один с ним костюм -- военную гимнастерку
горчичного цвета и брюки, ниспадающие на высокие каблуки
ботинок. Кассовая клетка "милостивого государя" была описана
фотографически. Агафон Шахов был лишен воображения.
Даже фамилия была почти та же: Ажогин. Сперва "милостивый
государь" восторгался. Он был описан правильно.
-- Любой знакомый узнает, -- говорил кассир с гордостью.
Но уже шестая глава, где автор спокойно приписал кассиру
кражу из кассы пяти тысяч рублей, вызвала в "милостивом
государе" тревожный смешок.
Главы седьмая, восьмая и девятая были посвящены описанию
титанических кутежей "милостивого государя" со жрицами
Венеры в обольстительнейших притонах города Калуги,
куда, по воле автора, скрылся кассир. В этот вечер Асокин
не ужинал. Он сидел в сквере на скамейке под самым электрическим
фонарем и под его розовым светом читал о своей
фантастической жизни. Сначала он испугался, что о его
подвигах узнает начальство, но потом, вспомнив, что никаких
подвигов не совершал, успокоился и даже почувствовал
себя польщенным. Все-таки не кого другого, а именно его
выбрал Агафон Шахов в герои нового сенсационного романа.
Асокин почувствовал себя намного выше и умнее того неудачливого
растратчика, которого изобразил писатель.
В конце концов он даже стал презирать беглого кассира.
Во-первых, герой романа предпочел миленькой Наташке ("высокая
грудь, зеленые глаза и крепкая линия бедер") преступную
кокаинистку Эсмеральду ("плоская грудь, хищные зубы и горловой
тембр голоса"). На месте героя романа Асокин в крайнем
случае предпочел бы даже простоватую Феничку ("пышная
грудь, здоровый румянец и крепкая линия бедер"), но никак
не сволочь Эсмеральду, занимавшуюся хипесом*. Дальше
"милостивый государь" еще больше возмутился. Его двойник
глупо и бездарно проиграл на бегах две тысячи казенных рублей.
Асокин, конечно, никогда бы этого не сделал. При мысли
о такой ребяческой глупости Асокин досадливо сплюнул. Одним
только писатель ублаготворил Асокина -- описанием кабаков,
ужинов и различного рода закусок. Хорошо были описаны
кабаки -- с тонким знанием дела, с пылом молодости,
не знающей катара, с любовью, с энтузиазмом и приятными
литературными подробностями. Семга, например, сравнивалась
с лоном молодой девушки, родом с Киоса. Зернистая
икорка, эта очаровательная спутница французских бульварных
и русских полусерьезных романов, не была забыта. Ее
было описано по меньшей мере полпуда. Ее ели все главные и
второстепенные персонажи романа. Асокину стало больно. Он
никому не дал бы икры -- сам бы съел. Шампанские бутылки,
мартеллевский коньяк (лучшие фирмы автору романа не были
известны), фрукты, "шелковая выпуклость дамских ножек",
метрдотели, крахмальные скатерти, автомобили и
сигары -- все это смешалось в роскошную груду, из-под которой
растратчик выполз лишь в последней главе с тем,
чтобы тотчас отправиться в уголовный розыск с повинной.
Дочитав роман, называвшийся "Бег волны", Асокин поежился
от вечернего холодка и пошел домой спать.
Заснуть он не смог. Двойник давил на его воображение.
На другой день, уходя из конторы, "милостивый государь"
унес с собой пять тысяч рублей -- ровно столько, сколько растратил
его преступный двойник. "Милостивый государь" решил
использовать деньги рационально: заимствовать все достижения
Ажогина и, учтя его ошибки, избежать недочетов.
Вечером Асокин учитывал достижения и избегал недочетов
в компании девиц с Петровских линий. Обмен опытом
обошелся в сто рублей. На рассвете отрезвевший "милостивый
государь" вышел на Тверской бульвар и побрел от памятника
Пушкина к памятнику Тимирязева*.
В редакцию в этот день он не пришел. У кассы образовалась
очередь Репортер Персицкий, выпросивший небольшой
аванс и ждавший открытия кассовых операций уже полчаса,
поднял страшный шум. Тогда за Асокиным послали курьера.
Кассира не было и дома. Все остальное произошло очень быстро:
распечатали и проверили кассу. Затем представитель администрации
конторы поехал в МУУР*, чтобы заявить о пропаже
кассира и денег. К своему крайнему удивлению, он
встретился там с Асокиным, который уже сидел за барьерчиком
в комендатуре и неумело, по-взрослому, плакал. Растрата
ста рублей так его испугала, что он сейчас же побежал
каяться. 4900 рублей были возвращены конторе в тот
же день, репортер Персицкий получил следуемое, а Асокина,
ввиду незначительности растраты, выпустили, сняв с него
допрос и обязав подпиской о невыезде. Асокин пришел в редакцию
и, уже не смея ни с кем говорить, мыкался по длиннейшему
коридору Дома Народов. Мимо проштрафившегося кассира
прошел завхоз, таща с собой купленный на аукционе для
редактора мягкий стул. Мимо него бегали сотрудники с пачками
заметок. Кто-то искал секцию конфетчиков и, видно,
долго искал, потому что спрашивал о ней совсем уже слабым
голосом. У Асокина узнавали, как ближе пройти к выходу и
куда можно сдать публикацию об утере документов. Молодой
человек с громоздким портфелем несколько раз выпытывал,
не имеет ли "милостивый государь" желания подписаться на
Большую Советскую энциклопедию в дерматиновых переплетах.
Словом, ему задавали все те вопросы, которые задают
граждане, бегущие но коридором советского учреждения,
встречному и поперечному.
Асокин не отвечал. Сотрудники почуяли недоброе. По отделам
пошли толки, нашедшие вскоре подтверждение. Асокин
был отстранен от должности за непорядки в кассе. Позвонили
Шахову. Шахов обрадовался.
-- А?! -- кричал он в телефон. -- Не в бровь, а в глаз!
Ну, кланяйтесь "милостивому государю"!.. Что? Незначительная
сумма? Это неважно. Важен принцип!
Но приехать лично на место происшествия Шахов не
смог. Под его пером трепетала очередная проблема -- проблема
самоубийства.
Между тем редакция спешно пекла материал к сдаче в
набор.
Выбирались из загона (материал набранный, но не вошедший
в прошлый номер) заметки и статьи, подсчитывалось
число занимаемых ими строк, и начиналась ежедневная
торговля из-за места.
Всего газета на своих четырех страницах (полосах) могла
вместить 4400 строк. Сюда должно было войти все: телеграммы,
статьи, хроника, письма рабкоров, объявления,
один стихотворный фельетон и два в прозе, карикатуры,
фотографии, специальные отделы: театр, спорт,
шахматы, передовая и подпередовая, извещения советских,
партийных и профессиональных организаций, печатающийся
с продолжением роман, художественные оценки
столичной жизни, мелочи под названием "крупинки",
научно-популярные статьи, радио и различный случайный
материал. Всего по отделам набиралось материалу тысяч на
десять строк. Поэтому распределение места на полосах
обычно сопровождалось драматическими сценами.
Первым к секретарю редакции прибежал заведующий
шахматным отделом маэстро Судейкин*. Он задал вежливый,
но полный горечи вопрос:
-- Как? Сегодня не будет шахмат?
-- Не вмещаются, -- ответил секретарь, -- подвал
большой. Триста строк.
-- Но ведь сегодня же суббота. Читатель ждет воскресного
отделах У меня ответы на задачи, у меня прелестный
этюд Неунывако, у меня, наконец...
-- Хорошо. Сколько вы хотите?
-- Не меньше ста пятидесяти.
-- Хорошо. Раз есть ответы на задачи, дадим шестьдесят
строк.
Маэстро пытался было вымолить еще строк тридцать
хотя бы на этюд Неунывако (замечательная индийская
партия Тартаковер-Боголюбов* лежала у него уже больше
месяца), но его оттеснили.
Вошел Персицкий.
-- Нужно давать впечатления с пленума*? -- спросил он
очень тихо.
-- Конечно! -- закричал секретарь. -- Ведь позавчера
говорили.
-- Пленум есть, -- сказал Персицкий еще тише, -- и
две зарисовки, но они не дают мне места.
-- Как не дают? С кем вы говорили? Что они, посходили
с ума?!
Секретарь побежал ругаться. За ним, интригуя на
ходу, следовал Персицкий, а еще позади бежали аяксы из
отдела объявлений.
-- У нас секаровская жидкость*! -- кричали они грустными
голосами.
-- Жидкость завтра. Сегодня публикуем наши приложения!
-- Много вы будете иметь с ваших бесплатных объявлений,
а за жидкость уже получены деньги.
-- Хорошо, в ночной выясним. Сдайте объявление
Паше. Она сейчас как раз едет в ночную.
Секретарь сел читать передовую. Его сейчас же оторвали
от этого увлекательного занятия. Пришел художник.
-- Ага, -- сказал секретарь, -- очень хорошо. Есть тема
для карикатуры, в связи с последними телеграммами из
Германии.
-- Я думаю так, -- проговорил художник, -- "Стальной
шлем"* и общее положение Германии...
-- Хорошо. Так вы как-нибудь скомбинируйте, а потом
мне покажите.
Художник пошел комбинировать в свой отдел. Он взял
квадратик ватманской бумаги и набросал карандашом худого
пса. На псиную голову он надел германскую каску с пикой.
А затем взялся делать надписи. На туловище животного он
написал печатными буквами слово "Германия", на витом
хвосте -- "Данцигский коридор"*, на челюсти -- "Мечты о
реванше", на ошейнике -- "План Дауэса"* и на высунутом
языке -- "Штреземан"*. Перед собакой художник поставил
Пуанкаре*, державшего в руке кусок мяса. На мясе художник
замыслил тоже сделать надпись, но кусок был мал и надпись
на нем не помещалась. Человек, менее сообразительный,
чем газетный карикатурист, растерялся бы, но художник, не
задумываясь, пририсовал к мясу подобие привязанного к
шейке бутылки рецепта и уже на нем написал крохотными
буковками: "Французские предложения о гарантиях безопасности"*.
Чтобы Пуанкаре не смешали с каким-либо другим
государственным деятелем, художник на животе премьера написал
-- "Пуанкаре". Набросок был готов.
На столах художественного отдела лежали иностранные
журналы, большие ножницы, баночки с тушью и белилами.
На полу валялись обрезки фотографий -- чье-то плечо,
чьи-то ноги и кусочки пейзажа. Человек пять художников
скребли фотографии бритвенными ножичками
"жиллет", подсветляя их, придавали снимкам резкость,
подкрашивая их тушью и белилами, и ставили на обороте
подпись и размер -- 3 3/4 квадрата, 2 колонки, указания,
потребные для цинкографии.
В комнате редактора сидела иностранная делегация.
Редакционный переводчик смотрел в лицо говорящего
иностранца и, обращаясь к редактору, говорил:
-- Товарищ Арно желает узнать...
Шел разговор о структуре советской газеты. Пока переводчик
объяснял редактору, что желал бы узнать товарищ
Арно, сам товарищ Арно, в бархатных велосипедных
брюках*, и все остальные иностранцы с любопытством
смотрели на красную ручку с пером 86*, которая была
прислонена к углу комнаты. Перо почти касалось потолка,
а ручка в своей широкой части была толщиною в туловище
среднего человека. Этой ручкой можно было бы писать --
перо было самое настоящее, хотя превосходило по величине
большую щуку.
-- Ого-го! -- смеялись иностранцы. -- Колоссалль!
Это перо было поднесено редакции съездом рабкоров.
Редактор, сидя на воробьяниновском стуле, улыбался
и, быстро кивая головой то на ручку, то на гостей, весело
объяснял.
Крик в секретариате продолжался. Проворный Персицкий
принес статью Семашко, и секретарь срочно вычеркивал
из макета третьей полосы шахматный отдел. Маэстро
Судейкин уже не боролся за прелестный этюд Неунывако.
Он тщился сохранить хотя бы решения задач. После борьбы,
более напряженной, чем борьба его с Капабланкой на
Сан-Себастианском турнире*, маэстро отвоевал себе местечко
за счет "Суда и быта".
Семашко послали в набор. Секретарь снова углубился в
передовую. Прочесть ее секретарь решил во что бы то ни
стало, из чисто спортивного интереса, -- он не мог взяться
за нее в течение двух часов.
Когда он дошел до места: "... Однако содержание последнего
пакта таково, что если Лига Наций зарегистрирует
его, то придется признать, что...", к нему подошел "Суд и
быт", волосатый мужчина. Секретарь продолжал читать,
нарочно не глядя в сторону "Суда и быта" и делая в передовой
ненужные пометки. "Суд и быт" зашел с другой
стороны стола и сказал обидчиво:
-- Я не понимаю.
-- Ну-ну, -- пробормотал секретарь, стараясь оттянуть
время, -- в чем дело?
-- Дело в том, что в среду "Суда и быта" не было, в
пятницу "Суда и быта" не было, в четверг поместили из загона
только алиментное дело, а в субботу снимают процесс,
о котором давно пишут во всех газетах, и только мы...
-- Где пишут? -- закричал секретарь. -- Я не читал.
-- Завтра всюду появится, а мы опять опоздаем.
-- А когда вам поручили чубаровское дело*, вы что писали?
Строки от вас нельзя было получить. Я знаю. Вы писали
о чубаровцах в вечерку.
-- Откуда это вы знаете?
-- Знаю. Говорили.
-- В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил
Персицкий, тот Персицкий, который на глазах у всей
Москвы пользуется аппаратом редакции, чтобы давать материал
в Ленинград.
-- Паша! -- сказал секретарь тихо. -- Позовите Персицкого.
"Суд и быт" индифферентно сидел на подоконнике.
Позади него виднелся сад, в котором возились птицы и городошники.
Тяжбу "Суда и быта" с Персицким, Персицкого с
редакцией и редакции с "Судом и бытом" разбирали
долго. Пришли сотрудники из разных отделов и образовали
кружок. Теперь велась дуэль непосредственно между
"Судом и бытом" и Персицким. Когда конфликт стал чрезмерно
острым, секретарь прекратил его ловким приемом:
выкинул шахматы и вместо них поставил реабилитировавшийся
"Суд и быт". Персицкому было сделано предупреждение.
Наступило самое горячее редакционное время --
пять часов. Над разогревшимися пишущими машинками
курился дымок. Сотрудники диктовали противными от
спешки голосами. Старшая машинистка кричала на
негодяев, незаметно подкидывавших свои материалы
вне очереди. По коридору ходил редакционный поэт в
стиле:
Слушай, земля,
Просыпаются реки,
Из шахт,
От пашен,
Станков,
От каждой
Маленькой
Библиотеки
Стоустый слышится рев...
Он ухаживал за машинисткой, скромные бедра которой
развязывали его поэтические чувства. Он уводил ее в
конец коридора и у окна, между месткомом и женской
уборной, говорил слова любви, на которые девушка отвечала:
-- У меня сегодня сверхурочная работа, и я очень занята.
Это значило, что она любит другого.
Тогда поэт уходил домой и писал стихи для души.
Меня манит твой взгляд туманный,
Кавказ сияет предо мной.
Твой рот, твой стан благоуханный...
О я, погубленный тобой...
Поэт путался под ногами и ко всем знакомым обращался
с поразительно однообразной просьбой:
-- Дайте десять копеек на трамвай.
За этой суммой он забрел в отдел рабкоров. Потолкавшись
среди столов, за которыми работали читчики, и потрогав
руками кипы корреспонденций, поэт возобновил
свои попытки. Читчики, самые суровые в редакции люди
(их сделала такими необходимость прочитывать по сто писем
в день, вычерченных руками, знакомыми больше с топором,
малярной кистью или тачкой, нежели с пером), --
молчали.
Поэт побывал в экспедиции и в конце концов перекочевал
в контору. Но там он не только не получил восьми копеек,
а даже подвергся нападению со стороны комсомольца
Авдотьева. Поэту было предложено вступить в кружок автомобилистов.
Предполагалось собрать деньги, купить старый
автомобиль с "кладбища", отремонтировать его под руководством
редакционного шофера и затем основательно, на практике
изучить автомобильное дело. Влюбленную душу поэта
заволокло парами бензина. Он сделал два шага в сторону
и, взяв третью скорость, скрылся с глаз.
Авдотьев нисколько не был обескуражен. Он верил в
торжество автомобильной идеи. В секретариате он повел
борьбу тихой сапой. Это и помешало секретарю докончить
чтение передовой статьи.
-- Слушай, Александр Иосифович. Ты подожди, дело
серьезное, -- сказал Авдотьев, садясь на секретарский
стол, -- у нас образовался автомобильный клуб. Автомобиля
еще нет, но мы хотим его купить. Редакция не даст нам
взаймы рублей пятьсот на восемь месяцев?
-- Можешь не сомневаться.
-- Что? Ты думаешь, мертвое дело?
-- Не думаю, а знаю. Сколько уже у вас в кружке членов?
-- Уже очень много.
Кружок пока что состоял из одного организатора, но
Авдотьев не распространялся об этом.
-- За пятьсот рублей мы покупаем на "кладбище" машину.
Егоров уже высмотрел. Ремонт, он говорит, будет
стоить не больше пятисот. Всего тысяча. Вот я и думаю
набрать двадцать человек, по полсотни на каждого. Зато
будет замечательно. Научимся управлять машиной. Егоров
будет шефом. И через три месяца, к августу, мы все умеем
ездить, есть машина, и каждый по очереди едет куда
ему угодно. Можно даже будет целое путешествие совершить!..
Да ты не кривись. Дело совершенно реальное.
-- А пятьсот рублей на покупку?
-- Даст касса взаимопомощи под проценты. Выплатим.
Так что ж, записывать тебя?
Но секретарь был уже лысоват, много работал, находился
во власти семьи и квартиры, любил полежать после
обеда на диване и почитать перед сном "Правду". Он подумал
и отказался.
-- Ты! -- сказал Авдотьев. -- Старик! Я тебе покажу
марку... Посмотришь, как мы с ребятами будем разъезжать
в машине у тебя под окнами. Нарочно гудеть будем, чтобы
не дать тебе заснуть!
Авдотьев подходил к каждому столу и повторял свои
зажигательные речи. В стариках, которыми он считал
всех сотрудников старше двадцати лет, его слова вызывали
сомнительный эффект. Они кисло отбрехивались, напирая
на то, что они уже друзья детей и регулярно платят
двадцать копеек в год на благое дело помощи бедным
крошкам. Они, собственно, согласились бы вступить в новый
клуб, но...
-- Что "но"? --кричал Авдотьев. -- Если бы автомобиль
был сегодня? Да? Если бы вам положить на стол синий
шестицилиндровый "Паккард" за пятнадцать копеек в
год, а бензин и смазочные материалы за счет правительства?!
-- Иди, иди! -- говорили "старички". -- Сейчас последний
посыл, мешаешь работать.
Казалось, предприятие Авдотьева терпело полное фиаско.
Автомобильная идея гасла и начинала чадить. Наконец
нашелся пионер нового предприятия. Персицкий с грохотом
отскочил от телефона, выслушал Авдотьева и сказал:
-- Верное дело. Записываюсь. У тебя уже сколько народу?
Персицкому Авдотьев не стал врать.
-- Ты не так подходишь, -- сказал Персицкий, -- дай
лист. Начнем сначала.
И Персицкий вместе с Авдотьевым начали новый обход.
-- Ты, старый матрац, -- говорил Персицкий голубоглазому
юноше, -- на это даже денег не нужно давать.
У тебя есть заем двадцать седьмого года*? На сколько? На
пятьдесят? Тем лучше. Ты даешь эти облигации в наш
клуб. Из облигаций составляется капитал. К августу мы
сможем реализовать все облигации и купить автомобиль?
-- А если моя облигация выиграет? -- защищался юноша.
-- А сколько ты хочешь выиграть?