- Аркадий Фролович, - сказала она, собирая ножом на клеенке крошки и пристально разглядывая их, - я не знаю, где Митя, никогда не узнаю. Аркадий Фролович, у меня есть жених - Сережа Бочаров.
Аркадий Фролович нахмурился, пепел из его трубки рыхлой кучкой упал на блюдце.
- Гм!.. Почему Сергей Бочаров твой жених?
- Вы сами сказали, - ответила Маша, продолжая рассматривать хлебные крошки, - человеку надо знать, что он кому-нибудь нужен.
Аркадий Фролович набил новую трубку и долго молча курил. Он налил пятый стакан поморщившись, потому что чай остыл.
- Не спорю. Не вмешиваюсь, - сказал он, отодвигая недопитый стакан. Но может случиться, что сердце взбунтуется, и тогда все эти теории полетят к чертям.
Маша покачала головой и ответила печально и твердо:
- Нет, со мной этого не может случиться.
В тот же вечер Аркадий Фролович уехал. Никогда раньше не прощался он с Машей так нежно. Откинул со лба волосы, неловко погладил, уколол щеки усами.
- Очень жаль, если ты что-нибудь напутала.
Он уехал, а Маша, положив голову на стол, долго плакала, сама не зная о чем. И все же она была счастлива.
Это было счастье. Никаким другим словом нельзя определить то ощущение полноты и значительности жизни, которое Маша непрестанно носила в сердце.
Она не могла назвать свой труд тяжелым, потому что он доставлял ей радость. Она страдала от своих промахов, но, так как причины всех ошибок находила в себе, бодрость ее не оставляла.
Часто идя на ощупь и часто совершая ошибки, не уверенная достаточно ни в чем и во всем сомневаясь, Маша чувствовала в себе какую-то внутреннюю силу и смелость. Борисову, утомленному вечной заботой о том, как бы не уронить достоинства, эта внутренняя независимость Маши казалась оскорбительной дерзостью. Дерзостью было то, что она не просила у него советов, хотя он убедился, как она неопытна и неумела, и то, что глаза ее всегда возбужденно блестели, хотя он не видел причин для этого радостного оживления.
Борисов недоумевал: он думал о Маше больше, чем хотел, и не любил ее, как не любил все, что оставалось ему непонятным.
Маша старалась вовсе не думать о Борисове.
На следующий день после пионерского сбора, когда Маша пришла на урок, в классе царила та особенная тишина, в которой скрывалась какая-то тайна. Маша медлила над журналом, стараясь разгадать, что затеяли ребята.
Подняв глаза, она увидела на стене портрет Сергея Бочарова. Фотография была плоха и не отражала той доброты и естественности в выражении лица, которые хорошо знала Маша. Но все же это был Сергей Бочаров. Он вошел в класс и поселился в нем навсегда. Всякий раз, поднимая глаза, Маша будет встречаться с ним взглядом.
"Верный друг, здравствуй!" - подумала Маша, а в классе поднялся такой рев, что хоть беги вон.
В самый разгар шума и гама появился директор. Класс мгновенно утих. Мальчишки готовы были принять любую кару за буйство, но подводить учительницу никто не желал.
Директор присел на свободную парту. Словно по команде, лучшие ученики протянули руки, порываясь отвечать. Они знали, что каждому учителю нравится спросить при директоре хорошего ученика, и спешили на помощь Марии Кирилловне. Но Мария Кирилловна не стала спрашивать. Она раскрыла книгу и прочитала детям былину об Илье Муромце.
У Маши был продуманный план, оставалось разыграть урок, как по нотам. Но могла ли она предугадать, какие изменения внесут в этот план ее беспокойные шестиклассники?
С того момента, как Володя Горчаков прямо с порога направился к Витиной парте и, шлепнув сумкой Леню Шибанова по плечу, приказал ему перебираться на свое место, Витя почувствовал себя в классе спокойно и весело. Ничто больше не тормозило его изобретательный ум. Поэтому, когда Маша прочитала о подвиге Ильи Муромца у богатырской заставы, именно он высказал мысль, которую все его одноклассники приняли с одобрением.
- Если написать былину, как Сергей Бочаров сражался один с двумя ротами немцев, тогда все узнают, что Сергей Бочаров и есть настоящий богатырь, только не древнерусский, а советский. Он в точности похож на Илью Муромца. Как Илья Муромец, он крестьянский сын, из деревни Владимировки, но советский богатырь.
Петя Сапронов был поражен. Петя не мог простить себе, что не он первый сделал это открытие. Его толстые губы зашевелились, но он успел придумать только две строчки:
Жил Сергей Бочаров двадцать лет,
Жил Сергей Бочаров да прославился.
Класс опять зашумел. Вернее сказать, ребята заорали во все горло, совершенно позабыв о директоре. Петя Сапронов волен сочинять любые стихи, но, если взялся за былину про Сергея Бочарова, это касалось всех. Каждый хотел принять участие в творчестве.
Даже робкий Леня Шибанов, запинаясь, сказал:
- А главное, напиши, что Сергей Бочаров не оставил в беде своего друга.
Они подробно обсудили характер и подвиг богатыря, а кстати и особенности былинного стиля. Теперь Пете Сапронову ничего не стоило написать былину.
Однако Маша не знала, что думает о ее уроке директор. Если бы на его месте был Евгений Борисович, наверняка Маше влетело бы. На всякий случай, чтобы избежать разговора, она попыталась проскользнуть незаметно мимо кабинета директора, но он увидел ее через раскрытую дверь:
- Зайдите-ка, куда вы убегаете?
"Неужели и он будет бранить меня за плохую дисциплину?" - подумала Маша.
У директора был наблюдательный глаз.
- Кое-чему вы уже научились, Мария Кирилловна!
Вот и все, что он сказал Маше. Она выбежала на школьный двор и зажмурилась от света.
Выпал снег. Не узнать школьный двор - такой чистый и тихий. Такой белый! Жалко ступать на занесенную снегом дорожку, оставляя следы. Маша вышла за ворота, и здесь на миг земля, небо, снег, пушистая бахрома проводов, трамвай и крыша соседнего дома с нависшим, как козырек фуражки, сугробом - все завертелось перед ее глазами. Она прислонилась к решетке, чтобы не упасть, - внезапная слабость подкосила ноги. "Не может быть! Мне снится!" - подумала Маша.
У решетки стоял Митя Агапов.
Закончился последний урок. Словно шум прибоя, из школы донесся гул голосов. Скоро снежки, как белые птицы, пересекли по всем направлениям двор. Сейчас ребячья толпа хлынет за ворота.
У Маши дрожали ноги от слабости. Что это? Новое горе или счастье нежданно поразило ее?
- Маша, пойдем, - сказал Митя, спеша увести ее, пока школьники не кончили во дворе сражение.
На перекрестке, пропуская трамвай, они остановились. Митя быстрым движением поднес руку Маши к губам.
Они пришли к памятнику Пушкину и здесь сели. Поднялся ветер, в несколько мгновений заострив гребни сугробов. Снег тучей взвился над землей, ветер гнал поземку, с проводов и деревьев осыпалась пушистая бахрома, низко нависло мглистое небо. Начиналась метель. Митя грел в ладонях озябшую Машину руку. У нее расстегнулся воротник пальто, снежинки падали на ее голую шею и таяли.
- Маша! Я виноват перед тобой. Прости меня, - сказал Митя.
Он почувствовал, как в его ладонях вздрогнула и ослабела ее рука, и заговорил возбужденно. Его горячность поразила Машу. Он всегда был сдержан, даже суховат, молчалив.
- Маша! Я не смею, не хочу ни в чем тебя упрекать. Забыла ты меня или нет, думаешь ли обо мне - все равно. Я пришел к тебе, чтобы сказать одно: прости меня за то, что было тогда, в госпитале. Прости! Простила?
Она молча наклонила голову.
- Тебе трудно говорить со мной, Маша? Ты от меня отвыкла? - грустно спросил Митя.
Нет, она не потому молчала. Она знала теперь, что такое горечь раскаяния. Прав Аркадий Фролович. Маша, Маша, как обидно ты напутала в своей жизни! Зачем, почему могло это случиться? Как теперь быть?
- А я зашел в институт, - говорил Митя, стараясь в сумраке разглядеть ее лицо. - Наших никого уже нет. Все новые. Посидел на лекции. После войны... да, тогда уж... А сейчас я ведь снова, Маша, на фронт...
Опять она ничего не ответила, только ниже нагнула голову.
- После твоего отъезда я долго лежал в госпитале. Потом меня назначили в резервную часть, все из-за простреленного легкого. Теперь отправляют на фронт... Маша, ну скажи мне хоть одно слово! - стараясь казаться веселым, просил Митя.
Должно быть, он ни о чем не догадывался. Маша видела: он не догадывался. Милый Митя! Милый, любимый! Он думает: их разделяет только размолвка в госпитале. Должно быть, никак не поймет, почему Маша так подавленно и горько молчит.
- Ты знаешь, Маша, - снова заговорил он, - я весь год писал тебе письма. Писал и рвал. Так ругаю себя сейчас! Зачем я это делал? Маша, жизнь - сложная штука. Не нужно ее усложнять. Давай решим все серьезно и просто. Я тебя люблю. Ты меня раньше тоже любила... Да, вот что я еще тебе не сказал, Маша... Я уже неделю живу здесь, в Москве, каждый вечер приходил к твоему дому, один раз даже поднялся на лестницу. Однажды я видел - ты шла в школу. А вчера я увидел тебя еще раз. Ты стояла на крыльце школы с непокрытой головой, снег падал тебе на волосы. Потом ты ушла, я ждал до позднего вечера. Наверно, ты вышла через другую дверь. Сегодня последний день - мне уезжать, и я решился. Как я рад, что решился! Машенька, условимся с тобой на всю жизнь: не будем больше играть в самолюбие. Все серьезно и просто... Что ты молчишь? О чем ты молчишь?
- Что мы наделали, Митя! - ответила Маша. - Что мы с тобой наделали!
Он не понял и с удивлением смотрел на нее. Ожидание какой-то беды испугало его. Он выпустил ее руку, достал из кармана пачку папирос и попытался зажечь спичку. Маша встала, чтоб загородить Митю от ветра. Он закурил и тоже встал.
- Объясни мне все прямо, - сказал он, боясь и надеясь, что ничего не случилось.
- Митя, слишком поздно... - Губы Маши на холоде с трудом шевелились. - Если я виновата...
- Что? - прервал Митя. Он снова взял в руки ее озябшую руку, с которой она потеряла перчатку. И таким горем и нежностью наполнилось его сердце, что он не мог сказать ничего путного и только повторял: - Я виноват... Я один...
- Я связана словом, - ответила Маша. - Нам нужно расстаться.
- Что такое ты говоришь, Маша? - спросил он потерянно. - Ты, наверно, пошутила. Разве так шутят? Мы узнали цену ошибкам. Два раза ошибаться нельзя.
Она стояла, не поднимая глаз, и все яснее, с ужасом сознавала непоправимость того, что случилось.
- Объясни, Маша!
- Митя, я его знаю давно. Он давно меня любит. Если бы он тогда уезжал не на фронт... Страшно было отпустить его несчастным на фронт. Я чувствовала, если отвечу "да", это поможет ему там. Пойми, с тобой было порвано... Незаметно он сам стал мне нужен. Я привыкла к его письмам, в самые трудные минуты я знала: есть друг. "Будь такой же, как он", подбадривала я себя. А недавно получила письмо. Сергей пишет: "Ты помогаешь мне воевать". Митя! Скажи сам, что делать? Как написать? "Сергей, я не жду тебя больше, потому что Митя вернулся. А слово, которое я давала тебе, - ничтожная мелочь, забудь!" Это написать? Меня замучает стыд, я не буду счастлива, Митя. Уходи! Ты все понял...
Митя не отвечал.
- Решай! Решай ты! Скорее решай! - не помня себя, вдруг закричала Маша. - Говори, Митя. Как ты скажешь, так будет.
- Так нельзя написать, - угрюмо сказал он. - Я уйду. Вот я и поплатился. Ну что ж, прощай. Он хороший человек, твой Сергей?
- Хороший... Митя!
- Что?
- Прощай!
Он повернулся и быстро пошел к трамваю, все ускоряя шаг.
Маша видела приближающийся фиолетовый огонек. Она стояла и ждала. Вот наконец она различает букву "А". Трамвай подошел к остановке. Осталось вытерпеть одно мгновение, пока трамвай уйдет.
Но в это последнее мгновение что-то, что было сильнее Маши, ее рассудка и воли, толкнуло ее, и она побежала. Трамвай был далеко, когда она подбежала к остановке.
Ни одного человека кругом.
Словно высохшие листья, шуршал о рельсы снег.
Глава 36
Наступили школьные каникулы. Оглядываясь на прожитые в Москве месяцы, Усков убедился в том, что сделал меньше, чем мог и хотел. Правда, он давно уже стал необходимейшим в институте человеком, общественная его активность не остыла. Но своими академическими делами Усков был недоволен.
В области древней литературы он не сделал пока ни одного принципиально важного открытия. Усков не сделал открытия потому, что жизнь его утратила равновесие. Как лодка, выброшенная ветром в открытое море, то взлетает на гребень волны, то падает вниз, - так жил Усков.
Короче говоря, Усков был влюблен. Он был влюблен так откровенно и бесхитростно, так не умел скрывать свои печали и радости, что скоро все узнали о его любви.
Узнала старая няня, которая, опустив на кончик носа очки, целые дни вязала в раздевалке чулок. Узнали в учительской, узнал директор.
- Набрали мы в этом году молодежи, - сказал директор, - хлопот с ней полон рот.
- Да, боюсь, что мы допустили ошибку, - осторожно ответил Борисов, имея в виду Марию Кирилловну.
"Посмотрим, не допустили ли мы действительно ошибку", - подумал директор, направляясь к Ускову. Еще издали услышал он раскаты учительского голоса. Приоткрыл дверь - голос не снизился.
Юрий Петрович стоял не у стола и не посередине комнаты. Он вовсе не стоял, его носило по классу. Он схватил чей-то учебник и стукнул о парту. Восьмиклассники не удивились. Они одобрительно загудели, потому что не могли не признать, что Эраст, обманувший бедную Лизу, - типичный представитель развращенной аристократии.
Директор послушал и вышел.
- Уф! - сказал он. - Столько пыла и красноречия, а вот с Ниной Сергеевной никак не могут договориться.
Беда заключалась в том, что с некоторых пор именно с Ниной Сергеевной Усков терял красноречие. Он произносил, что-то бессвязное или принимался подробно излагать какой-нибудь раздел из древней литературы.
Он провожал Нину Сергеевну переулками до Никитских ворот и, взглядывал украдкой на ее коротенький, покрасневший на морозе носик и черную прядку волос над маленьким ухом, сообщал о том, что существуют такие-то варианты исторических песен об Иване Грозном.
Однажды Нина Сергеевна остановилась и почти со слезами в голосе воскликнула:
- Ненавижу вашу древнюю литературу! - Она топнула ногой и сказала: Не смейте больше меня провожать!
На следующий день она возвратила все его книги. Это было ударом, жизнь потеряла смысл.
Юрий напрасно ждал каникул. Каникулы только увеличили бедствие. Он не мог ухитриться застать Нину Сергеевну в школе. Похоже было, что она его избегает. Работа Ускова о русской повести XVI века безнадежно застряла на месте.
В унынии, небритый, Юрий явился наконец к Маше. Он сел в старое кожаное кресло, настолько глубокое, что колени его пришлись почти вровень с носом, поставил к ногам портфель, закурил и мысленно процитировал ту фразу из Блока, которая все эти дни сопровождала его подобно зловещему аккомпанементу:
Вот новая ноша!
Пока не раскроет могила сырые объятья,
Тащиться...
Усков повторял про себя эту фразу на разные лады и в конце концов стал находить в ней какое-то мрачное утешение. Но сейчас он не рискнул декламировать Блока.
Как ни был Усков погружен в созерцание собственных переживаний, он не мог не заметить перемены, какая произошла с Машей.
Юрий подумал со стыдом, что давно уж ее не видит, не знает, как она живет, хорошо ей или неважно на свете; скорее всего, неважно, а ведь именно он когда-то сказал: "Помни, у тебя есть друг".
"Что же такое с ней? - в тревоге размышлял он, силясь понять то, что поразило его в Маше. - Пожалуй, похудела, но не так уж сильно. Немного бледна, но и это не то".
Новое, что увидел Усков в Маше - во взгляде, в улыбке, когда смеялись одни губы, а глаза оставались серьезными, и даже в позе, даже в движениях, - было угрюмое, сосредоточенное спокойствие. Оно-то и напугало Юрия. Он вспомнил недавние институтские годы, лекции, семинары, кружок по философии и то горячее личное вмешательство Маши в каждое дело, когда так естественно и щедро раскрывалась ее душа. Теперь, за этим странным спокойствием, как за маскировочной шторой, душа ее была непроницаема и глуха.
Так как любой жизненный случай в воображении Юрия вызывал литературные ассоциации, то и теперь он, пораженный, сказал:
- Что случилось с тобой, Маша? Ты похожа на Лизу Калитину, когда она решила уйти в монастырь.
- В монастырь? Нет, и для того времени это был слишком простой выход, - сказала она, подумав.
Юрий был озадачен.
- Ты все еще помнишь Ми... Ми...
Он хотел спросить Машу, неужели до сих пор она мучается любовью к Мите Агапову, но, споткнувшись на первом слоге, выпалил нечто совсем несуразное:
- Ты все еще помнишь Ми... Ми... тот воскресник, когда мы разгружали на станции саксаул?
- Что такое? - удивилась Маша.
Присев на ручку огромного кожаного кресла, в котором утонул Усков, она сказала:
- Юрочка, не хитри. Признайся лучше: объяснился ты с Ниной или все еще нет?
Едва произнесено было это магическое имя, в сердце Ускова забушевал вулкан, и, перебивая себя стихами Пушкина, Блока, Маяковского, он нарисовал картину такой грандиозной любви, что сам был потрясен и подавлен.
Возвращение Ниной Сергеевной книг было финалом.
- Она вернула тебе книги? - спросила Маша.
- Да, вернула! - мрачно подтвердил Усков.
- И сказала, что ненавидит древнюю литературу?
- Да, сказала. Но ты понимаешь, что дело не...
- И запретила тебе ее провожать?
- Да, запретила.
- Юрочка, поздравляю! Она в тебя влюблена.
- Повтори! - рявкнул Усков, вскочив с кресла.
- Она в тебя влюблена. Надо быть настоящим бревном, чтобы самому не догадаться.
Юрий поднял портфель, сунул под мышку и шагнул в прихожую.
- Вспомнил одно дело... - пробормотал он в замешательстве. Одной рукой неловко надевая пальто, он спросил: - Ты уверена?
- Да.
- Ты основываешься на своем опыте?
Кажется, он напрасно задал этот вопрос.
- Иди, Юрий, иди. Скажи ей все прямо.
Он выбежал.
Маша осталась одна.
"Неужели и в самом деле ты одна во всем свете?"
Но нет. У нее была школа.
Маша всё любила в школе. Коридоры, полные шума и света, с картинами и портретами великих людей на стенах, свой класс, населенный веселыми и озорными ребятами, учительскую, где она встречалась не только с Борисовым. Пожалуй, с ним Маша встречалась реже всего. Время от времени она выслушивала распоряжения Борисова, и ни одно, самое разумное, ничего не задевало в ее сердце - так вошло в обыкновение Евгения Борисовича обволакивать любое живое дело казенностью и скукой.
То, чем жили учителя, существовало помимо Борисова. После уроков в учительскую ураганом врывалась Нина Сергеевна. Бросив на стол тетради и книги, она, сердясь или ликуя, начинала громко рассказывать о происшествиях за день. И Маша убеждалась: у Нины происходят события, похожие на те, что и в ее классе. Так же ссорятся, дружат, растут. Машу привлекала открытость, с какой Нина Сергеевна рассказывала о трудностях и своих неудачах.
Маша любила учительскую за то, что здесь редко хвалились победами, чаще привыкли говорить о том, что еще не достигнуто.
Постепенно она начинала понимать, что тон доверия и требовательности к себе в коллективе учителей задается директором. Федор Иванович часто держался в тени, он больше слушал, чем вступал в разговоры. Но когда возникал спор и две стороны не могли договориться, когда Юрий Усков, наступая на Нину Сергеевну, до хрипоты в голосе убеждал ее в том, что "железная" дисциплина во втором "Б" подавляет индивидуальность детей, последнее слово оставалось за директором.
Федор Иванович владел счастливым даром - он умел разглядеть в человеке основное.
"Чем разнообразнее одарены учителя, тем лучше для школы" - такова была точка зрения директора.
Маша помнила, что он однажды сказал, побывав у нее на уроке: "Литература воспитывает чувства".
Угадал ли он в Маше способность заражать мальчиков тем волнением, которое в ней самой вызывало искусство?
"Однако удача на одном уроке может быть и случайной, - заметил директор. - Должна быть система удач".
Очевидно, он все же считал Машин урок о былинах удачей. Это уже хорошо.
Маша присматривалась, слушала и училась, училась.
Немолодая математичка Анастасия Дмитриевна вначале казалась Маше обыденной. Слишком уж скучна была ее внешность! Серенькое лицо, острые плечи, согнутая заботой спина. Между тем шестиклассники успешнее всего занимались именно математикой.
Маша пришла к математичке на урок. Она хотела узнать, каким секретом владеет Анастасия Дмитриевна.
Когда учительница начала объяснять, Маша увидела в глазах мальчиков то внимание, какое на своих уроках знала только в самые лучшие дни. Слушая урок, Маша открыла в учительнице то, что не сразу сумела в ней разглядеть: дисциплину мысли, широту и разнообразие знаний. Бесцветная, плохо одетая учительница была образованнейшим человеком. Вот чем держался ее авторитет в классе!
Маша заметила: на плохую дисциплину чаще жаловались учителя с вялым и нелюбопытным умом, те, что жили запасом когда-то, давно приобретенных и им самим прискучивших сведений. Или желчные люди, подозревавшие в любом ученике злоумышленника. Была и такая учительница. Массивная, словно монумент, высеченный из камня, без души и таланта, с тяжелым подбородком и непреклонным взглядом, она вступала в класс, как на поле сражения. Ежесекундно она готова была к обороне. Смех на задней парте - личное оскорбление учительнице. Шалость - едва не уголовный проступок. Невыученный урок - нарушение патриотического долга. Ребята глухо не любили ее.
Ботанику в шестом классе преподавала старый педагог Людмила Васильевна. Про нее хотелось сказать чуть выспренне: "убелена сединами". У нее были пышные, празднично белые волосы, глядя на которые Маша думала, что старость красива. Что-то в ней было домашнее, она охотница была посмеяться, молодые учительницы делились с Людмилой Васильевной сердечными тайнами. Дома, в свободный часок, она любила разложить пасьянс, рассказывала внучке на ночь сказки.
И к Людмиле Васильевне Маша пришла на урок.
Здесь она научилась едва ли менее важным вещам, чем у математички Анастасии Дмитриевны. На уроке ботаники она оказалась свидетелем воспитания чувств и идей.
Людмила Васильевна рассказала шестиклассникам о плодородии почвы. Борьба русских ученых - Костычева, Докучаева, Мичурина - за плодородие земли оказалась фантастичнее вымысла.
В перемену тихий Леня Шибанов спросил классную руководительницу: "Мария Кирилловна, не стать ли мне докучаевцем? Буду сажать леса".
Маше хорошо жилось среди товарищей учителей. Нет, она не могла посетовать на одиночество!
...Юрий ушел. Маша села за книги. С нею был Горький. Голубоватые, тисненные золотом томики, подаренные когда-то еще отцом, стояли на книжной полке, и самый вид их бодрил и радовал Машу.
Она раскрыла "Детство". Пестрая жизнь потекла перед ней густым темным потоком. И снова Маша испытала на себе беспокоящую силу большого искусства, она вся была в его власти. Эта книга ширила сердце, наполняя его изумлением, гордостью за человека и гневом против "свинцовых мерзостей" ушедшей жизни.
Цыганок, одаренный щедрым, талантливым сердцем и вдавленный в землю черным крестом и злобой "неумного племени"...
Что добавить к страницам, которые Маша прочтет завтра детям?
Маша представляла сдвинутые в недоумении коротенькие бровки Вити Шмелева, гневный кулак Горчакова, она слышала тишину класса, от которой в груди у нее вырастало чувство силы.
Она по-новому прочитала Горького. Сейчас в сознании Маши рядом с Алешей Пешковым были ее шестиклассники. Она твердо и строго знала, чему должна учить своих мальчиков: с Алешей Пешковым, с молодогвардейцами, с Зоей, с миллионами юношей, вместе с народом в бой против фашизма!
Длинная череда дней впереди, трудовых дней, цепь уроков, один из них - завтрашний урок об Алеше Пешкове.
Глава 37
Прошло немало времени, прежде чем состоялось объяснение Ускова с Ниной Сергеевной.
Однажды в конце школьного дня Маша увидела их у окна в коридоре. Нина Сергеевна чертила пальцем на стекле причудливый зигзаг, ее маленькое ухо пылало.
Усков подозвал Машу и поведал ей залпом все. Во-первых, что она была и останется лучшим другом его и Нины. Во-вторых, что Нина самая прелестная девушка в мире. В-третьих, сегодня вечером свадьба. И, в-четвертых, в том споре, который грозит перейти в ссору, Нина глубоко неправа.
Нина Сергеевна повернула от окна сердитое хорошенькое личико:
- Сегодня не будет никакой свадьбы. Мама испекла пирог и купила портвейн, но это не имеет значения.
- Подумай, Маша, - в глубокой обиде проговорил Юрий, - я только намекнул, что хорошо бы пригласить Евгения Борисовича. Я считаю, если у меня много общих с ним интересов...
- Никаких Борисовых, или свадьбы не будет!
И вдруг Борисов появился в коридоре. Он нес папку с бумагами, прижимая локтем к боку, и, как всегда, имел строго-озабоченный вид. Борисов держал голову слишком прямо, чтобы заметить группку людей, расположившихся в коридоре у окна. Он и прошел бы мимо, никого не заметив, но какие-то соображения внезапно его остановили, и он приблизился к окну.
- Приветствую вас! - обратился Борисов к Ускову.
Его собеседниц он не приветствовал. Им предоставлялась возможность почтительно поклониться самим. По своему простодушию они упустили эту возможность.
- Юрий Петрович, вас мне и нужно! - сказал Борисов приветливым тоном.
Девушки переглянулись. Они не подозревали, что Борисов хранит в запасе такую милую улыбку.
Аркадий Фролович нахмурился, пепел из его трубки рыхлой кучкой упал на блюдце.
- Гм!.. Почему Сергей Бочаров твой жених?
- Вы сами сказали, - ответила Маша, продолжая рассматривать хлебные крошки, - человеку надо знать, что он кому-нибудь нужен.
Аркадий Фролович набил новую трубку и долго молча курил. Он налил пятый стакан поморщившись, потому что чай остыл.
- Не спорю. Не вмешиваюсь, - сказал он, отодвигая недопитый стакан. Но может случиться, что сердце взбунтуется, и тогда все эти теории полетят к чертям.
Маша покачала головой и ответила печально и твердо:
- Нет, со мной этого не может случиться.
В тот же вечер Аркадий Фролович уехал. Никогда раньше не прощался он с Машей так нежно. Откинул со лба волосы, неловко погладил, уколол щеки усами.
- Очень жаль, если ты что-нибудь напутала.
Он уехал, а Маша, положив голову на стол, долго плакала, сама не зная о чем. И все же она была счастлива.
Это было счастье. Никаким другим словом нельзя определить то ощущение полноты и значительности жизни, которое Маша непрестанно носила в сердце.
Она не могла назвать свой труд тяжелым, потому что он доставлял ей радость. Она страдала от своих промахов, но, так как причины всех ошибок находила в себе, бодрость ее не оставляла.
Часто идя на ощупь и часто совершая ошибки, не уверенная достаточно ни в чем и во всем сомневаясь, Маша чувствовала в себе какую-то внутреннюю силу и смелость. Борисову, утомленному вечной заботой о том, как бы не уронить достоинства, эта внутренняя независимость Маши казалась оскорбительной дерзостью. Дерзостью было то, что она не просила у него советов, хотя он убедился, как она неопытна и неумела, и то, что глаза ее всегда возбужденно блестели, хотя он не видел причин для этого радостного оживления.
Борисов недоумевал: он думал о Маше больше, чем хотел, и не любил ее, как не любил все, что оставалось ему непонятным.
Маша старалась вовсе не думать о Борисове.
На следующий день после пионерского сбора, когда Маша пришла на урок, в классе царила та особенная тишина, в которой скрывалась какая-то тайна. Маша медлила над журналом, стараясь разгадать, что затеяли ребята.
Подняв глаза, она увидела на стене портрет Сергея Бочарова. Фотография была плоха и не отражала той доброты и естественности в выражении лица, которые хорошо знала Маша. Но все же это был Сергей Бочаров. Он вошел в класс и поселился в нем навсегда. Всякий раз, поднимая глаза, Маша будет встречаться с ним взглядом.
"Верный друг, здравствуй!" - подумала Маша, а в классе поднялся такой рев, что хоть беги вон.
В самый разгар шума и гама появился директор. Класс мгновенно утих. Мальчишки готовы были принять любую кару за буйство, но подводить учительницу никто не желал.
Директор присел на свободную парту. Словно по команде, лучшие ученики протянули руки, порываясь отвечать. Они знали, что каждому учителю нравится спросить при директоре хорошего ученика, и спешили на помощь Марии Кирилловне. Но Мария Кирилловна не стала спрашивать. Она раскрыла книгу и прочитала детям былину об Илье Муромце.
У Маши был продуманный план, оставалось разыграть урок, как по нотам. Но могла ли она предугадать, какие изменения внесут в этот план ее беспокойные шестиклассники?
С того момента, как Володя Горчаков прямо с порога направился к Витиной парте и, шлепнув сумкой Леню Шибанова по плечу, приказал ему перебираться на свое место, Витя почувствовал себя в классе спокойно и весело. Ничто больше не тормозило его изобретательный ум. Поэтому, когда Маша прочитала о подвиге Ильи Муромца у богатырской заставы, именно он высказал мысль, которую все его одноклассники приняли с одобрением.
- Если написать былину, как Сергей Бочаров сражался один с двумя ротами немцев, тогда все узнают, что Сергей Бочаров и есть настоящий богатырь, только не древнерусский, а советский. Он в точности похож на Илью Муромца. Как Илья Муромец, он крестьянский сын, из деревни Владимировки, но советский богатырь.
Петя Сапронов был поражен. Петя не мог простить себе, что не он первый сделал это открытие. Его толстые губы зашевелились, но он успел придумать только две строчки:
Жил Сергей Бочаров двадцать лет,
Жил Сергей Бочаров да прославился.
Класс опять зашумел. Вернее сказать, ребята заорали во все горло, совершенно позабыв о директоре. Петя Сапронов волен сочинять любые стихи, но, если взялся за былину про Сергея Бочарова, это касалось всех. Каждый хотел принять участие в творчестве.
Даже робкий Леня Шибанов, запинаясь, сказал:
- А главное, напиши, что Сергей Бочаров не оставил в беде своего друга.
Они подробно обсудили характер и подвиг богатыря, а кстати и особенности былинного стиля. Теперь Пете Сапронову ничего не стоило написать былину.
Однако Маша не знала, что думает о ее уроке директор. Если бы на его месте был Евгений Борисович, наверняка Маше влетело бы. На всякий случай, чтобы избежать разговора, она попыталась проскользнуть незаметно мимо кабинета директора, но он увидел ее через раскрытую дверь:
- Зайдите-ка, куда вы убегаете?
"Неужели и он будет бранить меня за плохую дисциплину?" - подумала Маша.
У директора был наблюдательный глаз.
- Кое-чему вы уже научились, Мария Кирилловна!
Вот и все, что он сказал Маше. Она выбежала на школьный двор и зажмурилась от света.
Выпал снег. Не узнать школьный двор - такой чистый и тихий. Такой белый! Жалко ступать на занесенную снегом дорожку, оставляя следы. Маша вышла за ворота, и здесь на миг земля, небо, снег, пушистая бахрома проводов, трамвай и крыша соседнего дома с нависшим, как козырек фуражки, сугробом - все завертелось перед ее глазами. Она прислонилась к решетке, чтобы не упасть, - внезапная слабость подкосила ноги. "Не может быть! Мне снится!" - подумала Маша.
У решетки стоял Митя Агапов.
Закончился последний урок. Словно шум прибоя, из школы донесся гул голосов. Скоро снежки, как белые птицы, пересекли по всем направлениям двор. Сейчас ребячья толпа хлынет за ворота.
У Маши дрожали ноги от слабости. Что это? Новое горе или счастье нежданно поразило ее?
- Маша, пойдем, - сказал Митя, спеша увести ее, пока школьники не кончили во дворе сражение.
На перекрестке, пропуская трамвай, они остановились. Митя быстрым движением поднес руку Маши к губам.
Они пришли к памятнику Пушкину и здесь сели. Поднялся ветер, в несколько мгновений заострив гребни сугробов. Снег тучей взвился над землей, ветер гнал поземку, с проводов и деревьев осыпалась пушистая бахрома, низко нависло мглистое небо. Начиналась метель. Митя грел в ладонях озябшую Машину руку. У нее расстегнулся воротник пальто, снежинки падали на ее голую шею и таяли.
- Маша! Я виноват перед тобой. Прости меня, - сказал Митя.
Он почувствовал, как в его ладонях вздрогнула и ослабела ее рука, и заговорил возбужденно. Его горячность поразила Машу. Он всегда был сдержан, даже суховат, молчалив.
- Маша! Я не смею, не хочу ни в чем тебя упрекать. Забыла ты меня или нет, думаешь ли обо мне - все равно. Я пришел к тебе, чтобы сказать одно: прости меня за то, что было тогда, в госпитале. Прости! Простила?
Она молча наклонила голову.
- Тебе трудно говорить со мной, Маша? Ты от меня отвыкла? - грустно спросил Митя.
Нет, она не потому молчала. Она знала теперь, что такое горечь раскаяния. Прав Аркадий Фролович. Маша, Маша, как обидно ты напутала в своей жизни! Зачем, почему могло это случиться? Как теперь быть?
- А я зашел в институт, - говорил Митя, стараясь в сумраке разглядеть ее лицо. - Наших никого уже нет. Все новые. Посидел на лекции. После войны... да, тогда уж... А сейчас я ведь снова, Маша, на фронт...
Опять она ничего не ответила, только ниже нагнула голову.
- После твоего отъезда я долго лежал в госпитале. Потом меня назначили в резервную часть, все из-за простреленного легкого. Теперь отправляют на фронт... Маша, ну скажи мне хоть одно слово! - стараясь казаться веселым, просил Митя.
Должно быть, он ни о чем не догадывался. Маша видела: он не догадывался. Милый Митя! Милый, любимый! Он думает: их разделяет только размолвка в госпитале. Должно быть, никак не поймет, почему Маша так подавленно и горько молчит.
- Ты знаешь, Маша, - снова заговорил он, - я весь год писал тебе письма. Писал и рвал. Так ругаю себя сейчас! Зачем я это делал? Маша, жизнь - сложная штука. Не нужно ее усложнять. Давай решим все серьезно и просто. Я тебя люблю. Ты меня раньше тоже любила... Да, вот что я еще тебе не сказал, Маша... Я уже неделю живу здесь, в Москве, каждый вечер приходил к твоему дому, один раз даже поднялся на лестницу. Однажды я видел - ты шла в школу. А вчера я увидел тебя еще раз. Ты стояла на крыльце школы с непокрытой головой, снег падал тебе на волосы. Потом ты ушла, я ждал до позднего вечера. Наверно, ты вышла через другую дверь. Сегодня последний день - мне уезжать, и я решился. Как я рад, что решился! Машенька, условимся с тобой на всю жизнь: не будем больше играть в самолюбие. Все серьезно и просто... Что ты молчишь? О чем ты молчишь?
- Что мы наделали, Митя! - ответила Маша. - Что мы с тобой наделали!
Он не понял и с удивлением смотрел на нее. Ожидание какой-то беды испугало его. Он выпустил ее руку, достал из кармана пачку папирос и попытался зажечь спичку. Маша встала, чтоб загородить Митю от ветра. Он закурил и тоже встал.
- Объясни мне все прямо, - сказал он, боясь и надеясь, что ничего не случилось.
- Митя, слишком поздно... - Губы Маши на холоде с трудом шевелились. - Если я виновата...
- Что? - прервал Митя. Он снова взял в руки ее озябшую руку, с которой она потеряла перчатку. И таким горем и нежностью наполнилось его сердце, что он не мог сказать ничего путного и только повторял: - Я виноват... Я один...
- Я связана словом, - ответила Маша. - Нам нужно расстаться.
- Что такое ты говоришь, Маша? - спросил он потерянно. - Ты, наверно, пошутила. Разве так шутят? Мы узнали цену ошибкам. Два раза ошибаться нельзя.
Она стояла, не поднимая глаз, и все яснее, с ужасом сознавала непоправимость того, что случилось.
- Объясни, Маша!
- Митя, я его знаю давно. Он давно меня любит. Если бы он тогда уезжал не на фронт... Страшно было отпустить его несчастным на фронт. Я чувствовала, если отвечу "да", это поможет ему там. Пойми, с тобой было порвано... Незаметно он сам стал мне нужен. Я привыкла к его письмам, в самые трудные минуты я знала: есть друг. "Будь такой же, как он", подбадривала я себя. А недавно получила письмо. Сергей пишет: "Ты помогаешь мне воевать". Митя! Скажи сам, что делать? Как написать? "Сергей, я не жду тебя больше, потому что Митя вернулся. А слово, которое я давала тебе, - ничтожная мелочь, забудь!" Это написать? Меня замучает стыд, я не буду счастлива, Митя. Уходи! Ты все понял...
Митя не отвечал.
- Решай! Решай ты! Скорее решай! - не помня себя, вдруг закричала Маша. - Говори, Митя. Как ты скажешь, так будет.
- Так нельзя написать, - угрюмо сказал он. - Я уйду. Вот я и поплатился. Ну что ж, прощай. Он хороший человек, твой Сергей?
- Хороший... Митя!
- Что?
- Прощай!
Он повернулся и быстро пошел к трамваю, все ускоряя шаг.
Маша видела приближающийся фиолетовый огонек. Она стояла и ждала. Вот наконец она различает букву "А". Трамвай подошел к остановке. Осталось вытерпеть одно мгновение, пока трамвай уйдет.
Но в это последнее мгновение что-то, что было сильнее Маши, ее рассудка и воли, толкнуло ее, и она побежала. Трамвай был далеко, когда она подбежала к остановке.
Ни одного человека кругом.
Словно высохшие листья, шуршал о рельсы снег.
Глава 36
Наступили школьные каникулы. Оглядываясь на прожитые в Москве месяцы, Усков убедился в том, что сделал меньше, чем мог и хотел. Правда, он давно уже стал необходимейшим в институте человеком, общественная его активность не остыла. Но своими академическими делами Усков был недоволен.
В области древней литературы он не сделал пока ни одного принципиально важного открытия. Усков не сделал открытия потому, что жизнь его утратила равновесие. Как лодка, выброшенная ветром в открытое море, то взлетает на гребень волны, то падает вниз, - так жил Усков.
Короче говоря, Усков был влюблен. Он был влюблен так откровенно и бесхитростно, так не умел скрывать свои печали и радости, что скоро все узнали о его любви.
Узнала старая няня, которая, опустив на кончик носа очки, целые дни вязала в раздевалке чулок. Узнали в учительской, узнал директор.
- Набрали мы в этом году молодежи, - сказал директор, - хлопот с ней полон рот.
- Да, боюсь, что мы допустили ошибку, - осторожно ответил Борисов, имея в виду Марию Кирилловну.
"Посмотрим, не допустили ли мы действительно ошибку", - подумал директор, направляясь к Ускову. Еще издали услышал он раскаты учительского голоса. Приоткрыл дверь - голос не снизился.
Юрий Петрович стоял не у стола и не посередине комнаты. Он вовсе не стоял, его носило по классу. Он схватил чей-то учебник и стукнул о парту. Восьмиклассники не удивились. Они одобрительно загудели, потому что не могли не признать, что Эраст, обманувший бедную Лизу, - типичный представитель развращенной аристократии.
Директор послушал и вышел.
- Уф! - сказал он. - Столько пыла и красноречия, а вот с Ниной Сергеевной никак не могут договориться.
Беда заключалась в том, что с некоторых пор именно с Ниной Сергеевной Усков терял красноречие. Он произносил, что-то бессвязное или принимался подробно излагать какой-нибудь раздел из древней литературы.
Он провожал Нину Сергеевну переулками до Никитских ворот и, взглядывал украдкой на ее коротенький, покрасневший на морозе носик и черную прядку волос над маленьким ухом, сообщал о том, что существуют такие-то варианты исторических песен об Иване Грозном.
Однажды Нина Сергеевна остановилась и почти со слезами в голосе воскликнула:
- Ненавижу вашу древнюю литературу! - Она топнула ногой и сказала: Не смейте больше меня провожать!
На следующий день она возвратила все его книги. Это было ударом, жизнь потеряла смысл.
Юрий напрасно ждал каникул. Каникулы только увеличили бедствие. Он не мог ухитриться застать Нину Сергеевну в школе. Похоже было, что она его избегает. Работа Ускова о русской повести XVI века безнадежно застряла на месте.
В унынии, небритый, Юрий явился наконец к Маше. Он сел в старое кожаное кресло, настолько глубокое, что колени его пришлись почти вровень с носом, поставил к ногам портфель, закурил и мысленно процитировал ту фразу из Блока, которая все эти дни сопровождала его подобно зловещему аккомпанементу:
Вот новая ноша!
Пока не раскроет могила сырые объятья,
Тащиться...
Усков повторял про себя эту фразу на разные лады и в конце концов стал находить в ней какое-то мрачное утешение. Но сейчас он не рискнул декламировать Блока.
Как ни был Усков погружен в созерцание собственных переживаний, он не мог не заметить перемены, какая произошла с Машей.
Юрий подумал со стыдом, что давно уж ее не видит, не знает, как она живет, хорошо ей или неважно на свете; скорее всего, неважно, а ведь именно он когда-то сказал: "Помни, у тебя есть друг".
"Что же такое с ней? - в тревоге размышлял он, силясь понять то, что поразило его в Маше. - Пожалуй, похудела, но не так уж сильно. Немного бледна, но и это не то".
Новое, что увидел Усков в Маше - во взгляде, в улыбке, когда смеялись одни губы, а глаза оставались серьезными, и даже в позе, даже в движениях, - было угрюмое, сосредоточенное спокойствие. Оно-то и напугало Юрия. Он вспомнил недавние институтские годы, лекции, семинары, кружок по философии и то горячее личное вмешательство Маши в каждое дело, когда так естественно и щедро раскрывалась ее душа. Теперь, за этим странным спокойствием, как за маскировочной шторой, душа ее была непроницаема и глуха.
Так как любой жизненный случай в воображении Юрия вызывал литературные ассоциации, то и теперь он, пораженный, сказал:
- Что случилось с тобой, Маша? Ты похожа на Лизу Калитину, когда она решила уйти в монастырь.
- В монастырь? Нет, и для того времени это был слишком простой выход, - сказала она, подумав.
Юрий был озадачен.
- Ты все еще помнишь Ми... Ми...
Он хотел спросить Машу, неужели до сих пор она мучается любовью к Мите Агапову, но, споткнувшись на первом слоге, выпалил нечто совсем несуразное:
- Ты все еще помнишь Ми... Ми... тот воскресник, когда мы разгружали на станции саксаул?
- Что такое? - удивилась Маша.
Присев на ручку огромного кожаного кресла, в котором утонул Усков, она сказала:
- Юрочка, не хитри. Признайся лучше: объяснился ты с Ниной или все еще нет?
Едва произнесено было это магическое имя, в сердце Ускова забушевал вулкан, и, перебивая себя стихами Пушкина, Блока, Маяковского, он нарисовал картину такой грандиозной любви, что сам был потрясен и подавлен.
Возвращение Ниной Сергеевной книг было финалом.
- Она вернула тебе книги? - спросила Маша.
- Да, вернула! - мрачно подтвердил Усков.
- И сказала, что ненавидит древнюю литературу?
- Да, сказала. Но ты понимаешь, что дело не...
- И запретила тебе ее провожать?
- Да, запретила.
- Юрочка, поздравляю! Она в тебя влюблена.
- Повтори! - рявкнул Усков, вскочив с кресла.
- Она в тебя влюблена. Надо быть настоящим бревном, чтобы самому не догадаться.
Юрий поднял портфель, сунул под мышку и шагнул в прихожую.
- Вспомнил одно дело... - пробормотал он в замешательстве. Одной рукой неловко надевая пальто, он спросил: - Ты уверена?
- Да.
- Ты основываешься на своем опыте?
Кажется, он напрасно задал этот вопрос.
- Иди, Юрий, иди. Скажи ей все прямо.
Он выбежал.
Маша осталась одна.
"Неужели и в самом деле ты одна во всем свете?"
Но нет. У нее была школа.
Маша всё любила в школе. Коридоры, полные шума и света, с картинами и портретами великих людей на стенах, свой класс, населенный веселыми и озорными ребятами, учительскую, где она встречалась не только с Борисовым. Пожалуй, с ним Маша встречалась реже всего. Время от времени она выслушивала распоряжения Борисова, и ни одно, самое разумное, ничего не задевало в ее сердце - так вошло в обыкновение Евгения Борисовича обволакивать любое живое дело казенностью и скукой.
То, чем жили учителя, существовало помимо Борисова. После уроков в учительскую ураганом врывалась Нина Сергеевна. Бросив на стол тетради и книги, она, сердясь или ликуя, начинала громко рассказывать о происшествиях за день. И Маша убеждалась: у Нины происходят события, похожие на те, что и в ее классе. Так же ссорятся, дружат, растут. Машу привлекала открытость, с какой Нина Сергеевна рассказывала о трудностях и своих неудачах.
Маша любила учительскую за то, что здесь редко хвалились победами, чаще привыкли говорить о том, что еще не достигнуто.
Постепенно она начинала понимать, что тон доверия и требовательности к себе в коллективе учителей задается директором. Федор Иванович часто держался в тени, он больше слушал, чем вступал в разговоры. Но когда возникал спор и две стороны не могли договориться, когда Юрий Усков, наступая на Нину Сергеевну, до хрипоты в голосе убеждал ее в том, что "железная" дисциплина во втором "Б" подавляет индивидуальность детей, последнее слово оставалось за директором.
Федор Иванович владел счастливым даром - он умел разглядеть в человеке основное.
"Чем разнообразнее одарены учителя, тем лучше для школы" - такова была точка зрения директора.
Маша помнила, что он однажды сказал, побывав у нее на уроке: "Литература воспитывает чувства".
Угадал ли он в Маше способность заражать мальчиков тем волнением, которое в ней самой вызывало искусство?
"Однако удача на одном уроке может быть и случайной, - заметил директор. - Должна быть система удач".
Очевидно, он все же считал Машин урок о былинах удачей. Это уже хорошо.
Маша присматривалась, слушала и училась, училась.
Немолодая математичка Анастасия Дмитриевна вначале казалась Маше обыденной. Слишком уж скучна была ее внешность! Серенькое лицо, острые плечи, согнутая заботой спина. Между тем шестиклассники успешнее всего занимались именно математикой.
Маша пришла к математичке на урок. Она хотела узнать, каким секретом владеет Анастасия Дмитриевна.
Когда учительница начала объяснять, Маша увидела в глазах мальчиков то внимание, какое на своих уроках знала только в самые лучшие дни. Слушая урок, Маша открыла в учительнице то, что не сразу сумела в ней разглядеть: дисциплину мысли, широту и разнообразие знаний. Бесцветная, плохо одетая учительница была образованнейшим человеком. Вот чем держался ее авторитет в классе!
Маша заметила: на плохую дисциплину чаще жаловались учителя с вялым и нелюбопытным умом, те, что жили запасом когда-то, давно приобретенных и им самим прискучивших сведений. Или желчные люди, подозревавшие в любом ученике злоумышленника. Была и такая учительница. Массивная, словно монумент, высеченный из камня, без души и таланта, с тяжелым подбородком и непреклонным взглядом, она вступала в класс, как на поле сражения. Ежесекундно она готова была к обороне. Смех на задней парте - личное оскорбление учительнице. Шалость - едва не уголовный проступок. Невыученный урок - нарушение патриотического долга. Ребята глухо не любили ее.
Ботанику в шестом классе преподавала старый педагог Людмила Васильевна. Про нее хотелось сказать чуть выспренне: "убелена сединами". У нее были пышные, празднично белые волосы, глядя на которые Маша думала, что старость красива. Что-то в ней было домашнее, она охотница была посмеяться, молодые учительницы делились с Людмилой Васильевной сердечными тайнами. Дома, в свободный часок, она любила разложить пасьянс, рассказывала внучке на ночь сказки.
И к Людмиле Васильевне Маша пришла на урок.
Здесь она научилась едва ли менее важным вещам, чем у математички Анастасии Дмитриевны. На уроке ботаники она оказалась свидетелем воспитания чувств и идей.
Людмила Васильевна рассказала шестиклассникам о плодородии почвы. Борьба русских ученых - Костычева, Докучаева, Мичурина - за плодородие земли оказалась фантастичнее вымысла.
В перемену тихий Леня Шибанов спросил классную руководительницу: "Мария Кирилловна, не стать ли мне докучаевцем? Буду сажать леса".
Маше хорошо жилось среди товарищей учителей. Нет, она не могла посетовать на одиночество!
...Юрий ушел. Маша села за книги. С нею был Горький. Голубоватые, тисненные золотом томики, подаренные когда-то еще отцом, стояли на книжной полке, и самый вид их бодрил и радовал Машу.
Она раскрыла "Детство". Пестрая жизнь потекла перед ней густым темным потоком. И снова Маша испытала на себе беспокоящую силу большого искусства, она вся была в его власти. Эта книга ширила сердце, наполняя его изумлением, гордостью за человека и гневом против "свинцовых мерзостей" ушедшей жизни.
Цыганок, одаренный щедрым, талантливым сердцем и вдавленный в землю черным крестом и злобой "неумного племени"...
Что добавить к страницам, которые Маша прочтет завтра детям?
Маша представляла сдвинутые в недоумении коротенькие бровки Вити Шмелева, гневный кулак Горчакова, она слышала тишину класса, от которой в груди у нее вырастало чувство силы.
Она по-новому прочитала Горького. Сейчас в сознании Маши рядом с Алешей Пешковым были ее шестиклассники. Она твердо и строго знала, чему должна учить своих мальчиков: с Алешей Пешковым, с молодогвардейцами, с Зоей, с миллионами юношей, вместе с народом в бой против фашизма!
Длинная череда дней впереди, трудовых дней, цепь уроков, один из них - завтрашний урок об Алеше Пешкове.
Глава 37
Прошло немало времени, прежде чем состоялось объяснение Ускова с Ниной Сергеевной.
Однажды в конце школьного дня Маша увидела их у окна в коридоре. Нина Сергеевна чертила пальцем на стекле причудливый зигзаг, ее маленькое ухо пылало.
Усков подозвал Машу и поведал ей залпом все. Во-первых, что она была и останется лучшим другом его и Нины. Во-вторых, что Нина самая прелестная девушка в мире. В-третьих, сегодня вечером свадьба. И, в-четвертых, в том споре, который грозит перейти в ссору, Нина глубоко неправа.
Нина Сергеевна повернула от окна сердитое хорошенькое личико:
- Сегодня не будет никакой свадьбы. Мама испекла пирог и купила портвейн, но это не имеет значения.
- Подумай, Маша, - в глубокой обиде проговорил Юрий, - я только намекнул, что хорошо бы пригласить Евгения Борисовича. Я считаю, если у меня много общих с ним интересов...
- Никаких Борисовых, или свадьбы не будет!
И вдруг Борисов появился в коридоре. Он нес папку с бумагами, прижимая локтем к боку, и, как всегда, имел строго-озабоченный вид. Борисов держал голову слишком прямо, чтобы заметить группку людей, расположившихся в коридоре у окна. Он и прошел бы мимо, никого не заметив, но какие-то соображения внезапно его остановили, и он приблизился к окну.
- Приветствую вас! - обратился Борисов к Ускову.
Его собеседниц он не приветствовал. Им предоставлялась возможность почтительно поклониться самим. По своему простодушию они упустили эту возможность.
- Юрий Петрович, вас мне и нужно! - сказал Борисов приветливым тоном.
Девушки переглянулись. Они не подозревали, что Борисов хранит в запасе такую милую улыбку.