Страница:
некий другой инстинкт - я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы
этого и она сама.
Егор Егорыч, все время сидевший один в своем нумере и вряд ли не
исключительно подвизавшийся в умном делании и только тем сохранявший в себе
некоторый внутренний порядок, не замедлил явиться к Рыжовым. Всю семью их он
застал собранными вкупе. Адмиральша встретила его с радостной улыбкой,
Людмила старалась держать себя смело и покойно, а Сусанна, при его
появлении, немного потупилась. Егор Егорыч, подходя по обычаю к руке дам,
прежде всего окинул коротким, но пристальным взглядом Людмилу, и в ней
многое показалось ему подозрительным в смысле ее положения. Когда подан был
затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о
разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и
что подобного страха не следует быть ни у кого, потому что каждый должен
бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое,
кроме отчаяния.
Такого рода беседование его было прервано появлением в довольно низких
комнатах квартирки Рыжовых громадного капитана Аггея Никитича, который;
насколько только позволял ему его рост и все-таки отчасти солдатская
выправка, ловко расшаркался перед дамами и проговорил, прямо обращаясь к
Юлии Матвеевне:
- Я воспользовался вашим позволением быть у вас: капитан учебного
карабинерного полка Зверев!
- Ах, мы рады вам... - говорила адмиральша, будучи в сущности весьма
удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним
встрече, она вовсе не приглашала его, - напротив, конечно, не совсем, может
быть, ясно сказала ему: "Извините, мы живем совершенно уединенно!" - но как
бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.
- У нас, наконец, весна!.. Настоящая, прекрасная весна!.. На нашем
плацу перед казармами совершенно уже сухо; в саду Лефортовском прилетели
грачи, жаворонки, с красными шейками дятлы; все это чирикает и щебечет до
невероятности. В воздухе тоже чувствуется что-то животворное!..
- Воздух, мне кажется, не совсем здоров, - заметила ему адмиральша,
считавшая все свои недуги происходящими от воздуха, а не от множества горей,
которыми последнее время награждала ее судьба.
- О, нет!.. - не согласился капитан. - Весенний воздух и молодость
живят все!
Марфин слушал капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров
последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и больше ничего, а
то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу
пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он
обратился к барышням:
- Вы не желаете ли ехать со мной к обедне... недалеко тут... на Чистые
Пруды... в церковь архангела Гавриила?.. Там поют почтамтские певчие...
- Людмиле, я думаю, нельзя!.. Она слишком устает стоять в церкви!.. -
поспешила ответить за ту адмиральша, предчувствовавшая, что такая поездка
будет очень неприятна Людмиле.
- Да я и не поеду, - сказала та с своей стороны.
- А вы? - спросил уже одну Сусанну Егор Егорыч.
- Я... - начала было Сусанна и взглянула на мать.
- Она вот поедет с вами с удовольствием! - подхватила адмиральша.
Егор Егорыч еще раз спросил взглядом Сусанну.
- Поеду, - объявила она ему.
Капитан тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему
и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы
как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как бы
созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви
архангела сказал Людмиле:
- Вы напрасно не едете!.. Церковь эта очень известная в Москве; ее
строил еще Меншиков{147}, и она до сих пор называется башнею Меншикова...
Потом она сгорела от грома, стояла запустелою, пока не подцепили ее эти,
знаете, масоны, которые сделали из нее какой-то костел.
Егор Егорыч еще более нахмурился.
- Что же в этой церкви похожего на костел? - проговорил он мрачным
тоном.
- Многое-с, очень многое!.. Я сам три года стоял в Польше и достаточно
видал этих костелов; кроме того, мне все это говорил один почтамтский
чиновник, и он утверждал, что почтамт у нас весь состоит из масонов и что
эти господа, хоть и очень умные, но проходимцы великие!.. - лупил на всех
парусах капитан.
Барышни и адмиральша обмирали, опасаясь, что новый знакомый их,
пожалуй, выскажет что-нибудь еще более обидное для Егора Егорыча, а потому,
чтобы помешать этому, Юлия Матвеевна нашлась сделать одно, что проговорила:
- Позвольте вас познакомить: это полковник Марфин, а вы?
- Капитан Зверев! - напомнил ей тот свою фамилию.
Юлия Матвеевна, потупляясь, сказала Марфину:
- Господин Зверев!..
Капитан после этой рекомендации поднялся на ноги и почтительно
поклонился Егору Егорычу, который, хоть вежливо, но не приподнимаясь, тоже
склонил голову.
- А какие эти господа масоны загадочные люди!.. - не унимался капитан.
- Я знаю это по одной истории об них!
Егор Егорыч отвернулся в сторону, явно желая показать, что он не
слушает, но на разговорчивого капитана это нисколько не подействовало.
- История такого рода, - продолжал он, - что вот в том же царстве
польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну
панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же
время насмешливо и с увлечением). Ну, там то и се идет между ними... только
офицера этого отзывают в Петербург... Панночка в отчаянии и говорит ему:
"Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне
несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут
рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!.." Офицер,
конечно, - да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин
жизнью жертвуем? - исполнил, что она желала... Портрет действительно вышел
как живой... Офицер уехал в Петербург и там закружился в большом свете...
Панночку свою забыл, не пишет ей... Только вдруг начинает чувствовать тоску
ужасную - день, два, месяц, так что он рассказал об этом своему другу, тоже
офицеру. Тот и говорит ему: "Сходи ты к одному магнетизеру, что ли, или там
к колдуну и гадальщику какому-то, который тогда славился в Петербурге..."
Офицер идет к этому магнетизеру... Тот сначала своими жестами усыпил его, и
что потом было с офицером в этом сне, - он не помнит; но когда очнулся,
магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку,
полотенчико и небольшое зеркальце... "Свечку эту, говорит, вы зажгите и
садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную
тоску под ложечкой, то окунитесь... свечка при этом - не бойтесь - не
погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и,
светя себе свечкою, взгляните в него... Так сделайте четыре раза и потом мне
скажите, что увидите!.." Офицер проделал в точности, что ему было
предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась
знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась
на губах грустная усмешка)... В другой, в третий раз он видит уже самое
панночку, и видит, что она стоит с пистолетом в руке перед его портретом...
Наконец, явственно слышит выстрел... Зеркальце сразу померкло... Однако
офицер протер его, и ему представляется, что панночка лежит вся облитая
кровью!.. Он так перепугался всей этой чертовщины, что, одевшись наскоро,
прямо побежал к магнетизеру и рассказывает ему... Тот ему объяснил, что если
бы офицер не обратился к нему, то теперь бы уж умер от тоски, но что этот
выстрел, которым панночка прицеливалась было в его портрет, магнетизер
направил в нее самое, и все это он мог сделать, потому что был масон.
Адмиральша и обе ее дочери невольно заинтересовались рассказом
капитана, да и Егор Егорыч очутился в странном положении: рассказ этот он
давно знал и почти верил в фактическую возможность его; но капитан рассказал
это так невежественно, что Егор Егорыч не выдержал и решился разъяснить этот
случай посерьезнее.
- Это, говорят, было! - забормотал он. - Жизнь людей, нравственно
связанных между собою, похожа на концентрические круги, у которых один
центр, и вот в известный момент два лица помещались в самом центре
материального и психического сближения; потом они переходят каждый по своему
отдельному радиусу в один, в другой концентрик: таким образом все удаляются
друг от друга; но связь существенная у них, заметьте, не прервана: они могут
еще сообщаться посредством радиусов и, взаимно действуя, даже умерщвлять
один другого, и не выстрелом в портрет, а скорей глубоким помыслом,
могущественным движением воли в желаемом направлении.
- Верно!.. Верно!.. - воскликнул капитан первый.
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может
умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила
решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею...
Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор
Егорыч; но адмиральша - это немножко даже и смешно - ни звука не поняла из
слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и
умственно.
Проговорив свое поучение и сказав наскоро Сусанне: "Я завтра за вами в
десять часов утра заезжаю", - Егор Егорыч вскочил с своего места и проворно
ушел.
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч
рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы не
допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это
Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об
Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю
и добрым голосом сказала ему:
- Вот, буде вы встретитесь у нас с этим моим родственником Марфиным, то
не говорите, пожалуйста, о масонах.
- А разве он масон? - произнес, уже немного струсив, храбрый капитан:
поступить против правил приличия в обществе он чрезвычайно боялся.
- Нет, но у него отец был и много родных масонами, - объяснила Юлия
Матвеевна.
- А, благодарю вас, что вы меня предуведомили!.. - поблагодарил ее
искренно капитан и, выйдя от Рыжовых, почувствовал желание зайти к Миропе
Дмитриевне, чтобы поговорить с ней по душе.
Он застал ее недовольною и исполненною недоумения касательно своих
постояльцев.
- Вы были у Рыжовых? - спросила она, еще прежде видевши, что капитан
вошел к ней на дворик и прошел, как безошибочно предположила Миропа
Дмитриевна, к ее жильцам, чем тоже она была немало удивлена.
- Целое утро сидел у них, - отвечал самодовольно капитан.
- И что же, вы поняли тут что-нибудь? - продолжала язвительно Миропа
Дмитриевна.
- Почти!.. - проговорил капитан.
- Что именно? - допытывалась Миропа Дмитриевна.
- Это все семейство поэтическое! - решил капитан.
Миропе Дмитриевне, кажется, не совсем приятно было услышать это.
- В каком отношении? - вопросила она не без насмешки.
- Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется, у адмиральши
есть другая дочь, - прехорошенькая, - я и не воображал даже! - говорил с
явным увлечением капитан.
Миропа Дмитриевна при этом не могла скрыть своей досады.
- Вам попадись только на глаза хорошенькая женщина, так вы ничего
другого и не замечаете! - возразила она. - А я вам скажу, что эту другую
хорошенькую сестру Людмилы привез к адмиральше новый еще мужчина, старик
какой-то, но кто он такой...
- Он - полковник Марфин и масон! - перебил Миропу Дмитриевну капитан.
- А вы как это знаете? - воскликнула она, снова удивленная, что капитан
знает об Рыжовых больше, чем она.
- Я сейчас беседовал и даже спорил с ним! - объяснил капитан. - Чудак
он, должно быть, величайший; когда говорит, так наслажденье его слушать,
сейчас видно, что философ и ученейший человек, а по манерам какой-то
прыгунчик.
Аггея Никитича очень поразила поспешность, с какою Егор Егорыч встал и
скрылся.
- И прыгунчик даже! - подхватила опять-таки с ядовитостью Миропа
Дмитриевна. - Стало быть, мое подозрение справедливо...
- Подозрение? - остановил ее капитан.
- Да, подозрение, что этот старичок, должно быть, обожатель самой
адмиральши.
Капитан сердито на нее взглянул.
- Она, как только он побывал у ней в первый раз, в тот же день
заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! - присовокупила Миропа
Дмитриевна.
- Ну, старая песня! - полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с
черным султаном: ему невыносимо, наконец, было слышать, что Миропа
Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.
- Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так
нам, обер-офицерам, легче было бы служить! - внушил он Миропе Дмитриевне и
ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все
его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама
старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее - полковник
Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и
высказаться перед ним.
Егор Егорыч тоже несколько мгновений помыслил о капитане, который,
конечно, показался ему дубоватым солдафоном, но не без нравственных
заложений.
Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до
самого вечера оттуда не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на
Сусанну за то, что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к
Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга
и для них всем, кажется, не выключая даже Ченцова, пожертвовала. При этом у
Людмилы мысли, исполненные отчаяния, начинали разрастаться в воображении до
гигантских размеров: "Где Ченцов?.. Что он делает?.. Здоров ли?.. Не убил ли
себя?.. Потом, что и с ней самой будет и что будет с ее бедным ребенком?" -
спрашивала она себя мысленно, и дыхание у нее захватывалось, горло
истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила
принялась рыдать. Мать и Сусанна сначала из соседней комнаты боязливо
прислушивались к ее плачу; наконец Сусанна не выдержала и вошла к ней.
- Ну, полно, Людмила, успокойся, не плачь!.. - говорила она, садясь на
постель около сестры и обнимая ее.
- Я непременно буду плакать, если вы будете Марфина принимать!.. Мне
нелегко его видеть, вы должны это понимать! - отвечала почти
детски-капризным голосом Людмила.
- Мы не будем его принимать, если ты не хочешь этого! - успокоивала ее
Сусанна.
- Как же не будете, когда он в воскресенье приедет за тобой! - заметила
с недоброй усмешкой Людмила.
- Ему можно написать, чтобы он не приезжал! - успокоила Сусанна и в
этом отношении сестру.
Та некоторое время размышляла.
- Нет, в воскресенье он пускай приедет!.. Только я никак уж не выйду
при нем!.. - проговорила она.
- Ты и не выходи!.. Никакой надобности тебе нет в том!.. - подтвердила
Сусанна.
Людмила ответила на это только глубоким взглядом.
Адмиральша весь этот разговор дочерей слышала от слова до слова, и он
ее огорчил и испугал.
- Людмила опять не хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у нас? - спросила она
тревожным голосом Сусанну, когда та вышла от сестры.
- Но это, мамаша, я вижу теперь, что и невозможно; Людмилу это так
расстраивает, что она может сделаться серьезно больна! - проговорила
Сусанна.
- Может, очень может! - согласилась с ней и старушка. - Но как же тут
быть?.. Ты сама говорила, что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За
что мы оскорбим человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
Сусанна на этот раз тоже затруднилась и не могла вдруг придумать, что
бы такое предпринять.
- Бог как-нибудь устроит, мамаша! - сказала она.
- Конечно!.. - не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и
особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала
чувствовать, что не все же бог устраивает, а что надобно людям самим
заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор
Егорыч приедет к ним в воскресенье, то как-нибудь - без Сусанны, разумеется,
- открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем
положении, не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять
его посоветовать, что тут делать.
Успокоившись на этом решении, Юлия Матвеевна с твердостью ожидала
приезда Егора Егорыча, который, конечно, не замедлил явиться, как сказал,
минута в минуту. Сусанна в это время одевалась в своей маленькой комнатке,
досадуя на себя, что согласилась на поездку с Егором Егорычем в церковь, и
думая, что это она - причина всех неприятностей, а с другой стороны, ей и
хотелось ехать, или, точнее сказать, видеть Егора Егорыча. Странно, но она
начинала ясно понимать, что этот человек как бы каждоминутно все более и
более привлекал ее к себе. Адмиральша, очень довольная отсутствием Сусанны,
сейчас же принялась шепотом, сбиваясь, не без слез, повествовать Егору
Егорычу о постигшем их семейство несчастии и, к удивлению своему, подметила,
что такое открытие нисколько не поразило ее друга.
- Я это слышал и предчувствовал! - пробормотал он.
- Слышали?.. Но каким образом и от кого? - воскликнула с ужасом
адмиральша.
- Слухом земля полнится! - проговорил Егор Егорыч, не отвечая прямо на
вопрос, и затем прямо перешел к тому плану, который он, переживя столько
мучительных чувствований и в конце концов забыв совершенно самого себя,
начертал в своем уме касательно будущей судьбы Людмилы и Ченцова.
- Прежде всего, - начал он, - этого повесу, моего племянника, надобно
развести с его женой; это и для него и для жены его будет благодеянием, и я
как-нибудь устрою это; а потом их женить с Людмилой.
- Ни за что, ни за что! - воскликнула Юлия Матвеевна, отмахиваясь даже
руками от подобного предположения. - Как это возможно, когда Валерьян
двоюродный брат Людмиле?
В этом отношении адмиральша была преисполнена неотразимого
предубеждения, помня еще с детства рассказ, как в их же роде один двоюродный
брат женился на двоюродной сестре, и в первую же ночь брака они оба от
неизвестной причины померли.
- Но вы желали же, чтобы Людмила вышла за меня, а я вам тоже родня! -
возразил ей Егор Егорыч.
- Да, батюшка, разве вы в таком близком родстве нам? - начала Юлия
Матвеевна заискивающим голосом. - Валерьян Людмиле троюродный брат, а вы
четвероюродный, да и то дядя ей!.. Бог, я думаю, различает это.
- Бог различает, но другое! - окрысился Марфин.
- Да и другое! - продолжала с упорством Юлия Матвеевна. - Для вас,
разумеется, не секрет, что Валерьян очень дурной человек, и я бы никакой
матери не посоветовала выдать за него не только дочери своей, но даже
горничной.
- Но вы забываете, - прикрикнул на нее Егор Егорыч, - что Людмила любит
Валерьяна.
- Нисколько, нисколько! - отпарировала ему смело адмиральша.
- Как нисколько?.. А сверх того, ее положение?
- Она готова вынести свое положение, но чтобы только не видеть и не
быть женой Валерьяна.
Егор Егорыч отрицательно мотал головой.
- Она вам это говорила? - спросил он почти строго.
- Говорила, - ответила с уверенностью адмиральша, искренно убежденная,
по своей недальновидности, что Людмила уж больше не любит Ченцова.
Егор Егорыч после этого умолк, тем более, что в это время вошла
Сусанна, по наружности спокойная, хотя и стыдящаяся несколько, и снова
напомнившая Егору Егорычу мадонну. Вскоре они отправились к обедне. Егор
Егорыч заехал за Сусанной в прекрасном фаэтоне и на очень бойких лошадях,
так что едва только он успел с Сусанной сесть в экипаж, как лошади рванулись
и почти что понесли. Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула от
испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего человека в мире, Юлия
Матвеевна, будучи сама великой трусихой лошадей, собак, коров и даже шипящих
гусей, понять не могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям.
Марфин действительно, кажется, только две суетные наклонности и имел:
страсть к крестам государственным и масонским и страсть к красивым и
заносистым коням.
Вместе с господином своим ехал также и Антип Ильич, помещавшийся рядом
с кучером на козлах. Эта мода, чтобы лакеи не тряслись на запятках, а сидели
с кучером, только еще начинала входить, и Егор Егорыч один из первых ею
воспользовался, купив себе для того новый экипаж с широчайшими козлами.
- Антип Ильич, ты это как очутился в Москве? - спросила Сусанна.
- Сам приехал, без разрешения даже моего! - отвечал за своего
камердинера Егор Егорыч. - Говорит, что мне тяжело и трудно без него жить,
да и правда, пожалуй, совершенная правда.
Антип Ильич слушал такой отзыв барина с заметным удовольствием.
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч
крикнул кучеру: "Поезжай по левой стороне!", а велев свернуть близ почтамта
в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он
предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом
высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм
Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами,
вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем
православную церковь, - на куполе его, впрочем, высился крест; наружные
стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными
надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом,
изображающим благовещение, значилось: "Дом мой - дом молитвы"; над дверями
храма вокруг спасителева венца виднелось: "Аз есмь путь и истина и живот";
около дверей, ведущих в храм, шли надписи: "Господи, возлюблю благолепие
дому твоего и место селения славы твоея". "Аз же множеством милости твоея
вниду в дом твой, поклонюся храму святому твоему во страсе твоем"; на
паперти надписи гласили с левой стороны: "Путь заповедей твоих текох, егда
расширил еси сердце мое"; с правой: "Законоположи мне, господи, путь
оправданий твоих и взыщи их вину". На все эти надписи Егор Егорыч, ведя
Сусанну в храм, обратил ее внимание, и она все их прочла. Что касается
Антипа Ильича, то он тоже вслед за господами вошел в церковь.
В внутренности храма Сусанну несколько поразило, что молящиеся все
почти были чиновники в фрачных вицмундирах с черными бархатными воротниками
и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами
размещалась уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и
довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с
невинными кортиками при бедрах своих. Помещавшийся у свечного ящика староста
церковный и вместе с тем, должно быть, казначей почтамта, толстый, важный, с
Анною на шее, увидав подходящего к нему Егора Егорыча, тотчас утратил свою
внушительность и почтительно поклонился ему, причем торопливо приложил
правую руку к своей жирной шее, держа почти перпендикулярно большой палец к
остальной ручной кисти, каковое движение прямо обозначало шейный масонский
знак ученика.
Егор Егорыч, пробурчав: "вклад в церковь!" - подал старосте билет
опекунского совета в триста рублей. Другие же в это время чиновники, увидав
Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить,
но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на самом почетном месте в
дорогой турецкой шали; около дамы этой стоял мальчик лет шестнадцати в
красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими
глазками. Чиновник, подведший Сусанну к пожилой даме, что-то тихонько шепнул
сей последней. Дама поспешила пододвинуться и дать Сусанне место на ковре,
которая, в свою очередь, конфузясь и краснея, встала тут. Священник, старик
уже и, вероятно, подагрик, потому что был в теплых плисовых сапогах, истово
совершал службу. Ризы на нем и на дьяконе были темно-малиновые, бархатные, с
жемчужными крестами. Певчие - вероятно, составленные все из служащих в
почтамте и их детей - пели превосходно, и между ними слышался чей-то чисто
грудной и бархатистый тенор: это пел покойный Бантышев{156}, тогда уже
театральный певец, но все еще, по старой памяти своей службы в почтамте,
участвовавший иногда в хоре Гавриило-Архангельской церкви. Сусанна, столь
склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась в
благоговение и молитву и ничего не видела, что около нее происходит; но Егор
Егорыч, проходя от старосты церковного на мужскую половину, сейчас заметил,
что там, превышая всех на целую почти голову, рисовался капитан Зверев в
полной парадной форме и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к
его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую ночь завязывал свои
щеки косынкой, которая и прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда
делали почти все франтоватые пехотинцы.
- Я тоже пришел сюда помолиться! - сказал капитан уважительным тоном
Егору Егорычу.
- Да, вижу, это хорошо! - одобрил его Марфин, и потом оба они замолчали
и начали каждый по своей манере молиться. Егор Егорыч закидывал все больше
свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих
ног под прямым углом одна к другой, что было ножным знаком мастера; капитан
же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову
преимущественно по направлению к большим местным иконам, при этом как будто
бы слегка прищелкивал своими каблуками. В продолжение всей обедни не
слышалось ни малейшего разговора: в то время вообще считалось говорить в
этого и она сама.
Егор Егорыч, все время сидевший один в своем нумере и вряд ли не
исключительно подвизавшийся в умном делании и только тем сохранявший в себе
некоторый внутренний порядок, не замедлил явиться к Рыжовым. Всю семью их он
застал собранными вкупе. Адмиральша встретила его с радостной улыбкой,
Людмила старалась держать себя смело и покойно, а Сусанна, при его
появлении, немного потупилась. Егор Егорыч, подходя по обычаю к руке дам,
прежде всего окинул коротким, но пристальным взглядом Людмилу, и в ней
многое показалось ему подозрительным в смысле ее положения. Когда подан был
затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о
разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и
что подобного страха не следует быть ни у кого, потому что каждый должен
бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое,
кроме отчаяния.
Такого рода беседование его было прервано появлением в довольно низких
комнатах квартирки Рыжовых громадного капитана Аггея Никитича, который;
насколько только позволял ему его рост и все-таки отчасти солдатская
выправка, ловко расшаркался перед дамами и проговорил, прямо обращаясь к
Юлии Матвеевне:
- Я воспользовался вашим позволением быть у вас: капитан учебного
карабинерного полка Зверев!
- Ах, мы рады вам... - говорила адмиральша, будучи в сущности весьма
удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним
встрече, она вовсе не приглашала его, - напротив, конечно, не совсем, может
быть, ясно сказала ему: "Извините, мы живем совершенно уединенно!" - но как
бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.
- У нас, наконец, весна!.. Настоящая, прекрасная весна!.. На нашем
плацу перед казармами совершенно уже сухо; в саду Лефортовском прилетели
грачи, жаворонки, с красными шейками дятлы; все это чирикает и щебечет до
невероятности. В воздухе тоже чувствуется что-то животворное!..
- Воздух, мне кажется, не совсем здоров, - заметила ему адмиральша,
считавшая все свои недуги происходящими от воздуха, а не от множества горей,
которыми последнее время награждала ее судьба.
- О, нет!.. - не согласился капитан. - Весенний воздух и молодость
живят все!
Марфин слушал капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров
последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и больше ничего, а
то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу
пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он
обратился к барышням:
- Вы не желаете ли ехать со мной к обедне... недалеко тут... на Чистые
Пруды... в церковь архангела Гавриила?.. Там поют почтамтские певчие...
- Людмиле, я думаю, нельзя!.. Она слишком устает стоять в церкви!.. -
поспешила ответить за ту адмиральша, предчувствовавшая, что такая поездка
будет очень неприятна Людмиле.
- Да я и не поеду, - сказала та с своей стороны.
- А вы? - спросил уже одну Сусанну Егор Егорыч.
- Я... - начала было Сусанна и взглянула на мать.
- Она вот поедет с вами с удовольствием! - подхватила адмиральша.
Егор Егорыч еще раз спросил взглядом Сусанну.
- Поеду, - объявила она ему.
Капитан тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему
и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы
как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как бы
созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви
архангела сказал Людмиле:
- Вы напрасно не едете!.. Церковь эта очень известная в Москве; ее
строил еще Меншиков{147}, и она до сих пор называется башнею Меншикова...
Потом она сгорела от грома, стояла запустелою, пока не подцепили ее эти,
знаете, масоны, которые сделали из нее какой-то костел.
Егор Егорыч еще более нахмурился.
- Что же в этой церкви похожего на костел? - проговорил он мрачным
тоном.
- Многое-с, очень многое!.. Я сам три года стоял в Польше и достаточно
видал этих костелов; кроме того, мне все это говорил один почтамтский
чиновник, и он утверждал, что почтамт у нас весь состоит из масонов и что
эти господа, хоть и очень умные, но проходимцы великие!.. - лупил на всех
парусах капитан.
Барышни и адмиральша обмирали, опасаясь, что новый знакомый их,
пожалуй, выскажет что-нибудь еще более обидное для Егора Егорыча, а потому,
чтобы помешать этому, Юлия Матвеевна нашлась сделать одно, что проговорила:
- Позвольте вас познакомить: это полковник Марфин, а вы?
- Капитан Зверев! - напомнил ей тот свою фамилию.
Юлия Матвеевна, потупляясь, сказала Марфину:
- Господин Зверев!..
Капитан после этой рекомендации поднялся на ноги и почтительно
поклонился Егору Егорычу, который, хоть вежливо, но не приподнимаясь, тоже
склонил голову.
- А какие эти господа масоны загадочные люди!.. - не унимался капитан.
- Я знаю это по одной истории об них!
Егор Егорыч отвернулся в сторону, явно желая показать, что он не
слушает, но на разговорчивого капитана это нисколько не подействовало.
- История такого рода, - продолжал он, - что вот в том же царстве
польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну
панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же
время насмешливо и с увлечением). Ну, там то и се идет между ними... только
офицера этого отзывают в Петербург... Панночка в отчаянии и говорит ему:
"Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне
несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут
рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!.." Офицер,
конечно, - да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин
жизнью жертвуем? - исполнил, что она желала... Портрет действительно вышел
как живой... Офицер уехал в Петербург и там закружился в большом свете...
Панночку свою забыл, не пишет ей... Только вдруг начинает чувствовать тоску
ужасную - день, два, месяц, так что он рассказал об этом своему другу, тоже
офицеру. Тот и говорит ему: "Сходи ты к одному магнетизеру, что ли, или там
к колдуну и гадальщику какому-то, который тогда славился в Петербурге..."
Офицер идет к этому магнетизеру... Тот сначала своими жестами усыпил его, и
что потом было с офицером в этом сне, - он не помнит; но когда очнулся,
магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку,
полотенчико и небольшое зеркальце... "Свечку эту, говорит, вы зажгите и
садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную
тоску под ложечкой, то окунитесь... свечка при этом - не бойтесь - не
погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и,
светя себе свечкою, взгляните в него... Так сделайте четыре раза и потом мне
скажите, что увидите!.." Офицер проделал в точности, что ему было
предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась
знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась
на губах грустная усмешка)... В другой, в третий раз он видит уже самое
панночку, и видит, что она стоит с пистолетом в руке перед его портретом...
Наконец, явственно слышит выстрел... Зеркальце сразу померкло... Однако
офицер протер его, и ему представляется, что панночка лежит вся облитая
кровью!.. Он так перепугался всей этой чертовщины, что, одевшись наскоро,
прямо побежал к магнетизеру и рассказывает ему... Тот ему объяснил, что если
бы офицер не обратился к нему, то теперь бы уж умер от тоски, но что этот
выстрел, которым панночка прицеливалась было в его портрет, магнетизер
направил в нее самое, и все это он мог сделать, потому что был масон.
Адмиральша и обе ее дочери невольно заинтересовались рассказом
капитана, да и Егор Егорыч очутился в странном положении: рассказ этот он
давно знал и почти верил в фактическую возможность его; но капитан рассказал
это так невежественно, что Егор Егорыч не выдержал и решился разъяснить этот
случай посерьезнее.
- Это, говорят, было! - забормотал он. - Жизнь людей, нравственно
связанных между собою, похожа на концентрические круги, у которых один
центр, и вот в известный момент два лица помещались в самом центре
материального и психического сближения; потом они переходят каждый по своему
отдельному радиусу в один, в другой концентрик: таким образом все удаляются
друг от друга; но связь существенная у них, заметьте, не прервана: они могут
еще сообщаться посредством радиусов и, взаимно действуя, даже умерщвлять
один другого, и не выстрелом в портрет, а скорей глубоким помыслом,
могущественным движением воли в желаемом направлении.
- Верно!.. Верно!.. - воскликнул капитан первый.
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может
умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила
решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею...
Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор
Егорыч; но адмиральша - это немножко даже и смешно - ни звука не поняла из
слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и
умственно.
Проговорив свое поучение и сказав наскоро Сусанне: "Я завтра за вами в
десять часов утра заезжаю", - Егор Егорыч вскочил с своего места и проворно
ушел.
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч
рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы не
допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это
Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об
Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю
и добрым голосом сказала ему:
- Вот, буде вы встретитесь у нас с этим моим родственником Марфиным, то
не говорите, пожалуйста, о масонах.
- А разве он масон? - произнес, уже немного струсив, храбрый капитан:
поступить против правил приличия в обществе он чрезвычайно боялся.
- Нет, но у него отец был и много родных масонами, - объяснила Юлия
Матвеевна.
- А, благодарю вас, что вы меня предуведомили!.. - поблагодарил ее
искренно капитан и, выйдя от Рыжовых, почувствовал желание зайти к Миропе
Дмитриевне, чтобы поговорить с ней по душе.
Он застал ее недовольною и исполненною недоумения касательно своих
постояльцев.
- Вы были у Рыжовых? - спросила она, еще прежде видевши, что капитан
вошел к ней на дворик и прошел, как безошибочно предположила Миропа
Дмитриевна, к ее жильцам, чем тоже она была немало удивлена.
- Целое утро сидел у них, - отвечал самодовольно капитан.
- И что же, вы поняли тут что-нибудь? - продолжала язвительно Миропа
Дмитриевна.
- Почти!.. - проговорил капитан.
- Что именно? - допытывалась Миропа Дмитриевна.
- Это все семейство поэтическое! - решил капитан.
Миропе Дмитриевне, кажется, не совсем приятно было услышать это.
- В каком отношении? - вопросила она не без насмешки.
- Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется, у адмиральши
есть другая дочь, - прехорошенькая, - я и не воображал даже! - говорил с
явным увлечением капитан.
Миропа Дмитриевна при этом не могла скрыть своей досады.
- Вам попадись только на глаза хорошенькая женщина, так вы ничего
другого и не замечаете! - возразила она. - А я вам скажу, что эту другую
хорошенькую сестру Людмилы привез к адмиральше новый еще мужчина, старик
какой-то, но кто он такой...
- Он - полковник Марфин и масон! - перебил Миропу Дмитриевну капитан.
- А вы как это знаете? - воскликнула она, снова удивленная, что капитан
знает об Рыжовых больше, чем она.
- Я сейчас беседовал и даже спорил с ним! - объяснил капитан. - Чудак
он, должно быть, величайший; когда говорит, так наслажденье его слушать,
сейчас видно, что философ и ученейший человек, а по манерам какой-то
прыгунчик.
Аггея Никитича очень поразила поспешность, с какою Егор Егорыч встал и
скрылся.
- И прыгунчик даже! - подхватила опять-таки с ядовитостью Миропа
Дмитриевна. - Стало быть, мое подозрение справедливо...
- Подозрение? - остановил ее капитан.
- Да, подозрение, что этот старичок, должно быть, обожатель самой
адмиральши.
Капитан сердито на нее взглянул.
- Она, как только он побывал у ней в первый раз, в тот же день
заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! - присовокупила Миропа
Дмитриевна.
- Ну, старая песня! - полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с
черным султаном: ему невыносимо, наконец, было слышать, что Миропа
Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.
- Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так
нам, обер-офицерам, легче было бы служить! - внушил он Миропе Дмитриевне и
ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все
его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама
старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее - полковник
Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и
высказаться перед ним.
Егор Егорыч тоже несколько мгновений помыслил о капитане, который,
конечно, показался ему дубоватым солдафоном, но не без нравственных
заложений.
Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до
самого вечера оттуда не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на
Сусанну за то, что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к
Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга
и для них всем, кажется, не выключая даже Ченцова, пожертвовала. При этом у
Людмилы мысли, исполненные отчаяния, начинали разрастаться в воображении до
гигантских размеров: "Где Ченцов?.. Что он делает?.. Здоров ли?.. Не убил ли
себя?.. Потом, что и с ней самой будет и что будет с ее бедным ребенком?" -
спрашивала она себя мысленно, и дыхание у нее захватывалось, горло
истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила
принялась рыдать. Мать и Сусанна сначала из соседней комнаты боязливо
прислушивались к ее плачу; наконец Сусанна не выдержала и вошла к ней.
- Ну, полно, Людмила, успокойся, не плачь!.. - говорила она, садясь на
постель около сестры и обнимая ее.
- Я непременно буду плакать, если вы будете Марфина принимать!.. Мне
нелегко его видеть, вы должны это понимать! - отвечала почти
детски-капризным голосом Людмила.
- Мы не будем его принимать, если ты не хочешь этого! - успокоивала ее
Сусанна.
- Как же не будете, когда он в воскресенье приедет за тобой! - заметила
с недоброй усмешкой Людмила.
- Ему можно написать, чтобы он не приезжал! - успокоила Сусанна и в
этом отношении сестру.
Та некоторое время размышляла.
- Нет, в воскресенье он пускай приедет!.. Только я никак уж не выйду
при нем!.. - проговорила она.
- Ты и не выходи!.. Никакой надобности тебе нет в том!.. - подтвердила
Сусанна.
Людмила ответила на это только глубоким взглядом.
Адмиральша весь этот разговор дочерей слышала от слова до слова, и он
ее огорчил и испугал.
- Людмила опять не хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у нас? - спросила она
тревожным голосом Сусанну, когда та вышла от сестры.
- Но это, мамаша, я вижу теперь, что и невозможно; Людмилу это так
расстраивает, что она может сделаться серьезно больна! - проговорила
Сусанна.
- Может, очень может! - согласилась с ней и старушка. - Но как же тут
быть?.. Ты сама говорила, что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За
что мы оскорбим человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
Сусанна на этот раз тоже затруднилась и не могла вдруг придумать, что
бы такое предпринять.
- Бог как-нибудь устроит, мамаша! - сказала она.
- Конечно!.. - не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и
особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала
чувствовать, что не все же бог устраивает, а что надобно людям самим
заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор
Егорыч приедет к ним в воскресенье, то как-нибудь - без Сусанны, разумеется,
- открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем
положении, не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять
его посоветовать, что тут делать.
Успокоившись на этом решении, Юлия Матвеевна с твердостью ожидала
приезда Егора Егорыча, который, конечно, не замедлил явиться, как сказал,
минута в минуту. Сусанна в это время одевалась в своей маленькой комнатке,
досадуя на себя, что согласилась на поездку с Егором Егорычем в церковь, и
думая, что это она - причина всех неприятностей, а с другой стороны, ей и
хотелось ехать, или, точнее сказать, видеть Егора Егорыча. Странно, но она
начинала ясно понимать, что этот человек как бы каждоминутно все более и
более привлекал ее к себе. Адмиральша, очень довольная отсутствием Сусанны,
сейчас же принялась шепотом, сбиваясь, не без слез, повествовать Егору
Егорычу о постигшем их семейство несчастии и, к удивлению своему, подметила,
что такое открытие нисколько не поразило ее друга.
- Я это слышал и предчувствовал! - пробормотал он.
- Слышали?.. Но каким образом и от кого? - воскликнула с ужасом
адмиральша.
- Слухом земля полнится! - проговорил Егор Егорыч, не отвечая прямо на
вопрос, и затем прямо перешел к тому плану, который он, переживя столько
мучительных чувствований и в конце концов забыв совершенно самого себя,
начертал в своем уме касательно будущей судьбы Людмилы и Ченцова.
- Прежде всего, - начал он, - этого повесу, моего племянника, надобно
развести с его женой; это и для него и для жены его будет благодеянием, и я
как-нибудь устрою это; а потом их женить с Людмилой.
- Ни за что, ни за что! - воскликнула Юлия Матвеевна, отмахиваясь даже
руками от подобного предположения. - Как это возможно, когда Валерьян
двоюродный брат Людмиле?
В этом отношении адмиральша была преисполнена неотразимого
предубеждения, помня еще с детства рассказ, как в их же роде один двоюродный
брат женился на двоюродной сестре, и в первую же ночь брака они оба от
неизвестной причины померли.
- Но вы желали же, чтобы Людмила вышла за меня, а я вам тоже родня! -
возразил ей Егор Егорыч.
- Да, батюшка, разве вы в таком близком родстве нам? - начала Юлия
Матвеевна заискивающим голосом. - Валерьян Людмиле троюродный брат, а вы
четвероюродный, да и то дядя ей!.. Бог, я думаю, различает это.
- Бог различает, но другое! - окрысился Марфин.
- Да и другое! - продолжала с упорством Юлия Матвеевна. - Для вас,
разумеется, не секрет, что Валерьян очень дурной человек, и я бы никакой
матери не посоветовала выдать за него не только дочери своей, но даже
горничной.
- Но вы забываете, - прикрикнул на нее Егор Егорыч, - что Людмила любит
Валерьяна.
- Нисколько, нисколько! - отпарировала ему смело адмиральша.
- Как нисколько?.. А сверх того, ее положение?
- Она готова вынести свое положение, но чтобы только не видеть и не
быть женой Валерьяна.
Егор Егорыч отрицательно мотал головой.
- Она вам это говорила? - спросил он почти строго.
- Говорила, - ответила с уверенностью адмиральша, искренно убежденная,
по своей недальновидности, что Людмила уж больше не любит Ченцова.
Егор Егорыч после этого умолк, тем более, что в это время вошла
Сусанна, по наружности спокойная, хотя и стыдящаяся несколько, и снова
напомнившая Егору Егорычу мадонну. Вскоре они отправились к обедне. Егор
Егорыч заехал за Сусанной в прекрасном фаэтоне и на очень бойких лошадях,
так что едва только он успел с Сусанной сесть в экипаж, как лошади рванулись
и почти что понесли. Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула от
испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего человека в мире, Юлия
Матвеевна, будучи сама великой трусихой лошадей, собак, коров и даже шипящих
гусей, понять не могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям.
Марфин действительно, кажется, только две суетные наклонности и имел:
страсть к крестам государственным и масонским и страсть к красивым и
заносистым коням.
Вместе с господином своим ехал также и Антип Ильич, помещавшийся рядом
с кучером на козлах. Эта мода, чтобы лакеи не тряслись на запятках, а сидели
с кучером, только еще начинала входить, и Егор Егорыч один из первых ею
воспользовался, купив себе для того новый экипаж с широчайшими козлами.
- Антип Ильич, ты это как очутился в Москве? - спросила Сусанна.
- Сам приехал, без разрешения даже моего! - отвечал за своего
камердинера Егор Егорыч. - Говорит, что мне тяжело и трудно без него жить,
да и правда, пожалуй, совершенная правда.
Антип Ильич слушал такой отзыв барина с заметным удовольствием.
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч
крикнул кучеру: "Поезжай по левой стороне!", а велев свернуть близ почтамта
в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он
предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом
высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм
Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами,
вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем
православную церковь, - на куполе его, впрочем, высился крест; наружные
стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными
надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом,
изображающим благовещение, значилось: "Дом мой - дом молитвы"; над дверями
храма вокруг спасителева венца виднелось: "Аз есмь путь и истина и живот";
около дверей, ведущих в храм, шли надписи: "Господи, возлюблю благолепие
дому твоего и место селения славы твоея". "Аз же множеством милости твоея
вниду в дом твой, поклонюся храму святому твоему во страсе твоем"; на
паперти надписи гласили с левой стороны: "Путь заповедей твоих текох, егда
расширил еси сердце мое"; с правой: "Законоположи мне, господи, путь
оправданий твоих и взыщи их вину". На все эти надписи Егор Егорыч, ведя
Сусанну в храм, обратил ее внимание, и она все их прочла. Что касается
Антипа Ильича, то он тоже вслед за господами вошел в церковь.
В внутренности храма Сусанну несколько поразило, что молящиеся все
почти были чиновники в фрачных вицмундирах с черными бархатными воротниками
и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами
размещалась уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и
довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с
невинными кортиками при бедрах своих. Помещавшийся у свечного ящика староста
церковный и вместе с тем, должно быть, казначей почтамта, толстый, важный, с
Анною на шее, увидав подходящего к нему Егора Егорыча, тотчас утратил свою
внушительность и почтительно поклонился ему, причем торопливо приложил
правую руку к своей жирной шее, держа почти перпендикулярно большой палец к
остальной ручной кисти, каковое движение прямо обозначало шейный масонский
знак ученика.
Егор Егорыч, пробурчав: "вклад в церковь!" - подал старосте билет
опекунского совета в триста рублей. Другие же в это время чиновники, увидав
Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить,
но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на самом почетном месте в
дорогой турецкой шали; около дамы этой стоял мальчик лет шестнадцати в
красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими
глазками. Чиновник, подведший Сусанну к пожилой даме, что-то тихонько шепнул
сей последней. Дама поспешила пододвинуться и дать Сусанне место на ковре,
которая, в свою очередь, конфузясь и краснея, встала тут. Священник, старик
уже и, вероятно, подагрик, потому что был в теплых плисовых сапогах, истово
совершал службу. Ризы на нем и на дьяконе были темно-малиновые, бархатные, с
жемчужными крестами. Певчие - вероятно, составленные все из служащих в
почтамте и их детей - пели превосходно, и между ними слышался чей-то чисто
грудной и бархатистый тенор: это пел покойный Бантышев{156}, тогда уже
театральный певец, но все еще, по старой памяти своей службы в почтамте,
участвовавший иногда в хоре Гавриило-Архангельской церкви. Сусанна, столь
склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась в
благоговение и молитву и ничего не видела, что около нее происходит; но Егор
Егорыч, проходя от старосты церковного на мужскую половину, сейчас заметил,
что там, превышая всех на целую почти голову, рисовался капитан Зверев в
полной парадной форме и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к
его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую ночь завязывал свои
щеки косынкой, которая и прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда
делали почти все франтоватые пехотинцы.
- Я тоже пришел сюда помолиться! - сказал капитан уважительным тоном
Егору Егорычу.
- Да, вижу, это хорошо! - одобрил его Марфин, и потом оба они замолчали
и начали каждый по своей манере молиться. Егор Егорыч закидывал все больше
свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих
ног под прямым углом одна к другой, что было ножным знаком мастера; капитан
же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову
преимущественно по направлению к большим местным иконам, при этом как будто
бы слегка прищелкивал своими каблуками. В продолжение всей обедни не
слышалось ни малейшего разговора: в то время вообще считалось говорить в