– Конечно, бывает, – сказала я. – Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.
– Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
– Не знаю, не думала об этом.
– А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
– Не совсем.
– Ну как же! – разгорячился Никита. – Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
– С трудом.
– Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
– Да, я понимаю.
– Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
– Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? – прозрела я.
– Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
– Это правда?
– Правда, только правда, ничего кроме правды.
– А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
– Ребенком? – удивился Никита. – Почему?
– Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове...
– А шлепать по попе не хочется?
– Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
– Слушай! – осенило Никиту. – Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
– Дурак, – бросила я и стала собирать посуду.
Никита забрал у меня из рук тарелки:
– Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
– А что еще ты будешь делать?
– Все, что найду нужным.
– Гвозди, что ли, забивать?
– И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
– Здорово! – обрадовалась я. – А кроме «гладить», что еще я буду делать?
– Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
– Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
– Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
– А ты в церковь ходишь? – зачем-то спросила я.
– Нет.
– А почему?
– Потому что с церковью у меня сложные отношения.
– Как у Льва Толстого?
– Почти, – улыбнулся Никита и задумался. – Понимаешь... Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой... – Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: – Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она – третий лишний.
У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
– Ну, все, пошли спать.
В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.
21
22
– Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
– Не знаю, не думала об этом.
– А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
– Не совсем.
– Ну как же! – разгорячился Никита. – Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
– С трудом.
– Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
– Да, я понимаю.
– Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
– Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? – прозрела я.
– Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
– Это правда?
– Правда, только правда, ничего кроме правды.
– А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
– Ребенком? – удивился Никита. – Почему?
– Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове...
– А шлепать по попе не хочется?
– Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
– Слушай! – осенило Никиту. – Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
– Дурак, – бросила я и стала собирать посуду.
Никита забрал у меня из рук тарелки:
– Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
– А что еще ты будешь делать?
– Все, что найду нужным.
– Гвозди, что ли, забивать?
– И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
– Здорово! – обрадовалась я. – А кроме «гладить», что еще я буду делать?
– Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
– Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
– Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
– А ты в церковь ходишь? – зачем-то спросила я.
– Нет.
– А почему?
– Потому что с церковью у меня сложные отношения.
– Как у Льва Толстого?
– Почти, – улыбнулся Никита и задумался. – Понимаешь... Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой... – Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: – Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она – третий лишний.
У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
– Ну, все, пошли спать.
В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.
21
Как страшно жить, думала я на рассвете, когда Никита еще спал.
Мы такие сильные, молодые, продвинутые. Мы такие креативные, позитивные, форматные. Мы такие слабые, беззащитные, беспомощные. Нас можно отловить и замучить поодиночке. Поэтому мы собираемся в стаи на работе, дома, на улице. В ночных клубах, ресторанах, дискотеках. На вокзалах, в аэропортах. В купе, гостиничных номерах, больничных палатах. Мы всюду ищем друг друга, и нигде нет спасенья от нас. Нас так много, что нас не задушишь, не убьешь. Если только подкараулить где-нибудь в темном уголке, накинуть петлю на шею, подтянуть повыше и спросить: «Ну как, дружище, тебе здесь, одному, не страшно?»
Поэтому мы бегаем, трясемся, смотрим по сторонам, ловим посторонние взгляды, ищем в толпе глаза, брови, губы, от которых бы захватило дух, снесло крышу, перевернуло с ног на голову, накрыло горячей волной и не отпускало ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги, коврижки, пряники и пироги с капустой.
Мы просыпаемся, встаем, идем. Пьем кофе, чай, пиво. Едим сыр, масло, яйца. Садимся в автобус, метро, автомобиль. Едем на работу, учебу, в командировку. Все напряжены, насторожены, замучены. В глазах усталость, равнодушие, злость... И откуда ни возьмись – надежда. Когда весна придет? Не знаю. «Пройдут дожди, сойдут снега...»
Какая я счастливая, Господи! Мне больше ничего не надо. Просто оставь все так, как есть. И больше ничего не трогай, не поправляй, не делай, не старайся.
За окном дождь стучит барабанными палками по карнизу. Я подхожу к окну, раскрываю его, и вся как есть, голая, высовываюсь по пояс наружу. Внизу единственный во всем районе каштан зажег свои белые свечи.
Я смотрю на небо, по нему медленно плывут серые облака. Капли дождя путаются в моих волосах и стекают на плечи.
Сзади кто-то большой и горячий накрыл меня своим телом.
– Почему ты не спишь? – спросил Никита.
– Не хочется, – ответила я, не оборачиваясь. – А почему ты не спишь?
– Потому что хочется, – сказал он, сильнее вдавливаясь в меня.
В висках забили отбойные молотки, не заглушая, а попадая в такт барабанной дроби дождя. Когда-нибудь сломаю палки я этому джазмену.
Это была последняя мысль, за которую я держалась, пока перед глазами не поплыли ослепительные золотые круги.
Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап...
Если он меня бросит, я умру. Потому, что не будет смысла жить. Совсем никакого смысла.
Я стояла у двери в ванную и смотрела, как Никита бреется. Он поймал мой взгляд в зеркале и тут же скорчил страшную рожу. Я подошла ближе, обняла его за талию и прижалась щекой к его спине.
– Что с тобой? – спросил Никита, не отрываясь от зеркала.
Я ему ничего не ответила, но если бы он сейчас увидел мое лицо, то, наверное, очень бы удивился.
Так выглядит счастье. А я его воплощение. Я его единственный проводник в этот жестокий мир. Без меня бы оно заблудилось, загнулось и сдохло с голоду. А тут я. Как свет в конце тоннеля. Здравствуй, счастье! Ты так долго блуждало по земле в поисках меня, и вот наконец это случилось. Невозможное произошло. Легендарная встреча. Где-то на Эльбе, в шесть часов вечера после войны. И сразу праздничный салют, ананасы в шампанском, мороженое из сирени, финальная соловьиная песнь. И если я сейчас оторвусь от этой спины, то все сразу и кончится.
Потому что счастье не может быть долгим. Каких-нибудь несколько мгновений – и все. Осталось лишь в воспоминаньях. Так остановитесь же, мгновенья! Не будьте гадами.
А они никуда и не спешат. Никита все еще бреется, а моя душа греется в лучах своего собственного счастья.
– Чего б пожрать? – произнес виновник торжества, слабо пошевелив крыльями.
Я опустилась на землю и поняла, что это были совсем не крылья, а всего лишь горячие Никитины лопатки. Я испугалась за счастье, но оно, встревоженное его голосом, только вздрогнуло, чихнуло тихо, но не пропало.
Счастливая Маша сказала «угу» и пошла на кухню – искать холодильник. Холодильник нашелся довольно быстро. Он, как ни странно, стоял на своем прежнем месте и по-прежнему был пуст. Пуст не настолько, чтоб уж совсем, но дежурный набор продуктов совершенно не соответствовал важности переживаемых мгновений.
Счастливый человек становится человеком творческим. И за каких-то пять минут я придумала и воплотила в жизнь новый проект. Вместо банальной яичницы соорудила сложный омлет. С шампиньонами, креветками, сыром и сгущенным молоком.
Никита вышел из ванной, распространяя по кухне арбузный запах моего «Кензо».
– Ничего, что я... – начал извиняться он, потирая свою тщательно подправленную бороду.
– Очень даже хорошо, – перебила я, – будешь нюхать себя, а вспоминать меня.
– Ты так говоришь – «вспоминать», как будто мы собираемся надолго проститься.
– А что для тебя значит «надолго»? – поинтересовалась я.
– Ну, на неделю, на две. – Никита придвинул к себе поближе тарелку и стал с опаской рассматривать ее содержимое.
– И ты смог бы прожить без меня две недели? – совершенно искренне удивилась я.
– Ну, скажем, если очень захотеть, то можно и больше, – ответил он, накручивая на вилку расплавившийся в омлете сыр.
Счастье надуло губы и отвернулось к окну.
– А почему омлет сладкий? – спросил Никита.
– Тайская кухня. – Я неопределенно дернула плечом, продолжая наблюдать за крупными каплями дождя, которые торили длинные извилистые тропинки на немытом с осени стекле.
Как слезы, подумала я. Слезы счастья или слезы обиды?
– Очень вкусно. – Никита снова стоял за моей спиной и, обняв меня за талию, дышал мне куда-то в ухо.
– Не пропадай, пожалуйста, так надолго, – попросила его я.
– Да куда я от тебя денусь? – прошептал Никита, и я услышала, как его сердце переместилось в мою ушную раковину.
Если сейчас повторится все то, что было полчаса назад, то я уж точно опоздаю на работу. При одной только мысли о работе мое раздвоение личности резко закончилось. Я перестала быть счастьем, счастье перестало быть мной.
Я молча выкрутилась из Никитиных объятий и принялась собирать со стола.
– Оставь все, я сам, – сказал Никита, наблюдая за мелкой тряской моих пальцев.
Счастье кончилось, а желание еще нет. Я, покачиваясь, вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
И все-таки дело не в работе. Счастье сдохло чуть раньше, тогда, когда Никита обмолвился, что сможет прожить без меня две недели.
А я сколько без него смогу прожить?
И день уже проживала без него, и два, и даже три. А хорошо ли тебе было, девица? Хорошо ли, красавица? Хреново, дедушка. Хреново, Морозушко.
Вся жизнь между полюсом и экватором, то холод, то жар.
Я качалась на одной ноге, пытаясь второй попасть в джинсы.
– Маша, я ушел, – послышался из прихожей Никитин голос.
– А поцеловать? – тихо напомнила я.
Ответом мне было молчанье.
Я вышла из комнаты и прошла на кухню.
Посуда была вымыта, со стола все убрано, и на фоне старой клетчатой клеенки красовалось сердце, пронзенное стрелой. Теперь понятно, почему этот подлец смылся, как следует не попрощавшись. Когда он трудился над этой композицией, составляя незамысловатый рисунок из кусочков сахара, мое пропавшее счастье уже не подавало признаков жизни.
Распотрошенная сахарница стояла в сторонке в полном недоумении, типа посмотрите, люди добрые, шо же это деется, средь бела дня на глазах у всех тырят самое дорогое. Но наполнить ее вновь и одновременно разрушить такую совершенную красоту у меня не поднялась рука. Так и буду до конца своих дней пить чай в прикуску с Никитиным сердцем.
Я подбежала к окну и стала ждать, когда он покажется из подъезда и сядет в свой «фольксваген». Никита вышел, постоял немного на крыльце, достал сигареты, закурил и направился к машине.
«Никита, посмотри на меня», – мысленно приказала я ему и спряталась за занавеску.
Он остановился, поднял голову вверх и уставился на мои окна.
Я люблю тебя, Никита!
Мы такие сильные, молодые, продвинутые. Мы такие креативные, позитивные, форматные. Мы такие слабые, беззащитные, беспомощные. Нас можно отловить и замучить поодиночке. Поэтому мы собираемся в стаи на работе, дома, на улице. В ночных клубах, ресторанах, дискотеках. На вокзалах, в аэропортах. В купе, гостиничных номерах, больничных палатах. Мы всюду ищем друг друга, и нигде нет спасенья от нас. Нас так много, что нас не задушишь, не убьешь. Если только подкараулить где-нибудь в темном уголке, накинуть петлю на шею, подтянуть повыше и спросить: «Ну как, дружище, тебе здесь, одному, не страшно?»
Поэтому мы бегаем, трясемся, смотрим по сторонам, ловим посторонние взгляды, ищем в толпе глаза, брови, губы, от которых бы захватило дух, снесло крышу, перевернуло с ног на голову, накрыло горячей волной и не отпускало ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги, коврижки, пряники и пироги с капустой.
Мы просыпаемся, встаем, идем. Пьем кофе, чай, пиво. Едим сыр, масло, яйца. Садимся в автобус, метро, автомобиль. Едем на работу, учебу, в командировку. Все напряжены, насторожены, замучены. В глазах усталость, равнодушие, злость... И откуда ни возьмись – надежда. Когда весна придет? Не знаю. «Пройдут дожди, сойдут снега...»
Какая я счастливая, Господи! Мне больше ничего не надо. Просто оставь все так, как есть. И больше ничего не трогай, не поправляй, не делай, не старайся.
За окном дождь стучит барабанными палками по карнизу. Я подхожу к окну, раскрываю его, и вся как есть, голая, высовываюсь по пояс наружу. Внизу единственный во всем районе каштан зажег свои белые свечи.
Я смотрю на небо, по нему медленно плывут серые облака. Капли дождя путаются в моих волосах и стекают на плечи.
Сзади кто-то большой и горячий накрыл меня своим телом.
– Почему ты не спишь? – спросил Никита.
– Не хочется, – ответила я, не оборачиваясь. – А почему ты не спишь?
– Потому что хочется, – сказал он, сильнее вдавливаясь в меня.
В висках забили отбойные молотки, не заглушая, а попадая в такт барабанной дроби дождя. Когда-нибудь сломаю палки я этому джазмену.
Это была последняя мысль, за которую я держалась, пока перед глазами не поплыли ослепительные золотые круги.
Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап...
Если он меня бросит, я умру. Потому, что не будет смысла жить. Совсем никакого смысла.
Я стояла у двери в ванную и смотрела, как Никита бреется. Он поймал мой взгляд в зеркале и тут же скорчил страшную рожу. Я подошла ближе, обняла его за талию и прижалась щекой к его спине.
– Что с тобой? – спросил Никита, не отрываясь от зеркала.
Я ему ничего не ответила, но если бы он сейчас увидел мое лицо, то, наверное, очень бы удивился.
Так выглядит счастье. А я его воплощение. Я его единственный проводник в этот жестокий мир. Без меня бы оно заблудилось, загнулось и сдохло с голоду. А тут я. Как свет в конце тоннеля. Здравствуй, счастье! Ты так долго блуждало по земле в поисках меня, и вот наконец это случилось. Невозможное произошло. Легендарная встреча. Где-то на Эльбе, в шесть часов вечера после войны. И сразу праздничный салют, ананасы в шампанском, мороженое из сирени, финальная соловьиная песнь. И если я сейчас оторвусь от этой спины, то все сразу и кончится.
Потому что счастье не может быть долгим. Каких-нибудь несколько мгновений – и все. Осталось лишь в воспоминаньях. Так остановитесь же, мгновенья! Не будьте гадами.
А они никуда и не спешат. Никита все еще бреется, а моя душа греется в лучах своего собственного счастья.
– Чего б пожрать? – произнес виновник торжества, слабо пошевелив крыльями.
Я опустилась на землю и поняла, что это были совсем не крылья, а всего лишь горячие Никитины лопатки. Я испугалась за счастье, но оно, встревоженное его голосом, только вздрогнуло, чихнуло тихо, но не пропало.
Счастливая Маша сказала «угу» и пошла на кухню – искать холодильник. Холодильник нашелся довольно быстро. Он, как ни странно, стоял на своем прежнем месте и по-прежнему был пуст. Пуст не настолько, чтоб уж совсем, но дежурный набор продуктов совершенно не соответствовал важности переживаемых мгновений.
Счастливый человек становится человеком творческим. И за каких-то пять минут я придумала и воплотила в жизнь новый проект. Вместо банальной яичницы соорудила сложный омлет. С шампиньонами, креветками, сыром и сгущенным молоком.
Никита вышел из ванной, распространяя по кухне арбузный запах моего «Кензо».
– Ничего, что я... – начал извиняться он, потирая свою тщательно подправленную бороду.
– Очень даже хорошо, – перебила я, – будешь нюхать себя, а вспоминать меня.
– Ты так говоришь – «вспоминать», как будто мы собираемся надолго проститься.
– А что для тебя значит «надолго»? – поинтересовалась я.
– Ну, на неделю, на две. – Никита придвинул к себе поближе тарелку и стал с опаской рассматривать ее содержимое.
– И ты смог бы прожить без меня две недели? – совершенно искренне удивилась я.
– Ну, скажем, если очень захотеть, то можно и больше, – ответил он, накручивая на вилку расплавившийся в омлете сыр.
Счастье надуло губы и отвернулось к окну.
– А почему омлет сладкий? – спросил Никита.
– Тайская кухня. – Я неопределенно дернула плечом, продолжая наблюдать за крупными каплями дождя, которые торили длинные извилистые тропинки на немытом с осени стекле.
Как слезы, подумала я. Слезы счастья или слезы обиды?
– Очень вкусно. – Никита снова стоял за моей спиной и, обняв меня за талию, дышал мне куда-то в ухо.
– Не пропадай, пожалуйста, так надолго, – попросила его я.
– Да куда я от тебя денусь? – прошептал Никита, и я услышала, как его сердце переместилось в мою ушную раковину.
Если сейчас повторится все то, что было полчаса назад, то я уж точно опоздаю на работу. При одной только мысли о работе мое раздвоение личности резко закончилось. Я перестала быть счастьем, счастье перестало быть мной.
Я молча выкрутилась из Никитиных объятий и принялась собирать со стола.
– Оставь все, я сам, – сказал Никита, наблюдая за мелкой тряской моих пальцев.
Счастье кончилось, а желание еще нет. Я, покачиваясь, вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
И все-таки дело не в работе. Счастье сдохло чуть раньше, тогда, когда Никита обмолвился, что сможет прожить без меня две недели.
А я сколько без него смогу прожить?
И день уже проживала без него, и два, и даже три. А хорошо ли тебе было, девица? Хорошо ли, красавица? Хреново, дедушка. Хреново, Морозушко.
Вся жизнь между полюсом и экватором, то холод, то жар.
Я качалась на одной ноге, пытаясь второй попасть в джинсы.
– Маша, я ушел, – послышался из прихожей Никитин голос.
– А поцеловать? – тихо напомнила я.
Ответом мне было молчанье.
Я вышла из комнаты и прошла на кухню.
Посуда была вымыта, со стола все убрано, и на фоне старой клетчатой клеенки красовалось сердце, пронзенное стрелой. Теперь понятно, почему этот подлец смылся, как следует не попрощавшись. Когда он трудился над этой композицией, составляя незамысловатый рисунок из кусочков сахара, мое пропавшее счастье уже не подавало признаков жизни.
Распотрошенная сахарница стояла в сторонке в полном недоумении, типа посмотрите, люди добрые, шо же это деется, средь бела дня на глазах у всех тырят самое дорогое. Но наполнить ее вновь и одновременно разрушить такую совершенную красоту у меня не поднялась рука. Так и буду до конца своих дней пить чай в прикуску с Никитиным сердцем.
Я подбежала к окну и стала ждать, когда он покажется из подъезда и сядет в свой «фольксваген». Никита вышел, постоял немного на крыльце, достал сигареты, закурил и направился к машине.
«Никита, посмотри на меня», – мысленно приказала я ему и спряталась за занавеску.
Он остановился, поднял голову вверх и уставился на мои окна.
Я люблю тебя, Никита!
22
Как хорошо, что я не опоздала. Или как плохо, что я не опоздала? Короче, меня никто не предупредил, и я попала на внеочередное совещание. Вернее, нарвалась. Волнующейся грудью на неглубоко закопанную мину.
Обычно совещания у нас бывают не чаще одного раза в месяц. Но порой на Савву Морозыча нисходит вдохновение, и он среди недели ни с того ни с сего устраивает познавательно-развлекательную разборку наших отнюдь неравнозначных полетов.
– Посмотрим на график, – сурово проговорил Савва и стал медленно разворачивать длинную бумажную простыню, над которой наша бухгалтерия корпела всю предыдущую ночь.
Нельзя сказать, что все присутствующие при этом незабываемом событии чувствовали себя одинаково комфортно. Ира Маленькая нервно комкала в руках тонкий батистовый платочек, Ира Большая с преувеличенным вниманием рассматривала картинки нового английского каталога, главбух Светлана Егоровна что-то быстро дописывала в свой ежедневник, а я просто забилась в самый дальний угол и спряталась за широкой спиной Пети-секретаря. Одна Юлька, сидевшая по правую руку от шефа, рассеяно улыбалась и, казалось, была совершенно спокойна.
Шеф наконец справился с взятыми на себя обязательствами и, вперив очки в свою красиво размалеванную бумажку, еще более угрожающе затих.
И чего такого нового он там увидел? Я с закрытыми глазами могла бы начертить ему этот график, особо не утруждая себя заглядыванием в непонятные бухгалтерские талмуды. А заодно и произнести за него речь, которую многие из нас знали наизусть и при случае не лишали себя удовольствия ее прокомментировать.
– Ситуация, как всегда, тяжелая, но стабильная, – произнес дежурную фразу Савва, – что, с одной стороны, хоть и внушает нам некоторый оптимизм, с другой – не дает повода для полной и окончательной расслабухи. Поэтому мы и впредь не должны загорать на лаврах, ибо отставание от набранного темпа грозит такими тяжкими последствиями, что ни пером описать, ни маслом. Кто опоздал, тот, как говорится, не успел. А если ты не успел, значит, умер. Но наш больной скорее жив, чем мертв, и мы будем последними подонками, если не протянем ему руку помощи.
Нетрудно было догадаться, что под больным, который вот-вот должен отбросить копыта, Савва Морозыч подразумевал не что иное, как свой собственный бизнес. Но я давно уже устала винить себя за равнодушие и жестокосердие, и по большому счету мне было глубоко наплевать на то, как скоро мой шеф заработает свой очередной миллион.
– Ну это пока были цветочки, – резюмировал Савва, – а теперь вернемся к нашим давно назревшим ягодкам. Итак, что же нам показывает график?
Ну, мне можно было и не смотреть. На фиг, как поется у «Несчастного случая», мне этот график? Чего лишний раз расстраиваться? Я знаю все его возможные высоты и овраги и ориентируюсь на местности лучше любого проводника. В начале пути нас ждет небольшое плоскогорье, в середине, как всегда, возвысится пик имени Юлии Васильевны, а где-то ближе к концу (смотрите под ноги, не оступитесь) – провал под названием Мариванская впадина, на дне которой плещется мороженая рыба.
– За сравнительно небольшой отрезок времени, – продолжал шеф, – наша глубокообожаемая Юлия Васильевна выполнила не только свой индивидуальный квартальный план, но и почти довела до победного конца сорванную некоторыми отстающими дизайнерами работу, что нам дало возможность рассчитаться наконец, с поставщиками.
Какая подлая несправедливость, подумала я. Одной рукой подсунул мне Сам Самыча, другой практически тут же его забрал, а теперь я еще и виновата осталась. Непонятно только, почему Юлька молчит.
– Это не совсем так, Савва Морозыч, – все-таки вступила в разговор Юлька, – на последнем объекте была проведена большая предварительная работа, и я думаю, что Мариванна вполне могла бы сама довести ее до завершающей стадии.
– Важен не столько процесс, сколько результат, – оборвал ее Савва, – и кто этого не понимает, того мы....
Бла-бла-бла-бла-бла-бла...
Интересно, когда наконец его терпение кончится и он от слов перейдет к делу? И вообще непонятно, почему он со мной столько времени нянькается? Другой бы на его месте уже давно подарил мне на Восьмое марта удочку – и вперед с песней. Я бы на него даже не обиделась. Человека можно понять. Его дело, оно же и его любимое детище, должно расти и развиваться как можно более быстрыми темпами, а все факторы, тормозящие его рост, обречены на полное и безоговорочное уничтожение.
– Тебе все понятно, Бородина? – заботливый Савва не поленился подкрасться ко мне со спины и прокричать свой вопрос непосредственно в мое непривыкшее к такому вниманию ухо.
В знак согласия я интенсивно затрясла головой, а про себя подумала, что трудно жить бедной девушке без пистолета. Под столом мои пальцы сами приняли форму двух небольших, но элегантных стволов, чьи дула точно нацелились в Саввин жирный шарпейский затылок.
Пух-пух-пух! Винни, ты еще жив?
Савва дернулся всем телом и оглянулся.
Что я наделала? За что я его так? В чем он виноват? Он ничем не хуже других, а может быть, даже и лучше. Подумать только, что ему, бедняжке, пришлось пережить в кровавые девяностые. Но, слава богу, они давно ушли в прошлое и почти не напоминают о себе. Все, что можно было поделить, – поделено, все, что можно было украсть, – украдено, что можно было отнять – отнято, распределить – распределено, спокойно вывезено за рубеж и спрятано в надежных европейских банках. Но и тот небольшой легальный бизнес, что остался у Саввы на родине, был им заботливо закрышован как в правоохранительных, так и в налоговых органах, и шеф никогда не упускал возможности щегольнуть при случае своими полезными знакомствами.
Я сидела и думала о том, что, в общем-то, таким шефом, как мой, можно только гордиться. Простой советский парень, комсомольский вожак, пришедший покорять Москву чуть ли не в одних лаптях, практически на ровном месте и голом энтузиазме создал свое скромное предприятие, которое позволило ему занять пусть и не первое, но почетное место на одном из местечковых призовых постаментов. Есть от чего закружиться голове. И нет ничего страшного в том, что Савву буквально распирало от гордости от самого факта соседства с каким-нибудь засекреченным олигархом или, напротив, известным политиком. А уж всяких там актеров, режиссеров, продюсеров и других медийных персон мой шеф разве что бочками не солил, что способствовало закреплению за ним репутации не только честного предпринимателя и добросовестного налогоплательщика, но и мецената. Последнее особенно поднимало Савву в моих глазах, и хотя у него еще не возникла насущная потребность стать собирателем драгоценных яиц земли русской, но к искусству «вообще» мой шеф относился почти с благоговением.
Савва вернулся к столу и, словно иллюстрируя мои искренние переживания, остановил взгляд на одном из живописных полотен, украшавших его кабинет. Явно не голодный художник, обладающий не только чувством юмора, но и определенными денежными средствами, вместо примитивных красок использовал в своей «инсталляции» икру ценных пород рыб. «Жизнь удалась!» – гласила победоносная фраза, жирно набранная черной икрой на фоне красной.
Подбодренный скромными рыбьими яйцами, Савва резко сменил тему:
– В самое ближайшее время я намерен заделать все выбоины на дороге своего бизнеса.
Никогда еще наш шеф в своих речах не касался темы поруганной дороги, но почему-то именно сегодня она показалась ему особенно благодатной. Савве всегда нравилось говорить «красиво», но при всей своей любви к прекрасному он страдал некоторой невнятностью и я, бы даже сказала, двусмысленностью речи, что порой ставило окружающих в очень неудобное положение. Хотя все уже давно привыкли, что условные единицы Савва упорно называет удельными, табуретку обзывает тубареткой, а гондолу – и вовсе неприличным словом, сегодняшний перл шефа показался мне особенно забавным. Вместо слова «выбоины»
Савва произнес «выибоны», что прозвучало хоть и несколько замысловато, но свежо. И пока все переваривали услышанное, я, как человек с детства не равнодушный к слову, начала тихонечко попискивать в кулак.
– Вам плохо, Бородина? – строго спросил шеф.
– Мне плохо, Савва Морозыч, – быстро согласилась я, и чтобы он чего плохого не подумал, прикрыла рот ладонью, пытаясь кашлем замаскировать свой неуместный смех.
– Иди водички попей, – смилостивился Савва, и я пулей выскочила из кабинета.
Следом за мной вылетела Юлька. Мы встретились в туалете и какое-то время потратили на то, чтобы поправить потекшую от смеха косметику. Вот за что я люблю своего шефа? За то, что он никогда не даст нам соскучиться.
Но Юлька вдруг резко посуровела и набросилась на меня:
– Нашла тоже мне время и место.
– А что я такого сделала? – удивилась я.
– Думаешь, он не понял, что ты над ним покатываешься? – разозлилась Юлька.
– Как ты могла так плохо обо мне подумать? – Я сделала невинные глаза и тут же снова прыснула в кулак.
На этот раз мои чудачества не произвели на Юльку должного впечатления.
– Ты считаешь, он станет с тобой до пенсии цацкаться? Размечталась!
– Чему быть, того не миновать. – Я сразу поскучнела и стала нарочито медленно намыливать руки.
– Где ты еще себе такую непыльную работу найдешь?
– А что, уже пора? – спросила я с надеждой.
– Давно пора! – снова заорала Юлька. – Знаешь же, что Савва держит тебя из-за одного только уважения ко мне.
– А ты меня уважаешь?
– Убила бы, – сказала Юлька и полезла за батарею, искать припрятанную там сигаретную заначку.
– Ну и что мне теперь прикажешь делать? – спросила я, продолжая умывать руки.
– Надо делать ноги, – неожиданно предложила мне Юлька, – не твое это, Маня, дело, не твое.
– Я и без тебя знаю, что не мое! – разозлилась я. – Но на жизнь зарабатывать как-то надо?
– Как-то надо, – согласилась Юлька.
– Знать бы еще, как, – вздохнула я.
– Тем более! – встрепенулась она. – Если не можешь заработать себе на булку с маслом, дорожи хотя бы той корочкой хлеба, которая у тебя пока есть.
– Ты сама себе противоречишь, – поймала ее я, – то «делай ноги», то «корочкой дорожи».
– Вот где не надо, там ты, Маня, умная, – обиделась Юлька.
– Не без того, – я воспряла духом и тут же выключила воду.
– Только вот, если ты такая умная, – продолжила она, – то почему такая бедная?
Я вытянула из Юлькиных тонких пальцев сигарету и глубоко затянулась.
А ведь она права. Куда ни глянь, я всюду дура. Но тебе, умная моя Юлечка, я найду, что сказать.
– Не везет мне в деньгах, повезет в любви. – Я гордо улыбнулась своему отражению в зеркале и затушила Юлькину сигарету о дно раковины.
– Ё-мое, – заржала Юлька, – нашла, чем хвастаться. Твой шалашный рай – до первых холодов. А потом подует ветерок, дождик закапает – и все, дорогая моя стрекозуля, поди-ка, попляши.
– А мне все равно, – гордо заявила я, – сколько б ни было отпущено – все мое!
– Ну-ну, – усмехнулась Юлька, – посмотрим, как ты запоешь, когда тебя Савва на улицу выгонит.
– А я не доставлю ему такого удовольствия, я прямо сейчас пойду и напишу заявление.
– Ну пошутили и хватит, – попыталась остановить меня Юлька.
– Тоже мне, нашел терпилу, – слезы зазвенели в моем голосе, и я стала судорожно искать по карманам платок.
– Все! Успокойся! – снова заорала на меня Юлька. – Заявление она напишет! Да не уволит он тебя, не дергайся!
– А я и спрашивать его не стану! – завелась я. – Сколько можно? Ты в состоянии мне ответить? Сколько можно? Ну не родилась я торговкой, понимаешь? Убейте меня за это! Убейте, только не мучайте!
Если бы на мне была надета простая суконная рубаха, то для чистоты жанра на последней фразе я должна была порвать ее от горла и до пупа. Но на мне были джинсы и тонкая синтетическая водолазка, так что как я ни старалась, мне удалось только слегка растянуть ее ворот.
– Дура! – Юлька перешла на сдавленный шепот, – да может быть, он тебя и не ненавидит вовсе, а совсем даже наоборот.
– Как это? – растерялась я.
– А вот так! – выпучила глаза Юлька. – Думаешь, ему надо, чтобы ты деньги ему зарабатывала? Да плевать он хотел на твои деньги. У него этих денег как собак нерезаных. Ему внимание твое нужно и ласка.
– Чего-чего ему нужно? – не поверила я своим ушам.
– Для особо тупых повторяю, – смилостивилась Юлька, – ему нужна твоя любовь и нежность. А так как он понимает, что ни того, ни другого ему от тебя не дождаться, ему ничего другого не остается, как на тебе же свое зло и срывать.
Обычно совещания у нас бывают не чаще одного раза в месяц. Но порой на Савву Морозыча нисходит вдохновение, и он среди недели ни с того ни с сего устраивает познавательно-развлекательную разборку наших отнюдь неравнозначных полетов.
– Посмотрим на график, – сурово проговорил Савва и стал медленно разворачивать длинную бумажную простыню, над которой наша бухгалтерия корпела всю предыдущую ночь.
Нельзя сказать, что все присутствующие при этом незабываемом событии чувствовали себя одинаково комфортно. Ира Маленькая нервно комкала в руках тонкий батистовый платочек, Ира Большая с преувеличенным вниманием рассматривала картинки нового английского каталога, главбух Светлана Егоровна что-то быстро дописывала в свой ежедневник, а я просто забилась в самый дальний угол и спряталась за широкой спиной Пети-секретаря. Одна Юлька, сидевшая по правую руку от шефа, рассеяно улыбалась и, казалось, была совершенно спокойна.
Шеф наконец справился с взятыми на себя обязательствами и, вперив очки в свою красиво размалеванную бумажку, еще более угрожающе затих.
И чего такого нового он там увидел? Я с закрытыми глазами могла бы начертить ему этот график, особо не утруждая себя заглядыванием в непонятные бухгалтерские талмуды. А заодно и произнести за него речь, которую многие из нас знали наизусть и при случае не лишали себя удовольствия ее прокомментировать.
– Ситуация, как всегда, тяжелая, но стабильная, – произнес дежурную фразу Савва, – что, с одной стороны, хоть и внушает нам некоторый оптимизм, с другой – не дает повода для полной и окончательной расслабухи. Поэтому мы и впредь не должны загорать на лаврах, ибо отставание от набранного темпа грозит такими тяжкими последствиями, что ни пером описать, ни маслом. Кто опоздал, тот, как говорится, не успел. А если ты не успел, значит, умер. Но наш больной скорее жив, чем мертв, и мы будем последними подонками, если не протянем ему руку помощи.
Нетрудно было догадаться, что под больным, который вот-вот должен отбросить копыта, Савва Морозыч подразумевал не что иное, как свой собственный бизнес. Но я давно уже устала винить себя за равнодушие и жестокосердие, и по большому счету мне было глубоко наплевать на то, как скоро мой шеф заработает свой очередной миллион.
– Ну это пока были цветочки, – резюмировал Савва, – а теперь вернемся к нашим давно назревшим ягодкам. Итак, что же нам показывает график?
Ну, мне можно было и не смотреть. На фиг, как поется у «Несчастного случая», мне этот график? Чего лишний раз расстраиваться? Я знаю все его возможные высоты и овраги и ориентируюсь на местности лучше любого проводника. В начале пути нас ждет небольшое плоскогорье, в середине, как всегда, возвысится пик имени Юлии Васильевны, а где-то ближе к концу (смотрите под ноги, не оступитесь) – провал под названием Мариванская впадина, на дне которой плещется мороженая рыба.
– За сравнительно небольшой отрезок времени, – продолжал шеф, – наша глубокообожаемая Юлия Васильевна выполнила не только свой индивидуальный квартальный план, но и почти довела до победного конца сорванную некоторыми отстающими дизайнерами работу, что нам дало возможность рассчитаться наконец, с поставщиками.
Какая подлая несправедливость, подумала я. Одной рукой подсунул мне Сам Самыча, другой практически тут же его забрал, а теперь я еще и виновата осталась. Непонятно только, почему Юлька молчит.
– Это не совсем так, Савва Морозыч, – все-таки вступила в разговор Юлька, – на последнем объекте была проведена большая предварительная работа, и я думаю, что Мариванна вполне могла бы сама довести ее до завершающей стадии.
– Важен не столько процесс, сколько результат, – оборвал ее Савва, – и кто этого не понимает, того мы....
Бла-бла-бла-бла-бла-бла...
Интересно, когда наконец его терпение кончится и он от слов перейдет к делу? И вообще непонятно, почему он со мной столько времени нянькается? Другой бы на его месте уже давно подарил мне на Восьмое марта удочку – и вперед с песней. Я бы на него даже не обиделась. Человека можно понять. Его дело, оно же и его любимое детище, должно расти и развиваться как можно более быстрыми темпами, а все факторы, тормозящие его рост, обречены на полное и безоговорочное уничтожение.
– Тебе все понятно, Бородина? – заботливый Савва не поленился подкрасться ко мне со спины и прокричать свой вопрос непосредственно в мое непривыкшее к такому вниманию ухо.
В знак согласия я интенсивно затрясла головой, а про себя подумала, что трудно жить бедной девушке без пистолета. Под столом мои пальцы сами приняли форму двух небольших, но элегантных стволов, чьи дула точно нацелились в Саввин жирный шарпейский затылок.
Пух-пух-пух! Винни, ты еще жив?
Савва дернулся всем телом и оглянулся.
Что я наделала? За что я его так? В чем он виноват? Он ничем не хуже других, а может быть, даже и лучше. Подумать только, что ему, бедняжке, пришлось пережить в кровавые девяностые. Но, слава богу, они давно ушли в прошлое и почти не напоминают о себе. Все, что можно было поделить, – поделено, все, что можно было украсть, – украдено, что можно было отнять – отнято, распределить – распределено, спокойно вывезено за рубеж и спрятано в надежных европейских банках. Но и тот небольшой легальный бизнес, что остался у Саввы на родине, был им заботливо закрышован как в правоохранительных, так и в налоговых органах, и шеф никогда не упускал возможности щегольнуть при случае своими полезными знакомствами.
Я сидела и думала о том, что, в общем-то, таким шефом, как мой, можно только гордиться. Простой советский парень, комсомольский вожак, пришедший покорять Москву чуть ли не в одних лаптях, практически на ровном месте и голом энтузиазме создал свое скромное предприятие, которое позволило ему занять пусть и не первое, но почетное место на одном из местечковых призовых постаментов. Есть от чего закружиться голове. И нет ничего страшного в том, что Савву буквально распирало от гордости от самого факта соседства с каким-нибудь засекреченным олигархом или, напротив, известным политиком. А уж всяких там актеров, режиссеров, продюсеров и других медийных персон мой шеф разве что бочками не солил, что способствовало закреплению за ним репутации не только честного предпринимателя и добросовестного налогоплательщика, но и мецената. Последнее особенно поднимало Савву в моих глазах, и хотя у него еще не возникла насущная потребность стать собирателем драгоценных яиц земли русской, но к искусству «вообще» мой шеф относился почти с благоговением.
Савва вернулся к столу и, словно иллюстрируя мои искренние переживания, остановил взгляд на одном из живописных полотен, украшавших его кабинет. Явно не голодный художник, обладающий не только чувством юмора, но и определенными денежными средствами, вместо примитивных красок использовал в своей «инсталляции» икру ценных пород рыб. «Жизнь удалась!» – гласила победоносная фраза, жирно набранная черной икрой на фоне красной.
Подбодренный скромными рыбьими яйцами, Савва резко сменил тему:
– В самое ближайшее время я намерен заделать все выбоины на дороге своего бизнеса.
Никогда еще наш шеф в своих речах не касался темы поруганной дороги, но почему-то именно сегодня она показалась ему особенно благодатной. Савве всегда нравилось говорить «красиво», но при всей своей любви к прекрасному он страдал некоторой невнятностью и я, бы даже сказала, двусмысленностью речи, что порой ставило окружающих в очень неудобное положение. Хотя все уже давно привыкли, что условные единицы Савва упорно называет удельными, табуретку обзывает тубареткой, а гондолу – и вовсе неприличным словом, сегодняшний перл шефа показался мне особенно забавным. Вместо слова «выбоины»
Савва произнес «выибоны», что прозвучало хоть и несколько замысловато, но свежо. И пока все переваривали услышанное, я, как человек с детства не равнодушный к слову, начала тихонечко попискивать в кулак.
– Вам плохо, Бородина? – строго спросил шеф.
– Мне плохо, Савва Морозыч, – быстро согласилась я, и чтобы он чего плохого не подумал, прикрыла рот ладонью, пытаясь кашлем замаскировать свой неуместный смех.
– Иди водички попей, – смилостивился Савва, и я пулей выскочила из кабинета.
Следом за мной вылетела Юлька. Мы встретились в туалете и какое-то время потратили на то, чтобы поправить потекшую от смеха косметику. Вот за что я люблю своего шефа? За то, что он никогда не даст нам соскучиться.
Но Юлька вдруг резко посуровела и набросилась на меня:
– Нашла тоже мне время и место.
– А что я такого сделала? – удивилась я.
– Думаешь, он не понял, что ты над ним покатываешься? – разозлилась Юлька.
– Как ты могла так плохо обо мне подумать? – Я сделала невинные глаза и тут же снова прыснула в кулак.
На этот раз мои чудачества не произвели на Юльку должного впечатления.
– Ты считаешь, он станет с тобой до пенсии цацкаться? Размечталась!
– Чему быть, того не миновать. – Я сразу поскучнела и стала нарочито медленно намыливать руки.
– Где ты еще себе такую непыльную работу найдешь?
– А что, уже пора? – спросила я с надеждой.
– Давно пора! – снова заорала Юлька. – Знаешь же, что Савва держит тебя из-за одного только уважения ко мне.
– А ты меня уважаешь?
– Убила бы, – сказала Юлька и полезла за батарею, искать припрятанную там сигаретную заначку.
– Ну и что мне теперь прикажешь делать? – спросила я, продолжая умывать руки.
– Надо делать ноги, – неожиданно предложила мне Юлька, – не твое это, Маня, дело, не твое.
– Я и без тебя знаю, что не мое! – разозлилась я. – Но на жизнь зарабатывать как-то надо?
– Как-то надо, – согласилась Юлька.
– Знать бы еще, как, – вздохнула я.
– Тем более! – встрепенулась она. – Если не можешь заработать себе на булку с маслом, дорожи хотя бы той корочкой хлеба, которая у тебя пока есть.
– Ты сама себе противоречишь, – поймала ее я, – то «делай ноги», то «корочкой дорожи».
– Вот где не надо, там ты, Маня, умная, – обиделась Юлька.
– Не без того, – я воспряла духом и тут же выключила воду.
– Только вот, если ты такая умная, – продолжила она, – то почему такая бедная?
Я вытянула из Юлькиных тонких пальцев сигарету и глубоко затянулась.
А ведь она права. Куда ни глянь, я всюду дура. Но тебе, умная моя Юлечка, я найду, что сказать.
– Не везет мне в деньгах, повезет в любви. – Я гордо улыбнулась своему отражению в зеркале и затушила Юлькину сигарету о дно раковины.
– Ё-мое, – заржала Юлька, – нашла, чем хвастаться. Твой шалашный рай – до первых холодов. А потом подует ветерок, дождик закапает – и все, дорогая моя стрекозуля, поди-ка, попляши.
– А мне все равно, – гордо заявила я, – сколько б ни было отпущено – все мое!
– Ну-ну, – усмехнулась Юлька, – посмотрим, как ты запоешь, когда тебя Савва на улицу выгонит.
– А я не доставлю ему такого удовольствия, я прямо сейчас пойду и напишу заявление.
– Ну пошутили и хватит, – попыталась остановить меня Юлька.
– Тоже мне, нашел терпилу, – слезы зазвенели в моем голосе, и я стала судорожно искать по карманам платок.
– Все! Успокойся! – снова заорала на меня Юлька. – Заявление она напишет! Да не уволит он тебя, не дергайся!
– А я и спрашивать его не стану! – завелась я. – Сколько можно? Ты в состоянии мне ответить? Сколько можно? Ну не родилась я торговкой, понимаешь? Убейте меня за это! Убейте, только не мучайте!
Если бы на мне была надета простая суконная рубаха, то для чистоты жанра на последней фразе я должна была порвать ее от горла и до пупа. Но на мне были джинсы и тонкая синтетическая водолазка, так что как я ни старалась, мне удалось только слегка растянуть ее ворот.
– Дура! – Юлька перешла на сдавленный шепот, – да может быть, он тебя и не ненавидит вовсе, а совсем даже наоборот.
– Как это? – растерялась я.
– А вот так! – выпучила глаза Юлька. – Думаешь, ему надо, чтобы ты деньги ему зарабатывала? Да плевать он хотел на твои деньги. У него этих денег как собак нерезаных. Ему внимание твое нужно и ласка.
– Чего-чего ему нужно? – не поверила я своим ушам.
– Для особо тупых повторяю, – смилостивилась Юлька, – ему нужна твоя любовь и нежность. А так как он понимает, что ни того, ни другого ему от тебя не дождаться, ему ничего другого не остается, как на тебе же свое зло и срывать.