Страница:
У увлеченного человека увлечение всегда одно. А я все-таки увлекающаяся. Но любовь у меня одна – поэзия.
Все время кажется, что со мной людям неуютно. Я чувствую себя глупо, скованно. Хочу укрыться в тень, спрятаться. Говорю вежливости, улыбаюсь. И тоскую, понимая, что это фальшь. И вырваться из ежедневных этих условностей никак не могу. И только когда пишу, дышу свободнее.
«Мелькающее отраженье потерянного навсегда» – так у Гумилева.
Не отраженье, «только отблеск прощального па» – так у меня.
Мои проблемы, если взглянуть на них трезво, рассыпаются, превращаются в пыль. Их нет. И они есть, есть, есть. Смешные и неповоротливые, как гиппопотамы, открывают огромные пасти и лениво зевают, втягивая меня в болото своей неподвижности.
Растрачиваюсь по мелочам. Талант больше моей личности. Это несомненно. Как мы с ним устроимся дальше жить, не представляю. Противоречие нарастает. Его все больше (нет, я не зазнаюсь), меня все меньше. Не угнаться. Но какая-то энергия еще осталась, и я полыхаю на весеннем ветру медным пламенем ранней чаровницы-осени.
13.09. Солнце мое черноглазое, где ты сегодня?
Вчера была с Володей из ГИТИСа в Маяковке на спектакле «Розенкранц и Гиль-денстерн мертвы». Если бы я посмотрела его в прошлом сезоне, то он наравне с «Городом мышей» и «N» занял бы место лучших в моем списке избранных. Талантливо и легко. Удовольствие от прекрасной игры и изящной режиссуры. Малый зал, длинный узкий помост, делящий его пополам, на котором и происходят все события. Боюсь писать про него. Это ответственно и серьезно, но впечатление – радость!
14.09. Вчера звонила Паше. Он, оказывается, уже брал для меня пьесу у Гинка-са, но т к. я не объявилась в конце августа, отдал обратно. Я попросила снова взять, ответил, что попробует. Опять просил почитать что-то из моих рецензий. Наверное, дам «Нижинского». Мне кажется, он довольно колкий человек. Мне бывает трудно с ним разговаривать, а он не всегда адекватно реагирует на мои слова. Но такое общение даже интересней. Постоянное внутреннее сопротивление, несог-
ласие – стимул к дальнейшим отношениям. Пожалуй, он из «мажорных мальчиков». Живет в доме престижного местоположения, телефон на даче. И по разговору, по каким-то незначительным деталям я делаю такие выводы. К тому же доля снобизма и некоторая капризность интонаций. ОК, поживем – увидим.
Сегодня – хмурое безрадостное утро. В универ не пошла. Время летит. Сценарии, кино, съемки. Без них не представляю будущей жизни. Но, конечно, само собой, стихи, стихи, стихи. Литература во всех проявлениях + кино. Должна как-то совместить, разгадать противоречие мое, противоречие несоответствий и страхов.
Володя предложил написать сценарий (или пьесу) про Мандельштама. В идеале – вообще про то балагурящее время начала века. Я не совсем поняла, что же конкретно он хочет: спектакль или фильм. Меня бы больше устроило второе. Конечно, не документальный фильм. Идея великолепная. Неожиданно и ново. Но браться за ее осуществление? Нужно совпадение масштабов. Реальное понимание того самочувствия. Дело даже не в прекрасном знании предмета, а в улавливании междустро-чий и междуточий. Еще Нижинский. Все сложно. Хотя сама идея заманчива.
Весь день было сумеречно, а сейчас голубые блюдца с белоснежными сливками. А иногда и не блюдца совсем, а хитрые щелки. Кто подглядывает за городом сверху? Да, небо – великий режиссер.
Неужели Олег опять свалит в Лондон, и спектаклю – каюк? Неужели не удастся им всем собраться и ка-а-к дать «Нижинским» по затхлым умам столичных околотеатралов?
С Володей все разворачивается по банальной схеме. Жалко. Снова отношения обречены на пустоту, потому что он для меня не больше, чем режиссер, друг, коллега. Не больше. Влюбляюсь я в других. Увы, которым и нравятся другие. Замкнулось. Может, и изменю когда-нибудь своим вкусам. Сейчас – одни неурядицы.
15.09. Варя передала слова В.М.: «Алена изменила „Мышкам“ с „Нижинским“. Забавно. Были с ней на фильме Трюффо „Две англичанки и континент“. Изумительно! На последних кадрах меня трясло, как в ознобе, но это не от начинающейся простуды, а от силы фильма. Одно из сильнейших впечатлений в жизни. Сказала Варе, что после таких фильмов хочется взорвать, перевернуть себя и окружающее, не потому даже, что оно не годится, а просто желание переворота. Оставаться в своих прежних рамках невозможно. Какие-то границы рушатся, и оказываешься один на один с лучшим, что в тебе есть. Пусть это длится недолго. Но было. И я не могу оставаться прежней. Не получится.
Ну, как писать о таких гениальных фильмах? Жан Пьер Лео чем-то напоминает Меньшикова. Пока разобраться не могу. Но чую интересный образ.
16.09. Снова простудилась.
Интересно, что сейчас с Алешей. Топит воск ранней осени? Лепит стихи или льстит чьей-то красе? Когда едет крыша, несусветности – везде.
Нижинский – Меньшиков, снова Меньшиков – Нижинский. Опять. Но без прежнего надрыва. Но с прежней одержимостью. Без внешних взбрыков. С бездонностью недовоплощенного.
До чего плохо болеть. В аудиториях с открытыми окнами можно превратиться в ледышку. Дома чуть-чуть получше, но тоже мерзко. Нет конца моим простудам. Полмесяца только продержалась.
Вся я – больная. Надолго ли меня хватит в жизни? Да еще с моей манией значительности. А если действительно, не выдержу внешнего давления жизни и зачахну, не успев воплотиться во многое и многих? И все, что во мне таится и ждет выхода, так и погибнет? Когда болеешь, особенно страшно думать о смерти.
17.09. Под утро снился Гр. Сюжет довольно криминальный. Во сне все хорошо. Открываю глаза – холодная квартира, лежу в постели. Закрываю глаза – снова ласковый плен. До чего восхитительно!
Сегодня «двойная доза» Г. Первая лекция – наша, на вторую, 1 курса, ходили с Варей. В.М. совершенно неотразим, когда забывает о времени и несется в свободной импровизации. Все же более раскован с первокурсниками. Это объяснимо, он – человек, падкий на все новое, жажда очаровывать в нем огромна. Он «заводится». Когда же человек узнан получше, новизна восприятия исчезает. Мало кому удается пробиться в его «круги», стать своим. М., например, он почти не замечает. Она сидит и молчит. Настолько близка, что как бы растворяется в его поле и перестает существовать как независимая личность. Все правильно – «близкое знакомство порождает презрение». Можно не так резко, но все же очень редко оно закрепляет чувство, а не отталкивает от человека.
С Дуб. отношения такие же. С Вер. – не лучше. Разные. Слишком. В данных случаях это не является стимулом к воодушевлению. Я хочу сказать, что иногда различие поощряет к каким-то открытиям. Человека непохожего хочется понять и если не согласиться с ним, то хотя бы разобраться в его и своих, кстати, странностях.
Наше занятие отвратительно. Снова вспомнил под конец лекции про Пушкина. Спросил меня, читала ли. Да, говорю (куда я денусь?). Ну, как? – спрашивает. Я – понравилось. Смех. Я сказала так специально. Каков вопрос, таков ответ. Он же полументорски-полушутливо стал объяснять, почему нельзя говорить безликое слово – понравилось. Ладно, пролетели. Зацепил, конечно, слегка. Но я привыкла к его иронии. Я восхищаюсь им, когда он, отстраненный, витает в своих воспоминаниях и восторгах, рассказывает, показывает, забывается. Это деликатнейший человек. Чуткий. Осторожный. И он – очень холодный, настороженный. Варя очень мучается от его противоречий. Я сейчас уже научилась смотреть сквозь пальцы на них. Я бесконечно ему благодарна. Но он – не мой учитель.
Так вот я отвлеклась. Занятие было гадким не из-за мелочной этой выходки, а потому что вели себя отвратительно. Шептались, хихикали, елозили. Вер., См. и Дуб. Они сильны, когда вместе. Влияют друг на друга, и результат: хохмачество, полупошлое-полубогемное. То, что меня больше всего раздражает. Не легкомыслие – легкоумие. И это во всем. Они могут какие угодно глубокие работы писать (предположим), суть не меняется. Это особый тип людей.
По крайней мере, я не строю иллюзий. Ни от кого помощи не жду. Чуда разве что. От Бога?
В моем сознании роль и настоящий Нижинский настолько слились, что возникло какое-то совершенно безумное сочетание – Олег Нижинский. Они всегда – одно. Лицо, судьба, любовь. Отгоняю от себя это наваждение. Отгоняю.
Вырвалась на хореографический театр Пины Бауш. Две постановки: «Кафе Мюллер» и «Весна священная». Если честно – не мое. Недостаточную эстетику на сцене мне заменяла эстетика кулуаров в антракте. Был полный бомонд. Большей частью – молодые. Почти вся известная критическая тусовка Москвы, Фоменки, артисты, одна из Кутеповых, кстати, была с артистом Моссовета Яценко. Очень он ее обхаживает, профессиональный Дон-Жуан. Оказывается, уже седеет. Она – сама свежесть, милая, прелестная, видно, что познакомились недавно, и он хочет произвести впечатление. Смотрит на нее глазами, полными тихого обожания (так знакомо!). Сплетничать нехорошо, но не могу отказать себе в этом удовольствии.
Фланировали с Варей по этажам. Я попивала ликер. Рюмку «уперли» для театралки. Бяки! Надо видеть разное, даже отталкивающее. Размах «Весны священной» я оценила. Но все же главное – музыка. Сама хореография, признаю, своеобразна, выразительна, но вся она – антиэстетика, обезэстетичивание женского тела. Волосатые ноги и подмышки, вспотевшие тела меня шокировали. Я не могла воспринимать сюжет в отрыве от этого внешнего пусть но, как мне кажется, не менее важного аспекта. Приятней все же было «вращаться в обществе». Такая я богемная дрянь. Каюсь.
Есть в этом театре все же свой стиль. Свой «голос»: неумолимый, надрывный, беспомощный. Женская природа образа, скажу не в обиду хореографу, фиксирую как данность. Мужчина все же больше бы уделил внимания именно красоте женского тела. Это даже на подсознательном уровне работает. У Кресника, например, холодно, пронзительно, жестко, но притягательно и как-то наважденчески трагично в своем антиэстетизме. Это только мое мнение, конечно. У Пины иная стихия. Есть претензия сделать ее первобытной, утробной, слепой в своем роковом накале. Но все эти слова я поберегу для кого-нибудь другого, от творчества которого почувствую пламя искренней любви и обожания.
До чего хорошо, все-таки я не пошла на компромисс и не оставила рецензию в редакции «СиШ». Они бы убили ее, а я бы после этого не смогла жить. Жить в ладу с миром. Содрогаюсь при мысли об этом. И бесконечно благодарна небу за правильность сделанного мною шага.
Про Олега хочется писать страстно. Но я подумала, что, в сущности, видела мало его ролей. И в кино, и в театре. Несерьезно? Но если угадать? Для меня это жуткая ответственность.
Меньшиков – это каламбур. Игры и вдохновения. Мнимая легкость от каламбурящей стихии.
«Нижинский» не сразу разбудил меня. Магия этого слова. И я легкое тепло его осознала. Не сразу поняла высоту, открывающуюся будто понарошку, нахлынувшую ритмом живительных строчек и ворожбой голоса, их произносящего. Нет, голос заворожил сразу, заколдовал меня вязью причудливых зимних узоров. И я растапливала стекло мимолетной этой красоты, чтобы взглянуть на первозданное дыхание, их творящее.
18.09. Смотрели с Володей «Семейный очаг». Потом долго разговаривали, съездили в ЦДХ. Домой я попала только вечером, а он поехал в театр на Пину. Интересна будет его реакция.
Как я очарована Трюффо! Любовь сезона. Опять говорили про Мандельштама и идею сценария. Все-таки он хочет делать фильм. Наброски мыслей, но ничего конкретного я не уловила. Меня пока не воодушевляют его планы. Все расплывается. Желание чего-то. Но все невразумительно.
К постановке в ГИТИСе готовит «Феерию» на тему «Балаганчика». Коллаж персонажей, мировых сюжетов, импровизация. Короче, стихия. Из его сумбурных монологов я мало что понимаю, но режиссеру и не нужно, в общем-то, уметь четко объяснять идею. Главное – результат. Постановка. Фильм. Спектакль. С актерами же совершенно особый язык нужен, не столько разъяснений, сколько убеждений показами, а это часто без помощи логики слов. Нужна внутренняя энергия горения. Он – очень рефлексирующий скорпион, как ни странно. Но, пожалуй, именно скорпионы отличаются особой скрытностью и упертостью на своем. Есть исключения, но в большинстве своем это сильные люди. Это не всегда заметно внешне, но… Олег – самый яркий пример.
Две большие сильные «любови» – литература и кино. Все измеряется и оценивается ими.
Пора, наверное, признать свою полную кинематографическую непригодность. Ой, ну как не хочется. Надо реально смотреть на реальный мир. Но если бы я реально смотрела, я бы даже пробовать не стала поступать на театроведение и писать что-то.
До чего я легкомысленная, при всей своей серьезности и рефлексии.
Все-таки театр Пины – не мой. Сейчас расхваливали в вечерних новостях. А я остаюсь при своем. Это антиэстетика профессиональная. Почему в «МН» разгромили Кресника? Он не менее профи. Но, пожалуй, все-таки больше – новатор. От его спектакля у меня впечатление – вспышка нестерпимых каких-то жгучих цветов и пластических фраз, от которых подчас больно сознанию, но которые – жизнь. От театра Пины – и не шок, и не воодушевление, спокойная реакция оценки по заслугам. Бледные телесно-коричневатые пятна, поверхность эмоции размыта. Слепки неожиданных, но не темпераментных, а скорее усталых истерик, движений, бросков. Надрыв, перенесенный в себя? Чтобы поверить в это, нужно усилие. Чтобы не думать об этом – тоже. Театр бледных линий, четких, логичных, оригинальных. Но опять же, мысль, не одушевленная красотой. Чувства, не причащенные живым теплом, оставляют спокойными, не поднимают душу до высот переживания. В конце концов, просто присутствуют, самодовлеют в предлагаемых обстоятельствах. И не требуют большего. Жизнь? Конечно. Пусть продолжается.
19.09. Выживу ли я? Останусь ли невредимой? Все болит. Хочет ли Бог взять меня к себе или наказывает за неправильную мою жизнь? Хотя бы до 30 дотянуть. Мне и этого будет мало, знаю. Любую жизнь, несмотря ни на что. Такая слабая и такая нервная.
Кажется все таким мелким, недостойным в сравнении с возможностью болезни. Клянусь в себе быть достойной лучшего в себе, только бы боль ушла. Я не все сделала. Разве можно всерьез о смерти? Постоянно испытываем судьбу, дрянные людишки, а когда прижмет, умоляем простить. И раз за разом – то же. Но я последний раз обещала. Больше не разрешат. Страшно. Мысли сосредоточены только на боли. Боже, Боже, взываю к тебе, помоги!
20.09. Человек, который вечером, ложась в постель, думает: «Смогу ли я заснуть?» – спрашивает о смерти, который думает: «Смогу ли я проснуться?» – о бессмертии.
Мне всегда легче признать красоту женщины, чем ее талант в искусстве.
«История Адель Г.». Я одновременно испытываю к этой женщине чувство восхищения и презрения. Погубить свое достоинство и возвыситься до таких высот любви. Любовь эта все же порочна. Она забрала душу и разум. И она прекрасна, возвратив отнятое Богу. Обреченная Адель не безвольна. Как в ней совместилось полное отсутствие гордости, самоуважения и горячка порыва, одержимость, сила чувства. Все же сила, но сила эта не человеческая, не женская. Ни один мужчина не выдержал бы постоянного полыхания этой страсти. Она сжигает, как болезнь, ее и все окружающее. Надмирная любовь, обреченная на невоплощение, но не на забвение. Дело не в записях, дневниках, реальности истории, а в той легенде, для которой нет временных и пространственных рамок, и которая возвращается, оживая в новых и новых произведениях искусства.
Разве «Нижинский» не о том же? Любовь слишком огромная, слишком не отсюда. Любовь к балету, к жизни. Кто знает, в чем тут еще дело. Но для нее было мало маленького человеческого сознания. Она вырвалась на свободу. В безумие? Которое выбирает лучших? Это как обряд посвящения. Нечеловеческие страсти и нечеловеческая судьба. Судьба для себя. Они находят, наконец, друг друга и уже никогда не расстанутся. За это надо платить молчанием. Слишком запредельна тайна эта, не осилить пониманием живущих. Миру еще не пришло время сойти с ума. Или вернуться к себе. Но нас оберегают от этого знания.
Адель убивает свою любовь, убивая свой разум. И становится его, переставая быть человеком. Сознания не существует. Все растворилось в чувстве и поглотилось им.
Просто удивительно, в моих старых дневниках (предпоследнем, особенно) безнадежность за безнадежностью, но настойчивым и постоянным рефреном: и все-таки добьюсь, и все-таки талант, и все, все плохое – суета и мимолетности. Плачу и твержу о хорошем, отчаиваюсь, и улыбка тут же умудряется проскользнуть. Самоирония порой. Даже самообладание. Когда писала, казалось, совсем силы духа во мне не осталось, вообще ничего живого. А читаешь сейчас – надо же, бойкая, как удавалось удержаться в себе, не представляю. Но что-то, значит, есть неподдающееся. Несмотря ни на что.
Потрясающее чувство непотопляемости. Вроде, ну куда хуже, а держусь и «смеюсь в лицо прохожим». Со стороны всегда виднее, хоть обзывать могу себя как угодно, жизнь-то остается собой. А натура – безалаберная и неуловимая.
Вся наша мнимая богемность – только видимость живой жизни. Зарекалась я с И. ходить куда-нибудь, а все-таки пошла на нем. хор. театр. Там встретили кучу знакомых. Околотеатральная болтовня меня раздражает. Приземленные разговоры, хохмачество тоже. Мечусь между тем и этим. Едет крыша. С И. – неуютно. Колет по мелочам. Надя все хотела со мной о важном поговорить, но нам постоянно мешали. Она жутко грустная. По проблемам чем-то напоминает меня год назад. Хотела посоветоваться, а нас разъединяли. Жалко ее. По-моему, действительно страдает. Я научилась не концентрироваться на всем этом мусоре перекрученных отношений. Мне по-настоящему надоело все в универе. И не в первый раз говорю, что ушла бы, скорее всего, даже уйду. Подлечусь, как следует (морально). То, что я все оставляю на произвол судьбы, не решаю проблем, сказывается через время, стукает меня больно, напоминает. Дразнит. Это тупик. Так что обещаю себе разгрести эту свалку.
Звонила сейчас Алеше. Голос у него озабоченный. Значит, не такой уж он благополучный, как казалось раньше. Вообще-то правильно. Я с ним познакомилась в период его «звездного часа» на поприще драматурга. А сейчас – будни. Вот, не хочу приступать, оттягиваю главное. Он сказал весьма категорично: спектакля не будет. А у меня от этой новости душа слабеет. Так живо вспомнила свои неистовства весенние. Недавно перечитывала дневники того времени, удивляясь несокрушимости оптимизма – это само по себе. А я готова расплакаться. Пьесу он мне, скорее всего, даст. И все.
Спектакля не будет. Это убийственно. Всего лишь спектакль, эфемерность. А я горюю, будто похоронила близкого. Но так это и есть. Ближе по самочувствию было ли что-то в современном искусстве? Я который месяц прощаюсь с любовью, прощаюсь и не могу проститься. Все же понять Адель могу. Любовь делает из кротости неистовство, из достоинства – пламя порыва.
21.09. Никогда не сидела на Патриарших Прудах. Сейчас солнце. Только что съела шоколадку. Ветер сильный, но теплый. Солнечная рябь на воде. Мальчики, в лодке плавают, смелые.
Была наконец-то на занятии Макаровой. Очень мило. По теме мало, больше театральных сплетен и шуток. За ними так быстро летит время. На занятии Козлова каждый говорил о своих планах. Я сказала, что, видимо, буду писать о Трюффо, посмотрела почти все его фильмы и хочу сделать обобщающую работу. Про желание писать о Ж. – П. Лео не сказала. Не люблю заранее о важном.
Мальчишка уже на середине пруда. Присел на дно лодки, смотрит по сторонам. Рядом утки плавают.
До чего здесь уютно. Тихо. Снуют машины за спиной, их не так уж и много. Солнце капает невразумительными пятнами, пробиваясь сквозь пока еще пышную зелень. Молодые мамаши гуляют с детьми. Мальчишка на лодке уже подплывает к берегу. Мне на рукав села божья коровка. Я не гоню ее. Исследует рукав. Посадила ее на палец, отпустила на скамейку. Мне всегда хотелось написать об этом моем ощущении Москвы. И писала, в общем-то. Но что-то более пронзительное, ласковое, цельное. Конкретных планов не было. В стихах такая Москва уже зажила, а проза к ней только подступает. Многое хочется посвятить прекраснейшему из городов. Как можно здесь не жить? Никогда раньше здесь не сидела. Какое наслаждение! Проходила довольно часто. Это мой любимый маршрут.
А трамвай здесь никогда не ходил. И несчастный Берлиоз попал под его призрак… Снова призрак. Желаемого. Чудесного. Болею, кашляю, хандрю меньше. От этого не легче. Странно, да? Но мне хорошо, по-настоящему хорошо.
Мысль ленива и напряжена одновременно. Мысль лихорадит, как и тело. А тела листьев (немногие) у ног, а сколько еще жизни в их зеленых собратьях. Разве я не могу быть собой? Я бываю собой наедине с собой, с искусством и городом. Молча. Все остальное – подобия. Видимо, по-другому не получится – табу. Ну, что ж, хотя бы это выяснили. Уже легче. Ветер высвистел: «Останься здесь. Не сейчас. Но душой». Я понимаю тебя. Я остаюсь. Я всегда буду здесь, с тобой. Ты живешь здесь? Да. Ты любишь меня? Да. Нельзя не любить звезду. Я звезда? Из лучших. Ты шутишь? Не раз обойдут часы год. И ты состоишься, станешь, кем мечтаешь. Спасибо, когда не во что верить, начинаешь слушать невидимое и дружить с ветром на Патриарших Прудах. Как хорошо, что мы познакомились. У меня друг в любимых моих местечках. Как можно было столько раз проходить мимо и не замечать такого приятного джентльмена. Теперь мы знаем друг друга. Есть куда возвращаться. Это так много.
Незнакомка, «когда человек остается индивидом, он становится незнакомцем». Вечная незнакомка Судьбы. Не молчи хоть иногда.
«Бушующее обожание». Это к Москве. Это к жизни. Это к искусству и любви. Не молчи, не снись мне, не утешай. Я – настоящая. Не мираж, не поэзия. Жест, боль, испуг, вдохновение – это во мне. Но я…звезда? Тот, которого зовут ветер, плавает с мальчишками на лодке, машет мне. Я говорю ему: до свиданья. До новой Вечности.
Болею. Но радость. Удивительное самочувствие было сегодня. Уютное. Так болеть и так балдеть? Умею как-то полностью отключаться в никуда. Во многое. Хорошо было. Мелкие гадости не сметут общего настроя.
Я самая настоящая, чистая, прелестная, когда не мечтаю. Не воображаю глупости всякие, а фантазирую, полностью растворяясь в творчестве. Растворяюсь в обожании Москвы, жизни, литературы, кино. Творчество – лучшее, на что я способна. Опять заношусь. Само как-то получается. И если это самочувствие-обожание сохранится во мне, я сама сохраню его, то – победа.
Человек в букинистическом магазине прав, книга кинокритика, которую я там купила – ничего не стоит. Совсем. Только разве что два-три неплохих образа и знание, как писать о кино не надо и нельзя. Документ эпохи в некоторой степени, как пластинки с речами Сталина и Брежнева. Но нужно ли мне забивать таким хламом небольшую, да еще и не мою квартиру? Конечно, нет. Купилась я на рецензии «Дети Райка» и «8 с половиной». Но ничего особенного. Уверена, что и остальные таковы. Увы, иногда приходится признавать свои ошибки.
22.09. Вчера было ТАКИМ! Москва меня лечит. Я улетаю в нее, как в межпланетное пространство, открытое всем ветрам всех надежд. Свободное, бескрайнее. Сегодня – теплее. Солнце. Небо. Осень решила повременить. Последний осколок лета.
В театрально-киношном мире главным становится не само творчество, а отношение к человеку, его имидж. Все друг друга знают лично, у всех закрепились какие-то свои симпатии, антипатии. Чисто человеческие, не профессиональные. И творчество часто уходит на задний план, заменяясь субъективностью взгляда. Вульф в «Культуре» напечатал «жалостную» статью о Дорониной. Согласна, она этого не стоит. Гадкая женщина, потерявшая талант. Но, черт возьми, статья-то хорошая, убедительная. Я не согласна, но я ценю творчество. Что же мы узнаем от Мак.? Что этот человек – педик. И последнее время у него мания – писать о несчастных женских судьбах актрис. Некий фрейдистский комплекс некоей условной вины. Вообще-то, все эти сплетни – гадость. Но до чего мы все отравлены. Я бы не хотела в полной мере соответствовать какому-то образу. Это убого. Но как жить в этом мире со своими законами? Не подчиняться им? Или искать другое? Критика все же – мерзкое занятие. Уйти, хочу уйти. Только бы найти настоящее для себя.
Моя первая рецензия, та, на «Город мышей», – какое-то программное просто заявление. Манифест новым людям и искусствам. Пусть пока только в масштабе моей лишь судьбы. Я знаю, много нового придет, и мы вместе будем творить это новое.
Как дальше писать? Смогу ли так же паряще? Это в жизни у меня все сложно. А писания мои всегда над-… – легкие.
Я никого не неволю, ни с кого ничего не требую. Несчастья в личной жизни – от свободы, которую предполагаю для себя и которой не хочу лишать других. Слишком независимая. Как сказал Паша, это для женщины плохо. Но я просто никогда не покажу своего настоящего чувства, поэтому, принимая страдания Адели, все же больше нахожу близкое в англичанках. Черты каждой во мне. И каждая – в моей душе. Сочетание не представимое. Поэтому лучше не объяснять.
Полпятого ездила на Трюффо «Зеленая комната». Как все, что он делает, – великолепно. Первый фильм (из виденных), где играет сам. На первом этаже у зеркала задержалась поправить прическу и посмотреть книги. Смотрю: Володя спускается. Тоже книги пошел смотреть. Я секунды две колебалась: подойти или незаметно смыться. Уже само то, что возник такой вопрос – плохой знак. Все же подошла. Не скажу, что обрадовался. Спокойно. Оказывается, смотрел фильм в том же зале. Прошли немного вместе по улице. Я пошла в театр, он к метро. В театре Пины был вчера. С субботы не звонит. Позавчера обменялись парой фраз в театре. Тоже случайно встретились. Я рада, что он не пытается стать моим «кавалером». Но если совсем пропадет, тоже ничего хорошего. Впрочем, я никого не привязываю и не обязываю. Человек сам решает, с кем ему лучше. Если со мной так мало людей находит общий язык, то это только мои проблемы. И это я. Ну что теперь. Скоро 20 лет. Поздно новый характер требовать от богов. Такая уж. Вдруг еще не совсем пропащая. Время все объяснит и покажет, кто есть кто. Если Володе нужна моя творческая помощь, сотрудничество, пусть предлагает, подумаю, а заинтересует – попробую.
Все время кажется, что со мной людям неуютно. Я чувствую себя глупо, скованно. Хочу укрыться в тень, спрятаться. Говорю вежливости, улыбаюсь. И тоскую, понимая, что это фальшь. И вырваться из ежедневных этих условностей никак не могу. И только когда пишу, дышу свободнее.
«Мелькающее отраженье потерянного навсегда» – так у Гумилева.
Не отраженье, «только отблеск прощального па» – так у меня.
Мои проблемы, если взглянуть на них трезво, рассыпаются, превращаются в пыль. Их нет. И они есть, есть, есть. Смешные и неповоротливые, как гиппопотамы, открывают огромные пасти и лениво зевают, втягивая меня в болото своей неподвижности.
Растрачиваюсь по мелочам. Талант больше моей личности. Это несомненно. Как мы с ним устроимся дальше жить, не представляю. Противоречие нарастает. Его все больше (нет, я не зазнаюсь), меня все меньше. Не угнаться. Но какая-то энергия еще осталась, и я полыхаю на весеннем ветру медным пламенем ранней чаровницы-осени.
13.09. Солнце мое черноглазое, где ты сегодня?
Вчера была с Володей из ГИТИСа в Маяковке на спектакле «Розенкранц и Гиль-денстерн мертвы». Если бы я посмотрела его в прошлом сезоне, то он наравне с «Городом мышей» и «N» занял бы место лучших в моем списке избранных. Талантливо и легко. Удовольствие от прекрасной игры и изящной режиссуры. Малый зал, длинный узкий помост, делящий его пополам, на котором и происходят все события. Боюсь писать про него. Это ответственно и серьезно, но впечатление – радость!
14.09. Вчера звонила Паше. Он, оказывается, уже брал для меня пьесу у Гинка-са, но т к. я не объявилась в конце августа, отдал обратно. Я попросила снова взять, ответил, что попробует. Опять просил почитать что-то из моих рецензий. Наверное, дам «Нижинского». Мне кажется, он довольно колкий человек. Мне бывает трудно с ним разговаривать, а он не всегда адекватно реагирует на мои слова. Но такое общение даже интересней. Постоянное внутреннее сопротивление, несог-
ласие – стимул к дальнейшим отношениям. Пожалуй, он из «мажорных мальчиков». Живет в доме престижного местоположения, телефон на даче. И по разговору, по каким-то незначительным деталям я делаю такие выводы. К тому же доля снобизма и некоторая капризность интонаций. ОК, поживем – увидим.
Сегодня – хмурое безрадостное утро. В универ не пошла. Время летит. Сценарии, кино, съемки. Без них не представляю будущей жизни. Но, конечно, само собой, стихи, стихи, стихи. Литература во всех проявлениях + кино. Должна как-то совместить, разгадать противоречие мое, противоречие несоответствий и страхов.
Володя предложил написать сценарий (или пьесу) про Мандельштама. В идеале – вообще про то балагурящее время начала века. Я не совсем поняла, что же конкретно он хочет: спектакль или фильм. Меня бы больше устроило второе. Конечно, не документальный фильм. Идея великолепная. Неожиданно и ново. Но браться за ее осуществление? Нужно совпадение масштабов. Реальное понимание того самочувствия. Дело даже не в прекрасном знании предмета, а в улавливании междустро-чий и междуточий. Еще Нижинский. Все сложно. Хотя сама идея заманчива.
Весь день было сумеречно, а сейчас голубые блюдца с белоснежными сливками. А иногда и не блюдца совсем, а хитрые щелки. Кто подглядывает за городом сверху? Да, небо – великий режиссер.
Неужели Олег опять свалит в Лондон, и спектаклю – каюк? Неужели не удастся им всем собраться и ка-а-к дать «Нижинским» по затхлым умам столичных околотеатралов?
С Володей все разворачивается по банальной схеме. Жалко. Снова отношения обречены на пустоту, потому что он для меня не больше, чем режиссер, друг, коллега. Не больше. Влюбляюсь я в других. Увы, которым и нравятся другие. Замкнулось. Может, и изменю когда-нибудь своим вкусам. Сейчас – одни неурядицы.
15.09. Варя передала слова В.М.: «Алена изменила „Мышкам“ с „Нижинским“. Забавно. Были с ней на фильме Трюффо „Две англичанки и континент“. Изумительно! На последних кадрах меня трясло, как в ознобе, но это не от начинающейся простуды, а от силы фильма. Одно из сильнейших впечатлений в жизни. Сказала Варе, что после таких фильмов хочется взорвать, перевернуть себя и окружающее, не потому даже, что оно не годится, а просто желание переворота. Оставаться в своих прежних рамках невозможно. Какие-то границы рушатся, и оказываешься один на один с лучшим, что в тебе есть. Пусть это длится недолго. Но было. И я не могу оставаться прежней. Не получится.
Ну, как писать о таких гениальных фильмах? Жан Пьер Лео чем-то напоминает Меньшикова. Пока разобраться не могу. Но чую интересный образ.
16.09. Снова простудилась.
Интересно, что сейчас с Алешей. Топит воск ранней осени? Лепит стихи или льстит чьей-то красе? Когда едет крыша, несусветности – везде.
Нижинский – Меньшиков, снова Меньшиков – Нижинский. Опять. Но без прежнего надрыва. Но с прежней одержимостью. Без внешних взбрыков. С бездонностью недовоплощенного.
До чего плохо болеть. В аудиториях с открытыми окнами можно превратиться в ледышку. Дома чуть-чуть получше, но тоже мерзко. Нет конца моим простудам. Полмесяца только продержалась.
Вся я – больная. Надолго ли меня хватит в жизни? Да еще с моей манией значительности. А если действительно, не выдержу внешнего давления жизни и зачахну, не успев воплотиться во многое и многих? И все, что во мне таится и ждет выхода, так и погибнет? Когда болеешь, особенно страшно думать о смерти.
17.09. Под утро снился Гр. Сюжет довольно криминальный. Во сне все хорошо. Открываю глаза – холодная квартира, лежу в постели. Закрываю глаза – снова ласковый плен. До чего восхитительно!
Сегодня «двойная доза» Г. Первая лекция – наша, на вторую, 1 курса, ходили с Варей. В.М. совершенно неотразим, когда забывает о времени и несется в свободной импровизации. Все же более раскован с первокурсниками. Это объяснимо, он – человек, падкий на все новое, жажда очаровывать в нем огромна. Он «заводится». Когда же человек узнан получше, новизна восприятия исчезает. Мало кому удается пробиться в его «круги», стать своим. М., например, он почти не замечает. Она сидит и молчит. Настолько близка, что как бы растворяется в его поле и перестает существовать как независимая личность. Все правильно – «близкое знакомство порождает презрение». Можно не так резко, но все же очень редко оно закрепляет чувство, а не отталкивает от человека.
С Дуб. отношения такие же. С Вер. – не лучше. Разные. Слишком. В данных случаях это не является стимулом к воодушевлению. Я хочу сказать, что иногда различие поощряет к каким-то открытиям. Человека непохожего хочется понять и если не согласиться с ним, то хотя бы разобраться в его и своих, кстати, странностях.
Наше занятие отвратительно. Снова вспомнил под конец лекции про Пушкина. Спросил меня, читала ли. Да, говорю (куда я денусь?). Ну, как? – спрашивает. Я – понравилось. Смех. Я сказала так специально. Каков вопрос, таков ответ. Он же полументорски-полушутливо стал объяснять, почему нельзя говорить безликое слово – понравилось. Ладно, пролетели. Зацепил, конечно, слегка. Но я привыкла к его иронии. Я восхищаюсь им, когда он, отстраненный, витает в своих воспоминаниях и восторгах, рассказывает, показывает, забывается. Это деликатнейший человек. Чуткий. Осторожный. И он – очень холодный, настороженный. Варя очень мучается от его противоречий. Я сейчас уже научилась смотреть сквозь пальцы на них. Я бесконечно ему благодарна. Но он – не мой учитель.
Так вот я отвлеклась. Занятие было гадким не из-за мелочной этой выходки, а потому что вели себя отвратительно. Шептались, хихикали, елозили. Вер., См. и Дуб. Они сильны, когда вместе. Влияют друг на друга, и результат: хохмачество, полупошлое-полубогемное. То, что меня больше всего раздражает. Не легкомыслие – легкоумие. И это во всем. Они могут какие угодно глубокие работы писать (предположим), суть не меняется. Это особый тип людей.
По крайней мере, я не строю иллюзий. Ни от кого помощи не жду. Чуда разве что. От Бога?
В моем сознании роль и настоящий Нижинский настолько слились, что возникло какое-то совершенно безумное сочетание – Олег Нижинский. Они всегда – одно. Лицо, судьба, любовь. Отгоняю от себя это наваждение. Отгоняю.
Вырвалась на хореографический театр Пины Бауш. Две постановки: «Кафе Мюллер» и «Весна священная». Если честно – не мое. Недостаточную эстетику на сцене мне заменяла эстетика кулуаров в антракте. Был полный бомонд. Большей частью – молодые. Почти вся известная критическая тусовка Москвы, Фоменки, артисты, одна из Кутеповых, кстати, была с артистом Моссовета Яценко. Очень он ее обхаживает, профессиональный Дон-Жуан. Оказывается, уже седеет. Она – сама свежесть, милая, прелестная, видно, что познакомились недавно, и он хочет произвести впечатление. Смотрит на нее глазами, полными тихого обожания (так знакомо!). Сплетничать нехорошо, но не могу отказать себе в этом удовольствии.
Фланировали с Варей по этажам. Я попивала ликер. Рюмку «уперли» для театралки. Бяки! Надо видеть разное, даже отталкивающее. Размах «Весны священной» я оценила. Но все же главное – музыка. Сама хореография, признаю, своеобразна, выразительна, но вся она – антиэстетика, обезэстетичивание женского тела. Волосатые ноги и подмышки, вспотевшие тела меня шокировали. Я не могла воспринимать сюжет в отрыве от этого внешнего пусть но, как мне кажется, не менее важного аспекта. Приятней все же было «вращаться в обществе». Такая я богемная дрянь. Каюсь.
Есть в этом театре все же свой стиль. Свой «голос»: неумолимый, надрывный, беспомощный. Женская природа образа, скажу не в обиду хореографу, фиксирую как данность. Мужчина все же больше бы уделил внимания именно красоте женского тела. Это даже на подсознательном уровне работает. У Кресника, например, холодно, пронзительно, жестко, но притягательно и как-то наважденчески трагично в своем антиэстетизме. Это только мое мнение, конечно. У Пины иная стихия. Есть претензия сделать ее первобытной, утробной, слепой в своем роковом накале. Но все эти слова я поберегу для кого-нибудь другого, от творчества которого почувствую пламя искренней любви и обожания.
До чего хорошо, все-таки я не пошла на компромисс и не оставила рецензию в редакции «СиШ». Они бы убили ее, а я бы после этого не смогла жить. Жить в ладу с миром. Содрогаюсь при мысли об этом. И бесконечно благодарна небу за правильность сделанного мною шага.
Про Олега хочется писать страстно. Но я подумала, что, в сущности, видела мало его ролей. И в кино, и в театре. Несерьезно? Но если угадать? Для меня это жуткая ответственность.
Меньшиков – это каламбур. Игры и вдохновения. Мнимая легкость от каламбурящей стихии.
«Нижинский» не сразу разбудил меня. Магия этого слова. И я легкое тепло его осознала. Не сразу поняла высоту, открывающуюся будто понарошку, нахлынувшую ритмом живительных строчек и ворожбой голоса, их произносящего. Нет, голос заворожил сразу, заколдовал меня вязью причудливых зимних узоров. И я растапливала стекло мимолетной этой красоты, чтобы взглянуть на первозданное дыхание, их творящее.
18.09. Смотрели с Володей «Семейный очаг». Потом долго разговаривали, съездили в ЦДХ. Домой я попала только вечером, а он поехал в театр на Пину. Интересна будет его реакция.
Как я очарована Трюффо! Любовь сезона. Опять говорили про Мандельштама и идею сценария. Все-таки он хочет делать фильм. Наброски мыслей, но ничего конкретного я не уловила. Меня пока не воодушевляют его планы. Все расплывается. Желание чего-то. Но все невразумительно.
К постановке в ГИТИСе готовит «Феерию» на тему «Балаганчика». Коллаж персонажей, мировых сюжетов, импровизация. Короче, стихия. Из его сумбурных монологов я мало что понимаю, но режиссеру и не нужно, в общем-то, уметь четко объяснять идею. Главное – результат. Постановка. Фильм. Спектакль. С актерами же совершенно особый язык нужен, не столько разъяснений, сколько убеждений показами, а это часто без помощи логики слов. Нужна внутренняя энергия горения. Он – очень рефлексирующий скорпион, как ни странно. Но, пожалуй, именно скорпионы отличаются особой скрытностью и упертостью на своем. Есть исключения, но в большинстве своем это сильные люди. Это не всегда заметно внешне, но… Олег – самый яркий пример.
Две большие сильные «любови» – литература и кино. Все измеряется и оценивается ими.
Пора, наверное, признать свою полную кинематографическую непригодность. Ой, ну как не хочется. Надо реально смотреть на реальный мир. Но если бы я реально смотрела, я бы даже пробовать не стала поступать на театроведение и писать что-то.
До чего я легкомысленная, при всей своей серьезности и рефлексии.
Все-таки театр Пины – не мой. Сейчас расхваливали в вечерних новостях. А я остаюсь при своем. Это антиэстетика профессиональная. Почему в «МН» разгромили Кресника? Он не менее профи. Но, пожалуй, все-таки больше – новатор. От его спектакля у меня впечатление – вспышка нестерпимых каких-то жгучих цветов и пластических фраз, от которых подчас больно сознанию, но которые – жизнь. От театра Пины – и не шок, и не воодушевление, спокойная реакция оценки по заслугам. Бледные телесно-коричневатые пятна, поверхность эмоции размыта. Слепки неожиданных, но не темпераментных, а скорее усталых истерик, движений, бросков. Надрыв, перенесенный в себя? Чтобы поверить в это, нужно усилие. Чтобы не думать об этом – тоже. Театр бледных линий, четких, логичных, оригинальных. Но опять же, мысль, не одушевленная красотой. Чувства, не причащенные живым теплом, оставляют спокойными, не поднимают душу до высот переживания. В конце концов, просто присутствуют, самодовлеют в предлагаемых обстоятельствах. И не требуют большего. Жизнь? Конечно. Пусть продолжается.
19.09. Выживу ли я? Останусь ли невредимой? Все болит. Хочет ли Бог взять меня к себе или наказывает за неправильную мою жизнь? Хотя бы до 30 дотянуть. Мне и этого будет мало, знаю. Любую жизнь, несмотря ни на что. Такая слабая и такая нервная.
Кажется все таким мелким, недостойным в сравнении с возможностью болезни. Клянусь в себе быть достойной лучшего в себе, только бы боль ушла. Я не все сделала. Разве можно всерьез о смерти? Постоянно испытываем судьбу, дрянные людишки, а когда прижмет, умоляем простить. И раз за разом – то же. Но я последний раз обещала. Больше не разрешат. Страшно. Мысли сосредоточены только на боли. Боже, Боже, взываю к тебе, помоги!
20.09. Человек, который вечером, ложась в постель, думает: «Смогу ли я заснуть?» – спрашивает о смерти, который думает: «Смогу ли я проснуться?» – о бессмертии.
Мне всегда легче признать красоту женщины, чем ее талант в искусстве.
«История Адель Г.». Я одновременно испытываю к этой женщине чувство восхищения и презрения. Погубить свое достоинство и возвыситься до таких высот любви. Любовь эта все же порочна. Она забрала душу и разум. И она прекрасна, возвратив отнятое Богу. Обреченная Адель не безвольна. Как в ней совместилось полное отсутствие гордости, самоуважения и горячка порыва, одержимость, сила чувства. Все же сила, но сила эта не человеческая, не женская. Ни один мужчина не выдержал бы постоянного полыхания этой страсти. Она сжигает, как болезнь, ее и все окружающее. Надмирная любовь, обреченная на невоплощение, но не на забвение. Дело не в записях, дневниках, реальности истории, а в той легенде, для которой нет временных и пространственных рамок, и которая возвращается, оживая в новых и новых произведениях искусства.
Разве «Нижинский» не о том же? Любовь слишком огромная, слишком не отсюда. Любовь к балету, к жизни. Кто знает, в чем тут еще дело. Но для нее было мало маленького человеческого сознания. Она вырвалась на свободу. В безумие? Которое выбирает лучших? Это как обряд посвящения. Нечеловеческие страсти и нечеловеческая судьба. Судьба для себя. Они находят, наконец, друг друга и уже никогда не расстанутся. За это надо платить молчанием. Слишком запредельна тайна эта, не осилить пониманием живущих. Миру еще не пришло время сойти с ума. Или вернуться к себе. Но нас оберегают от этого знания.
Адель убивает свою любовь, убивая свой разум. И становится его, переставая быть человеком. Сознания не существует. Все растворилось в чувстве и поглотилось им.
Просто удивительно, в моих старых дневниках (предпоследнем, особенно) безнадежность за безнадежностью, но настойчивым и постоянным рефреном: и все-таки добьюсь, и все-таки талант, и все, все плохое – суета и мимолетности. Плачу и твержу о хорошем, отчаиваюсь, и улыбка тут же умудряется проскользнуть. Самоирония порой. Даже самообладание. Когда писала, казалось, совсем силы духа во мне не осталось, вообще ничего живого. А читаешь сейчас – надо же, бойкая, как удавалось удержаться в себе, не представляю. Но что-то, значит, есть неподдающееся. Несмотря ни на что.
Потрясающее чувство непотопляемости. Вроде, ну куда хуже, а держусь и «смеюсь в лицо прохожим». Со стороны всегда виднее, хоть обзывать могу себя как угодно, жизнь-то остается собой. А натура – безалаберная и неуловимая.
Вся наша мнимая богемность – только видимость живой жизни. Зарекалась я с И. ходить куда-нибудь, а все-таки пошла на нем. хор. театр. Там встретили кучу знакомых. Околотеатральная болтовня меня раздражает. Приземленные разговоры, хохмачество тоже. Мечусь между тем и этим. Едет крыша. С И. – неуютно. Колет по мелочам. Надя все хотела со мной о важном поговорить, но нам постоянно мешали. Она жутко грустная. По проблемам чем-то напоминает меня год назад. Хотела посоветоваться, а нас разъединяли. Жалко ее. По-моему, действительно страдает. Я научилась не концентрироваться на всем этом мусоре перекрученных отношений. Мне по-настоящему надоело все в универе. И не в первый раз говорю, что ушла бы, скорее всего, даже уйду. Подлечусь, как следует (морально). То, что я все оставляю на произвол судьбы, не решаю проблем, сказывается через время, стукает меня больно, напоминает. Дразнит. Это тупик. Так что обещаю себе разгрести эту свалку.
Звонила сейчас Алеше. Голос у него озабоченный. Значит, не такой уж он благополучный, как казалось раньше. Вообще-то правильно. Я с ним познакомилась в период его «звездного часа» на поприще драматурга. А сейчас – будни. Вот, не хочу приступать, оттягиваю главное. Он сказал весьма категорично: спектакля не будет. А у меня от этой новости душа слабеет. Так живо вспомнила свои неистовства весенние. Недавно перечитывала дневники того времени, удивляясь несокрушимости оптимизма – это само по себе. А я готова расплакаться. Пьесу он мне, скорее всего, даст. И все.
Спектакля не будет. Это убийственно. Всего лишь спектакль, эфемерность. А я горюю, будто похоронила близкого. Но так это и есть. Ближе по самочувствию было ли что-то в современном искусстве? Я который месяц прощаюсь с любовью, прощаюсь и не могу проститься. Все же понять Адель могу. Любовь делает из кротости неистовство, из достоинства – пламя порыва.
21.09. Никогда не сидела на Патриарших Прудах. Сейчас солнце. Только что съела шоколадку. Ветер сильный, но теплый. Солнечная рябь на воде. Мальчики, в лодке плавают, смелые.
Была наконец-то на занятии Макаровой. Очень мило. По теме мало, больше театральных сплетен и шуток. За ними так быстро летит время. На занятии Козлова каждый говорил о своих планах. Я сказала, что, видимо, буду писать о Трюффо, посмотрела почти все его фильмы и хочу сделать обобщающую работу. Про желание писать о Ж. – П. Лео не сказала. Не люблю заранее о важном.
Мальчишка уже на середине пруда. Присел на дно лодки, смотрит по сторонам. Рядом утки плавают.
До чего здесь уютно. Тихо. Снуют машины за спиной, их не так уж и много. Солнце капает невразумительными пятнами, пробиваясь сквозь пока еще пышную зелень. Молодые мамаши гуляют с детьми. Мальчишка на лодке уже подплывает к берегу. Мне на рукав села божья коровка. Я не гоню ее. Исследует рукав. Посадила ее на палец, отпустила на скамейку. Мне всегда хотелось написать об этом моем ощущении Москвы. И писала, в общем-то. Но что-то более пронзительное, ласковое, цельное. Конкретных планов не было. В стихах такая Москва уже зажила, а проза к ней только подступает. Многое хочется посвятить прекраснейшему из городов. Как можно здесь не жить? Никогда раньше здесь не сидела. Какое наслаждение! Проходила довольно часто. Это мой любимый маршрут.
А трамвай здесь никогда не ходил. И несчастный Берлиоз попал под его призрак… Снова призрак. Желаемого. Чудесного. Болею, кашляю, хандрю меньше. От этого не легче. Странно, да? Но мне хорошо, по-настоящему хорошо.
Мысль ленива и напряжена одновременно. Мысль лихорадит, как и тело. А тела листьев (немногие) у ног, а сколько еще жизни в их зеленых собратьях. Разве я не могу быть собой? Я бываю собой наедине с собой, с искусством и городом. Молча. Все остальное – подобия. Видимо, по-другому не получится – табу. Ну, что ж, хотя бы это выяснили. Уже легче. Ветер высвистел: «Останься здесь. Не сейчас. Но душой». Я понимаю тебя. Я остаюсь. Я всегда буду здесь, с тобой. Ты живешь здесь? Да. Ты любишь меня? Да. Нельзя не любить звезду. Я звезда? Из лучших. Ты шутишь? Не раз обойдут часы год. И ты состоишься, станешь, кем мечтаешь. Спасибо, когда не во что верить, начинаешь слушать невидимое и дружить с ветром на Патриарших Прудах. Как хорошо, что мы познакомились. У меня друг в любимых моих местечках. Как можно было столько раз проходить мимо и не замечать такого приятного джентльмена. Теперь мы знаем друг друга. Есть куда возвращаться. Это так много.
Незнакомка, «когда человек остается индивидом, он становится незнакомцем». Вечная незнакомка Судьбы. Не молчи хоть иногда.
«Бушующее обожание». Это к Москве. Это к жизни. Это к искусству и любви. Не молчи, не снись мне, не утешай. Я – настоящая. Не мираж, не поэзия. Жест, боль, испуг, вдохновение – это во мне. Но я…звезда? Тот, которого зовут ветер, плавает с мальчишками на лодке, машет мне. Я говорю ему: до свиданья. До новой Вечности.
Болею. Но радость. Удивительное самочувствие было сегодня. Уютное. Так болеть и так балдеть? Умею как-то полностью отключаться в никуда. Во многое. Хорошо было. Мелкие гадости не сметут общего настроя.
Я самая настоящая, чистая, прелестная, когда не мечтаю. Не воображаю глупости всякие, а фантазирую, полностью растворяясь в творчестве. Растворяюсь в обожании Москвы, жизни, литературы, кино. Творчество – лучшее, на что я способна. Опять заношусь. Само как-то получается. И если это самочувствие-обожание сохранится во мне, я сама сохраню его, то – победа.
Человек в букинистическом магазине прав, книга кинокритика, которую я там купила – ничего не стоит. Совсем. Только разве что два-три неплохих образа и знание, как писать о кино не надо и нельзя. Документ эпохи в некоторой степени, как пластинки с речами Сталина и Брежнева. Но нужно ли мне забивать таким хламом небольшую, да еще и не мою квартиру? Конечно, нет. Купилась я на рецензии «Дети Райка» и «8 с половиной». Но ничего особенного. Уверена, что и остальные таковы. Увы, иногда приходится признавать свои ошибки.
22.09. Вчера было ТАКИМ! Москва меня лечит. Я улетаю в нее, как в межпланетное пространство, открытое всем ветрам всех надежд. Свободное, бескрайнее. Сегодня – теплее. Солнце. Небо. Осень решила повременить. Последний осколок лета.
В театрально-киношном мире главным становится не само творчество, а отношение к человеку, его имидж. Все друг друга знают лично, у всех закрепились какие-то свои симпатии, антипатии. Чисто человеческие, не профессиональные. И творчество часто уходит на задний план, заменяясь субъективностью взгляда. Вульф в «Культуре» напечатал «жалостную» статью о Дорониной. Согласна, она этого не стоит. Гадкая женщина, потерявшая талант. Но, черт возьми, статья-то хорошая, убедительная. Я не согласна, но я ценю творчество. Что же мы узнаем от Мак.? Что этот человек – педик. И последнее время у него мания – писать о несчастных женских судьбах актрис. Некий фрейдистский комплекс некоей условной вины. Вообще-то, все эти сплетни – гадость. Но до чего мы все отравлены. Я бы не хотела в полной мере соответствовать какому-то образу. Это убого. Но как жить в этом мире со своими законами? Не подчиняться им? Или искать другое? Критика все же – мерзкое занятие. Уйти, хочу уйти. Только бы найти настоящее для себя.
Моя первая рецензия, та, на «Город мышей», – какое-то программное просто заявление. Манифест новым людям и искусствам. Пусть пока только в масштабе моей лишь судьбы. Я знаю, много нового придет, и мы вместе будем творить это новое.
Как дальше писать? Смогу ли так же паряще? Это в жизни у меня все сложно. А писания мои всегда над-… – легкие.
Я никого не неволю, ни с кого ничего не требую. Несчастья в личной жизни – от свободы, которую предполагаю для себя и которой не хочу лишать других. Слишком независимая. Как сказал Паша, это для женщины плохо. Но я просто никогда не покажу своего настоящего чувства, поэтому, принимая страдания Адели, все же больше нахожу близкое в англичанках. Черты каждой во мне. И каждая – в моей душе. Сочетание не представимое. Поэтому лучше не объяснять.
Полпятого ездила на Трюффо «Зеленая комната». Как все, что он делает, – великолепно. Первый фильм (из виденных), где играет сам. На первом этаже у зеркала задержалась поправить прическу и посмотреть книги. Смотрю: Володя спускается. Тоже книги пошел смотреть. Я секунды две колебалась: подойти или незаметно смыться. Уже само то, что возник такой вопрос – плохой знак. Все же подошла. Не скажу, что обрадовался. Спокойно. Оказывается, смотрел фильм в том же зале. Прошли немного вместе по улице. Я пошла в театр, он к метро. В театре Пины был вчера. С субботы не звонит. Позавчера обменялись парой фраз в театре. Тоже случайно встретились. Я рада, что он не пытается стать моим «кавалером». Но если совсем пропадет, тоже ничего хорошего. Впрочем, я никого не привязываю и не обязываю. Человек сам решает, с кем ему лучше. Если со мной так мало людей находит общий язык, то это только мои проблемы. И это я. Ну что теперь. Скоро 20 лет. Поздно новый характер требовать от богов. Такая уж. Вдруг еще не совсем пропащая. Время все объяснит и покажет, кто есть кто. Если Володе нужна моя творческая помощь, сотрудничество, пусть предлагает, подумаю, а заинтересует – попробую.