Страница:
Глава XIII
ПЕРЕД УХОДОМ В ВЕЧНОСТЬ
(1957-1977)
"Прошу реабилитировать меня перед уходом в вечность".
Толстовец Д. Е. Моргачев - Генеральному прокурору СССР. Июль 1976 г.
Каждый год восьмого ноября, в годовщину смерти Владимира Григорьевича Черткова, у его могилы на Немецком кладбище в Москве собираются единомышленники и друзья. Фотографии, сделанные в этот день десять-пятнадцать лет назад, изображают толпу довольно многолюдную. На фоне черных осенних стволов перед объективом выстраивались в те годы до тридцати-сорока мужчин и женщин. Восьмого ноября 1976 года, отмечая сорокалетие кончины Черткова, друзья фотографироваться не стали: у могилы ближайшего друга Льва Толстого их осталось всего девять человек.
Составить сколько-нибудь полный список здравствующих в России толстовцев мне долго не удавалось. В конце концов я с трудом разыскал около трех десятков членов этого вымираю-щего ордена. По одному, по два разбросаны они от Киргизии до Литвы, от Северного Кавказа до Москвы, Калуги, Иванова. Несколько человек живет на Украине и в Крыму. Примерно половина из них обитает в Москве и в маленьком западносибирском поселке Тальжино, неподалеку от места, где была когда-то разорена коммуна "Жизнь и Труд". Может быть, толстовцев несколько больше, чем мне известно, но в любом случае в живых осталось их не более полусотни.
Обнаружить этих рассеянных по просторам страны людей трудно прежде всего потому, что после многолетних преследований, они вовсе не стремятся привлекать к себе внимание посторонних. Во-вторых, потому что смерть бывшего секретаря Л. Толстого Н. Н. Гусева (1967) и сына В. Г. Черткова Владимира (1964) лишила толстовцев не скажу вождей, но тех последних фигур, которые еще как-то стояли в центре клана, притягивали к себе остальных. От полного рассеяния спасает толстовцев лишь их живой интерес друг к другу. Несмотря на преклонный возраст, эти старики отправляются за тысячи километров в гости, переписываются, обмениваются книгами, рукописями, обсуждают каждое новое событие, связанное с именем Льва Толстого.
Они передавали меня от одного к другому с некоторым сомнением, ибо давно уже ни один человек "извне", кроме разве чинов КГБ, не интересовался их делами и судьбами. Перенесенный в прошлом шок не был забыт и на исходе 70-х годов. Некоторые из наиболее осторожных толстовцев предпочли вообще не встречаться с писателем-историком. (Часть толстовцев, узнав о попытке писателя рассказать об их судьбе, высказалась против, потому что "такая книга принесет в мир только лишнее зло". Писать ее вредно, так как живы пока и преследователи, и жертвы.) Зато другие, кстати сказать, наиболее старые люди, отнеслись к моей работе с сочувствием. С удовольствием вспоминаю то дружеское участие, которое проявили ко мне И. П. Ярков (Куйбышев), В. П. Павлов (Белореченск), А. Н. Ганусевич (Москва), А. Г. Мозговой (село Короп, Черниговской области, Украина), И. Я. Драгуновский (Киргизия).
Первое, что мне бросилось в глаза при общении с толстовцами, это их страстное отношение к книге. Я находил в их квартирах богатые, десятками лет собираемые библиотеки философско-го, исторического содержания, с уникальным подбором книг Льва Толстого и литературы о нем.
Эти книголюбы знают цену каждой по-настоящему ценной книге. Более всего привлекают их тома Юбилейного 90-томного собрания сочинений Льва Толстого, книги греческих, римских философов, философские сочинения Индии (Дхамапада, Упанишады и др.), мемуары людей, близких к Толстому (Т.Сухотина-Толстая, Н.Н.Гусев, Маковицкий, В.Ф.Булгаков). Большим спросом пользуются среди этих книгочеев также исследования, относящиеся к рукописям Мертвого моря, истории инквизиции, истории духоборов. Живой интерес проявляют они также к книге маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году" и к другим столь же уникальным в СССР изданиям. Когда у них нет денег приобрести вожделенное издание, они берут его в библиотеке и перепечатывают на машинке. Одного такого крестьянина-толстовца я застал дома за перепечат-кой трудов римского стоика Эпиктета (ок. 50-138). У этих людей нет более сильной страсти, чем страсти к собиранию книг. Когда в начале 1977 года живущий на Северном Кавказе 86-летний Василий Павлов навестил в приволжском городе Куйбышеве 85-летнего Илью Яркова, то обратно через всю страну повез два короба взятых для прочтения исторических и философских книг. "Теперь самым главным я обеспечен", - сказал он, демонстрируя мне свои богатства.
Средний возраст уцелевших толстовцев 75-80 лет. Наиболее молодым никак не менее 55, но есть и старики, перевалившие за 95 (Александр Николаевич Ганусевич). Как правило, это люди без высшего, а подчас и без среднего образования. Но громадная их начитанность, знание истории, философии, религиозных проблем, этики и высокие личные нравственные качества позволяют говорить о них как о несомненных интеллигентах. Тип этот полностью пресекся не только среди российского крестьянства, но нет его почти и среди советских горожан с диплома-ми о высшем образовании. Ибо в полном соответствии с русским словом "интеллигенция", просвещенные старики эти в обстановке жесткой духовной стандартизации сохранили способность к самостоятельному мышлению, сберегли высокий нравственный накал и духовную оппозицию ко всякой власти. Именно эти качества, по словам Оксфордского словаря, и созидают интеллигенцию, странную группу бескорыстных борцов за истину, которых вот уже 200 лет порождает Российская земля.
Конфликт толстовцев с властью менее всего напоминает борьбу. Единственная доступная для них форма протеста состоит в том, что они уклоняются от государственного контроля и надзора, стараются во что бы то ни стало сохранить свои взгляды, мысли и образ жизни. Противники насилия, они пытаются как можно меньше соприкасаться с представителями государственных ведомств. Опыт научил их, что ничего хорошего от контакта с чиновником ожидать не приходится. Советская власть преследует их за духовную независимость, опасаясь, что старики станут дурно влиять на молодежь. Каждый год толстовцев заставляют участвовать в комедии советских выборов. Кто посильнее духом, от этой процедуры отказывается, другие, ломанные лагерями и тюрьмами, махнув рукой, плетутся к ненавистным избирательным урнам. Никто никого за это не укоряет - в отношениях между собой старики-толстовцы по-прежнему превыше всего ценят свободу взглядов.
Свобода оценок, взглядов в их среде поразительная. Даже по самым основополагающим вопросам жизни от толстовцев можно услышать совершенно различные ответы. Чрезвычайно разнообразно, например, отношение к нынешней политической системе в России. Борис Мазурин в своей рукописной книге об истории коммуны "Жизнь и Труд" пишет: "Не раз нам приходилось слышать при откровенных беседах от коммунистов - и высокопоставленных и рядовых, от следователей и простых рабочих людей: "Это все хорошо, что вы, толстовцы, говорите. Все это будет - и безгосударственное общество без насилия и границ, и трезвое, трудовое, без частной собственности. Но сейчас это несвоевременно, сейчас даже вредно..." Но мы, толстовцы, этого не понимали. Жившее внутри нас Царство Божие властно толкало нас осуществлять наш жизненный идеал немедленно... Откладывание этих идеалов на какое-то неопределенное будущее казалось нам удивительно схожим с учением церковников, которые предлагали здесь терпеть и сносить лишения и беды с тем, чтоб там, за гробом, в какой-то будущей жизни, обрести желанное блаженство. Вот уже более полувека прошло со дня революции (написано в 1967 году - М.П.), а желаемое всеми "будущее" не только не приближается, но, наоборот, все отдаляется и отдаляется, а на первый план продолжают выдвигаться все новые и новые формы насилия и несвободы. А сомневающихся снова, как и вчера, успокаивают: "Сейчас это несвоевременно. Вот придет время...""
Судя по этим строкам, среди толстовцев есть люди, на забывшие идеалы своей юности, люди, хорошо понимающие цену тех посулов, что раздает своему народу уже пятое поколение советских вождей. Однако такой бескомпромиссный взгляд на историческую перспективу приемлем далеко не для всех толстовцев. В их мемуарах и автобиографических записках, написанных в 60-х и 70-х годах, все еще встречается наивное изумление по поводу того, что советская власть, "власть рабочих и крестьян, с идеалом коммунизма впереди", не понимает последователей Толстого, преследует и даже убивает их, подлинных сторонников коммунизма. Такая наивность частично может быть объяснена мутным, невразумительным характером самого термина "коммунизм". Но в конце концов дело не в термине, а в том искреннем желании, с которым толстовцы вот уже шесть десятков лет пытаются убедить, усовестить нынешних властителей России, напомнить им их былые лозунги и обещания и тем вернуть их на стезю законности и справедливости.
Попытки во что бы то ни стало найти с властью общий язык выглядят одновременно грустно и забавно. Толстовцы видят или хотят видеть то, чего попросту нет в природе. Елене Федоровне Шешреневой кажется, что обыскивающий ее квартиру офицер тайной полиции сочувствует ей. Доказательств этого нет, но она хочет видеть черты человечности в физиономии кагебешника. И видит их. Толстовец Андрей Григорьевич Мозговой в письме, адресованном в ЦК КПСС, долго и терпеливо разъясняет адресатам, почему он считает их своими братьями. (А.Г.Мозговой. Письмо в ЦК КПСС от 23 мая 1971 г. Копия.) И можно поверить - в циничных советских партийных чиновниках он действительно видит братьев. Многие мемуары и дневники толстовцев пронизаны уверенностью в том, что там, наверху, сидят мудрые, добрые, всепони-мающие правители, которые, конечно же, исправят в конце коцов ошибки, допущенные мелкими исполнителями. Так, в мемуарах Шершеневой рядом с описанием ужасных сцен тюремного и лагерного беззакония, самого разнузданного поругания человеческого достоинства, которые перенес ее муж, читаем: "Разговор с товарищем Тереховым врезался мне в память как факт, возродивший во мне доверие к советской власти, к тому, что раны, нанесенные народу до 1953 года, врачуются честными, идейными, справедливыми людьми".
Автор этих строк беседовала с полковником (позднее генералом) юстиции Геннадием Афанасьевичем Тереховым в декабре 1955 года, в самом начале хрущевской эры. Хитрый и умный полковник, много лет перед тем проработавший в системе НКВД-КГБ, учуял, что старый сталинский порядок покачнулся и вот-вот может рухнуть. Неудивительно, что в такую пору, беседуя с женой толстовца, осужденного на 25 лет лагерей за террор, Терехов счел за лучшее говорить с ней "душевно и с пониманием". Между прочим, Терехов этот и доныне надзирает в Прокуратуре СССР над делами жертв КГБ, и, насколько мне известно, никто из нынешних политических заключенных, взывающих к нему из лагерей о помощи и защите, никакой "душевности" у него не встречал.
Но, как уже говорилось выше, далеко не все толстовцы склонны к мифологизации и идеализации власти. Многие из них уже давно постигли механику "русского варианта" марксизма. Борис Мазурин подчеркивает разнообразие общественно-политических симпатий своих единомышленников. "Это были люди необыкновенно разнообразные по своему положению в обществе, по своим характерам, воспитанию и степени образованности, по причинам, приведшим их к близости к идеям Толстого... Многие из них не могли охватить мысль Толстого во всей ее многогранности, а соприкасались лишь с какой-то одной ее стороной... Тому были близки философские размышления о жизни, тому - горячий протест против несправедливости общественного устройства, того больше захватывала критика церкви, того - педагогика, того увлекала трудовая сторона жизни, того - отношение к военной службе и вообще к насилию в отношениях между людьми и т. д." (Эссе Б. В. Мазурина "Немного о Елене Евгеньевне Горбуновой". Рукопись, датирована автором 23 ноября 1963 года.)
А что же объединяет толстовцев? Что дает нам право видеть общность в союзе этих столь различно чувствующих и мыслящих людей? Мне кажется, что объединяют их не столько взгляды и даже не образ жизни. Случалось многим из них нарушать обет "безубойного питания", находятся среди толстовцев и курящие. Даже по отношению к оружию у них нет полного единства: в коммуне "Жизнь и Труд" нашлось несколько парней, которые в 1941 году ушли на фронт и там погибли. Неизменным для толстовцев всех поколений остается лишь одно: обостренное в духе Толстого этическое чувство, болезненное восприятие всякой неправды, несправедливости, острое желание уклониться от всякого зла в себе и других. По сути, перед нами общность не политическая и не идеологическая, но прежде всего нравственная. Удержаться от злого слова, от злого дела толстовцам так же трудно, как и всякому другому нормальному человеку. Но наиболее мужественные и самые требовательные находили силы, чтобы преодолеть в себе инерцию мстительности, зависти, надмения. Эта продолжающаяся целую жизнь тихая борьба с собой и есть то лучшее, что принесли толстовцы в общественную жизнь страны. Любимая мысль Льва Толстого, которую, как уже говорилось, перенял он у тверского крестьянина-сектанта Сютаева: все в тебе, мысль, казавшаяся абсурдной большинству его современников, материализовалась в жизни крестьян-толстовцев. В поисках совершенства люди эти отвергли внешние, "объективные" обстоятельства, считая только себя в ответе за свои поступки. Это было опять-таки по Толстому: "делай, что надо, и пусть будет, что будет".
...Толстовцы - люди бедные. Бывший журналист Илья Ярков вместе с женой живет на 57 рублей в месяц. Это - сумма двух получаемых в семье пенсий. Крестьянин Андрей Мозговой имеет пенсию в 45 рублей. Александр Ганусевич, полвека проработавший на железной дороге и в депо московского трамвая, получает 60 рублей. Иван Драгуновский, которому в лагере серьезно повредили ногу, пишет: "Мне почти 70 лет. Живем вдвоем с женой Фросей, которая единомышленная со мной... Я работаю на станции Беловодской грузчиком, так как пенсии на существование не хватает". (Письмо автору со станции Беловодская (Киргизия) 20.03.1977.) И так почти все. При всем том ни в холодном полуподвале, где живет семья самарца Ильи Яркова, ни в запущенной московской коммунальной квартире (шесть соседей в одном коридоре), где обитает Александр Ганусевич, я ни разу не слышал жалоб на бедность или на недостатки. Толстовцы вообще не любят жаловаться. "Своей телесной жизнью вполне доволен", - пишет из Литвы шофер Леонас Левинскас, сын покойного Эдуарда Левинскаса. (Письмо автору из города Жагаре (Литва) 29.03.1977.) "Пока не голые и не голодные, жить можно", - сообщает в своей биографии Андрей Мозговой. О том же говорят с полным удовлетворением и жители поселка Тальжино в Западной Сибири, бывшие члены коммуны "Жизнь и Труд". Для этих последних маленькие приусадебные участки служат единственным источником существования.
Как объяснить благодушие людей, чей жизненный уровень по европейским стандартам пребывает далеко за гранью нищеты? Очень просто - они толстовцы. Их требования к материальной жизни предельно малы, их быт до крайности скуден. В переписке, дневниках, мемуарах толстовцев нет ни слова о радости от приобретения вещей, домов или иного имущест-ва, зато много говорится о работе. Тяжелого труда в их жизни сколько угодно. "Иной раз так устаю на работе, что придя домой, не хочется умываться, так болят руки; нет желания ни читать, ни писать, - сообщает Иван Драгуновский (сын). - Иной день приходится переносить на руках 5-10 тонн груза в ящиках весом до 70 килограммов, выгружая с автомашины в склад или из склада в вагон". Написав эти строки, Иван Яковлевич спешит добавить: "А иной день бывает и легко". (И.Я.Драгуновский, письмо со станции Беловодской 5.03.1977.) Жаловаться на излишний тяжелый труд толстовцы также считают неуместным.
Подлинным певцом нищего трудолюбия была учительница толстовской школы Анна Малород. Ее дневник полон размышлений о благодетельности бедности и необходимости труда. "Вот на новом месте живу, легко переехала - все имущество в одни сани вошло... А много мне вещей осталось от родителей: комод, трюмо, стол хороший. Все сумела раздать, раздарить - и довольна". (А.С.Малород. Дневник. Рукопись. Запись 20 ноября года. См. также главу "Школа Анны Малород".) Однако, по мнению Анны Малород, труд не должен мешать человеку радоваться жизни. Работы она не боится, но не хочет, чтобы работа мешала ей наслаждаться природой, чтобы усталость отталкивала ее от людей. Этой мысли посвящены многие строки ее дневника. "Снова началась страдная пора: копка, посев, усталость, - пишет она в мае 1949 года. - Так можно совсем закопаться в материализме и опуститься. Так нельзя. Много ли мне надо? Зачем убиваться? Буду трудиться потихоньку, радуясь небу и расцветающей природе..." Через несколько лет снова та же мысль: "Весна. Скоро снова придется взяться за лопату. В этом году буду еще меньше сажать на огороде, чем в прошлом. Не надо жадничать: много ли мне нужно?" К этим строкам надо добавить, что вскапывать огород, сеять, полоть сорняки и поливать гряды старой женщине приходилось поздним вечером или ранним утром, до и после работы в учреждении... Но если убожество быта и материальные трудности толстовцы переносят легко и с некоторой даже гордостью, то отношения со своими детьми доставляют им много огорчений. Дети и внуки, как правило, не являются их единомышленниками. Толстовство считают они "глупостью" и "блажью" престарелых предков. Младшее поколение не только равнодушно к нравственным идеалам старшего, но и боится возможных репрессий. Цинизм и меркантилизм, разъедающие советское общество, делают толстовское бескорыстие в глазах младших опасным предрассудком. В обстановке накопительства, корыстолюбия детей раздражает равнодушие отцов к материальным ценностям. Разрушает толстовские семьи и антирелигиозная установка советского общества. В собственной семье старики-толстовцы ни на минуту не чувствуют себя в безопасности от насмешек, выпадов и даже издевательств политически ортодоксальных и антирелигиозно настроенных потомков. "Мы с женой совершенно одиноки", - пишет Илья Ярков, имея в виду духовную пропасть, отделяющую его от его большой семьи. Такое же отчуждение наблюдал я в семье крестьянина Василия Павлова, Елены Шершеневой, Александра Ганусевича. Нечто подобное испытывают и толстовцы-сибиряки. В их семьях, правда, прямых столкновений между родителями и детьми не происходит, но и духовной близости между ними нет. В лучшем случае дети относятся к толстовству родителей как к вышедшему из моды сюртуку, рядиться в который в век космоса и атомной энергии может только отсталое старичьё.
Исключение из правил составляют дети умерших толстовцев Якова Драгуновского и Эдуарда Левинскаса. "Стараюсь итти путем отца, но, к моему глубокому сожалению, очень далек от этого чисто духовного пути", - написал мне Иван Яковлевич Драгуновский незадолго до моего выезда из СССР. (Письмо автору от 20 марта 1977 года из Киргизии.) "Я себя не считаю толстовцем, сообщает Леонас Эдуардович Левинскас, - потому что ем мясо вместе с семьей. Иногда выпиваю бутылку пива или стакан сухого вина, правда, не курю, так что далек уже от высоких идеалов. Но считаю жизнь своих родителей достойной подражания и примером для себя". (Письмо автору от 29 марта 1977 из Литвы.)
Одиночество, оторванность от духовно близких людей питает в душе современного толстовца тоску по тому времени, когда все они жили в окружении единомышленников, в своих коммунах. Воспоминания об этой счастливой поре постоянно возникает в переписке, мемуарах, дневниках. В понятие "коммуна" бывшие коммунары менее всего вкладывают смысл экономический или организационный. Для них она место духовного единения, взаимной поддержки, товарищества.
"И теперь так хочется этой настоящей коммуны, которая жила бы, работала не только для своего коллектива, но для всех... - пишет одна из бывших коммунарок. - И так жаль, что теперь, говоря о коммунизме, видят его главным образом в повышении материальных благ для всех, в облегчении труда с помощью механизации, а не в том, что главное в коммунизме. Стремление-то к повышению материальных благ, улучшению механизации - все это есть, а вот мысли о том, чтобы всем было тепло, хорошо и разумно - вот этого нет. И, пожалуй, особенно в молодежи. А ведь наше поколение... стремилось к этому и к исканию правды. Конечно не все, но все же это было самое дорогое". (Е.Е.Горбунова, письмо к Б.В.Мазурину 30 ноября 1953 года.)
Автор этих строк, одна из наиболее активных деятельниц русского толстовства (ее муж Иван Горбунов-Посадов был связан со Львом Толстым как издатель) не только грустит о разоренной коммуне, но прозревает по существу, что такое коммунизм по-советски. В пору, когда Хрущев провозглашал, что "еще нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме", Елена Горбунова (она умерла в 1955-м) уже видела духовную пустоту и аморализм того строя, который рядится в коммунистические одежды. То, что "социализм" и "коммунизм" только пустые слова в сталинско-хрущевско-брежневской России, понял и старый крестьянин-толстовец Дмитрий Моргачев. Завершая в 1973 году рукопись "Моя жизнь", он горько сетует: "И опять я думаю: почему этим людям не дали жить? Люди трудовые, местные, вся жизнь их на ладони; никогда я от них не слышал, чтобы они стремились или добивались какой-нибудь своей политической власти, у них на этот счет никаких дум не было и в помине. Казалось бы, им жить и крепнуть в своей коммунистической сознательности, цвести их трудам на благо и на пример людям. Так нет, с упорством, достойным лучшей цели, жить и трудиться им не дают. И кто же не дает? Власть рабочих и крестьян с идеалом коммунизма впереди. Мне кажется, однако, что рабочие и крестьяне тут не причем, а действует голое самоуправство чиновников, стоящих над народом, а не служащих ему". (Д.Е.Моргачев. "Моя жизнь". Рукопись.)
Говоря о коммуне, бывшие коммунары не тешат себя никакими иллюзиями: они твердо знают, что чиновники, управляющие народом от лица партии, ни за что не разрешат единомышленникам Льва Толстого снова объединиться, чтобы исповедовать философские и религиозные взгляды своего учителя. В советской системе твердо закреплено положение, при котором в стране может существовать и свободно развиваться только одна "религия" марксизм-ленинизм.
Вот уже скоро 65 лет, как руководители СССР изымают из общественного обихода все, что помогает правдивому освещению эпохи. Из библиотек удаляют старые книги, другие книги замыкают в "спецхран", государственные архивы превращены в неприступные крепости, закрыты для обозрения многие хранилища музеев и картинных галерей. Запустели учебники истории и литературы, обмелели справочники, иссякли колодцы энциклопедий. В Лету рухнули тысячи исторических имен, громадные пласты исторических событий. В этой обстановке одно за другим вырастают поколения, никогда не видавшие полотен художника Филонова, не читавшие философских трудов Льва Толстого, людей, которые не знают, что Владимир Короленко писал Анатолию Луначарскому и при каких обстоятельствах оборвалась жизнь великого русского биолога Николая Вавилова. Уничтожив несколько слоев интеллигенции, власти добились массовой общественно-политической глухоты и безграмотности.
Один из признаков интеллигентности (в русском понимании этого термина) состоит в том, что интеллигент чувствует себя частью исторического потока, видит себя связанным с прошлы-ми и будущими поколениями. В этом отношении толстовцы, несомненно, интеллигенты. Они не только много читают, но и пишут. И что бы ни выходило из-под их пера: автобиографические повествования, письма, воспоминания, - все носит характер записок исторических. Толстовцы - истовые историки, упорные борцы против государственной политики всеобщего и обязательного беспамятства.
Десятилетиями собирал великолепный архив Владимир Григорьевич Чертков, заботливо хранили каждую относящуюся к толстовству бумажку И.И.Горбунов-Посадов, Н.Н.Гусев. Для них - друзей и сотрудников Льва Николаевича, людей городских и по самой профессии своей письменных - это было вполне естественно. Но исторический инстинкт прорезался и у тех, кто прошлой своей жизнью вроде и не был предуготовлен к сочинению и хранению воспоминаний и автобиографий. За перо взялись толстовцы-крестьяне, люди далеко не всегда высокой культуры и литературной одаренности. Они уразумели, однако, что события их личной жизни имеют смысл исторический, что, описывая свой собственный жизненный путь, они могут приоткрыть общую механику эпохи. Они принялись писать, и не только писали свои воспоминания, но порой с опасностью для жизни десятилетиями хранили свои бумаги, прятали и перепрятывали их, размножали от руки и на пишущей машинке.
Что было делать с этим архивом? Толстовцы-крестьяне пытались сдать свои воспоминания в музей Льва Толстого в Москве, но никакого интереса к их писаниям в музее не проявили. Многолетний сотрудник музея доктор Альберт Опульский, эмигрировавший ныне в Канаду, по моей просьбе сообщил, что в "рукописном отделе Музея Л.Толстого было два фонда: "Письма разных лиц к разным лицам" и "Воспоминания разных лиц о Толстом". Все эти материалы не только никем не изучались, но и не были приведены в порядок, так как считались второстепен-ными... Сотрудники инвентаризировали и каталогизировали материалы, связанные с Толстым непосредственно, а прочие как бы не существовали. В Музее считалось, что документы толстовцев современному интеллигенту практически не нужны, а политически вредны ". (Доктор А.Опульский. Письмо к автору из Монреаля 2.02.1980.)
ПЕРЕД УХОДОМ В ВЕЧНОСТЬ
(1957-1977)
"Прошу реабилитировать меня перед уходом в вечность".
Толстовец Д. Е. Моргачев - Генеральному прокурору СССР. Июль 1976 г.
Каждый год восьмого ноября, в годовщину смерти Владимира Григорьевича Черткова, у его могилы на Немецком кладбище в Москве собираются единомышленники и друзья. Фотографии, сделанные в этот день десять-пятнадцать лет назад, изображают толпу довольно многолюдную. На фоне черных осенних стволов перед объективом выстраивались в те годы до тридцати-сорока мужчин и женщин. Восьмого ноября 1976 года, отмечая сорокалетие кончины Черткова, друзья фотографироваться не стали: у могилы ближайшего друга Льва Толстого их осталось всего девять человек.
Составить сколько-нибудь полный список здравствующих в России толстовцев мне долго не удавалось. В конце концов я с трудом разыскал около трех десятков членов этого вымираю-щего ордена. По одному, по два разбросаны они от Киргизии до Литвы, от Северного Кавказа до Москвы, Калуги, Иванова. Несколько человек живет на Украине и в Крыму. Примерно половина из них обитает в Москве и в маленьком западносибирском поселке Тальжино, неподалеку от места, где была когда-то разорена коммуна "Жизнь и Труд". Может быть, толстовцев несколько больше, чем мне известно, но в любом случае в живых осталось их не более полусотни.
Обнаружить этих рассеянных по просторам страны людей трудно прежде всего потому, что после многолетних преследований, они вовсе не стремятся привлекать к себе внимание посторонних. Во-вторых, потому что смерть бывшего секретаря Л. Толстого Н. Н. Гусева (1967) и сына В. Г. Черткова Владимира (1964) лишила толстовцев не скажу вождей, но тех последних фигур, которые еще как-то стояли в центре клана, притягивали к себе остальных. От полного рассеяния спасает толстовцев лишь их живой интерес друг к другу. Несмотря на преклонный возраст, эти старики отправляются за тысячи километров в гости, переписываются, обмениваются книгами, рукописями, обсуждают каждое новое событие, связанное с именем Льва Толстого.
Они передавали меня от одного к другому с некоторым сомнением, ибо давно уже ни один человек "извне", кроме разве чинов КГБ, не интересовался их делами и судьбами. Перенесенный в прошлом шок не был забыт и на исходе 70-х годов. Некоторые из наиболее осторожных толстовцев предпочли вообще не встречаться с писателем-историком. (Часть толстовцев, узнав о попытке писателя рассказать об их судьбе, высказалась против, потому что "такая книга принесет в мир только лишнее зло". Писать ее вредно, так как живы пока и преследователи, и жертвы.) Зато другие, кстати сказать, наиболее старые люди, отнеслись к моей работе с сочувствием. С удовольствием вспоминаю то дружеское участие, которое проявили ко мне И. П. Ярков (Куйбышев), В. П. Павлов (Белореченск), А. Н. Ганусевич (Москва), А. Г. Мозговой (село Короп, Черниговской области, Украина), И. Я. Драгуновский (Киргизия).
Первое, что мне бросилось в глаза при общении с толстовцами, это их страстное отношение к книге. Я находил в их квартирах богатые, десятками лет собираемые библиотеки философско-го, исторического содержания, с уникальным подбором книг Льва Толстого и литературы о нем.
Эти книголюбы знают цену каждой по-настоящему ценной книге. Более всего привлекают их тома Юбилейного 90-томного собрания сочинений Льва Толстого, книги греческих, римских философов, философские сочинения Индии (Дхамапада, Упанишады и др.), мемуары людей, близких к Толстому (Т.Сухотина-Толстая, Н.Н.Гусев, Маковицкий, В.Ф.Булгаков). Большим спросом пользуются среди этих книгочеев также исследования, относящиеся к рукописям Мертвого моря, истории инквизиции, истории духоборов. Живой интерес проявляют они также к книге маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году" и к другим столь же уникальным в СССР изданиям. Когда у них нет денег приобрести вожделенное издание, они берут его в библиотеке и перепечатывают на машинке. Одного такого крестьянина-толстовца я застал дома за перепечат-кой трудов римского стоика Эпиктета (ок. 50-138). У этих людей нет более сильной страсти, чем страсти к собиранию книг. Когда в начале 1977 года живущий на Северном Кавказе 86-летний Василий Павлов навестил в приволжском городе Куйбышеве 85-летнего Илью Яркова, то обратно через всю страну повез два короба взятых для прочтения исторических и философских книг. "Теперь самым главным я обеспечен", - сказал он, демонстрируя мне свои богатства.
Средний возраст уцелевших толстовцев 75-80 лет. Наиболее молодым никак не менее 55, но есть и старики, перевалившие за 95 (Александр Николаевич Ганусевич). Как правило, это люди без высшего, а подчас и без среднего образования. Но громадная их начитанность, знание истории, философии, религиозных проблем, этики и высокие личные нравственные качества позволяют говорить о них как о несомненных интеллигентах. Тип этот полностью пресекся не только среди российского крестьянства, но нет его почти и среди советских горожан с диплома-ми о высшем образовании. Ибо в полном соответствии с русским словом "интеллигенция", просвещенные старики эти в обстановке жесткой духовной стандартизации сохранили способность к самостоятельному мышлению, сберегли высокий нравственный накал и духовную оппозицию ко всякой власти. Именно эти качества, по словам Оксфордского словаря, и созидают интеллигенцию, странную группу бескорыстных борцов за истину, которых вот уже 200 лет порождает Российская земля.
Конфликт толстовцев с властью менее всего напоминает борьбу. Единственная доступная для них форма протеста состоит в том, что они уклоняются от государственного контроля и надзора, стараются во что бы то ни стало сохранить свои взгляды, мысли и образ жизни. Противники насилия, они пытаются как можно меньше соприкасаться с представителями государственных ведомств. Опыт научил их, что ничего хорошего от контакта с чиновником ожидать не приходится. Советская власть преследует их за духовную независимость, опасаясь, что старики станут дурно влиять на молодежь. Каждый год толстовцев заставляют участвовать в комедии советских выборов. Кто посильнее духом, от этой процедуры отказывается, другие, ломанные лагерями и тюрьмами, махнув рукой, плетутся к ненавистным избирательным урнам. Никто никого за это не укоряет - в отношениях между собой старики-толстовцы по-прежнему превыше всего ценят свободу взглядов.
Свобода оценок, взглядов в их среде поразительная. Даже по самым основополагающим вопросам жизни от толстовцев можно услышать совершенно различные ответы. Чрезвычайно разнообразно, например, отношение к нынешней политической системе в России. Борис Мазурин в своей рукописной книге об истории коммуны "Жизнь и Труд" пишет: "Не раз нам приходилось слышать при откровенных беседах от коммунистов - и высокопоставленных и рядовых, от следователей и простых рабочих людей: "Это все хорошо, что вы, толстовцы, говорите. Все это будет - и безгосударственное общество без насилия и границ, и трезвое, трудовое, без частной собственности. Но сейчас это несвоевременно, сейчас даже вредно..." Но мы, толстовцы, этого не понимали. Жившее внутри нас Царство Божие властно толкало нас осуществлять наш жизненный идеал немедленно... Откладывание этих идеалов на какое-то неопределенное будущее казалось нам удивительно схожим с учением церковников, которые предлагали здесь терпеть и сносить лишения и беды с тем, чтоб там, за гробом, в какой-то будущей жизни, обрести желанное блаженство. Вот уже более полувека прошло со дня революции (написано в 1967 году - М.П.), а желаемое всеми "будущее" не только не приближается, но, наоборот, все отдаляется и отдаляется, а на первый план продолжают выдвигаться все новые и новые формы насилия и несвободы. А сомневающихся снова, как и вчера, успокаивают: "Сейчас это несвоевременно. Вот придет время...""
Судя по этим строкам, среди толстовцев есть люди, на забывшие идеалы своей юности, люди, хорошо понимающие цену тех посулов, что раздает своему народу уже пятое поколение советских вождей. Однако такой бескомпромиссный взгляд на историческую перспективу приемлем далеко не для всех толстовцев. В их мемуарах и автобиографических записках, написанных в 60-х и 70-х годах, все еще встречается наивное изумление по поводу того, что советская власть, "власть рабочих и крестьян, с идеалом коммунизма впереди", не понимает последователей Толстого, преследует и даже убивает их, подлинных сторонников коммунизма. Такая наивность частично может быть объяснена мутным, невразумительным характером самого термина "коммунизм". Но в конце концов дело не в термине, а в том искреннем желании, с которым толстовцы вот уже шесть десятков лет пытаются убедить, усовестить нынешних властителей России, напомнить им их былые лозунги и обещания и тем вернуть их на стезю законности и справедливости.
Попытки во что бы то ни стало найти с властью общий язык выглядят одновременно грустно и забавно. Толстовцы видят или хотят видеть то, чего попросту нет в природе. Елене Федоровне Шешреневой кажется, что обыскивающий ее квартиру офицер тайной полиции сочувствует ей. Доказательств этого нет, но она хочет видеть черты человечности в физиономии кагебешника. И видит их. Толстовец Андрей Григорьевич Мозговой в письме, адресованном в ЦК КПСС, долго и терпеливо разъясняет адресатам, почему он считает их своими братьями. (А.Г.Мозговой. Письмо в ЦК КПСС от 23 мая 1971 г. Копия.) И можно поверить - в циничных советских партийных чиновниках он действительно видит братьев. Многие мемуары и дневники толстовцев пронизаны уверенностью в том, что там, наверху, сидят мудрые, добрые, всепони-мающие правители, которые, конечно же, исправят в конце коцов ошибки, допущенные мелкими исполнителями. Так, в мемуарах Шершеневой рядом с описанием ужасных сцен тюремного и лагерного беззакония, самого разнузданного поругания человеческого достоинства, которые перенес ее муж, читаем: "Разговор с товарищем Тереховым врезался мне в память как факт, возродивший во мне доверие к советской власти, к тому, что раны, нанесенные народу до 1953 года, врачуются честными, идейными, справедливыми людьми".
Автор этих строк беседовала с полковником (позднее генералом) юстиции Геннадием Афанасьевичем Тереховым в декабре 1955 года, в самом начале хрущевской эры. Хитрый и умный полковник, много лет перед тем проработавший в системе НКВД-КГБ, учуял, что старый сталинский порядок покачнулся и вот-вот может рухнуть. Неудивительно, что в такую пору, беседуя с женой толстовца, осужденного на 25 лет лагерей за террор, Терехов счел за лучшее говорить с ней "душевно и с пониманием". Между прочим, Терехов этот и доныне надзирает в Прокуратуре СССР над делами жертв КГБ, и, насколько мне известно, никто из нынешних политических заключенных, взывающих к нему из лагерей о помощи и защите, никакой "душевности" у него не встречал.
Но, как уже говорилось выше, далеко не все толстовцы склонны к мифологизации и идеализации власти. Многие из них уже давно постигли механику "русского варианта" марксизма. Борис Мазурин подчеркивает разнообразие общественно-политических симпатий своих единомышленников. "Это были люди необыкновенно разнообразные по своему положению в обществе, по своим характерам, воспитанию и степени образованности, по причинам, приведшим их к близости к идеям Толстого... Многие из них не могли охватить мысль Толстого во всей ее многогранности, а соприкасались лишь с какой-то одной ее стороной... Тому были близки философские размышления о жизни, тому - горячий протест против несправедливости общественного устройства, того больше захватывала критика церкви, того - педагогика, того увлекала трудовая сторона жизни, того - отношение к военной службе и вообще к насилию в отношениях между людьми и т. д." (Эссе Б. В. Мазурина "Немного о Елене Евгеньевне Горбуновой". Рукопись, датирована автором 23 ноября 1963 года.)
А что же объединяет толстовцев? Что дает нам право видеть общность в союзе этих столь различно чувствующих и мыслящих людей? Мне кажется, что объединяют их не столько взгляды и даже не образ жизни. Случалось многим из них нарушать обет "безубойного питания", находятся среди толстовцев и курящие. Даже по отношению к оружию у них нет полного единства: в коммуне "Жизнь и Труд" нашлось несколько парней, которые в 1941 году ушли на фронт и там погибли. Неизменным для толстовцев всех поколений остается лишь одно: обостренное в духе Толстого этическое чувство, болезненное восприятие всякой неправды, несправедливости, острое желание уклониться от всякого зла в себе и других. По сути, перед нами общность не политическая и не идеологическая, но прежде всего нравственная. Удержаться от злого слова, от злого дела толстовцам так же трудно, как и всякому другому нормальному человеку. Но наиболее мужественные и самые требовательные находили силы, чтобы преодолеть в себе инерцию мстительности, зависти, надмения. Эта продолжающаяся целую жизнь тихая борьба с собой и есть то лучшее, что принесли толстовцы в общественную жизнь страны. Любимая мысль Льва Толстого, которую, как уже говорилось, перенял он у тверского крестьянина-сектанта Сютаева: все в тебе, мысль, казавшаяся абсурдной большинству его современников, материализовалась в жизни крестьян-толстовцев. В поисках совершенства люди эти отвергли внешние, "объективные" обстоятельства, считая только себя в ответе за свои поступки. Это было опять-таки по Толстому: "делай, что надо, и пусть будет, что будет".
...Толстовцы - люди бедные. Бывший журналист Илья Ярков вместе с женой живет на 57 рублей в месяц. Это - сумма двух получаемых в семье пенсий. Крестьянин Андрей Мозговой имеет пенсию в 45 рублей. Александр Ганусевич, полвека проработавший на железной дороге и в депо московского трамвая, получает 60 рублей. Иван Драгуновский, которому в лагере серьезно повредили ногу, пишет: "Мне почти 70 лет. Живем вдвоем с женой Фросей, которая единомышленная со мной... Я работаю на станции Беловодской грузчиком, так как пенсии на существование не хватает". (Письмо автору со станции Беловодская (Киргизия) 20.03.1977.) И так почти все. При всем том ни в холодном полуподвале, где живет семья самарца Ильи Яркова, ни в запущенной московской коммунальной квартире (шесть соседей в одном коридоре), где обитает Александр Ганусевич, я ни разу не слышал жалоб на бедность или на недостатки. Толстовцы вообще не любят жаловаться. "Своей телесной жизнью вполне доволен", - пишет из Литвы шофер Леонас Левинскас, сын покойного Эдуарда Левинскаса. (Письмо автору из города Жагаре (Литва) 29.03.1977.) "Пока не голые и не голодные, жить можно", - сообщает в своей биографии Андрей Мозговой. О том же говорят с полным удовлетворением и жители поселка Тальжино в Западной Сибири, бывшие члены коммуны "Жизнь и Труд". Для этих последних маленькие приусадебные участки служат единственным источником существования.
Как объяснить благодушие людей, чей жизненный уровень по европейским стандартам пребывает далеко за гранью нищеты? Очень просто - они толстовцы. Их требования к материальной жизни предельно малы, их быт до крайности скуден. В переписке, дневниках, мемуарах толстовцев нет ни слова о радости от приобретения вещей, домов или иного имущест-ва, зато много говорится о работе. Тяжелого труда в их жизни сколько угодно. "Иной раз так устаю на работе, что придя домой, не хочется умываться, так болят руки; нет желания ни читать, ни писать, - сообщает Иван Драгуновский (сын). - Иной день приходится переносить на руках 5-10 тонн груза в ящиках весом до 70 килограммов, выгружая с автомашины в склад или из склада в вагон". Написав эти строки, Иван Яковлевич спешит добавить: "А иной день бывает и легко". (И.Я.Драгуновский, письмо со станции Беловодской 5.03.1977.) Жаловаться на излишний тяжелый труд толстовцы также считают неуместным.
Подлинным певцом нищего трудолюбия была учительница толстовской школы Анна Малород. Ее дневник полон размышлений о благодетельности бедности и необходимости труда. "Вот на новом месте живу, легко переехала - все имущество в одни сани вошло... А много мне вещей осталось от родителей: комод, трюмо, стол хороший. Все сумела раздать, раздарить - и довольна". (А.С.Малород. Дневник. Рукопись. Запись 20 ноября года. См. также главу "Школа Анны Малород".) Однако, по мнению Анны Малород, труд не должен мешать человеку радоваться жизни. Работы она не боится, но не хочет, чтобы работа мешала ей наслаждаться природой, чтобы усталость отталкивала ее от людей. Этой мысли посвящены многие строки ее дневника. "Снова началась страдная пора: копка, посев, усталость, - пишет она в мае 1949 года. - Так можно совсем закопаться в материализме и опуститься. Так нельзя. Много ли мне надо? Зачем убиваться? Буду трудиться потихоньку, радуясь небу и расцветающей природе..." Через несколько лет снова та же мысль: "Весна. Скоро снова придется взяться за лопату. В этом году буду еще меньше сажать на огороде, чем в прошлом. Не надо жадничать: много ли мне нужно?" К этим строкам надо добавить, что вскапывать огород, сеять, полоть сорняки и поливать гряды старой женщине приходилось поздним вечером или ранним утром, до и после работы в учреждении... Но если убожество быта и материальные трудности толстовцы переносят легко и с некоторой даже гордостью, то отношения со своими детьми доставляют им много огорчений. Дети и внуки, как правило, не являются их единомышленниками. Толстовство считают они "глупостью" и "блажью" престарелых предков. Младшее поколение не только равнодушно к нравственным идеалам старшего, но и боится возможных репрессий. Цинизм и меркантилизм, разъедающие советское общество, делают толстовское бескорыстие в глазах младших опасным предрассудком. В обстановке накопительства, корыстолюбия детей раздражает равнодушие отцов к материальным ценностям. Разрушает толстовские семьи и антирелигиозная установка советского общества. В собственной семье старики-толстовцы ни на минуту не чувствуют себя в безопасности от насмешек, выпадов и даже издевательств политически ортодоксальных и антирелигиозно настроенных потомков. "Мы с женой совершенно одиноки", - пишет Илья Ярков, имея в виду духовную пропасть, отделяющую его от его большой семьи. Такое же отчуждение наблюдал я в семье крестьянина Василия Павлова, Елены Шершеневой, Александра Ганусевича. Нечто подобное испытывают и толстовцы-сибиряки. В их семьях, правда, прямых столкновений между родителями и детьми не происходит, но и духовной близости между ними нет. В лучшем случае дети относятся к толстовству родителей как к вышедшему из моды сюртуку, рядиться в который в век космоса и атомной энергии может только отсталое старичьё.
Исключение из правил составляют дети умерших толстовцев Якова Драгуновского и Эдуарда Левинскаса. "Стараюсь итти путем отца, но, к моему глубокому сожалению, очень далек от этого чисто духовного пути", - написал мне Иван Яковлевич Драгуновский незадолго до моего выезда из СССР. (Письмо автору от 20 марта 1977 года из Киргизии.) "Я себя не считаю толстовцем, сообщает Леонас Эдуардович Левинскас, - потому что ем мясо вместе с семьей. Иногда выпиваю бутылку пива или стакан сухого вина, правда, не курю, так что далек уже от высоких идеалов. Но считаю жизнь своих родителей достойной подражания и примером для себя". (Письмо автору от 29 марта 1977 из Литвы.)
Одиночество, оторванность от духовно близких людей питает в душе современного толстовца тоску по тому времени, когда все они жили в окружении единомышленников, в своих коммунах. Воспоминания об этой счастливой поре постоянно возникает в переписке, мемуарах, дневниках. В понятие "коммуна" бывшие коммунары менее всего вкладывают смысл экономический или организационный. Для них она место духовного единения, взаимной поддержки, товарищества.
"И теперь так хочется этой настоящей коммуны, которая жила бы, работала не только для своего коллектива, но для всех... - пишет одна из бывших коммунарок. - И так жаль, что теперь, говоря о коммунизме, видят его главным образом в повышении материальных благ для всех, в облегчении труда с помощью механизации, а не в том, что главное в коммунизме. Стремление-то к повышению материальных благ, улучшению механизации - все это есть, а вот мысли о том, чтобы всем было тепло, хорошо и разумно - вот этого нет. И, пожалуй, особенно в молодежи. А ведь наше поколение... стремилось к этому и к исканию правды. Конечно не все, но все же это было самое дорогое". (Е.Е.Горбунова, письмо к Б.В.Мазурину 30 ноября 1953 года.)
Автор этих строк, одна из наиболее активных деятельниц русского толстовства (ее муж Иван Горбунов-Посадов был связан со Львом Толстым как издатель) не только грустит о разоренной коммуне, но прозревает по существу, что такое коммунизм по-советски. В пору, когда Хрущев провозглашал, что "еще нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме", Елена Горбунова (она умерла в 1955-м) уже видела духовную пустоту и аморализм того строя, который рядится в коммунистические одежды. То, что "социализм" и "коммунизм" только пустые слова в сталинско-хрущевско-брежневской России, понял и старый крестьянин-толстовец Дмитрий Моргачев. Завершая в 1973 году рукопись "Моя жизнь", он горько сетует: "И опять я думаю: почему этим людям не дали жить? Люди трудовые, местные, вся жизнь их на ладони; никогда я от них не слышал, чтобы они стремились или добивались какой-нибудь своей политической власти, у них на этот счет никаких дум не было и в помине. Казалось бы, им жить и крепнуть в своей коммунистической сознательности, цвести их трудам на благо и на пример людям. Так нет, с упорством, достойным лучшей цели, жить и трудиться им не дают. И кто же не дает? Власть рабочих и крестьян с идеалом коммунизма впереди. Мне кажется, однако, что рабочие и крестьяне тут не причем, а действует голое самоуправство чиновников, стоящих над народом, а не служащих ему". (Д.Е.Моргачев. "Моя жизнь". Рукопись.)
Говоря о коммуне, бывшие коммунары не тешат себя никакими иллюзиями: они твердо знают, что чиновники, управляющие народом от лица партии, ни за что не разрешат единомышленникам Льва Толстого снова объединиться, чтобы исповедовать философские и религиозные взгляды своего учителя. В советской системе твердо закреплено положение, при котором в стране может существовать и свободно развиваться только одна "религия" марксизм-ленинизм.
Вот уже скоро 65 лет, как руководители СССР изымают из общественного обихода все, что помогает правдивому освещению эпохи. Из библиотек удаляют старые книги, другие книги замыкают в "спецхран", государственные архивы превращены в неприступные крепости, закрыты для обозрения многие хранилища музеев и картинных галерей. Запустели учебники истории и литературы, обмелели справочники, иссякли колодцы энциклопедий. В Лету рухнули тысячи исторических имен, громадные пласты исторических событий. В этой обстановке одно за другим вырастают поколения, никогда не видавшие полотен художника Филонова, не читавшие философских трудов Льва Толстого, людей, которые не знают, что Владимир Короленко писал Анатолию Луначарскому и при каких обстоятельствах оборвалась жизнь великого русского биолога Николая Вавилова. Уничтожив несколько слоев интеллигенции, власти добились массовой общественно-политической глухоты и безграмотности.
Один из признаков интеллигентности (в русском понимании этого термина) состоит в том, что интеллигент чувствует себя частью исторического потока, видит себя связанным с прошлы-ми и будущими поколениями. В этом отношении толстовцы, несомненно, интеллигенты. Они не только много читают, но и пишут. И что бы ни выходило из-под их пера: автобиографические повествования, письма, воспоминания, - все носит характер записок исторических. Толстовцы - истовые историки, упорные борцы против государственной политики всеобщего и обязательного беспамятства.
Десятилетиями собирал великолепный архив Владимир Григорьевич Чертков, заботливо хранили каждую относящуюся к толстовству бумажку И.И.Горбунов-Посадов, Н.Н.Гусев. Для них - друзей и сотрудников Льва Николаевича, людей городских и по самой профессии своей письменных - это было вполне естественно. Но исторический инстинкт прорезался и у тех, кто прошлой своей жизнью вроде и не был предуготовлен к сочинению и хранению воспоминаний и автобиографий. За перо взялись толстовцы-крестьяне, люди далеко не всегда высокой культуры и литературной одаренности. Они уразумели, однако, что события их личной жизни имеют смысл исторический, что, описывая свой собственный жизненный путь, они могут приоткрыть общую механику эпохи. Они принялись писать, и не только писали свои воспоминания, но порой с опасностью для жизни десятилетиями хранили свои бумаги, прятали и перепрятывали их, размножали от руки и на пишущей машинке.
Что было делать с этим архивом? Толстовцы-крестьяне пытались сдать свои воспоминания в музей Льва Толстого в Москве, но никакого интереса к их писаниям в музее не проявили. Многолетний сотрудник музея доктор Альберт Опульский, эмигрировавший ныне в Канаду, по моей просьбе сообщил, что в "рукописном отделе Музея Л.Толстого было два фонда: "Письма разных лиц к разным лицам" и "Воспоминания разных лиц о Толстом". Все эти материалы не только никем не изучались, но и не были приведены в порядок, так как считались второстепен-ными... Сотрудники инвентаризировали и каталогизировали материалы, связанные с Толстым непосредственно, а прочие как бы не существовали. В Музее считалось, что документы толстовцев современному интеллигенту практически не нужны, а политически вредны ". (Доктор А.Опульский. Письмо к автору из Монреаля 2.02.1980.)