– Ах, Машенька, все не так бескорыстно, как вы думаете. Бизнес есть бизнес. Хоть это и не мое направление, но у меня и здесь тоже нашлись свои интересы.
Я во все глаза смотрела на Сам Самыча и не уставала удивляться произошедшей с ним перемене. Дорогой мой, вы ли это? Вместо пальцев и понтов – бездна вкуса и обаяния. Сам Самыч кокетливо посмотрел на Юльку и радостно воскликнул:
– Что же вы не представите меня своей подруге?
– Вот с этого и надо было начинать, – в своей обычной грубоватой манере подала голос Юлька и протянула ему руку для рукопожатия: – Юлия Васильевна.
– Ну, зачем же так официально, – целуя ей руку, ответил Сам Самыч, – можно я буду называть вас просто Юленька?
– Не смею вам отказать, – рассмеялась Юлька, поддерживая стиль, который Сам Самычу явно казался великосветским.
– Ну что, дорогие мои, а не испить ли нам кофейку? – предложил он.
– А запросто, – легко согласилась Юлька, и мы направились к расположенному невдалеке кафе.
Я выбрала апельсиновый сок, Юлька заказала себе пару пирожных и кофе, а Сам Самыч добавил ко всему белое вино.
– Выпьем за нашу неожиданную встречу! – поднял он бокал, неестественно выгибая мизинец правой руки.
– Выпьем! – поддержали мы.
– Как хорошо, что я вас здесь сегодня встретил, – продолжал Сам Самыч, – одному в чужом городе так неуютно.
– Не бойся, я с тобой! – снова засмеялась Юлька, сходу переходя на «ты».
– На брудершафт, девочки, на брудершафт! – мгновенно сориентировался Сам Самыч и побежал к буфету заказывать шампанское.
Мне не составило большого труда догадаться, что вся эта пурга была не на меня рассчитана. Сам Самыч не сводил глаз с Юльки.Моя подруга кокетничала напропалую, используя весь свой богатый опыт, актерское мастерство и личное обаяние. Сам Самыч откровенно ею любовался и как будто напрочь забыл о моем существовании. Еще немого, и он расплавится, как мороженое на гриле, и ничто его не спасет. Юлька высокий профессионал в области межличностных тонкопроводных технологий. Нобелевская премия плачет по ней горючими слезами. Готовим фраки, господа, готовим фраки! Сколько лет она не перестает меня удивлять. И хотя я знаю все ее приемы наизусть, все равно продолжаю, как и прежде, горячо и благодарно ею восхищаться. Какая игра, какой темперамент, какая внутренняя наполненность, искренность, глубина!
Пора делать ноги. Мое присутствие на этом празднике жизни становится неуместным. Юлька закинула крючок, рыбка заглотила наживку, исход предрешен, надо только не мешать, и любитель-рыболов получит свою золотую медаль с надписью посередине: «За все!»
Уйти по-английски не получится, но я решила не ломать особенно голову и ввернула в образовавшуюся паузу:
– Ах, Сам Самыч, как с вами хорошо! Но, к сожалению, нам пора. Дела, сами понимаете, превыше всего.
– Какие дела, Машенька? Вы меня обижаете! – Сам Самыч надул губки и загрустил.
– Хотя Юленька может остаться, – предложила я, – а у меня на сегодня еще назначено несколько встреч.
Юлька смотрела на меня с нескрываемым восхищением, мол, врет и не краснеет, и не найдя слов, подходящих для столь памятного события, энергично затрясла головой в знак согласия. Сам Самыч несказанно обрадовался такому повороту дел и привстал для прощального лобызания рук. Он уже вытянул губы в трубочку, но я опередила его порыв крепким рукопожатием. Получилось естественно и по-деловому. Ай да Машка, ай да мамина дочь. И примерная Юлькина ученица.
Пошатавшись еще пару часов по выставке, нагрузившись дармовыми каталогами, глянцевыми журналами, рекламными проспектами и прочей бесполезной ерундой, я поковыляла к выходу с чувством выполненного долга.
У выхода с выставки толпились лица кавказской национальности и предлагали за полтинник довезти до метро. В который раз я удивилась удивительному сходству наших выходцев с Кавказа с уроженцами Апеннинского полуострова. Чем тебе не итальянцы? Такая же быстрая речь, стремительная жестикуляция, жажда наживы и проблески утренней железобетонной похоти в глазах.
Я устроилась на заднем сиденье автомобиля и облегченно вздохнула. Ноги гудели, руки отваливались, усталость, набравшая обороты после продолжительного многочасового хождения по выставке, давала о себе знать.
Га д Савва Морозыч, мог бы и позаботиться о своих сотрудниках. А то ни командировочных тебе, ни проездных.
– Простите, как вас зовут? – обратилась я к водителю.
– Ибрагим, – радостно отозвался парень.
– Ибрагим, а не могли бы вы отвезти меня не до метро, а немного дальше? – предложила я. – Я, разумеется, заплачу.
– Конечно, дорогая, – повеселел Ибрагим и прибавил газ.
Без приключений добравшись до дома, я в первую очередь приняла ванну. Потом заварила себе зеленый чай с жасмином, потом решила пожарить яичницу, но раздумала, взяла каталоги, привезенные с выставки, и легла в постель. Глаза какое-то время напрягались на глянцевых цветных картинках, но быстро утомились и стали слипаться. Ибрагим – какое знакомое имя, подумала я и почти мгновенно провалилась в тяжелый беспокойный сон.
Офицеры привозили с учений полные чемоданы тюльпанов, и на короткий период забытая богом азиатская дыра превращалась в маленькую Голландию. Цветы были всюду: в каждом доме, в каждой квартире, в каждой комнате стояли они в вазах, горшках, чайниках и даже в больших суповых кастрюлях. Школа, библиотека, клуб, магазин и Дом офицеров были завалены тюльпанами, которые тамошние работники утрамбовывали в стеклянные банки, пластиковые канистры, цинковые ведра и другие, не приспособленные для такого великолепия емкости.
Я и девчонки из моего класса убегали после уроков в степь и там, вооружившись крепкими кухонными ножами, ловко доставали из-под песка теплые, нагретые солнцем цветы. Длинные белые стебли уходили глубоко в землю и заканчивались там крепкими коричневыми луковицами. Луковицы мы оставляли нетронутыми, а цветы рассовывали по сумкам со сменной обувью и уносили домой. Матери сначала ругали нас за опоздание к обеду, а потом невольно замолкали, очарованные пышным великолепием первых и единственных в этих краях весенних цветов.
Праздновать весну жители военного городка начинали с двадцать третьего февраля. Святое дело, день Советской армии и флота, со всеми вытекающими по этому поводу и втекающими напитками. После него случался небольшой перерывчик, и наступал очередной праздник Восьмое марта – день советских жен и матерей, дочерей и сестер, бабушек и тетушек и всех им подобных. После Международного женского дня шли просто хорошие дни. А уж про Пасху и говорить нечего. В эпоху развитого социализма катание яиц являлось любимой народной забавой.
Солдаты-строители под порядком ослабевшим контролем отцов-командиров разбегались со стройки по близлежащим улицам и дворам в поисках еды и приключений.
Однажды и к нам во двор забрел такой беглый солдатик. Я сидела на лавочке и плела браслет из разноцветной проволоки. Он сел рядом и стал молча наблюдать за мной.
– Чего уставился? – буркнула я и отодвинулась от него на полпопы.
– А ты чего такая злая? – удивился он и чуть-чуть придвинулся ко мне.
Что могла ответить одиннадцатилетняя оторва взрослому здоровому мужику?
– Сам дурак.
– А ты кто такая, а? Почему так со взрослыми разговариваешь?
– А ты кто такой? Откуда взялся здесь командовать?
– Я Ибрагим.
– Подумаешь, Ибрагим, – передразнила его я.
– А ты «Белое солнце пустыни» смотрела?
– Ну.
– Так вот я – Ибрагим.
– Ну и чё?
– А просто так.
Он замолчал на минуту, а потом спросил:
– А тебя как зовут?
– Не твое собачье дело, – вежливо ответила я.
– Вот и познакомились, – сказал Ибрагим, – я – Ибрагим, а ты – Нетвоесобачьедело.
Я не выдержала и засмеялась.
– Ну, так-то лучше, – заулыбался Ибрагим и, почесав в затылке, добавил: – Принесла бы, что ли, водички. Пить очень хочется.
– Еще чего не хватало. Да у меня и дома никого нет, – соврала я. Мама была дома и шила для заказчицы очередное платье.
– А ключ от дома у тебя есть?
– И ключа нет.
– Это плохо, – вздохнул Ибрагим, вынимая из кармана папиросы.
Он глубоко затянулся и замолчал.
– Давай, что ли, поиграем во что-нибудь? – неожиданно предложил он.
– Во что это мы с тобой можем поиграть? – воскликнула я.
– В прятки, например.
– С ума, что ли, сошел? Где тут прятаться-то?
– А мы с тобой не в простые прятки будем играть, а в солдатские.
– Это еще как? – Я отложила свое плетение и впервые за все время нашей беседы посмотрела на него с интересом.
На меня глядели черные тревожные глаза, и, как только я почувствовала легкий холод за спиной, Ибрагим тут же засмеялся, сверкнув крепкими белыми зубами:
– У, хитрая какая. Пойдем лучше в подъезд, там все и расскажу. А то что-то я замерз совсем.
На мне было надето голубое драповое пальто и красный берет с помпоном. На Ибрагиме – теплый солдатский бушлат и шапка-ушанка.
Мне не холодно, а он замерз, подумала я. Но любопытство было сильнее скрытой где-то внутри тревоги, и я поднялась с лавочки и пошла по направлению к подъезду.
Мы поднялись на второй этаж и остановились у батареи. Ибрагим положил на нее ладони и застыл, как будто в нерешительности.
– Ну? – коротко спросила я.
– Что «ну»?
– Рассказывай.
– Про что рассказывать?
– Ну, ты воще! Про солдатские прятки, конечно!
– Подожди, надо подготовиться, – тянул время Ибрагим, – видишь, руки грею.
– А руки здесь причем? – не поняла я.
– Так я же руками прятать буду.
– Что прятать?
– А все равно что, вот, например, денежку. У тебя есть денежка?
– Ну, есть пятнадцать копеек, мама на пирожок дала.
– Вот и хорошо, давай ее сюда.
– Ишь какой хитренький, фигушки тебе.
– Да я отдам, дурочка, – засмеялся Ибрагим, – поиграем и отдам. Надо же нам что-то прятать.
– И где мы ее прятать будем?
Ибрагим помолчал задумчиво и ответил:
– Сначала я буду прятать ее у себя, а ты будешь искать, а потом ты будешь прятать ее у себя, а искать буду я.
– Здорово! – обрадовалась я. – Так я еще никогда не пробовала.
– Тогда отворачивайся и не подглядывай.
Я отвернулась к окну и увидела там Сашку Новикова, моего одноклассника, который в полном одиночестве тупо и упорно стучал мячом об стену.
– Все, готово, – услышала я за спиной голос Ибрагима, – поворачивайся.
Он сидел на ступеньках, широко расставив ноги и упираясь руками в колени.
– Иди ко мне, – подозвал он меня.
Я подошла и стала растерянно на него смотреть.
– Ну и где искать?
– А где хочешь.
– На тебе, что ли?
– А где же еще?
– А чего тогда ты так расселся, мне до тебя не достать.
И действительно, для того, чтобы обшарить его карманы, мне нужно было встать перед ним на корточки или низко нагнуться. Но то и другое было одинаково неудобно.
– А ты садись ко мне на колени, – переходя на шепот, предложил Ибрагим.
Понимала ли я тогда, что происходит или нет, я не знаю. Сначала не понимала, это точно. Потому и совершенно спокойно села на одно его колено, а другое колено он придвинул и зажал мои ноги между своих ног. От него шел какой-то необычный запах из смеси гуталина, пота, смолы и еще какой-то непонятной травы. Я снова посмотрела в его глаза и увидела на этот раз, что они вовсе не черные, а коричневые. Просто зрачки такие громадные, угольные и глубокие, что почти целиком закрывают всю радужку, как луна закрывает солнце во время его, солнечного затмения.
Я сняла с Ибрагима шапку и стала отворачивать у нее борта в поисках монетки. Он молчал и дышал мне куда-то в ухо горячо и неровно.
– Здесь нету, – разочарованно протянула я. – Ты, что ли, подсказывай, где горячо, где холодно.
– Холодно еще, – прошептал Ибрагим и вытер со лба капли пота.
– Что, согрелся? – засмеялась я. – Тогда расстегивай фуфайку, я там искать буду.
– Лучше ты, – продолжал шептать он.
Я стала вытягивать пуговицы из петель бушлата, но у меня это плохо получалось, и Ибрагим нетерпеливо расстегнулся сам.
– Ага, вот и карманчики, – обрадовалась я, нащупав их с внутренней стороны бушлата.
Но в них ничего не было, и я стала обдумывать свои дальнейшие действия.
– У меня еще на гимнастерке есть карманы, – сказал Ибрагим и откинулся спиной на верхние ступени как на спинку кресла, – они там внутри.
Он рванул гимнастерку, пуговицы поддались и обнажили его черную загорелую шею.
– Ищи там, – показывая глазами куда-то вниз, прошептал Ибрагим.
– Горячо или холодно? – спросила я.
– Уже теплее, – прохрипел он, еле шевеля губами.
Я стала водить растопыренными пальцами по его груди, испытывая странное необъяснимое чувство любопытства и страха одновременно. Я уже забыла про монетку и пыталась привыкнуть к своим новым необыкновенным ощущениям.
Вдруг Ибрагим резко подсунул руки мне под пальто, быстро и легко приподнял меня, и я уже сидела у него на коленях, как пай-девочка. Так сидеть было удобнее, только моя попа упиралась во что-то твердое. Сначала я не обратила на это внимания, мало ли что у него спрятано в карманах. Но это твердое стало шевелиться подо мной само по себе, как маленький и беспокойный зверек. Я приостановила свои поиски и стала прислушиваться к тому, что происходит подо мной.
Ибрагим сидел с закрытыми глазами, вцепившись левой рукой в мое плечо, а правой в перила лестницы, и ногти на пальцах правой руки были белыми от напряжения.
Потом он начал двигаться взад и вперед, делая резкие поступательные движения в ровном и быстром темпе.
– По кочкам, по кочкам, по камешкам-кусточкам... – засмеялась я.
Ибрагим неожиданно остановился, открыл глаза и стал смотреть на меня так, как будто впервые увидел.
– Все, хватит. Теперь ты прятать будешь, – предложил он.
– Я же еще ничего не нашла, – удивилась я.
– Ну и что. Ты же еще только учишься. – Он улыбнулся одними губами и откуда-то из рукава достал монетку. – Вот она. Прячь скорее.
– А, какой хитренький. Глаза-то закрой и не подглядывай.
Ибрагим зажмурился, а я, для большей конспирации развернувшись к нему спиной, устроилась поудобнее. На этот раз его колени оказались у меня между ног. Куда же спрятать эту чертову монетку, подумала я, и тут же вспомнила, что в кармане пальто у меня есть дырка, и если сунуть в карман монетку, то она провалится за подкладку, и тогда этот дурак уж точно ничего не найдет.
Монетка беззвучно скользнула в карман, я, нащупав пальцами дыру в подкладке, продвинула ее вглубь, и она куда-то неслышно проскользнула. Довольная своей сообразительностью, я радостно захихикала:
– Все! Ищи.
– Сиди так и не двигайся, – сказал Ибрагим, – я буду искать с закрытыми глазами, на ощупь.
– Давай-давай, пошевеливайся, – веселилась я, – все равно ничего не найдешь.
Ибрагим снял с меня берет, и мои волосы, ни чем не скрепленные, рассыпались по плечам. Он зарылся в них лицом, и я почувствовала на своей шее его колючую щеку.
– Осторожнее там, – вскрикнула я.
– Я буду очень осторожным, – пообещал Ибрагим и снова задышал мне в шею громко и отрывисто.
Я заерзала у него на коленях и почувствовала странное, необъяснимое тепло в низу живота.
Ибрагим расстегнул на мне пальто, и его руки стали шарить по моей груди. Все это время его губы были прижаты к моему уху, и он, не переставая, спрашивал:
– Ну, как теперь, девочка, горячо?
Понемногу я стала понимать, что происходит.
Нет, я уже ясно знала, что происходит, но не могла остановить его. На меня словно нашло оцепенение. Я молчала и ждала с нетерпением его дальнейшего слепого продвижения по моему телу. Глаза закрылись сами собой, и в темноте поплыли разноцветные прозрачные монетки.
– Горячо тебе, девочка?
– Да! – выдохнула я. – Горячо.
Его руки продвигались ниже и ниже, мое фланелевое платье поползло вверх, а его руки стали стаскивать с меня колготки. Твердый горячий комок упирался в меня все настойчивее и нетерпеливее.
– Очень горячо, сделай что-нибудь, – хотела я прокричать, но изо рта вырвалось какое-то бессвязное бульканье.
И вдруг внизу хлопнула входная дверь, и по ступенькам загрохотали быстрые шаги. Ибрагим резко сбросил меня с себя и вскочил на ноги. Я, растерянная и испуганная, стояла на ступеньках и смотрела вниз.
– О, Машка, здорово, – навстречу, улыбаясь до ушей, поднимался Сашка Новиков, прижимая к животу потертый футбольный мяч. – А чёй-то вы тут делаете?
– Греемся, – ответил Ибрагим.
Я, еще слабо соображая, но уже медленно приходя в себя, подошла к батарее и прислонилась к ней спиной.
– Давай-давай, топай отсюда, – сказал Ибрагим.
– А я не с тобой разговариваю, а с Машкой, – заупрямился Новиков.
Я нащупала в кармане проволочный браслет и машинально вытянула его наружу.
– Ну-ка покажи, – попросил Сашка.
Я протянула ему браслет, и он стал внимательно его рассматривать.
– Подумаешь, и я так умею, – похвастался он, – только у меня проволоки нет.
– А я знаю, где ее много, но тебе не скажу, – злорадно заулыбался Ибрагим.
Сашка с интересом на него уставился. В нашем дворовом государстве проволока была в большом дефиците и являлась своего рода обменной валютой, на которую можно было много чего приобрести. На проволоку выменивали ластики, шариковые ручки, точилки, перочинные ножики, тетрадки в красивых обложках и другие нужные в хозяйстве вещи. Мода на проволочные украшения была в самом разгаре, и счастливому обладателю разноцветного мотка все завидовали.
– Ну и где? – У Сашки загорелись глаза.
– В подвале, – ответил Ибрагим.
– На подвале сто лет как замок висит, и без ключа нам туда не попасть, – расстроился Сашка.
– Ничего, – сказал Ибрагим, – если будет нужно, я его и без ключа открою. Хочешь, Маша, пойдем со мной.
– Конечно, хочу! – обрадовалась я, заранее представляя, сколько всяких фенечек я сумею наплести из всего этого проволочного богатства.
– А можно я с вами пойду? – поинтересовался Сашка.
– Нет, не пойдешь, – твердо отказал ему Ибрагим.
– Нет, пойду, – уперся Сашка.
– Пошел вон отсюда, – сквозь зубы процедил Ибрагим и, по-хозяйски взяв меня за руку, потянул вниз по лестнице.
Сашка медленно и боязливо стал спускаться за нами.
Мы дружно вышли из подъезда и направились на ту сторону дома, где был расположен подвал. Мы с Ибрагимом шли впереди, Сашка плелся следом. Вдруг Ибрагим пустился бегом, таща меня за руку. Сашка рванул за нами. Мы обогнули дом, добежали до подвала и стали быстро спускаться по ступенькам вниз. Сашка легко нас догнал и остановился у входа в подвал.
– Чего тебе надо, гаденыш? – зло спросил Ибрагим, и на его виске задергалась выпуклая синяя жила.
На воздухе я окончательно пришла в себя, и мне вдруг стало страшно. Вырвав у Ибрагима рук у, я попятилась в угол.
– Маш, иди сюда.
Сашка стоял наверху и испуганно на меня смотрел.
– Я убью тебя, мальчик, – прошипел Ибрагим и стал медленно подниматься по лестнице.
– Машка, ты не бойся, я сейчас, я сейчас, – кричал Сашка каким-то тонким голосом, отступая задом и прижимая к себе мяч.
Ибрагим поднимался все выше, а Сашка отодвигался все дальше, но уходить явно не собирался.
– Беги, Маша, беги! – заорал Сашка.
И я, словно очнувшись, рванула наверх, толкнула Ибрагима в спину и, воспользовавшись тем, что он на секунду потерял равновесие, бросилась наружу. Преодолев последние ступеньки, я кубарем выкатилась из подвала и что есть духу побежала к своему подъезду. Влетев внутрь и захлопнув за собой дверь, я вцепилась в дверную ручку обеими руками и стала изо всех сил тянуть ее на себя, чтобы снаружи никто не смог войти.
– Маша, пусти, это я, – кричал Сашка с улицы, – Маша, пусти...
Но за нами никто не гнался.
Через месяц в подвале одного из домов нашли мертвую девочку. Весь город только об этом и говорил. А мы с Сашкой молчали.
Насильника нашли, на удивление, быстро. Им оказался какой-то беглый солдат.
13
Я во все глаза смотрела на Сам Самыча и не уставала удивляться произошедшей с ним перемене. Дорогой мой, вы ли это? Вместо пальцев и понтов – бездна вкуса и обаяния. Сам Самыч кокетливо посмотрел на Юльку и радостно воскликнул:
– Что же вы не представите меня своей подруге?
– Вот с этого и надо было начинать, – в своей обычной грубоватой манере подала голос Юлька и протянула ему руку для рукопожатия: – Юлия Васильевна.
– Ну, зачем же так официально, – целуя ей руку, ответил Сам Самыч, – можно я буду называть вас просто Юленька?
– Не смею вам отказать, – рассмеялась Юлька, поддерживая стиль, который Сам Самычу явно казался великосветским.
– Ну что, дорогие мои, а не испить ли нам кофейку? – предложил он.
– А запросто, – легко согласилась Юлька, и мы направились к расположенному невдалеке кафе.
Я выбрала апельсиновый сок, Юлька заказала себе пару пирожных и кофе, а Сам Самыч добавил ко всему белое вино.
– Выпьем за нашу неожиданную встречу! – поднял он бокал, неестественно выгибая мизинец правой руки.
– Выпьем! – поддержали мы.
– Как хорошо, что я вас здесь сегодня встретил, – продолжал Сам Самыч, – одному в чужом городе так неуютно.
– Не бойся, я с тобой! – снова засмеялась Юлька, сходу переходя на «ты».
– На брудершафт, девочки, на брудершафт! – мгновенно сориентировался Сам Самыч и побежал к буфету заказывать шампанское.
Мне не составило большого труда догадаться, что вся эта пурга была не на меня рассчитана. Сам Самыч не сводил глаз с Юльки.Моя подруга кокетничала напропалую, используя весь свой богатый опыт, актерское мастерство и личное обаяние. Сам Самыч откровенно ею любовался и как будто напрочь забыл о моем существовании. Еще немого, и он расплавится, как мороженое на гриле, и ничто его не спасет. Юлька высокий профессионал в области межличностных тонкопроводных технологий. Нобелевская премия плачет по ней горючими слезами. Готовим фраки, господа, готовим фраки! Сколько лет она не перестает меня удивлять. И хотя я знаю все ее приемы наизусть, все равно продолжаю, как и прежде, горячо и благодарно ею восхищаться. Какая игра, какой темперамент, какая внутренняя наполненность, искренность, глубина!
Пора делать ноги. Мое присутствие на этом празднике жизни становится неуместным. Юлька закинула крючок, рыбка заглотила наживку, исход предрешен, надо только не мешать, и любитель-рыболов получит свою золотую медаль с надписью посередине: «За все!»
Уйти по-английски не получится, но я решила не ломать особенно голову и ввернула в образовавшуюся паузу:
– Ах, Сам Самыч, как с вами хорошо! Но, к сожалению, нам пора. Дела, сами понимаете, превыше всего.
– Какие дела, Машенька? Вы меня обижаете! – Сам Самыч надул губки и загрустил.
– Хотя Юленька может остаться, – предложила я, – а у меня на сегодня еще назначено несколько встреч.
Юлька смотрела на меня с нескрываемым восхищением, мол, врет и не краснеет, и не найдя слов, подходящих для столь памятного события, энергично затрясла головой в знак согласия. Сам Самыч несказанно обрадовался такому повороту дел и привстал для прощального лобызания рук. Он уже вытянул губы в трубочку, но я опередила его порыв крепким рукопожатием. Получилось естественно и по-деловому. Ай да Машка, ай да мамина дочь. И примерная Юлькина ученица.
Пошатавшись еще пару часов по выставке, нагрузившись дармовыми каталогами, глянцевыми журналами, рекламными проспектами и прочей бесполезной ерундой, я поковыляла к выходу с чувством выполненного долга.
У выхода с выставки толпились лица кавказской национальности и предлагали за полтинник довезти до метро. В который раз я удивилась удивительному сходству наших выходцев с Кавказа с уроженцами Апеннинского полуострова. Чем тебе не итальянцы? Такая же быстрая речь, стремительная жестикуляция, жажда наживы и проблески утренней железобетонной похоти в глазах.
Я устроилась на заднем сиденье автомобиля и облегченно вздохнула. Ноги гудели, руки отваливались, усталость, набравшая обороты после продолжительного многочасового хождения по выставке, давала о себе знать.
Га д Савва Морозыч, мог бы и позаботиться о своих сотрудниках. А то ни командировочных тебе, ни проездных.
– Простите, как вас зовут? – обратилась я к водителю.
– Ибрагим, – радостно отозвался парень.
– Ибрагим, а не могли бы вы отвезти меня не до метро, а немного дальше? – предложила я. – Я, разумеется, заплачу.
– Конечно, дорогая, – повеселел Ибрагим и прибавил газ.
Без приключений добравшись до дома, я в первую очередь приняла ванну. Потом заварила себе зеленый чай с жасмином, потом решила пожарить яичницу, но раздумала, взяла каталоги, привезенные с выставки, и легла в постель. Глаза какое-то время напрягались на глянцевых цветных картинках, но быстро утомились и стали слипаться. Ибрагим – какое знакомое имя, подумала я и почти мгновенно провалилась в тяжелый беспокойный сон.
Второй сон Марьи Ивановны
Была такая же дружная и ранняя весна. Только вместо цветов мать-и-мачехи, в степи проклюнулись тюльпаны. Желтые и наглые цветы вынули из песка короткие шеи и тянулись к солнцу, опираясь на длинные распластанные по земле листья.Офицеры привозили с учений полные чемоданы тюльпанов, и на короткий период забытая богом азиатская дыра превращалась в маленькую Голландию. Цветы были всюду: в каждом доме, в каждой квартире, в каждой комнате стояли они в вазах, горшках, чайниках и даже в больших суповых кастрюлях. Школа, библиотека, клуб, магазин и Дом офицеров были завалены тюльпанами, которые тамошние работники утрамбовывали в стеклянные банки, пластиковые канистры, цинковые ведра и другие, не приспособленные для такого великолепия емкости.
Я и девчонки из моего класса убегали после уроков в степь и там, вооружившись крепкими кухонными ножами, ловко доставали из-под песка теплые, нагретые солнцем цветы. Длинные белые стебли уходили глубоко в землю и заканчивались там крепкими коричневыми луковицами. Луковицы мы оставляли нетронутыми, а цветы рассовывали по сумкам со сменной обувью и уносили домой. Матери сначала ругали нас за опоздание к обеду, а потом невольно замолкали, очарованные пышным великолепием первых и единственных в этих краях весенних цветов.
Праздновать весну жители военного городка начинали с двадцать третьего февраля. Святое дело, день Советской армии и флота, со всеми вытекающими по этому поводу и втекающими напитками. После него случался небольшой перерывчик, и наступал очередной праздник Восьмое марта – день советских жен и матерей, дочерей и сестер, бабушек и тетушек и всех им подобных. После Международного женского дня шли просто хорошие дни. А уж про Пасху и говорить нечего. В эпоху развитого социализма катание яиц являлось любимой народной забавой.
Солдаты-строители под порядком ослабевшим контролем отцов-командиров разбегались со стройки по близлежащим улицам и дворам в поисках еды и приключений.
Однажды и к нам во двор забрел такой беглый солдатик. Я сидела на лавочке и плела браслет из разноцветной проволоки. Он сел рядом и стал молча наблюдать за мной.
– Чего уставился? – буркнула я и отодвинулась от него на полпопы.
– А ты чего такая злая? – удивился он и чуть-чуть придвинулся ко мне.
Что могла ответить одиннадцатилетняя оторва взрослому здоровому мужику?
– Сам дурак.
– А ты кто такая, а? Почему так со взрослыми разговариваешь?
– А ты кто такой? Откуда взялся здесь командовать?
– Я Ибрагим.
– Подумаешь, Ибрагим, – передразнила его я.
– А ты «Белое солнце пустыни» смотрела?
– Ну.
– Так вот я – Ибрагим.
– Ну и чё?
– А просто так.
Он замолчал на минуту, а потом спросил:
– А тебя как зовут?
– Не твое собачье дело, – вежливо ответила я.
– Вот и познакомились, – сказал Ибрагим, – я – Ибрагим, а ты – Нетвоесобачьедело.
Я не выдержала и засмеялась.
– Ну, так-то лучше, – заулыбался Ибрагим и, почесав в затылке, добавил: – Принесла бы, что ли, водички. Пить очень хочется.
– Еще чего не хватало. Да у меня и дома никого нет, – соврала я. Мама была дома и шила для заказчицы очередное платье.
– А ключ от дома у тебя есть?
– И ключа нет.
– Это плохо, – вздохнул Ибрагим, вынимая из кармана папиросы.
Он глубоко затянулся и замолчал.
– Давай, что ли, поиграем во что-нибудь? – неожиданно предложил он.
– Во что это мы с тобой можем поиграть? – воскликнула я.
– В прятки, например.
– С ума, что ли, сошел? Где тут прятаться-то?
– А мы с тобой не в простые прятки будем играть, а в солдатские.
– Это еще как? – Я отложила свое плетение и впервые за все время нашей беседы посмотрела на него с интересом.
На меня глядели черные тревожные глаза, и, как только я почувствовала легкий холод за спиной, Ибрагим тут же засмеялся, сверкнув крепкими белыми зубами:
– У, хитрая какая. Пойдем лучше в подъезд, там все и расскажу. А то что-то я замерз совсем.
На мне было надето голубое драповое пальто и красный берет с помпоном. На Ибрагиме – теплый солдатский бушлат и шапка-ушанка.
Мне не холодно, а он замерз, подумала я. Но любопытство было сильнее скрытой где-то внутри тревоги, и я поднялась с лавочки и пошла по направлению к подъезду.
Мы поднялись на второй этаж и остановились у батареи. Ибрагим положил на нее ладони и застыл, как будто в нерешительности.
– Ну? – коротко спросила я.
– Что «ну»?
– Рассказывай.
– Про что рассказывать?
– Ну, ты воще! Про солдатские прятки, конечно!
– Подожди, надо подготовиться, – тянул время Ибрагим, – видишь, руки грею.
– А руки здесь причем? – не поняла я.
– Так я же руками прятать буду.
– Что прятать?
– А все равно что, вот, например, денежку. У тебя есть денежка?
– Ну, есть пятнадцать копеек, мама на пирожок дала.
– Вот и хорошо, давай ее сюда.
– Ишь какой хитренький, фигушки тебе.
– Да я отдам, дурочка, – засмеялся Ибрагим, – поиграем и отдам. Надо же нам что-то прятать.
– И где мы ее прятать будем?
Ибрагим помолчал задумчиво и ответил:
– Сначала я буду прятать ее у себя, а ты будешь искать, а потом ты будешь прятать ее у себя, а искать буду я.
– Здорово! – обрадовалась я. – Так я еще никогда не пробовала.
– Тогда отворачивайся и не подглядывай.
Я отвернулась к окну и увидела там Сашку Новикова, моего одноклассника, который в полном одиночестве тупо и упорно стучал мячом об стену.
– Все, готово, – услышала я за спиной голос Ибрагима, – поворачивайся.
Он сидел на ступеньках, широко расставив ноги и упираясь руками в колени.
– Иди ко мне, – подозвал он меня.
Я подошла и стала растерянно на него смотреть.
– Ну и где искать?
– А где хочешь.
– На тебе, что ли?
– А где же еще?
– А чего тогда ты так расселся, мне до тебя не достать.
И действительно, для того, чтобы обшарить его карманы, мне нужно было встать перед ним на корточки или низко нагнуться. Но то и другое было одинаково неудобно.
– А ты садись ко мне на колени, – переходя на шепот, предложил Ибрагим.
Понимала ли я тогда, что происходит или нет, я не знаю. Сначала не понимала, это точно. Потому и совершенно спокойно села на одно его колено, а другое колено он придвинул и зажал мои ноги между своих ног. От него шел какой-то необычный запах из смеси гуталина, пота, смолы и еще какой-то непонятной травы. Я снова посмотрела в его глаза и увидела на этот раз, что они вовсе не черные, а коричневые. Просто зрачки такие громадные, угольные и глубокие, что почти целиком закрывают всю радужку, как луна закрывает солнце во время его, солнечного затмения.
Я сняла с Ибрагима шапку и стала отворачивать у нее борта в поисках монетки. Он молчал и дышал мне куда-то в ухо горячо и неровно.
– Здесь нету, – разочарованно протянула я. – Ты, что ли, подсказывай, где горячо, где холодно.
– Холодно еще, – прошептал Ибрагим и вытер со лба капли пота.
– Что, согрелся? – засмеялась я. – Тогда расстегивай фуфайку, я там искать буду.
– Лучше ты, – продолжал шептать он.
Я стала вытягивать пуговицы из петель бушлата, но у меня это плохо получалось, и Ибрагим нетерпеливо расстегнулся сам.
– Ага, вот и карманчики, – обрадовалась я, нащупав их с внутренней стороны бушлата.
Но в них ничего не было, и я стала обдумывать свои дальнейшие действия.
– У меня еще на гимнастерке есть карманы, – сказал Ибрагим и откинулся спиной на верхние ступени как на спинку кресла, – они там внутри.
Он рванул гимнастерку, пуговицы поддались и обнажили его черную загорелую шею.
– Ищи там, – показывая глазами куда-то вниз, прошептал Ибрагим.
– Горячо или холодно? – спросила я.
– Уже теплее, – прохрипел он, еле шевеля губами.
Я стала водить растопыренными пальцами по его груди, испытывая странное необъяснимое чувство любопытства и страха одновременно. Я уже забыла про монетку и пыталась привыкнуть к своим новым необыкновенным ощущениям.
Вдруг Ибрагим резко подсунул руки мне под пальто, быстро и легко приподнял меня, и я уже сидела у него на коленях, как пай-девочка. Так сидеть было удобнее, только моя попа упиралась во что-то твердое. Сначала я не обратила на это внимания, мало ли что у него спрятано в карманах. Но это твердое стало шевелиться подо мной само по себе, как маленький и беспокойный зверек. Я приостановила свои поиски и стала прислушиваться к тому, что происходит подо мной.
Ибрагим сидел с закрытыми глазами, вцепившись левой рукой в мое плечо, а правой в перила лестницы, и ногти на пальцах правой руки были белыми от напряжения.
Потом он начал двигаться взад и вперед, делая резкие поступательные движения в ровном и быстром темпе.
– По кочкам, по кочкам, по камешкам-кусточкам... – засмеялась я.
Ибрагим неожиданно остановился, открыл глаза и стал смотреть на меня так, как будто впервые увидел.
– Все, хватит. Теперь ты прятать будешь, – предложил он.
– Я же еще ничего не нашла, – удивилась я.
– Ну и что. Ты же еще только учишься. – Он улыбнулся одними губами и откуда-то из рукава достал монетку. – Вот она. Прячь скорее.
– А, какой хитренький. Глаза-то закрой и не подглядывай.
Ибрагим зажмурился, а я, для большей конспирации развернувшись к нему спиной, устроилась поудобнее. На этот раз его колени оказались у меня между ног. Куда же спрятать эту чертову монетку, подумала я, и тут же вспомнила, что в кармане пальто у меня есть дырка, и если сунуть в карман монетку, то она провалится за подкладку, и тогда этот дурак уж точно ничего не найдет.
Монетка беззвучно скользнула в карман, я, нащупав пальцами дыру в подкладке, продвинула ее вглубь, и она куда-то неслышно проскользнула. Довольная своей сообразительностью, я радостно захихикала:
– Все! Ищи.
– Сиди так и не двигайся, – сказал Ибрагим, – я буду искать с закрытыми глазами, на ощупь.
– Давай-давай, пошевеливайся, – веселилась я, – все равно ничего не найдешь.
Ибрагим снял с меня берет, и мои волосы, ни чем не скрепленные, рассыпались по плечам. Он зарылся в них лицом, и я почувствовала на своей шее его колючую щеку.
– Осторожнее там, – вскрикнула я.
– Я буду очень осторожным, – пообещал Ибрагим и снова задышал мне в шею громко и отрывисто.
Я заерзала у него на коленях и почувствовала странное, необъяснимое тепло в низу живота.
Ибрагим расстегнул на мне пальто, и его руки стали шарить по моей груди. Все это время его губы были прижаты к моему уху, и он, не переставая, спрашивал:
– Ну, как теперь, девочка, горячо?
Понемногу я стала понимать, что происходит.
Нет, я уже ясно знала, что происходит, но не могла остановить его. На меня словно нашло оцепенение. Я молчала и ждала с нетерпением его дальнейшего слепого продвижения по моему телу. Глаза закрылись сами собой, и в темноте поплыли разноцветные прозрачные монетки.
– Горячо тебе, девочка?
– Да! – выдохнула я. – Горячо.
Его руки продвигались ниже и ниже, мое фланелевое платье поползло вверх, а его руки стали стаскивать с меня колготки. Твердый горячий комок упирался в меня все настойчивее и нетерпеливее.
– Очень горячо, сделай что-нибудь, – хотела я прокричать, но изо рта вырвалось какое-то бессвязное бульканье.
И вдруг внизу хлопнула входная дверь, и по ступенькам загрохотали быстрые шаги. Ибрагим резко сбросил меня с себя и вскочил на ноги. Я, растерянная и испуганная, стояла на ступеньках и смотрела вниз.
– О, Машка, здорово, – навстречу, улыбаясь до ушей, поднимался Сашка Новиков, прижимая к животу потертый футбольный мяч. – А чёй-то вы тут делаете?
– Греемся, – ответил Ибрагим.
Я, еще слабо соображая, но уже медленно приходя в себя, подошла к батарее и прислонилась к ней спиной.
– Давай-давай, топай отсюда, – сказал Ибрагим.
– А я не с тобой разговариваю, а с Машкой, – заупрямился Новиков.
Я нащупала в кармане проволочный браслет и машинально вытянула его наружу.
– Ну-ка покажи, – попросил Сашка.
Я протянула ему браслет, и он стал внимательно его рассматривать.
– Подумаешь, и я так умею, – похвастался он, – только у меня проволоки нет.
– А я знаю, где ее много, но тебе не скажу, – злорадно заулыбался Ибрагим.
Сашка с интересом на него уставился. В нашем дворовом государстве проволока была в большом дефиците и являлась своего рода обменной валютой, на которую можно было много чего приобрести. На проволоку выменивали ластики, шариковые ручки, точилки, перочинные ножики, тетрадки в красивых обложках и другие нужные в хозяйстве вещи. Мода на проволочные украшения была в самом разгаре, и счастливому обладателю разноцветного мотка все завидовали.
– Ну и где? – У Сашки загорелись глаза.
– В подвале, – ответил Ибрагим.
– На подвале сто лет как замок висит, и без ключа нам туда не попасть, – расстроился Сашка.
– Ничего, – сказал Ибрагим, – если будет нужно, я его и без ключа открою. Хочешь, Маша, пойдем со мной.
– Конечно, хочу! – обрадовалась я, заранее представляя, сколько всяких фенечек я сумею наплести из всего этого проволочного богатства.
– А можно я с вами пойду? – поинтересовался Сашка.
– Нет, не пойдешь, – твердо отказал ему Ибрагим.
– Нет, пойду, – уперся Сашка.
– Пошел вон отсюда, – сквозь зубы процедил Ибрагим и, по-хозяйски взяв меня за руку, потянул вниз по лестнице.
Сашка медленно и боязливо стал спускаться за нами.
Мы дружно вышли из подъезда и направились на ту сторону дома, где был расположен подвал. Мы с Ибрагимом шли впереди, Сашка плелся следом. Вдруг Ибрагим пустился бегом, таща меня за руку. Сашка рванул за нами. Мы обогнули дом, добежали до подвала и стали быстро спускаться по ступенькам вниз. Сашка легко нас догнал и остановился у входа в подвал.
– Чего тебе надо, гаденыш? – зло спросил Ибрагим, и на его виске задергалась выпуклая синяя жила.
На воздухе я окончательно пришла в себя, и мне вдруг стало страшно. Вырвав у Ибрагима рук у, я попятилась в угол.
– Маш, иди сюда.
Сашка стоял наверху и испуганно на меня смотрел.
– Я убью тебя, мальчик, – прошипел Ибрагим и стал медленно подниматься по лестнице.
– Машка, ты не бойся, я сейчас, я сейчас, – кричал Сашка каким-то тонким голосом, отступая задом и прижимая к себе мяч.
Ибрагим поднимался все выше, а Сашка отодвигался все дальше, но уходить явно не собирался.
– Беги, Маша, беги! – заорал Сашка.
И я, словно очнувшись, рванула наверх, толкнула Ибрагима в спину и, воспользовавшись тем, что он на секунду потерял равновесие, бросилась наружу. Преодолев последние ступеньки, я кубарем выкатилась из подвала и что есть духу побежала к своему подъезду. Влетев внутрь и захлопнув за собой дверь, я вцепилась в дверную ручку обеими руками и стала изо всех сил тянуть ее на себя, чтобы снаружи никто не смог войти.
– Маша, пусти, это я, – кричал Сашка с улицы, – Маша, пусти...
Но за нами никто не гнался.
Через месяц в подвале одного из домов нашли мертвую девочку. Весь город только об этом и говорил. А мы с Сашкой молчали.
Насильника нашли, на удивление, быстро. Им оказался какой-то беглый солдат.
13
Мне снятся сны или приходят воспоминания строго по пунктам придуманного Юлькой плана. Только последовательность не соблюдается. Сначала детство, потом сразу сексуальный опыт. Странное соседство. Нездоровое какое-то. А кто из нас здоров? Я имею в виду психическое здоровье или, точнее, душевное. Мы все лечили понемногу чего-нибудь и как-нибудь. Мы все выходили из жизненных тупиков с малыми или большими потерями. А те немногие, кому не удавалась этого сделать, выходили из прославленных московских окон сразу навстречу небу. Небо – это самое простое, оно всегда рядом, рукой подать, особенно если окно находится на двадцатом этаже. В нашем спальном районе каждую весну обязательно кто-нибудь выходит из окна. И все больше женщины и дети. Наверное, потому, что они самые слабые. Или самые одинокие?
Недавно вот женщина вышла. Немолодая уже, лет пятидесяти. Все чада и домочадцы спали. Утром дело было. И вдруг звонок в дверь. Здравствуйте, как поживаете, все ли у вас в порядке? Да вроде все хорошо. А в чем, собственно, дело? А дело в том, что вы вот тут спите, а у вас из окна женщины вываливаются. Какие еще женщины? Что за шутки дурацкие? Мать просыпайся, разберись тут с ментами, то есть с товарищами милиционерами. Мать, ты где, мать?
Да что же это! Даже карандаш с пола не подняла, на который ей муж еще третьего дня указывал. О потраченных деньгах отчитаться не соизволила, чек, дура неорганизованная, потеряла. И все-то у нее вечно теряется, все-то не на своем месте лежит. Тряпки по всему дому раскиданы, обувь в линеечку не выставлена, шнурки на ботинках параллельно не лежат. Книги друг на дружке на подоконнике, а не как положено, в шкафу. Покрывало на кровати сморщено, пепельница полна окурков, пустая рюмка под столом, а окна всегда настежь! И чего она делает-то целый день одна?..
Это в соседнем доме произошло. Она даже записки никакой не оставила. Жизнь прошла, а сказать нечего. Все равно не поймут. А столько лет вместе, рядом, близко. Да вот близости никакой не было. Некому руку подать. Встретиться глазами не с кем.
Моя бабушка говорила, что человек приходит в этот мир один и один из него уходит. И редким счастливцам удается прожить жизнь и быть в ней не одиноким. Или не остаться одиноким под конец.
«Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Вот формула вечной гармонии! Истина в первой инстанции. Постамент для философского камня. Нирвана наших дней.
Но так ли страшно одиночество, как его малюют? Может быть, именно оно и является самым гармоничным из всех возможных способов бытия? Ты сам себе и Бог, и царь, и герой. И не с кого спрашивать, и не на кого обижаться, и некого обвинять в своих неудачах или, напротив, благодарить за победы. Прям с утреца холодный душ, горячий кофе, теплое исподнее – и вперед на поиски пропитания. А в этих поисках вполне можно набрести на свое собственное счастье. Для кого-то это деньги, для кого-то – творческая реализация, для кого-то – просто любовь.
И вот здесь-то мы и спотыкаемся. Любовь! Она же одна на двоих. И мы в ней – две половинки целого. Ты – мое крыло, я – твое крыло! Ты – моя душа, я – твоя душа! Ты – моя жизнь, я – твоя жизнь. Ты – мое сердце, я – твое? А вот здесь не получается. Когда дело касается вещей нематериальных, то можно еще посучить ножками и поиграть словами. Когда речь идет о физиологии, то тут, простите, у каждого свой, индивидуальный суповой набор. И это полнейшая чушь, что в любви два человеческих сердца, как два точно подобранных паззла соединяются в одно. Они просто какое-то время трутся друг о друга краями и бьются в унисон от тесноты. Но все равно ведь! Строго поодиночке.
И проходят дни, и проходят ночи, и те секунды, минуты и часы, которые недавно казались такими безбожно короткими, превращаются в нескончаемое, непереносимое, непрерываемо мрачное время. И ты медленно выздоравливаешь, и в один не самый прекрасный день вдруг начинаешь понимать, что уже не попадаешь в тот родной, отстающий от тебя ритм, и в тщетной попытке подхлестнуть биение чужого слабеющего пульса сам теряешь последние силы.
И что мы имеем в результате? Что, так сказать, выносим «на гора»? Все то же одиночество, только еще более невыносимое, так как одиночество вдвоем страшней вдвойне.
Плодитесь и размножайтесь! И разбегайтесь подальше друг от друга, для того чтобы понять, что всему, чего ты в этой жизни достиг или, наоборот, потерял безвозвратно, ты обязан только себе. И нет тебе ни в ком помощи, и нет ни в ком надежды. Кто, если не ты?
Говоря высоким «штилем», не этот ли подзатоптанный девиз был начертан на гербе великого корсиканца? Не на этой ли единственной струне сыграл свой знаменитый концерт проклятый скрипач? Не под эту ли одинокую пулю подставил свое африканское сердце певец безжалостной русской зимы?
Так давайте не будем жмотничать, давайте пойдем дальше, и к две тысячи как можно более скорейшему году обеспечим квартирой каждого мало-мальски живого человека. Ибо одиночество – это двигатель прогресса!
Недавно вот женщина вышла. Немолодая уже, лет пятидесяти. Все чада и домочадцы спали. Утром дело было. И вдруг звонок в дверь. Здравствуйте, как поживаете, все ли у вас в порядке? Да вроде все хорошо. А в чем, собственно, дело? А дело в том, что вы вот тут спите, а у вас из окна женщины вываливаются. Какие еще женщины? Что за шутки дурацкие? Мать просыпайся, разберись тут с ментами, то есть с товарищами милиционерами. Мать, ты где, мать?
Да что же это! Даже карандаш с пола не подняла, на который ей муж еще третьего дня указывал. О потраченных деньгах отчитаться не соизволила, чек, дура неорганизованная, потеряла. И все-то у нее вечно теряется, все-то не на своем месте лежит. Тряпки по всему дому раскиданы, обувь в линеечку не выставлена, шнурки на ботинках параллельно не лежат. Книги друг на дружке на подоконнике, а не как положено, в шкафу. Покрывало на кровати сморщено, пепельница полна окурков, пустая рюмка под столом, а окна всегда настежь! И чего она делает-то целый день одна?..
Это в соседнем доме произошло. Она даже записки никакой не оставила. Жизнь прошла, а сказать нечего. Все равно не поймут. А столько лет вместе, рядом, близко. Да вот близости никакой не было. Некому руку подать. Встретиться глазами не с кем.
Моя бабушка говорила, что человек приходит в этот мир один и один из него уходит. И редким счастливцам удается прожить жизнь и быть в ней не одиноким. Или не остаться одиноким под конец.
«Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Вот формула вечной гармонии! Истина в первой инстанции. Постамент для философского камня. Нирвана наших дней.
Но так ли страшно одиночество, как его малюют? Может быть, именно оно и является самым гармоничным из всех возможных способов бытия? Ты сам себе и Бог, и царь, и герой. И не с кого спрашивать, и не на кого обижаться, и некого обвинять в своих неудачах или, напротив, благодарить за победы. Прям с утреца холодный душ, горячий кофе, теплое исподнее – и вперед на поиски пропитания. А в этих поисках вполне можно набрести на свое собственное счастье. Для кого-то это деньги, для кого-то – творческая реализация, для кого-то – просто любовь.
И вот здесь-то мы и спотыкаемся. Любовь! Она же одна на двоих. И мы в ней – две половинки целого. Ты – мое крыло, я – твое крыло! Ты – моя душа, я – твоя душа! Ты – моя жизнь, я – твоя жизнь. Ты – мое сердце, я – твое? А вот здесь не получается. Когда дело касается вещей нематериальных, то можно еще посучить ножками и поиграть словами. Когда речь идет о физиологии, то тут, простите, у каждого свой, индивидуальный суповой набор. И это полнейшая чушь, что в любви два человеческих сердца, как два точно подобранных паззла соединяются в одно. Они просто какое-то время трутся друг о друга краями и бьются в унисон от тесноты. Но все равно ведь! Строго поодиночке.
И проходят дни, и проходят ночи, и те секунды, минуты и часы, которые недавно казались такими безбожно короткими, превращаются в нескончаемое, непереносимое, непрерываемо мрачное время. И ты медленно выздоравливаешь, и в один не самый прекрасный день вдруг начинаешь понимать, что уже не попадаешь в тот родной, отстающий от тебя ритм, и в тщетной попытке подхлестнуть биение чужого слабеющего пульса сам теряешь последние силы.
И что мы имеем в результате? Что, так сказать, выносим «на гора»? Все то же одиночество, только еще более невыносимое, так как одиночество вдвоем страшней вдвойне.
Плодитесь и размножайтесь! И разбегайтесь подальше друг от друга, для того чтобы понять, что всему, чего ты в этой жизни достиг или, наоборот, потерял безвозвратно, ты обязан только себе. И нет тебе ни в ком помощи, и нет ни в ком надежды. Кто, если не ты?
Говоря высоким «штилем», не этот ли подзатоптанный девиз был начертан на гербе великого корсиканца? Не на этой ли единственной струне сыграл свой знаменитый концерт проклятый скрипач? Не под эту ли одинокую пулю подставил свое африканское сердце певец безжалостной русской зимы?
Так давайте не будем жмотничать, давайте пойдем дальше, и к две тысячи как можно более скорейшему году обеспечим квартирой каждого мало-мальски живого человека. Ибо одиночество – это двигатель прогресса!