Страница:
великого мастера, а на черном пьедестале горел с благовонным курением спирт;
в голове гроба на крышке лежал венок из цветов, и тут же около стояла чаша с
солью. Все собравшиеся братья, в числе которых находились также Сусанна
Николаевна и gnadige Frau, были в черных одеждах или имели на стороне сердца
черный из лент приколотый бант, а иные - черный флер около левой руки.
Великий мастер, который был не кто иной, как Сергей Степаныч, в траурной
мантии и с золотым знаком гроссмейстера на шее, открыв ложу обычным
порядком, сошел со своего стула и, подойдя к гробу, погасил на западе одну
свечу, говоря: "Земля еси и в землю пойдеши!" При погашении второй свечи он
произнес: "Прискорбна есть душа моя даже до смерти!" При погашении третьей
свечи он сказал: "Яко возмеши дух, и в персть свою обратится". После чего
великий мастер стал у головы гроба, имея в правой руке молоток, а
надзиратели, Батенев и Павел Петрович, стали в ногах гроба. Великий мастер
ударил по гробу три раза молотком; надзиратели сделали то же самое.
Великий мастер. Кто есть человек, смерти вкусить не могущий? Возможет
ли кто искупить от гроба душу свою?
Некоторое молчание.
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный
отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из славы
сей земли с собой не понесет. Наг приходит в мир сей и наг уходит. Господь
даде, господь и взя.
Снова некоторая пауза.
Великий мастер. Да умрем смертию праведных и да уподобимся им кончиною
нашею! Господь есть бог наш, той есть с нами до смерти.
Все братья окружают гроб и приемлют молитвенное положение, а великий
мастер читает молитву:
"Отец всемогущий, тебе вручаем душу брата нашего; отверзи ей дверь
живота, возложи на нее брачное одеяние правды, более торжественное одеяние
субботы вечныя, да представится она тебе чиста и непорочна, и услышит
радостную песнь победы!"
Все братья громогласно восклицают: "Аминь!"
Снова после некоторого молчания великий мастер продолжает:
"Боже преславный, всякого блага начало, милосердия источниче, ниспошли
на нас, грешных и недостойных рабов твоих, благословение твое, укрепи
торжественное каменщическое общительство наше союзом братолюбия и
единодушия; подаждь, о господи, да сие во смерти уверяющее свидетельство
напоминает нам приближающуюся судьбину нашу и да приуготовит оно нас к
страшному сему часу, когда бы он нас ни постигнул; да возможем твоею
милосердою десницей быть приятыми в вечное царствование твое и там в
бесконечной чистой радости получить милостивое воздаяние смиренной и
добродетельной жизни".
После этой речи великого мастера братья, поцеловавшись, запели довольно
нескладно на голос: "Коль славен наш господь в Сионе":
Отец духов, творец вселенной,
И жизнь и смерть в твоих руках.
Прейдя срок нам определенный,
Мы станем пепел, тлен и прах;
Ты дух, нам вдунутый тобою,
Зовешь к блаженству и покою.
Ты жизнь всего творишь от тленья,
Из тьмы изводишь в вечный свет,
Чудесной силой обновленья
Воздвинствуешь - и смерти нет.
Дай силы нам и чувства новы,
Да свергнем смертные оковы!
К себе от нас ты воззвал брата,
Из плоти дух ты сотворил;
Печальна нам сия утрата,
Но ты живешь, и брат наш жив!
Мы дух его тебе вручаем,
Отца о брате умоляем:
Прийми его, святых святейший,
И в лоне отчем упокой!
Да внидет в твой чертог светлейший
И пребывает в нем с тобой!
По окончании пения великий мастер снова ударил троекратно по гробу, а
за ним повторили то же и надзиратели. Великий мастер, сев снова на свой
стул, произнес:
- Между членами нашего общества существует от глубочайшей древности
переданный обычай, чтобы по смерти каждого достойного брата совершались
воспоминательные и таинственные обряды. Сие установлено сколько во
изъявление любви нашей, и за гробом братьям нашим сопутствующей, столько же
и во знамение того, что истинных свободных каменщиков в духе связь и по
отшествии их от сего мира не прерывается. Следуя сему достохвальному обычаю
и по особой верности нашего усопшего брата, Егора Егорыча Марфина, коего
память мы чтим и коего потерю оплакиваем, собрались мы в священный наш храм.
Братия, внемлите предпринимаемому мною теперь действию.
Затем великий мастер, встав и снова подойдя к гробу, взял из стоящей
чаши горсть соли и сказал:
- Суха быша кость наша, потребися надежда наша; мертвы быхом... (Держа
соль над гробом.) От четырех ветров прииде душа и вдуни на мертвия сия и да
оживут! (Изображая солью четверть окружности.) Се глаголет господь костем
сим: се аз введу в вас дух животный... (Продолжая другую четверть
окружности.) И дам дух мой в вас, и увести, яко аз есмь в вас... (Делая
третью четверть окружности.) И отверзу гробы ваши и изведу вас от гробов
ваших, людие мои... (Заканчивая окружность.) И введу вас в землю
Израилеву... (Проводя диаметр в кругу.) И поставлю вы на земли вашей, и
увести, яко аз глаголах и сотворю, глаголет господь, тако.
Братья восклицают: "Аминь!"
Засим великий мастер начал зажигать стоящие около гроба свечи, говоря
при зажжении первой свечи: "Вы есте соль земли", второй свечи: "Вы есте свет
миру", третьей свечи: "Вы есте род избран, царское священие, язык свят, люди
обновления!".
По совершении этого обряда великий мастер, удаляясь на свое место,
взглянул вместе с тем на Батенева, который, встав на эстраду, проговорил
изустную речь:
- Гроб, предстоящий взорам нашим, братья, изображает тление и смерть,
печальные предметы, напоминающие нам гибельные следы падения человека,
предназначенного в первобытном состоянии своем к наслаждению непрестанным
бытием и сохранившим даже доселе сие желание; но, на горе нам, истинная
жизнь, вдунутая в мир, поглощена смертию, и ныне влачимая нами жизнь
представляет борение и дисгармонию, следовательно, состояние насильственное
и несогласное с великим предопределением человека, а потому смерть и тление
сделались непременным законом, которому все мы, а равно и натура вся, должны
подвергнуться, дабы могли мы быть возвращены в первоначальное свое
благородство и достоинство. Смерть и тление есть ключ, отверзающий свет,
сокровенный во всех телах, кои суть его темницы; она есть та работная
храмина, в коей отделяются чуждые смешения от небесного и неизменного начала
и где разрушение одного служит основанием к рождению другого. Положение сие
есть общее, особенно относительно возрождения человеческого, и все, что в
натуре можно видеть телесно, то в нас духовно происходить должно. В каждом
из нас должен совершаться процесс духовного и телесного тления и в нас
должны отделяться чуждые смешения от небесного начала. Из сего вы видите,
любезные братья, что нет иного пути к возрождению, к возвращению в
первобытное состояние, как путь доброделания, смирения, путь креста и
смерти! Ныне оплакиваемый нами брат всегда являл собою высокий пример сих
качеств. Мы все, здесь стоящие, имели счастие знать его и быть свидетелями
или слышать о его непоколебимой верности святому ордену, видели и испытали
на себе, с какой отеческою заботливостью старался он утверждать других на
сем пути, видели верность его в строгом отвержении всего излишнего,
льстящего чувствам, видели покорность его неисповедимым судьбам божиим,
преданность его в ношении самых чувствительных для сердца нашего крестов,
которые он испытал в потере близких ему и нежно любимых людей; мы слышали о
терпении его в болезнях и страданиях последних двух лет. Вот некоторые черты
верности и покорности к судьбам божиим сего незабвенного для нас мужа; но
кто может исследовать внутренние опыты и кресты, им пройденные, кои господь
употребляет, яко сильнейшее средство к утверждению по пути, ведущему к нему?
Кто может судить о внутреннем процессе, с ним совершившемся в последнее
время жизни его? Здесь я приведу собственные слова Егора Егорыча, им
доверенные мне в одном из посланий своих. "Я переношу теперь, - писал он, -
такие искушения, которые и пересказать не могу, и из всего того вижу со
стороны человека единую бедность и ничтожество, а со стороны бога единое
милосердие". Рассуждение о сем важном процессе пусть сделают те, кои более
или менее испытали оный на самих себе; я же могу сказать лишь то, что сей
взятый от нас брат наш, яко злато в горниле, проходил путь очищения,
необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению богу, как говорит
Сирах{139}: процесс сей есть буйство и болезнь для человеков, живущих в
разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего
тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения. В
заключение я напомню кротость Егора Егорыча, несмотря на сангвинический
темперамент, его любовь и снисходительность к недостаткам других, его
неутомимую деятельность в назидании братьев и исполненное силою духа слово.
Он может быть уподоблен реке, коей источник сокрыт и невидим, но в котором
утолили жажду свою многие странники, изведенные им из пленения египетского и
идущие в собственную землю. В сей-то таинственный источник, от коего
чествуемый нами брат заимствовал силу и сладость учения, он сокрылся ныне и
в нем почерпает теперь беспрепятственно воду жизни. Да возвеселится дух его
в Сионе{140} со всеми любящими и друзьями божьими. Союз его с нами
неразлучен; цепь, коей верхние звены теряются в небесах и в коей усопший
друг наш занимает приуготованное ему место, касается и нас. Будем
подкреплены благодатию господа и спасителя нашего, сохраняя верность до
смерти!
После речи Батенева устроилось путешествие, причем снова была пропета
песнь: "Отец духов, творец вселенной!", и шли в таком порядке: собиратели
милостыни (Антип Ильич и Аггей Никитич) с жезлами в руках; обрядоначальник
(доктор Сверстов) с мечом; секретарь (gnadige Frau) с актами; оба
надзирателя со свечами; мастер стула тоже со свечой. По окончании шествия
обрядоначальник положил знак умершего на пьедестал, а великий мастер сказал:
- Брат первый надзиратель, который час?
Ответ. Полночь.
Великий мастер. Время ли закрыть ложу?
Ответ. Время, почтенный мастер.
Великий мастер. Брат первый надзиратель, не имеет ли кто чего
предложить на пользу ложи?
Брат-надзиратель опросил братии и от всех получил в ответ только вздохи
печальные, которыми как бы говорилось, что какую теперь пользу можно
принести масонству, когда все в нем или задушено или предано осмеянию.
Великий мастер. Брат собиратель милостыни, исполняйте вашу должность!
Аггей Никитич, наученный Антипом Ильичом, пошел обходить с тарелочкой
собрание; вклады нельзя сказать чтобы обильные были, и одна только Сусанна
Николаевна положила на блюдо пакет с тысячью рублями.
После сего великий мастер произнес заключительное слово:
- Закрываю сию печальную мастерскую ложу именем всех высоких
начальников ордена и особливо именем высокодостойного нашего
старошотландского мастера со всеми честьми масонства!
Затем Сергей Степаныч громко и троекратно ударил эфесом висевшей на нем
шпаги, вынимая оную до половины и снова опуская ее в ножны.
На другой день с раннего утра тело Егора Егорыча должно было следовать
в Кузьмищево для погребения там рядом с родителями. Сусанна Николаевна
хотела было непременно следовать за гробом; но как это до такой степени
утомило ее, что, приехав в Москву, она едва ноги двигала, то Лябьевы вкупе с
gnadige Frau отговорили ее от того, и сопровождать тело Егора Егорыча взялся
Сверстов, а равно и Антип Ильич, который убедительнейшим образом доказывал
Сусанне Николаевне, что зачем же ей ехать, когда он, Антип Ильич, едет, и
неужели же он позволит, чтобы покойника чем-нибудь потревожили.
- Поедем как следует, тихонько, - объяснял Антип Ильич, - в селах,
которые нам встретятся на дороге, будем служить краткие литии; в Кузьмищево
прибудет к телу отец Василий, я уже писал ему об этом, а потом вы изволите
пожаловать с вашими сродственниками на погребение, и все совершится по чину.
Сусанна Николаевна согласилась, наконец, выехать дня через два после
отправления гроба, но все-таки эти два дня она ужасно волновалась и
мучилась, сознавая, что ей не хотелось и было чрезвычайно грустно расстаться
с Терховым. Читатель на первых порах, может быть, удивится; но, рассудив,
поймет, что такого рода чувствование в Сусанне Николаевне являлось таким
прямым и естественным последствием, что иначе и быть не могло. Вообразите вы
себе одно: более года Сусанна Николаевна видела Терхова почти каждодневно, и
он оказал столько услуг Егору Егорычу, что, конечно, сын бы родной не сделал
для него столько. Изыскивая, как бы и чем помочь страдальцу и развлечь его,
Терхов однажды привез к Егору Егорычу, с предварительного, разумеется,
позволения от него, известнейшего в то время во всей Европе
гомеопата-доктора, который, войдя к Егору Егорычу, первое, что сделал, -
масонский знак мастера. Егор Егорыч, сейчас же это заметивший, ответил ему
таковым же, а затем началось объяснение между доктором и его пациентом на
немецком языке.
- Вы розенкрейцер? - спросил доктор.
- Был им прежде, но теперь мартинист.
Немец, кажется, не совсем понял этот ответ.
- Вы поэтому француз? - проговорил он.
- Нет, - возразил Егор Егорыч, - я хоть и мартинист, но мартинист
русский.
Немец и этого ответа Егора Егорыча не понял и выразился по-немецки так:
- Я просил бы вас, почтенный господин, объяснить мне, кого вы называете
русскими мартинистами.
- Я называю русскими мартинистами, - начал Егор Егорыч, приподнимаясь
немного на своей постели, - тех, кои, будучи православными, исповедуют
мистицизм, и не по Бему, а по правилам и житию отцов нашей церкви, по
правилам аскетов.
Выражение "по правилам аскетов" гомеопат понял, но все-таки не мог
уяснить себе, что такое, собственно, русский мартинизм, и хотел по крайней
мере узнать, что какого бы там союза ни было, но масон ли Егор Егорыч?
- С восемнадцатилетнего возраста моей жизни масон! - воскликнул тот.
Удовлетворившись таким ответом, гомеопат стал расспрашивать Егора
Егорыча о припадках его болезни, и когда все это выслушал, то произнес:
- Не позволите ли вы мне, почтенный господин, произнести над вами
несколько магнетизерских манипуляций (ученый доктор был кроме того что
гомеопат, но и магнетизер).
- С великим удовольствием, - сказал Егор Егорыч, всегда любивший
всякого рода таинственные и малообъяснимые лечения.
- Лягте спокойнее! - повелел ему доктор.
Егор Егорыч вытянулся на постели и положил обе руки свои на подложечку:
он желал одновременно с магнетизированием предаться "умному деланию".
Доктор сделал сначала довольно тихие магнетизерские движения, потом их
все усиливал и учащал, стараясь смотреть на Егора Егорыча упорным взглядом;
но в ответ на это тот смотрел на него тоже упорно и лихорадочно-блестящими
глазами. У доктора, наконец, начал выступать пот на лбу от делаемых им
магнетизерских движений, но Егор Егорыч не засыпал.
- Тело ваше слишком убито, и его не нужно усыплять, чтобы вызвать
дух!.. Он в вас явен, а, напротив, надобно помочь вашей слабой материальной
силе, что и сделают, я полагаю, вот эти три крупинки.
Проговорив это, гомеопат вынул из своей аптечки, возимой им обыкновенно
в боковом кармане фрака, порошок с тремя крупинками, каковые и высыпал Егору
Егорычу на язык. Затем он попросил Егора Егорыча остаться в абсолютном
покое. Егор Егорыч постарался остаться в абсолютном покое, опять-таки не
отнимая рук от солнечного сплетения. В таком положении он пролежал около
получаса.
- Чувствуете ли вы некоторое успокоение? - спросил гомеопат.
- Да, как будто бы, - отвечал Егор Егорыч.
- Примите еще три крупинки! - продолжал гомеопат, высыпая новый прием
на язык Егора Егорыча, который, проглотив крупинки, через весьма
непродолжительное время проговорил:
- Теперь мне совсем хорошо.
Гомеопат с удовольствием потер себе руки и распрощался с Егором
Егорычем масонским способом.
Около двух месяцев продолжалось лечение этого рода. Терхов всякий раз
привозил доктора сам, и все время, пока тот сидел у больного, он беседовал с
Сусанной Николаевной. Егору Егорычу по временам делалось то лучше, то хуже,
но в результате он все-таки слабел, и доктор счел нужным объявить, что одних
гомеопатических средств недостаточно для восстановления физических сил Егора
Егорыча и что их надобно соединить с житьем в горной местности. Хлопоты для
отыскания таковой местности опять принял на себя Терхов и обрел оную на
довольно порядочной высоте Шварцвальда; но на беду, тут же существовала мыза
для лечения молоком. Заведывающий этою мызою врач, с необыкновенно черными
бакенбардами и, вероятно, из переродившихся жидов, почти насильно ворвавшись
к Марфиным, стал с наглостью, свойственною его расе, убеждать Сусанну
Николаевну и Терхова в превосходстве лечения молоком, особенно для стариков.
Те, с своей стороны, предложили Егору Егорычу, не пожелает ли он полечиться
молоком; тот согласился, но через неделю же его постигнуло такое желудочное
расстройство, что Сусанна Николаевна испугалась даже за жизнь мужа, а Терхов
поскакал в Баден и привез оттуда настоящего врача, не специалиста, который,
внимательно исследовав больного, объявил, что у Егора Егорыча чахотка и что
если желают его поддержать, то предприняли бы морское путешествие, каковое,
конечно, Марфины в сопровождении того же Терхова предприняли, начав его с
Средиземного моря; но когда корабль перешел в Атлантический океан, то вблизи
Бордо (странное стечение обстоятельств), - вблизи этого города, где некогда
возникла ложа мартинистов, Егор Егорыч скончался. Снова хлопоты, которые
весьма находчиво преодолел Терхов тем, что посредством расспросов успел
отыскать старого масона-мартиниста, лицо весьма важное в городе; он явился и
объяснил все, что следовало, о Марфине. Старый мартинист принял живое
участие в оставшейся вдове и схлопотал ей возможность довезти тело супруга
на одном французском пароходе вплоть до Петербурга. Возвращаюсь, однако, к
настоящему.
Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая
твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей
праха, собиралась уехать из Москвы, то между нею и Терховым произошел такого
рода разговор.
- Вы теперь уж долго, вероятно, не появитесь сюда? - спросил он.
- Вероятно, я очень больна. Но вы, если будете так добры, навестите
меня, умирающую, в моей усадьбе, в Кузьмищеве... До него не очень далеко
отсюда.
Терхов расцвел.
- Я приеду, если вы мне позволяете это, предварительно переписавшись с
вами, - проговорил он.
- Непременно переписавшись! - подхватила Сусанна Николаевна, и всю
дорогу до Кузьмищева она думала: "Господи, какая я грешница!"
Сусанна Николаевна и Муза Николаевна каждонедельно между собою
переписывались, и вместе с тем Терхов, тоже весьма часто бывая у Лябьевых,
все о чем-то с некоторой таинственностью объяснялся с Музой Николаевной, так
что это заметил, наконец, Аркадий Михайлович и сказал, конечно, шутя жене:
- Что это у тебя идет за шептанье с Терховым? Ты смотри у меня: на
старости лет не согреши!
- Вот что выдумал! - произнесла, как бы несколько смутившись, Муза
Николаевна. - Если бы кто-нибудь за мной настоящим манером ухаживал, так
разве ты бы это заметил?
- Как бы это так я не заметил? - возразил Лябьев.
- Да так, не заметил бы; а тут, если и есть что-нибудь, так другое.
- Что же это другое?
- Не скажу!
- Ну, Муза, милая, скажи! - стал приставать Лябьев.
- Не скажу! - повторила еще раз Муза Николаевна.
- Отчего ж не скажешь? Что за глупости такие!
- Оттого, что ты сейчас всем разболтаешь!
- Не разболтаю, ей-богу! - воскликнул, перекрестившись даже, Лябьев.
- Не уверяй, пожалуйста! Знаю я тебя! - стояла на своем Муза
Николаевна.
- О, когда так, то я знаю без тебя и буду всем об этом рассказывать!
- Что ты знаешь и что будешь рассказывать? - спросила Муза Николаевна,
опять немного смутившись.
- Знаю я, - произнес, самодовольно мотнув головой, Лябьев, - во-первых,
тут дело идет о Сусанне Николаевне.
- Может быть! - согласилась не умевшая лгать. Муза Николаевна.
- Потом о Терхове!
Муза Николаевна при этом потупилась.
- О нем? - спросил Лябьев.
- Может быть! - отвечала и на это Муза Николаевна.
- А далее ты рассказывай! - проговорил Лябьев и уселся даже, чтобы
слушать жену.
- Да то, что я в очень странном положении... - начала Муза Николаевна,
сама того не сознавая, говорить все откровенно. - Терхов мне признался, что
он влюблен в Сусанну...
- Так и подобает, ничего нет тут странного! - подхватил Лябьев.
- Странно то, - продолжала Муза Николаевна, - что он просил меня
сделать от него предложение Сусанне, но в настоящее время я нахожу это
совершенно невозможным.
- Почему? - спросил Лябьев.
- Потому что после смерти Егора Егорыча прошло всего только шесть
месяцев, и Сусанна, как, помнишь, на сцене говорил Мочалов, башмаков еще не
износила{146}, в которых шла за гробом мужа.
- Положим, что башмаки она уж износила! - заметил Лябьев. - Кроме того,
если Терхов просил тебя передать от него предложение Сусанне, так, может
быть, они заранее об этом переговорили: они за границей целый год каждый
день виделись.
- Нисколько не переговорили! - возразила Муза Николаевна. - Терхов так
был деликатен, что ни одним словом не намекнул Сусанне о своем чувстве.
- Словом, может быть, не намекал; но то же самое можно сказать
действиями. Впрочем, пусть будет по-твоему, что на сей предмет ничем не было
намекнуто, потому что тогда этому служил препятствием умирающий муж; теперь
же этого препятствия не существует.
- Только не для Сусанны; я скажу тебе прямо, что я намекала ей не о
Терхове, конечно, а так вообще, как она будет располагать свою жизнь, думает
ли выйти когда-нибудь замуж, и она мне на это утвердительно отвечала, что
она ни на что не решится, пока не прочтет завещания Егора Егорыча.
- Но какое же это такое завещание? - недоумевал Лябьев. - Ты сама же
мне говорила, что Егор Егорыч перед отъездом за границу передал Сусанне
Николаевне все свое состояние по купчей крепости.
- Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное
наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед
ближним и перед самой собою!
- Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж,
так она и не выйдет? - спросил Лябьев.
- Вероятно, - проговорила Муза Николаевна.
- Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем
сама не послушается этого приказания.
- И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна.
- Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна
называет недотрогами, - сказал Лябьев.
Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером
завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное
прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих
художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам
частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.
- Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему
важностью и указывая на частного пристава.
- О чем? - спросил Лябьев.
- О том-с, как мы, по требованию епархиального начальства, замазывали в
этой, знаете, масонской церкви, около почтамта, разные надписи.
- Стало быть, нынче сильно преследуют масонов? - сказал Лябьев.
- Ужасно-с! Раскольников тоже велят душить, так что, того и гляди,
попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам
заблаговременно уйду и возьму частную службу, тем больше, что у меня есть
такая на виду.
- Какая же и где это у вас на виду частная служба? - проговорил
надменно и с недоверием Максинька.
- У Тулузова, у откупщика, - нехотя отвечал ему пристав и снова
обратился к Лябьеву: - Ах, чтобы не забыть, кстати разговор об этом зашел:
позвольте вас спросить, как приходится господину Марфину жена Тулузова:
родственница она ему или нет?
- Если вы хотите, то родственница, - отвечал, стараясь припомнить,
Лябьев, - но только сводная родня: она была замужем за родным племянником
Марфина; но почему вас это интересует?
- По тому обстоятельству, - продолжал пристав, - что я, как вам
докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его
откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за
плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место.
- Но говорят, - возразил на это Лябьев, - этот Тулузов ужасный человек!
- Все это клевета-с, бесстыдная и подлая клевета какого-то докторишки!
- воскликнул с одушевлением пристав. - Заслуги Василия Иваныча еще со
временем оценит Россия!
Максинька при этом иронически улыбался: он так понимал, что частный
пристав все это врет; но не позволил себе высказать это в надежде, что тот
его еще угостит пивом.
- Главное желание теперь Василия Иваныча развестись с своей супругой, и
это дело он поручает тоже мне, - продолжал между тем пристав.
- Но почему же именно он желает развестись с ней? - спросил Лябьев.
- Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже о том, что здесь,
в голове гроба на крышке лежал венок из цветов, и тут же около стояла чаша с
солью. Все собравшиеся братья, в числе которых находились также Сусанна
Николаевна и gnadige Frau, были в черных одеждах или имели на стороне сердца
черный из лент приколотый бант, а иные - черный флер около левой руки.
Великий мастер, который был не кто иной, как Сергей Степаныч, в траурной
мантии и с золотым знаком гроссмейстера на шее, открыв ложу обычным
порядком, сошел со своего стула и, подойдя к гробу, погасил на западе одну
свечу, говоря: "Земля еси и в землю пойдеши!" При погашении второй свечи он
произнес: "Прискорбна есть душа моя даже до смерти!" При погашении третьей
свечи он сказал: "Яко возмеши дух, и в персть свою обратится". После чего
великий мастер стал у головы гроба, имея в правой руке молоток, а
надзиратели, Батенев и Павел Петрович, стали в ногах гроба. Великий мастер
ударил по гробу три раза молотком; надзиратели сделали то же самое.
Великий мастер. Кто есть человек, смерти вкусить не могущий? Возможет
ли кто искупить от гроба душу свою?
Некоторое молчание.
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный
отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из славы
сей земли с собой не понесет. Наг приходит в мир сей и наг уходит. Господь
даде, господь и взя.
Снова некоторая пауза.
Великий мастер. Да умрем смертию праведных и да уподобимся им кончиною
нашею! Господь есть бог наш, той есть с нами до смерти.
Все братья окружают гроб и приемлют молитвенное положение, а великий
мастер читает молитву:
"Отец всемогущий, тебе вручаем душу брата нашего; отверзи ей дверь
живота, возложи на нее брачное одеяние правды, более торжественное одеяние
субботы вечныя, да представится она тебе чиста и непорочна, и услышит
радостную песнь победы!"
Все братья громогласно восклицают: "Аминь!"
Снова после некоторого молчания великий мастер продолжает:
"Боже преславный, всякого блага начало, милосердия источниче, ниспошли
на нас, грешных и недостойных рабов твоих, благословение твое, укрепи
торжественное каменщическое общительство наше союзом братолюбия и
единодушия; подаждь, о господи, да сие во смерти уверяющее свидетельство
напоминает нам приближающуюся судьбину нашу и да приуготовит оно нас к
страшному сему часу, когда бы он нас ни постигнул; да возможем твоею
милосердою десницей быть приятыми в вечное царствование твое и там в
бесконечной чистой радости получить милостивое воздаяние смиренной и
добродетельной жизни".
После этой речи великого мастера братья, поцеловавшись, запели довольно
нескладно на голос: "Коль славен наш господь в Сионе":
Отец духов, творец вселенной,
И жизнь и смерть в твоих руках.
Прейдя срок нам определенный,
Мы станем пепел, тлен и прах;
Ты дух, нам вдунутый тобою,
Зовешь к блаженству и покою.
Ты жизнь всего творишь от тленья,
Из тьмы изводишь в вечный свет,
Чудесной силой обновленья
Воздвинствуешь - и смерти нет.
Дай силы нам и чувства новы,
Да свергнем смертные оковы!
К себе от нас ты воззвал брата,
Из плоти дух ты сотворил;
Печальна нам сия утрата,
Но ты живешь, и брат наш жив!
Мы дух его тебе вручаем,
Отца о брате умоляем:
Прийми его, святых святейший,
И в лоне отчем упокой!
Да внидет в твой чертог светлейший
И пребывает в нем с тобой!
По окончании пения великий мастер снова ударил троекратно по гробу, а
за ним повторили то же и надзиратели. Великий мастер, сев снова на свой
стул, произнес:
- Между членами нашего общества существует от глубочайшей древности
переданный обычай, чтобы по смерти каждого достойного брата совершались
воспоминательные и таинственные обряды. Сие установлено сколько во
изъявление любви нашей, и за гробом братьям нашим сопутствующей, столько же
и во знамение того, что истинных свободных каменщиков в духе связь и по
отшествии их от сего мира не прерывается. Следуя сему достохвальному обычаю
и по особой верности нашего усопшего брата, Егора Егорыча Марфина, коего
память мы чтим и коего потерю оплакиваем, собрались мы в священный наш храм.
Братия, внемлите предпринимаемому мною теперь действию.
Затем великий мастер, встав и снова подойдя к гробу, взял из стоящей
чаши горсть соли и сказал:
- Суха быша кость наша, потребися надежда наша; мертвы быхом... (Держа
соль над гробом.) От четырех ветров прииде душа и вдуни на мертвия сия и да
оживут! (Изображая солью четверть окружности.) Се глаголет господь костем
сим: се аз введу в вас дух животный... (Продолжая другую четверть
окружности.) И дам дух мой в вас, и увести, яко аз есмь в вас... (Делая
третью четверть окружности.) И отверзу гробы ваши и изведу вас от гробов
ваших, людие мои... (Заканчивая окружность.) И введу вас в землю
Израилеву... (Проводя диаметр в кругу.) И поставлю вы на земли вашей, и
увести, яко аз глаголах и сотворю, глаголет господь, тако.
Братья восклицают: "Аминь!"
Засим великий мастер начал зажигать стоящие около гроба свечи, говоря
при зажжении первой свечи: "Вы есте соль земли", второй свечи: "Вы есте свет
миру", третьей свечи: "Вы есте род избран, царское священие, язык свят, люди
обновления!".
По совершении этого обряда великий мастер, удаляясь на свое место,
взглянул вместе с тем на Батенева, который, встав на эстраду, проговорил
изустную речь:
- Гроб, предстоящий взорам нашим, братья, изображает тление и смерть,
печальные предметы, напоминающие нам гибельные следы падения человека,
предназначенного в первобытном состоянии своем к наслаждению непрестанным
бытием и сохранившим даже доселе сие желание; но, на горе нам, истинная
жизнь, вдунутая в мир, поглощена смертию, и ныне влачимая нами жизнь
представляет борение и дисгармонию, следовательно, состояние насильственное
и несогласное с великим предопределением человека, а потому смерть и тление
сделались непременным законом, которому все мы, а равно и натура вся, должны
подвергнуться, дабы могли мы быть возвращены в первоначальное свое
благородство и достоинство. Смерть и тление есть ключ, отверзающий свет,
сокровенный во всех телах, кои суть его темницы; она есть та работная
храмина, в коей отделяются чуждые смешения от небесного и неизменного начала
и где разрушение одного служит основанием к рождению другого. Положение сие
есть общее, особенно относительно возрождения человеческого, и все, что в
натуре можно видеть телесно, то в нас духовно происходить должно. В каждом
из нас должен совершаться процесс духовного и телесного тления и в нас
должны отделяться чуждые смешения от небесного начала. Из сего вы видите,
любезные братья, что нет иного пути к возрождению, к возвращению в
первобытное состояние, как путь доброделания, смирения, путь креста и
смерти! Ныне оплакиваемый нами брат всегда являл собою высокий пример сих
качеств. Мы все, здесь стоящие, имели счастие знать его и быть свидетелями
или слышать о его непоколебимой верности святому ордену, видели и испытали
на себе, с какой отеческою заботливостью старался он утверждать других на
сем пути, видели верность его в строгом отвержении всего излишнего,
льстящего чувствам, видели покорность его неисповедимым судьбам божиим,
преданность его в ношении самых чувствительных для сердца нашего крестов,
которые он испытал в потере близких ему и нежно любимых людей; мы слышали о
терпении его в болезнях и страданиях последних двух лет. Вот некоторые черты
верности и покорности к судьбам божиим сего незабвенного для нас мужа; но
кто может исследовать внутренние опыты и кресты, им пройденные, кои господь
употребляет, яко сильнейшее средство к утверждению по пути, ведущему к нему?
Кто может судить о внутреннем процессе, с ним совершившемся в последнее
время жизни его? Здесь я приведу собственные слова Егора Егорыча, им
доверенные мне в одном из посланий своих. "Я переношу теперь, - писал он, -
такие искушения, которые и пересказать не могу, и из всего того вижу со
стороны человека единую бедность и ничтожество, а со стороны бога единое
милосердие". Рассуждение о сем важном процессе пусть сделают те, кои более
или менее испытали оный на самих себе; я же могу сказать лишь то, что сей
взятый от нас брат наш, яко злато в горниле, проходил путь очищения,
необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению богу, как говорит
Сирах{139}: процесс сей есть буйство и болезнь для человеков, живущих в
разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего
тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения. В
заключение я напомню кротость Егора Егорыча, несмотря на сангвинический
темперамент, его любовь и снисходительность к недостаткам других, его
неутомимую деятельность в назидании братьев и исполненное силою духа слово.
Он может быть уподоблен реке, коей источник сокрыт и невидим, но в котором
утолили жажду свою многие странники, изведенные им из пленения египетского и
идущие в собственную землю. В сей-то таинственный источник, от коего
чествуемый нами брат заимствовал силу и сладость учения, он сокрылся ныне и
в нем почерпает теперь беспрепятственно воду жизни. Да возвеселится дух его
в Сионе{140} со всеми любящими и друзьями божьими. Союз его с нами
неразлучен; цепь, коей верхние звены теряются в небесах и в коей усопший
друг наш занимает приуготованное ему место, касается и нас. Будем
подкреплены благодатию господа и спасителя нашего, сохраняя верность до
смерти!
После речи Батенева устроилось путешествие, причем снова была пропета
песнь: "Отец духов, творец вселенной!", и шли в таком порядке: собиратели
милостыни (Антип Ильич и Аггей Никитич) с жезлами в руках; обрядоначальник
(доктор Сверстов) с мечом; секретарь (gnadige Frau) с актами; оба
надзирателя со свечами; мастер стула тоже со свечой. По окончании шествия
обрядоначальник положил знак умершего на пьедестал, а великий мастер сказал:
- Брат первый надзиратель, который час?
Ответ. Полночь.
Великий мастер. Время ли закрыть ложу?
Ответ. Время, почтенный мастер.
Великий мастер. Брат первый надзиратель, не имеет ли кто чего
предложить на пользу ложи?
Брат-надзиратель опросил братии и от всех получил в ответ только вздохи
печальные, которыми как бы говорилось, что какую теперь пользу можно
принести масонству, когда все в нем или задушено или предано осмеянию.
Великий мастер. Брат собиратель милостыни, исполняйте вашу должность!
Аггей Никитич, наученный Антипом Ильичом, пошел обходить с тарелочкой
собрание; вклады нельзя сказать чтобы обильные были, и одна только Сусанна
Николаевна положила на блюдо пакет с тысячью рублями.
После сего великий мастер произнес заключительное слово:
- Закрываю сию печальную мастерскую ложу именем всех высоких
начальников ордена и особливо именем высокодостойного нашего
старошотландского мастера со всеми честьми масонства!
Затем Сергей Степаныч громко и троекратно ударил эфесом висевшей на нем
шпаги, вынимая оную до половины и снова опуская ее в ножны.
На другой день с раннего утра тело Егора Егорыча должно было следовать
в Кузьмищево для погребения там рядом с родителями. Сусанна Николаевна
хотела было непременно следовать за гробом; но как это до такой степени
утомило ее, что, приехав в Москву, она едва ноги двигала, то Лябьевы вкупе с
gnadige Frau отговорили ее от того, и сопровождать тело Егора Егорыча взялся
Сверстов, а равно и Антип Ильич, который убедительнейшим образом доказывал
Сусанне Николаевне, что зачем же ей ехать, когда он, Антип Ильич, едет, и
неужели же он позволит, чтобы покойника чем-нибудь потревожили.
- Поедем как следует, тихонько, - объяснял Антип Ильич, - в селах,
которые нам встретятся на дороге, будем служить краткие литии; в Кузьмищево
прибудет к телу отец Василий, я уже писал ему об этом, а потом вы изволите
пожаловать с вашими сродственниками на погребение, и все совершится по чину.
Сусанна Николаевна согласилась, наконец, выехать дня через два после
отправления гроба, но все-таки эти два дня она ужасно волновалась и
мучилась, сознавая, что ей не хотелось и было чрезвычайно грустно расстаться
с Терховым. Читатель на первых порах, может быть, удивится; но, рассудив,
поймет, что такого рода чувствование в Сусанне Николаевне являлось таким
прямым и естественным последствием, что иначе и быть не могло. Вообразите вы
себе одно: более года Сусанна Николаевна видела Терхова почти каждодневно, и
он оказал столько услуг Егору Егорычу, что, конечно, сын бы родной не сделал
для него столько. Изыскивая, как бы и чем помочь страдальцу и развлечь его,
Терхов однажды привез к Егору Егорычу, с предварительного, разумеется,
позволения от него, известнейшего в то время во всей Европе
гомеопата-доктора, который, войдя к Егору Егорычу, первое, что сделал, -
масонский знак мастера. Егор Егорыч, сейчас же это заметивший, ответил ему
таковым же, а затем началось объяснение между доктором и его пациентом на
немецком языке.
- Вы розенкрейцер? - спросил доктор.
- Был им прежде, но теперь мартинист.
Немец, кажется, не совсем понял этот ответ.
- Вы поэтому француз? - проговорил он.
- Нет, - возразил Егор Егорыч, - я хоть и мартинист, но мартинист
русский.
Немец и этого ответа Егора Егорыча не понял и выразился по-немецки так:
- Я просил бы вас, почтенный господин, объяснить мне, кого вы называете
русскими мартинистами.
- Я называю русскими мартинистами, - начал Егор Егорыч, приподнимаясь
немного на своей постели, - тех, кои, будучи православными, исповедуют
мистицизм, и не по Бему, а по правилам и житию отцов нашей церкви, по
правилам аскетов.
Выражение "по правилам аскетов" гомеопат понял, но все-таки не мог
уяснить себе, что такое, собственно, русский мартинизм, и хотел по крайней
мере узнать, что какого бы там союза ни было, но масон ли Егор Егорыч?
- С восемнадцатилетнего возраста моей жизни масон! - воскликнул тот.
Удовлетворившись таким ответом, гомеопат стал расспрашивать Егора
Егорыча о припадках его болезни, и когда все это выслушал, то произнес:
- Не позволите ли вы мне, почтенный господин, произнести над вами
несколько магнетизерских манипуляций (ученый доктор был кроме того что
гомеопат, но и магнетизер).
- С великим удовольствием, - сказал Егор Егорыч, всегда любивший
всякого рода таинственные и малообъяснимые лечения.
- Лягте спокойнее! - повелел ему доктор.
Егор Егорыч вытянулся на постели и положил обе руки свои на подложечку:
он желал одновременно с магнетизированием предаться "умному деланию".
Доктор сделал сначала довольно тихие магнетизерские движения, потом их
все усиливал и учащал, стараясь смотреть на Егора Егорыча упорным взглядом;
но в ответ на это тот смотрел на него тоже упорно и лихорадочно-блестящими
глазами. У доктора, наконец, начал выступать пот на лбу от делаемых им
магнетизерских движений, но Егор Егорыч не засыпал.
- Тело ваше слишком убито, и его не нужно усыплять, чтобы вызвать
дух!.. Он в вас явен, а, напротив, надобно помочь вашей слабой материальной
силе, что и сделают, я полагаю, вот эти три крупинки.
Проговорив это, гомеопат вынул из своей аптечки, возимой им обыкновенно
в боковом кармане фрака, порошок с тремя крупинками, каковые и высыпал Егору
Егорычу на язык. Затем он попросил Егора Егорыча остаться в абсолютном
покое. Егор Егорыч постарался остаться в абсолютном покое, опять-таки не
отнимая рук от солнечного сплетения. В таком положении он пролежал около
получаса.
- Чувствуете ли вы некоторое успокоение? - спросил гомеопат.
- Да, как будто бы, - отвечал Егор Егорыч.
- Примите еще три крупинки! - продолжал гомеопат, высыпая новый прием
на язык Егора Егорыча, который, проглотив крупинки, через весьма
непродолжительное время проговорил:
- Теперь мне совсем хорошо.
Гомеопат с удовольствием потер себе руки и распрощался с Егором
Егорычем масонским способом.
Около двух месяцев продолжалось лечение этого рода. Терхов всякий раз
привозил доктора сам, и все время, пока тот сидел у больного, он беседовал с
Сусанной Николаевной. Егору Егорычу по временам делалось то лучше, то хуже,
но в результате он все-таки слабел, и доктор счел нужным объявить, что одних
гомеопатических средств недостаточно для восстановления физических сил Егора
Егорыча и что их надобно соединить с житьем в горной местности. Хлопоты для
отыскания таковой местности опять принял на себя Терхов и обрел оную на
довольно порядочной высоте Шварцвальда; но на беду, тут же существовала мыза
для лечения молоком. Заведывающий этою мызою врач, с необыкновенно черными
бакенбардами и, вероятно, из переродившихся жидов, почти насильно ворвавшись
к Марфиным, стал с наглостью, свойственною его расе, убеждать Сусанну
Николаевну и Терхова в превосходстве лечения молоком, особенно для стариков.
Те, с своей стороны, предложили Егору Егорычу, не пожелает ли он полечиться
молоком; тот согласился, но через неделю же его постигнуло такое желудочное
расстройство, что Сусанна Николаевна испугалась даже за жизнь мужа, а Терхов
поскакал в Баден и привез оттуда настоящего врача, не специалиста, который,
внимательно исследовав больного, объявил, что у Егора Егорыча чахотка и что
если желают его поддержать, то предприняли бы морское путешествие, каковое,
конечно, Марфины в сопровождении того же Терхова предприняли, начав его с
Средиземного моря; но когда корабль перешел в Атлантический океан, то вблизи
Бордо (странное стечение обстоятельств), - вблизи этого города, где некогда
возникла ложа мартинистов, Егор Егорыч скончался. Снова хлопоты, которые
весьма находчиво преодолел Терхов тем, что посредством расспросов успел
отыскать старого масона-мартиниста, лицо весьма важное в городе; он явился и
объяснил все, что следовало, о Марфине. Старый мартинист принял живое
участие в оставшейся вдове и схлопотал ей возможность довезти тело супруга
на одном французском пароходе вплоть до Петербурга. Возвращаюсь, однако, к
настоящему.
Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая
твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей
праха, собиралась уехать из Москвы, то между нею и Терховым произошел такого
рода разговор.
- Вы теперь уж долго, вероятно, не появитесь сюда? - спросил он.
- Вероятно, я очень больна. Но вы, если будете так добры, навестите
меня, умирающую, в моей усадьбе, в Кузьмищеве... До него не очень далеко
отсюда.
Терхов расцвел.
- Я приеду, если вы мне позволяете это, предварительно переписавшись с
вами, - проговорил он.
- Непременно переписавшись! - подхватила Сусанна Николаевна, и всю
дорогу до Кузьмищева она думала: "Господи, какая я грешница!"
Сусанна Николаевна и Муза Николаевна каждонедельно между собою
переписывались, и вместе с тем Терхов, тоже весьма часто бывая у Лябьевых,
все о чем-то с некоторой таинственностью объяснялся с Музой Николаевной, так
что это заметил, наконец, Аркадий Михайлович и сказал, конечно, шутя жене:
- Что это у тебя идет за шептанье с Терховым? Ты смотри у меня: на
старости лет не согреши!
- Вот что выдумал! - произнесла, как бы несколько смутившись, Муза
Николаевна. - Если бы кто-нибудь за мной настоящим манером ухаживал, так
разве ты бы это заметил?
- Как бы это так я не заметил? - возразил Лябьев.
- Да так, не заметил бы; а тут, если и есть что-нибудь, так другое.
- Что же это другое?
- Не скажу!
- Ну, Муза, милая, скажи! - стал приставать Лябьев.
- Не скажу! - повторила еще раз Муза Николаевна.
- Отчего ж не скажешь? Что за глупости такие!
- Оттого, что ты сейчас всем разболтаешь!
- Не разболтаю, ей-богу! - воскликнул, перекрестившись даже, Лябьев.
- Не уверяй, пожалуйста! Знаю я тебя! - стояла на своем Муза
Николаевна.
- О, когда так, то я знаю без тебя и буду всем об этом рассказывать!
- Что ты знаешь и что будешь рассказывать? - спросила Муза Николаевна,
опять немного смутившись.
- Знаю я, - произнес, самодовольно мотнув головой, Лябьев, - во-первых,
тут дело идет о Сусанне Николаевне.
- Может быть! - согласилась не умевшая лгать. Муза Николаевна.
- Потом о Терхове!
Муза Николаевна при этом потупилась.
- О нем? - спросил Лябьев.
- Может быть! - отвечала и на это Муза Николаевна.
- А далее ты рассказывай! - проговорил Лябьев и уселся даже, чтобы
слушать жену.
- Да то, что я в очень странном положении... - начала Муза Николаевна,
сама того не сознавая, говорить все откровенно. - Терхов мне признался, что
он влюблен в Сусанну...
- Так и подобает, ничего нет тут странного! - подхватил Лябьев.
- Странно то, - продолжала Муза Николаевна, - что он просил меня
сделать от него предложение Сусанне, но в настоящее время я нахожу это
совершенно невозможным.
- Почему? - спросил Лябьев.
- Потому что после смерти Егора Егорыча прошло всего только шесть
месяцев, и Сусанна, как, помнишь, на сцене говорил Мочалов, башмаков еще не
износила{146}, в которых шла за гробом мужа.
- Положим, что башмаки она уж износила! - заметил Лябьев. - Кроме того,
если Терхов просил тебя передать от него предложение Сусанне, так, может
быть, они заранее об этом переговорили: они за границей целый год каждый
день виделись.
- Нисколько не переговорили! - возразила Муза Николаевна. - Терхов так
был деликатен, что ни одним словом не намекнул Сусанне о своем чувстве.
- Словом, может быть, не намекал; но то же самое можно сказать
действиями. Впрочем, пусть будет по-твоему, что на сей предмет ничем не было
намекнуто, потому что тогда этому служил препятствием умирающий муж; теперь
же этого препятствия не существует.
- Только не для Сусанны; я скажу тебе прямо, что я намекала ей не о
Терхове, конечно, а так вообще, как она будет располагать свою жизнь, думает
ли выйти когда-нибудь замуж, и она мне на это утвердительно отвечала, что
она ни на что не решится, пока не прочтет завещания Егора Егорыча.
- Но какое же это такое завещание? - недоумевал Лябьев. - Ты сама же
мне говорила, что Егор Егорыч перед отъездом за границу передал Сусанне
Николаевне все свое состояние по купчей крепости.
- Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное
наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед
ближним и перед самой собою!
- Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж,
так она и не выйдет? - спросил Лябьев.
- Вероятно, - проговорила Муза Николаевна.
- Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем
сама не послушается этого приказания.
- И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна.
- Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна
называет недотрогами, - сказал Лябьев.
Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером
завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное
прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих
художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам
частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.
- Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему
важностью и указывая на частного пристава.
- О чем? - спросил Лябьев.
- О том-с, как мы, по требованию епархиального начальства, замазывали в
этой, знаете, масонской церкви, около почтамта, разные надписи.
- Стало быть, нынче сильно преследуют масонов? - сказал Лябьев.
- Ужасно-с! Раскольников тоже велят душить, так что, того и гляди,
попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам
заблаговременно уйду и возьму частную службу, тем больше, что у меня есть
такая на виду.
- Какая же и где это у вас на виду частная служба? - проговорил
надменно и с недоверием Максинька.
- У Тулузова, у откупщика, - нехотя отвечал ему пристав и снова
обратился к Лябьеву: - Ах, чтобы не забыть, кстати разговор об этом зашел:
позвольте вас спросить, как приходится господину Марфину жена Тулузова:
родственница она ему или нет?
- Если вы хотите, то родственница, - отвечал, стараясь припомнить,
Лябьев, - но только сводная родня: она была замужем за родным племянником
Марфина; но почему вас это интересует?
- По тому обстоятельству, - продолжал пристав, - что я, как вам
докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его
откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за
плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место.
- Но говорят, - возразил на это Лябьев, - этот Тулузов ужасный человек!
- Все это клевета-с, бесстыдная и подлая клевета какого-то докторишки!
- воскликнул с одушевлением пристав. - Заслуги Василия Иваныча еще со
временем оценит Россия!
Максинька при этом иронически улыбался: он так понимал, что частный
пристав все это врет; но не позволил себе высказать это в надежде, что тот
его еще угостит пивом.
- Главное желание теперь Василия Иваныча развестись с своей супругой, и
это дело он поручает тоже мне, - продолжал между тем пристав.
- Но почему же именно он желает развестись с ней? - спросил Лябьев.
- Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже о том, что здесь,