- Юрий Петрович, напоминаю: завтра ваш доклад. Коротенькая обзорная лекция о литературе военных лет. Наши учителя мало читают. (Выразительный взгляд в сторону девушек.)
- С удовольствием, Евгений Борисович! - воскликнул Усков и (как трудно устоять перед улыбкой!) готов уж был признаться в сегодняшней свадьбе, но Нина Сергеевна приложила палец к губам.
Этот незначительный жест оказал немедленное действие. Усков, словно облитый ушатом воды, мгновенно остыл.
- С удовольствием, - повторил он смущенно.
Борисов чуть помедлил, с высоты почти двухметрового роста кинул взгляд на прямой как стрелка пробор в Машиных волосах и сдержанно произнес:
- Мария Кирилловна, буду завтра у вас на уроке. Что у вас намечено по плану?
- Деепричастие.
- Завтра буду у вас на уроке. Имейте в виду.
Почему-то ему пришло в голову предупреждать.
- Любопытно, с чего он так расхлопотался? - спросила Нина Сергеевна, когда Борисов ушел. - А! Наверно, ждет завтра начальство из роно. Нам-то, впрочем, ни тепло от этого, ни холодно... Юрий, ты, верно, забыл, сколько у нас еще дел?
Она командовала им так же решительно, как своими второклассниками.
Попробовал бы он не подчиниться! Но он и не думал пробовать.
- Маша, до вечера! Маша, тебя ждет сюрприз.
Какой сюрприз они могли приготовить? Это ее забота - принести молодоженам подарок. Маша долго ломала голову, что бы им подарить. Она раскрыла дверцы всех шкафов и на верхней полке буфета, где годы стоявшая без употребления посуда покрылась серым слоем пыли, увидела старинное блюдо. Вот его и отнесет Нине в подарок. Она охотно переправила бы в Нинину комнату у Никитских ворот весь свой буфет. Пусть ее комната будет пустой и просторной.
Она ходит по комнате и слушает, как звенит в ее сердце, словно тоненький колокольчик, печаль. Но сегодня она должна веселиться и, честное слово, будет веселиться вовсю! Еще и потанцует на Нининой свадьбе!
В семь часов вечера она вышла из дому.
Нина, в белом платье, с голыми руками и шеей, громко стуча каблучками, выбежала встретить Машу. Она бросилась к Маше, как маленький шумный ураган:
- Маша, ты наша единственная гостья! И еще один человек...
Это и был сюрприз. Откинувшись на спинку, с видом человека, который решил хорошо отдохнуть, на диване сидел Валентин Антонович.
Где бы ни был Валентин Антонович - на лекциях ли, или в кабинете декана, или здесь, в тесной комнате у Никитских ворот, где нитяная скатерть покрывала в углу круглый столик и у порога лежал половичок, - он всюду оставался самим собой. Он был прост, остроумен, изящен и не трудился ни замечать обстановку, ни тем более подделываться к ней. Он в самых изысканных выражениях объяснялся с Нининой матерью, которая, положив на колени почерневшие от чистки картофеля руки, почтительно внимала профессору.
- Я спокоен за своего ученика, - сказал Валентин Антонович. - У вас чудо-дочка.
Юрий ответил счастливым взглядом, а Нина принялась уверять профессора, что ее муж только по недоразумению затянул работу, но теперь кончит в самые ближайшие сроки. Уж она ручается - кончит!
Едва были налиты рюмки, раздался салют. Хотя салюты бывали каждый вечер, иногда два, три раза, все сочли за счастливое предзнаменование, что первая рюмка выпита под торжественные раскаты орудий, когда ночь за окном озарялась огнями.
- Предлагаю тост за тех, кто воюет! - произнес Юрий. - Я не воевал только потому, что...
- Мы все воевали, - ответил Валентин Антонович.
Он сидел рядом с Машей.
- Милая землячка, вы хорошеете! Когда же я буду праздновать на вашей свадьбе?
Он шутил и смеялся, а Юрий разошелся и предлагал все новые тосты, и Нинина мать со страхом подумала: уж не за пьяницу ли угодила замуж дочка?
- Да здравствует... Да здравствует... Ура! - воскликнул Юрий, собираясь сказать что-нибудь возвышенное, но слова и подходящие к случаю цитаты выскользнули из памяти, он так и не закончил здравицу.
- Пусть сегодня каждый расскажет о главном. Расскажите о ваших детях, - предложил Валентин Антонович, передавая Маше стакан чаю.
- Как о них рассказать?.. - Маша задумалась. - Они серьезные. Очень серьезные. Всё понимают. С ними надо быть честным, иначе они отвергнут тебя, и тогда ничего не поделаешь. Нет. Не умею рассказывать.
- Вы уже все и сказали. Теперь пейте чай и слушайте.
Валентин Антонович вернулся с фронта. Ездил из части в часть и читал лекции о литературе.
- Старался всеми силами форсировать освобождение пушкинских мест, пошутил он.
Впрочем, Валентин Антонович был на передовых позициях до времени, пока фашистов вышибли из Михайловского.
Под Новгородом и Псковом бои. За линией фронта, в сторону от Псковского шоссе, среди пустынного поля, дорога.
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег...
Пушкинская горестная дорога в Михайловское, где легкошумные дубравы, где, словно свет, пролившийся с неба в луга, плоские озера с прозрачными водами и не мерянные верстами дремучие боры: раздвинь лапы елей - и встретишь лешего или бабу-ягу с клюкой; где над росистыми травами, над островерхими курганами Тригорского, над тихими берегами Сороти встает, как при Пушкине, дневное светило и земля, славя утро, курится розоватым туманом; где северные бревенчатые избы, будто терема с высокими крыльцами, где мужики до сей поры носят бороды лопатой по грудь; где все тропы исхожены Пушкиным, все мужицкие были и песни услышаны им; где русский дух, где Русью пахнет.
- И там вытерпеть фашистов! - сказал Валентин Антонович. Он яростно взъерошил волосы, они встали дыбом, придавая профессору растерянно-недоумевающий вид. - Вымели чужеземцев из пушкинских мест! "О боян! - произнес Валентин Антонович погустевшим, торжественным голосом. Соловей древних лет! Тебе бы надлежало провозгласить о сих подвигах, скача соловьем мысленно по древу, летая умом под облаками, сравнивая славу древнюю с нынешним временем"...
- Вы закончили работу о "Слове"! - поняла Маша.
Валентин Антонович живо встал из-за стола и в два шага очутился у порога, где на вбитых в дверь гвоздиках, заменяющих вешалку, висели пальто. Разыскал свою шубу, вытащил из кармана две книжки.
- "Слово о полку Игореве" и моя статья. Не очень большая статейка, бывают книжечки посолиднее.
Валентин Антонович с добродушной иронией посмотрел на Ускова. Усков смущенно откашлялся: именно такую солидную книжечку о русских повестях XVI века ему предстояло создать.
- Моим ученикам, - сказал Валентин Антонович, протягивая одну книжку Юрию, другую - Маше.
Нина заглянула через плечо Юрия.
...Ярославны голос слышится...
"Омочу рукав бобровый
Во Каяле во реке,
Вытру раны я у князя
На его кровавом теле".
- Извечная женская верность, - сказал профессор.
- Спасибо, Валентин Антонович! - проговорила Маша.
За окнами гулко прокатился орудийный раскат. Снова салют.
Когда Маша и Валентин Антонович вышли на улицу, небо озарилось последней вспышкой и погасло. Стало темно.
- Мария Кирилловна, что пожелать вам на прощание? - спросил Валентин Антонович, стараясь увидеть в темноте ее глаза.
- Силы, - ответила Маша.
Он не знал, что у нее на душе, не решился спросить.
- Будьте сильной! - сказал он.
Маша вернулась домой, спустила шторы, зажгла свет. Она села в то старое кожаное кресло, в котором когда-то, сжавшись в клубочек, слушала разговоры отца с Аркадием Фроловичем. Подобрала под себя ноги, подперла кулаком подбородок и прочитала статью Валентина Антоновича. Это была интересная статья. Как ключ открывает дверь в дом, так она открывала новое в книге, известной с детства. Но нет, Маша не знала раньше эту книгу. Только теперь она прочитала в ней слова: "Будь верен долгу". Будь верна, Маша, долгу! Пойми, в чем твой долг.
В дверь раздался стук.
- Кто? - спросила Маша.
Стучала соседка.
- Письмо!
Маша разглядывала в полумраке прихожей самодельный треугольник. Знакомый треугольник со штампом "Полевая почта". Их много хранится у Маши в ящике письменного стола!
"Сережа, ты снова вспомнил меня! Ты всегда приходишь на помощь..."
Маша вернулась в комнату, раскрыла свернутый треугольником листок.
- Что такое? - в ужасе прошептала она. - Я схожу с ума!.. Послушайте, помогите мне кто-нибудь!
Она подняла глаза и увидела в зеркале шкафа свое белое как бумага лицо.
- Так и есть! - сказала Маша, дрожащей рукой поправляя волосы. - Я заболела... У меня бред, а я одна.
Она боялась посмотреть на письмо. Там ничего нет, ей показалось...
- Сейчас прочту еще. Нет, ничего не случилось. Они перепутали.
Вот когда понадобилось Маше собрать все свои силы, чтобы снова прочесть письмо:
"Товарищ Строгова! Только ваш адрес удалось обнаружить в записной книжке лейтенанта Агапова. Не знаю, кто вы. Знаю, что не жена и не невеста Агапова. Недавно об этом шла речь. Агапов сказал, что у него никого нет. Пожалуй, и лучше.
Пишу я вам потому, что кто-то там, дома, должен почтить память бойца.
Почтите вы.
В ночь на 4 февраля я был назначен в разведку. Агапов добровольно вызвался мне в помощь.
Мы были сутки во вражеском тылу. Дело было опасное.
Нас обнаружили, когда мы возвращались обратно. Поднялась тревога. Агапов был ранен раньше меня. У меня были важные сведения, надо было доставить командованию. Я упал в канаву и лежал притаившись. Я видел немецкие патрули схватили Агапова. Был ранен и я: кусты простреливались. Я не мог ничем помочь ему.
Уважаемая М. Строгова, не знаю даже вашего имени. Агапов был честным товарищем. Никогда не забуду его.
Пишу с дороги: эвакуируют в госпиталь. Вылечат - возвращусь в строй, отомщу!"
Глава 38
Маша до рассвета просидела в кресле.
Было холодно, она не встала взять платок. Она положила голову на валик и неподвижно сидела.
Придет когда-нибудь утро? Что утро!
Но когда сквозь штору пробился свет, она машинально откинула ее и увидела снежный солнечный день. На тротуаре стоял мальчик. В длинных брюках и узеньком, не по росту, пальтишке с рыжим воротником; он стоял против Машиного окна и не отрываясь смотрел в одну сторону. Скоро из переулка, куда он смотрел, выбежал другой мальчик. Они замахали сумками в знак приветствия, и оба побежали.
Это были Витя Шмелев и Володя Горчаков.
Маша лихорадочно стала собираться в школу. Вещи падали из рук, из портфеля рассыпались Книги. Она собирала их, присев на корточки, и вдруг спросила себя: "Что я скажу им сегодня?" Все ее мальчишки, все до единого, представились ей, их веселая и серьезная жизнь. Как рассказать им, что передумала она в эту ночь?
Книжечка Валентина Антоновича лежала на столе.
Маша взяла ее, полистала страницы. Может быть, потому, что и теперь Маша искала ответа на свои мысли, она прочитала: "Братья и дружина! Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть".
- Подавив плач, Маша спрятала книгу в портфель и быстро пошла в школу.
В коридорах заливался звонок. Ребята галопом неслись в классы.
Маша прошла на урок, не заходя в учительскую. Звонок еще звенел, шестиклассники считали себя вправе кричать и стучать. Но вдруг Дима Звягинцев, который раскладывал на парте учебники, увидел лицо учительницы.
- Эй, вы, тихо! - крикнул он, изумленный чем-то почти до испуга.
Он спрятал грамматику в парту и ждал, что скажет Мария Кирилловна. Класс умолк.
- Эта книга написана восемьсот лет назад, - сказала Маша.
- Восемьсот лет назад? Вот так штука! Ну, значит, в ней ничего не поймешь!
- Я вам прочитаю немного. Вот, например, как говорит Святослав об одном смелом князе: "Высоко паришь ты на подвиг в отваге, словно сокол, по ветру летящий..." Непонятно?
- По-нят-но.
Толстые губы Пети Сапронова зашевелились, улыбка осветила его некрасивое лицо.
- Мария Кирилловна, про Игоря так сказал Святослав?
- Нет. Послушайте, что случилось с Игорем.
Открылась дверь. Вошли Борисов и инспектор роно. Маша узнала седой бобрик. Напрасно инспектор пришел сегодня на Машин урок. Впрочем, не все ли равно? Борисов направился в конец класса, шагая между партами, как журавль, инспектор следовал за ним. Ребята потеснились, кое-как устроив гостей. И забыли о них.
- Читайте, Мария Кирилловна, читайте!
- "Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам...
О Русская земля, ты уж за холмом!"
Леня Шибанов робко протянул руку:
- Мария Кирилловна! Он победит?
- Тише ты! Спрашивает!
- "Игорь полки поворачивает: жаль ведь ему милого брата Всеволода".
- Видишь, какой он! - Володя Горчаков с торжеством оглянулся на Леню Шибанова, но тут же растерянно и виновато мигнул.
- "Никнет трава от жалости, а дерево с печалью к земле приклонилось... Князь Игорь пересел из седла золотого да в седло раба".
- Э-эх! - сказал кто-то.
Маша чуть слышно читала плач Ярославны.
И вот:
- "Взволновалось море в полночь, идут смерчи мглою. Игорю-князю бог путь кажет из земли Половецкой в землю Русскую..."
Класс вздохнул облегченным вздохом. Володя Горчаков не смог удержаться - стукнул Витю Шмелева кулаком между лопатками:
- Что я тебе говорил?
- Ладно! Я сам знал.
- "...Солнце светится на небе. Игорь-князь в милой отчизне. Страны рады, грады веселы".
- Мария Кирилловна, вот жалость-то, что у них не было салютов!
- А мне понравился буй-тур Всеволод! - воскликнул Володя Горчаков.
Буй-тур Всеволод понравился всем.
- Игорь тоже был смелый и храбрый, - возразил Витя Шмелев. - Обидно, зачем он попался в плен.
Ребятам хотелось восхищаться князем Игорем, который ничего не боялся, даже тьмой закрытое солнце не испугало его. Эх, не надо, не надо было попадать ему в плен!
- Я ни за что бы не сдался! Ни за что! - твердо сказал Леня Шибанов.
Все на него оглянулись.
Он был тщедушный и робкий.
- Когда вы прочитали, Мария Кирилловна, что князь Игорь пересел из седла золотого в седло раба, я подумал: пусть бы лучше он умер!
Мария Кирилловна медленно, словно во сне, приблизилась к парте Лени Шибанова. Она пристально смотрела на него. Он смутился.
- Хорошо все-таки, что князь Игорь бежал.
- Значит, верно: лучше убитым быть, чем полоненным быть? - спросила Мария Кирилловна.
- Да! - ответил ей дружный хор.
Никто не сомневался.
Маша почувствовала, как безмерно устала. Она совсем была измучена, ноги не держали ее.
- Вот и все, ребята, - сказала она.
Урок кончился.
Оставалось еще одно трудное дело. Маша вспоминала о нем всякий раз, поднимая глаза на портрет Бочарова.
У нее не было больше уроков. Прямо из класса она пошла домой. Она спешила, как будто то, что она должна была сделать, надо делать скорей.
- Мария Кирилловна!
Торопливо шагая, ее догонял Борисов. Он остановил ее в дверях. Он забыл всю свою благовоспитанность и так сильно схватил Машу за руку, что она невольно вскрикнула: "Ой!" Должно быть, он с трудом сдерживался, чтобы не ругать ее, не топать ногами.
- Что это значит? - просвистел сквозь зубы Борисов. - Объясните, что это значит? - шипел он. Его маленькая головка напоминала головку змеи, которой хочется жалить. - Разве я не предупреждал вас, что приду сегодня на урок? Разве не спросил, что у вас намечено по плану? Я сказал инспектору, что у вас грамматический урок. Что же мы застаем? В каком положении я? Я, руководитель учебной работы в школе, не знаю, что делают учителя!
Он так сокрушался, что Маша, чудачка, решила ему помочь:
- Не берите на себя мою вину, Евгений Борисович!
- Само собой разумеется! Будьте покойны, не собираюсь покрывать ваши сумасбродства. Будьте покойны.
Борисов увидел выходящего из класса инспектора, который по инспекторским соображениям задержался ненадолго с ребятами, и, позабыв все свое достоинство, рысью к нему потрусил.
Он весь кипел, спеша уверить начальство в непричастности своей к дерзкой анархии на уроке Строговой. Делает что хочет, никого не спросясь. Типичный наплевизм. Где же самодисциплина учителя?
- Я специально привел вас к этой Строговой, чтобы вы самолично могли убедиться в том, что неоднократно докладывалось мною в роно. Чтобы удостоверились своими глазами в легкомыслии Строговой, самовольстве, неуважении к вышестоящему руководству! - внушал Борисов инспектору, торопливо листая толстую тетрадь, куда заносил наблюдения над учителями. Взгляните. Подробная запись. Изо дня в день. Не умеет строить урока. Нет подхода к ребятам. Не учитывает уровень развития класса. На уроке шум. Шум. Шум! Взгляните, не сумела объяснить полногласие. Нет элементарных знаний даже в объеме программы. Никудышный педагог! А фанаберии!
Он прервал поток восклицаний, разглядев на плоском, с обвисшими щеками лице инспектора поразившее его замешательство.
Инспектор в непонятном расстройстве приглаживал жесткую щетку волос над насупленным лбом и убегал взглядом в сторону, стараясь ускользнуть от завуча Борисова.
"Что такое? Инспектор его избегает! - Борисов опешил. - В роно новые веяния? Или... неужели у Строговой связи в роно?"
- Прошу дать установку, как отнестись к срыву учительницей плана занятий? - оскорбленно спросил Борисов.
Между тем они стояли уже на первом этаже, в раздевалке. Инспектор, так и не промолвив ни слова, надевал суконные боты и завязывал тесемки ушанки.
- Прошу настоятельно: сообщите свое мнение. Мнение роно по поводу урока Строговой, которая, вопреки программе и плану... - требовал Борисов, не желая дать инспектору улизнуть без ответа. - Обязаны осуществлять руководство? Пожалуйста.
- В конце концов, у вас собственное суждение есть? раздраженно-тонким голосом вдруг крикнул инспектор. - Руководитель вы учебно-воспитательной работы в школе или кто? Разберитесь.
Он поднял воротник и повернулся к завучу спиной.
"Подорван авторитет", - понял Борисов.
Звонко хрустел под ногами снег. Молодой, упругий снег, как в детстве! Запах мороза, как в детстве. Вон откуда-то взялась пестрая сорока, качает на заборе хвостом, и глазки у нее похожи на изюмины.
Человек невзрачной внешности, в ушанке из кроличьего меха, хмуро шагал морозными улицами. На душе у инспектора сумбур.
С одной стороны, безусловно, он должен был поддержать завуча Борисова, озабоченного воспитанием в молодых учителях самодисциплины. Без самодисциплины учителя нельзя правильно организовать педагогический процесс. Аксиома, бесспорная как дважды два - четыре.
С другой стороны, на сей раз инспектору не хотелось поддерживать завуча Борисова. И не поддержал, хотя неизвестно, как это для него обернется. Кто-кто, а уж Борисов - мастер строить всякие козни.
Какое-то смутное беспокойство, какой-то небывалый жар расшевелились в душе инспектора за этот час, пока он слушал в классе лихорадочно-поспешную речь мертвенно-бледной учительницы. Таких ребят он никогда на уроках не видывал! Просто вылетело из головы, что сидит на школьном уроке за партой и следует подготавливать выводы. Какие выводы! Слушал. О чем-то почти тосковал.
Так давно инспектор не испытывал чувств, похожих на пережитые нынче, как давно миновало забытое детство! "Высоко паришь ты на подвиг в отваге..."
Он не подозревал, что способен вместе с шестиклассниками зажечься. Пусть на один только час...
Надо было остаться, поговорить с учительницей - это она когда-то в роно озадачила его фантазиями о необыкновенности педагогического дела. Вот вам и фантазии! "Высоко паришь ты на подвиг..."
Но инспектор не остался, потому что Борисов требует: подавайте ему установку.
Не остался и бросил учительницу на суд завуча Борисова.
Глава 39
На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник-конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.
С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:
"Сергей! Милый Сережа!
Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.
Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом. Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!
Пойми меня, Сергей. Я рассталась с Митей Агаповым. Я думала так и была несчастна. Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его. Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе? Я плачу. Если бы я могла отдать за тебя жизнь!
Ты должен узнать все, Сережа. Я не обманывала тогда тебя. Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды! Я говорила себе: "Не люблю Митю" - и любила его всегда. Говорила: "Ты не должна думать о нем" - и каждое мгновение думала. Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг. Не знаю, как жить.
Прости меня. Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты. Но я не могу. Страшная Митина судьба все время у меня в глазах. Она будет со мной целую жизнь. Сергей, пойми меня! Прощай".
Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу. Резкий холодный ветер пронизал ее. Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели. Ее трясло от холода.
Она опустила письмо в ящик. Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.
Она пришла к памятнику Пушкину. Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина. Он был угрюм и спокоен. Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце. Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее. Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.
Ресницы ее на мгновение сомкнулись. Маша заснула. Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч. Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету. И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви...
Сад цвел. Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал ее. Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его...
Вдруг Маша открыла глаза.
Она совсем закоченела. Часы на площади показывали половину второго.
Надо было идти на собрание.
"Зачем я иду? - думала Маша. - Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие. Надо было запереть наглухо сердце".
Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.
- Машенька, родная моя, Маша! - вскричала Нина. - Расскажи нам, что с тобой случилось?
- Митя Агапов погиб, - ответила Маша.
- Неужели ты... - Усков не докончил вопроса.
Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу. Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.
- Бедная! На тебе лица нет.
Учителя собрались в кабинете директора.
Маша села в уголке. Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.
"Разве с детьми меня связывает только учебная программа? Разве сегодня я не принесла им пользы? Впрочем, не следует выгораживать себя. Я не думала о пользе. Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".
В кабинете директора ждали доклада Ускова о литературе военных лет "мероприятие", затеянное Евгением Борисовичем для повышения интеллектуального уровня учителей, как обозначал он в плане идейного воспитания педагогического коллектива.
- Доклад буду делать я. О состоянии учебно-воспитательной работы в школе, - коротко сообщил Евгений Борисович, не объясняя причин внезапного изменения повестки собрания.
Учителя переглянулись. Что случилось?
- Послушаем вас, - спокойно согласилась Людмила Васильевна.
Плотно сжав тонкие губы, с багровыми, словно от ожога, пятнами на грустно-серьезном лице, Борисов сортировал аккуратно исписанные листочки. Смешал, как колоду карт, отстранил: решил обойтись без записок.
- Можно начать?
Директор, шагавший вдоль стены с заложенными за спину руками, безучастно кивнул.
Борисов начал доклад. Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно. Веско. Бесспорно. Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.
Он говорил, что школа должна работать бесперебойно и четко и только тогда уподобится идеально налаженному механизму, где каждая гайка на месте, служит общему делу. И это было, конечно, правильно. Кто станет возражать? Он говорил, что учебная программа - закон.
- Да! Отклонение от программы есть нарушение закона. Мы не можем допустить, чтобы учитель занимался в классе импровизациями.
Борисов взглянул на директора. Директор хмуро смотрел в одну точку. Борисов перешел к обзору работы учителей. Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.
Например. Глаза Борисова засуетились, почти искательно шныряя по лицам.
Он похвалил Людмилу Васильевну, которая интересно преподает ребятам ботанику, в чем он, Борисов, с удовольствием не раз убеждался и непременно ставил в известность роно.
- Ставил в известность роно, - настойчиво подчеркнул Евгений Борисович.
Людмила Васильевна, застигнутая врасплох, вскинула голову, брови настороженно поползли вверх, на лбу удивленно сбежались морщины.
"Ну и что? - говорило сердито-недоумевающее лицо Людмилы Васильевны. - Я хорошо работаю, а вы тут при чем?"
Но Борисов уже перебежал глазами к другой. Он хвалил теперь математичку Анастасию Дмитриевну, слух о педагогическом искусстве которой гремит по всему району, ибо он, Борисов, не устает пропагандировать опыт уважаемой Анастасии Дмитриевны. Вот образец для молодых учителей! Редкая скромность, достойная скромность и вместе с тем высокое мастерство, почти совершенство!
- С удовольствием, Евгений Борисович! - воскликнул Усков и (как трудно устоять перед улыбкой!) готов уж был признаться в сегодняшней свадьбе, но Нина Сергеевна приложила палец к губам.
Этот незначительный жест оказал немедленное действие. Усков, словно облитый ушатом воды, мгновенно остыл.
- С удовольствием, - повторил он смущенно.
Борисов чуть помедлил, с высоты почти двухметрового роста кинул взгляд на прямой как стрелка пробор в Машиных волосах и сдержанно произнес:
- Мария Кирилловна, буду завтра у вас на уроке. Что у вас намечено по плану?
- Деепричастие.
- Завтра буду у вас на уроке. Имейте в виду.
Почему-то ему пришло в голову предупреждать.
- Любопытно, с чего он так расхлопотался? - спросила Нина Сергеевна, когда Борисов ушел. - А! Наверно, ждет завтра начальство из роно. Нам-то, впрочем, ни тепло от этого, ни холодно... Юрий, ты, верно, забыл, сколько у нас еще дел?
Она командовала им так же решительно, как своими второклассниками.
Попробовал бы он не подчиниться! Но он и не думал пробовать.
- Маша, до вечера! Маша, тебя ждет сюрприз.
Какой сюрприз они могли приготовить? Это ее забота - принести молодоженам подарок. Маша долго ломала голову, что бы им подарить. Она раскрыла дверцы всех шкафов и на верхней полке буфета, где годы стоявшая без употребления посуда покрылась серым слоем пыли, увидела старинное блюдо. Вот его и отнесет Нине в подарок. Она охотно переправила бы в Нинину комнату у Никитских ворот весь свой буфет. Пусть ее комната будет пустой и просторной.
Она ходит по комнате и слушает, как звенит в ее сердце, словно тоненький колокольчик, печаль. Но сегодня она должна веселиться и, честное слово, будет веселиться вовсю! Еще и потанцует на Нининой свадьбе!
В семь часов вечера она вышла из дому.
Нина, в белом платье, с голыми руками и шеей, громко стуча каблучками, выбежала встретить Машу. Она бросилась к Маше, как маленький шумный ураган:
- Маша, ты наша единственная гостья! И еще один человек...
Это и был сюрприз. Откинувшись на спинку, с видом человека, который решил хорошо отдохнуть, на диване сидел Валентин Антонович.
Где бы ни был Валентин Антонович - на лекциях ли, или в кабинете декана, или здесь, в тесной комнате у Никитских ворот, где нитяная скатерть покрывала в углу круглый столик и у порога лежал половичок, - он всюду оставался самим собой. Он был прост, остроумен, изящен и не трудился ни замечать обстановку, ни тем более подделываться к ней. Он в самых изысканных выражениях объяснялся с Нининой матерью, которая, положив на колени почерневшие от чистки картофеля руки, почтительно внимала профессору.
- Я спокоен за своего ученика, - сказал Валентин Антонович. - У вас чудо-дочка.
Юрий ответил счастливым взглядом, а Нина принялась уверять профессора, что ее муж только по недоразумению затянул работу, но теперь кончит в самые ближайшие сроки. Уж она ручается - кончит!
Едва были налиты рюмки, раздался салют. Хотя салюты бывали каждый вечер, иногда два, три раза, все сочли за счастливое предзнаменование, что первая рюмка выпита под торжественные раскаты орудий, когда ночь за окном озарялась огнями.
- Предлагаю тост за тех, кто воюет! - произнес Юрий. - Я не воевал только потому, что...
- Мы все воевали, - ответил Валентин Антонович.
Он сидел рядом с Машей.
- Милая землячка, вы хорошеете! Когда же я буду праздновать на вашей свадьбе?
Он шутил и смеялся, а Юрий разошелся и предлагал все новые тосты, и Нинина мать со страхом подумала: уж не за пьяницу ли угодила замуж дочка?
- Да здравствует... Да здравствует... Ура! - воскликнул Юрий, собираясь сказать что-нибудь возвышенное, но слова и подходящие к случаю цитаты выскользнули из памяти, он так и не закончил здравицу.
- Пусть сегодня каждый расскажет о главном. Расскажите о ваших детях, - предложил Валентин Антонович, передавая Маше стакан чаю.
- Как о них рассказать?.. - Маша задумалась. - Они серьезные. Очень серьезные. Всё понимают. С ними надо быть честным, иначе они отвергнут тебя, и тогда ничего не поделаешь. Нет. Не умею рассказывать.
- Вы уже все и сказали. Теперь пейте чай и слушайте.
Валентин Антонович вернулся с фронта. Ездил из части в часть и читал лекции о литературе.
- Старался всеми силами форсировать освобождение пушкинских мест, пошутил он.
Впрочем, Валентин Антонович был на передовых позициях до времени, пока фашистов вышибли из Михайловского.
Под Новгородом и Псковом бои. За линией фронта, в сторону от Псковского шоссе, среди пустынного поля, дорога.
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег...
Пушкинская горестная дорога в Михайловское, где легкошумные дубравы, где, словно свет, пролившийся с неба в луга, плоские озера с прозрачными водами и не мерянные верстами дремучие боры: раздвинь лапы елей - и встретишь лешего или бабу-ягу с клюкой; где над росистыми травами, над островерхими курганами Тригорского, над тихими берегами Сороти встает, как при Пушкине, дневное светило и земля, славя утро, курится розоватым туманом; где северные бревенчатые избы, будто терема с высокими крыльцами, где мужики до сей поры носят бороды лопатой по грудь; где все тропы исхожены Пушкиным, все мужицкие были и песни услышаны им; где русский дух, где Русью пахнет.
- И там вытерпеть фашистов! - сказал Валентин Антонович. Он яростно взъерошил волосы, они встали дыбом, придавая профессору растерянно-недоумевающий вид. - Вымели чужеземцев из пушкинских мест! "О боян! - произнес Валентин Антонович погустевшим, торжественным голосом. Соловей древних лет! Тебе бы надлежало провозгласить о сих подвигах, скача соловьем мысленно по древу, летая умом под облаками, сравнивая славу древнюю с нынешним временем"...
- Вы закончили работу о "Слове"! - поняла Маша.
Валентин Антонович живо встал из-за стола и в два шага очутился у порога, где на вбитых в дверь гвоздиках, заменяющих вешалку, висели пальто. Разыскал свою шубу, вытащил из кармана две книжки.
- "Слово о полку Игореве" и моя статья. Не очень большая статейка, бывают книжечки посолиднее.
Валентин Антонович с добродушной иронией посмотрел на Ускова. Усков смущенно откашлялся: именно такую солидную книжечку о русских повестях XVI века ему предстояло создать.
- Моим ученикам, - сказал Валентин Антонович, протягивая одну книжку Юрию, другую - Маше.
Нина заглянула через плечо Юрия.
...Ярославны голос слышится...
"Омочу рукав бобровый
Во Каяле во реке,
Вытру раны я у князя
На его кровавом теле".
- Извечная женская верность, - сказал профессор.
- Спасибо, Валентин Антонович! - проговорила Маша.
За окнами гулко прокатился орудийный раскат. Снова салют.
Когда Маша и Валентин Антонович вышли на улицу, небо озарилось последней вспышкой и погасло. Стало темно.
- Мария Кирилловна, что пожелать вам на прощание? - спросил Валентин Антонович, стараясь увидеть в темноте ее глаза.
- Силы, - ответила Маша.
Он не знал, что у нее на душе, не решился спросить.
- Будьте сильной! - сказал он.
Маша вернулась домой, спустила шторы, зажгла свет. Она села в то старое кожаное кресло, в котором когда-то, сжавшись в клубочек, слушала разговоры отца с Аркадием Фроловичем. Подобрала под себя ноги, подперла кулаком подбородок и прочитала статью Валентина Антоновича. Это была интересная статья. Как ключ открывает дверь в дом, так она открывала новое в книге, известной с детства. Но нет, Маша не знала раньше эту книгу. Только теперь она прочитала в ней слова: "Будь верен долгу". Будь верна, Маша, долгу! Пойми, в чем твой долг.
В дверь раздался стук.
- Кто? - спросила Маша.
Стучала соседка.
- Письмо!
Маша разглядывала в полумраке прихожей самодельный треугольник. Знакомый треугольник со штампом "Полевая почта". Их много хранится у Маши в ящике письменного стола!
"Сережа, ты снова вспомнил меня! Ты всегда приходишь на помощь..."
Маша вернулась в комнату, раскрыла свернутый треугольником листок.
- Что такое? - в ужасе прошептала она. - Я схожу с ума!.. Послушайте, помогите мне кто-нибудь!
Она подняла глаза и увидела в зеркале шкафа свое белое как бумага лицо.
- Так и есть! - сказала Маша, дрожащей рукой поправляя волосы. - Я заболела... У меня бред, а я одна.
Она боялась посмотреть на письмо. Там ничего нет, ей показалось...
- Сейчас прочту еще. Нет, ничего не случилось. Они перепутали.
Вот когда понадобилось Маше собрать все свои силы, чтобы снова прочесть письмо:
"Товарищ Строгова! Только ваш адрес удалось обнаружить в записной книжке лейтенанта Агапова. Не знаю, кто вы. Знаю, что не жена и не невеста Агапова. Недавно об этом шла речь. Агапов сказал, что у него никого нет. Пожалуй, и лучше.
Пишу я вам потому, что кто-то там, дома, должен почтить память бойца.
Почтите вы.
В ночь на 4 февраля я был назначен в разведку. Агапов добровольно вызвался мне в помощь.
Мы были сутки во вражеском тылу. Дело было опасное.
Нас обнаружили, когда мы возвращались обратно. Поднялась тревога. Агапов был ранен раньше меня. У меня были важные сведения, надо было доставить командованию. Я упал в канаву и лежал притаившись. Я видел немецкие патрули схватили Агапова. Был ранен и я: кусты простреливались. Я не мог ничем помочь ему.
Уважаемая М. Строгова, не знаю даже вашего имени. Агапов был честным товарищем. Никогда не забуду его.
Пишу с дороги: эвакуируют в госпиталь. Вылечат - возвращусь в строй, отомщу!"
Глава 38
Маша до рассвета просидела в кресле.
Было холодно, она не встала взять платок. Она положила голову на валик и неподвижно сидела.
Придет когда-нибудь утро? Что утро!
Но когда сквозь штору пробился свет, она машинально откинула ее и увидела снежный солнечный день. На тротуаре стоял мальчик. В длинных брюках и узеньком, не по росту, пальтишке с рыжим воротником; он стоял против Машиного окна и не отрываясь смотрел в одну сторону. Скоро из переулка, куда он смотрел, выбежал другой мальчик. Они замахали сумками в знак приветствия, и оба побежали.
Это были Витя Шмелев и Володя Горчаков.
Маша лихорадочно стала собираться в школу. Вещи падали из рук, из портфеля рассыпались Книги. Она собирала их, присев на корточки, и вдруг спросила себя: "Что я скажу им сегодня?" Все ее мальчишки, все до единого, представились ей, их веселая и серьезная жизнь. Как рассказать им, что передумала она в эту ночь?
Книжечка Валентина Антоновича лежала на столе.
Маша взяла ее, полистала страницы. Может быть, потому, что и теперь Маша искала ответа на свои мысли, она прочитала: "Братья и дружина! Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть".
- Подавив плач, Маша спрятала книгу в портфель и быстро пошла в школу.
В коридорах заливался звонок. Ребята галопом неслись в классы.
Маша прошла на урок, не заходя в учительскую. Звонок еще звенел, шестиклассники считали себя вправе кричать и стучать. Но вдруг Дима Звягинцев, который раскладывал на парте учебники, увидел лицо учительницы.
- Эй, вы, тихо! - крикнул он, изумленный чем-то почти до испуга.
Он спрятал грамматику в парту и ждал, что скажет Мария Кирилловна. Класс умолк.
- Эта книга написана восемьсот лет назад, - сказала Маша.
- Восемьсот лет назад? Вот так штука! Ну, значит, в ней ничего не поймешь!
- Я вам прочитаю немного. Вот, например, как говорит Святослав об одном смелом князе: "Высоко паришь ты на подвиг в отваге, словно сокол, по ветру летящий..." Непонятно?
- По-нят-но.
Толстые губы Пети Сапронова зашевелились, улыбка осветила его некрасивое лицо.
- Мария Кирилловна, про Игоря так сказал Святослав?
- Нет. Послушайте, что случилось с Игорем.
Открылась дверь. Вошли Борисов и инспектор роно. Маша узнала седой бобрик. Напрасно инспектор пришел сегодня на Машин урок. Впрочем, не все ли равно? Борисов направился в конец класса, шагая между партами, как журавль, инспектор следовал за ним. Ребята потеснились, кое-как устроив гостей. И забыли о них.
- Читайте, Мария Кирилловна, читайте!
- "Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам...
О Русская земля, ты уж за холмом!"
Леня Шибанов робко протянул руку:
- Мария Кирилловна! Он победит?
- Тише ты! Спрашивает!
- "Игорь полки поворачивает: жаль ведь ему милого брата Всеволода".
- Видишь, какой он! - Володя Горчаков с торжеством оглянулся на Леню Шибанова, но тут же растерянно и виновато мигнул.
- "Никнет трава от жалости, а дерево с печалью к земле приклонилось... Князь Игорь пересел из седла золотого да в седло раба".
- Э-эх! - сказал кто-то.
Маша чуть слышно читала плач Ярославны.
И вот:
- "Взволновалось море в полночь, идут смерчи мглою. Игорю-князю бог путь кажет из земли Половецкой в землю Русскую..."
Класс вздохнул облегченным вздохом. Володя Горчаков не смог удержаться - стукнул Витю Шмелева кулаком между лопатками:
- Что я тебе говорил?
- Ладно! Я сам знал.
- "...Солнце светится на небе. Игорь-князь в милой отчизне. Страны рады, грады веселы".
- Мария Кирилловна, вот жалость-то, что у них не было салютов!
- А мне понравился буй-тур Всеволод! - воскликнул Володя Горчаков.
Буй-тур Всеволод понравился всем.
- Игорь тоже был смелый и храбрый, - возразил Витя Шмелев. - Обидно, зачем он попался в плен.
Ребятам хотелось восхищаться князем Игорем, который ничего не боялся, даже тьмой закрытое солнце не испугало его. Эх, не надо, не надо было попадать ему в плен!
- Я ни за что бы не сдался! Ни за что! - твердо сказал Леня Шибанов.
Все на него оглянулись.
Он был тщедушный и робкий.
- Когда вы прочитали, Мария Кирилловна, что князь Игорь пересел из седла золотого в седло раба, я подумал: пусть бы лучше он умер!
Мария Кирилловна медленно, словно во сне, приблизилась к парте Лени Шибанова. Она пристально смотрела на него. Он смутился.
- Хорошо все-таки, что князь Игорь бежал.
- Значит, верно: лучше убитым быть, чем полоненным быть? - спросила Мария Кирилловна.
- Да! - ответил ей дружный хор.
Никто не сомневался.
Маша почувствовала, как безмерно устала. Она совсем была измучена, ноги не держали ее.
- Вот и все, ребята, - сказала она.
Урок кончился.
Оставалось еще одно трудное дело. Маша вспоминала о нем всякий раз, поднимая глаза на портрет Бочарова.
У нее не было больше уроков. Прямо из класса она пошла домой. Она спешила, как будто то, что она должна была сделать, надо делать скорей.
- Мария Кирилловна!
Торопливо шагая, ее догонял Борисов. Он остановил ее в дверях. Он забыл всю свою благовоспитанность и так сильно схватил Машу за руку, что она невольно вскрикнула: "Ой!" Должно быть, он с трудом сдерживался, чтобы не ругать ее, не топать ногами.
- Что это значит? - просвистел сквозь зубы Борисов. - Объясните, что это значит? - шипел он. Его маленькая головка напоминала головку змеи, которой хочется жалить. - Разве я не предупреждал вас, что приду сегодня на урок? Разве не спросил, что у вас намечено по плану? Я сказал инспектору, что у вас грамматический урок. Что же мы застаем? В каком положении я? Я, руководитель учебной работы в школе, не знаю, что делают учителя!
Он так сокрушался, что Маша, чудачка, решила ему помочь:
- Не берите на себя мою вину, Евгений Борисович!
- Само собой разумеется! Будьте покойны, не собираюсь покрывать ваши сумасбродства. Будьте покойны.
Борисов увидел выходящего из класса инспектора, который по инспекторским соображениям задержался ненадолго с ребятами, и, позабыв все свое достоинство, рысью к нему потрусил.
Он весь кипел, спеша уверить начальство в непричастности своей к дерзкой анархии на уроке Строговой. Делает что хочет, никого не спросясь. Типичный наплевизм. Где же самодисциплина учителя?
- Я специально привел вас к этой Строговой, чтобы вы самолично могли убедиться в том, что неоднократно докладывалось мною в роно. Чтобы удостоверились своими глазами в легкомыслии Строговой, самовольстве, неуважении к вышестоящему руководству! - внушал Борисов инспектору, торопливо листая толстую тетрадь, куда заносил наблюдения над учителями. Взгляните. Подробная запись. Изо дня в день. Не умеет строить урока. Нет подхода к ребятам. Не учитывает уровень развития класса. На уроке шум. Шум. Шум! Взгляните, не сумела объяснить полногласие. Нет элементарных знаний даже в объеме программы. Никудышный педагог! А фанаберии!
Он прервал поток восклицаний, разглядев на плоском, с обвисшими щеками лице инспектора поразившее его замешательство.
Инспектор в непонятном расстройстве приглаживал жесткую щетку волос над насупленным лбом и убегал взглядом в сторону, стараясь ускользнуть от завуча Борисова.
"Что такое? Инспектор его избегает! - Борисов опешил. - В роно новые веяния? Или... неужели у Строговой связи в роно?"
- Прошу дать установку, как отнестись к срыву учительницей плана занятий? - оскорбленно спросил Борисов.
Между тем они стояли уже на первом этаже, в раздевалке. Инспектор, так и не промолвив ни слова, надевал суконные боты и завязывал тесемки ушанки.
- Прошу настоятельно: сообщите свое мнение. Мнение роно по поводу урока Строговой, которая, вопреки программе и плану... - требовал Борисов, не желая дать инспектору улизнуть без ответа. - Обязаны осуществлять руководство? Пожалуйста.
- В конце концов, у вас собственное суждение есть? раздраженно-тонким голосом вдруг крикнул инспектор. - Руководитель вы учебно-воспитательной работы в школе или кто? Разберитесь.
Он поднял воротник и повернулся к завучу спиной.
"Подорван авторитет", - понял Борисов.
Звонко хрустел под ногами снег. Молодой, упругий снег, как в детстве! Запах мороза, как в детстве. Вон откуда-то взялась пестрая сорока, качает на заборе хвостом, и глазки у нее похожи на изюмины.
Человек невзрачной внешности, в ушанке из кроличьего меха, хмуро шагал морозными улицами. На душе у инспектора сумбур.
С одной стороны, безусловно, он должен был поддержать завуча Борисова, озабоченного воспитанием в молодых учителях самодисциплины. Без самодисциплины учителя нельзя правильно организовать педагогический процесс. Аксиома, бесспорная как дважды два - четыре.
С другой стороны, на сей раз инспектору не хотелось поддерживать завуча Борисова. И не поддержал, хотя неизвестно, как это для него обернется. Кто-кто, а уж Борисов - мастер строить всякие козни.
Какое-то смутное беспокойство, какой-то небывалый жар расшевелились в душе инспектора за этот час, пока он слушал в классе лихорадочно-поспешную речь мертвенно-бледной учительницы. Таких ребят он никогда на уроках не видывал! Просто вылетело из головы, что сидит на школьном уроке за партой и следует подготавливать выводы. Какие выводы! Слушал. О чем-то почти тосковал.
Так давно инспектор не испытывал чувств, похожих на пережитые нынче, как давно миновало забытое детство! "Высоко паришь ты на подвиг в отваге..."
Он не подозревал, что способен вместе с шестиклассниками зажечься. Пусть на один только час...
Надо было остаться, поговорить с учительницей - это она когда-то в роно озадачила его фантазиями о необыкновенности педагогического дела. Вот вам и фантазии! "Высоко паришь ты на подвиг..."
Но инспектор не остался, потому что Борисов требует: подавайте ему установку.
Не остался и бросил учительницу на суд завуча Борисова.
Глава 39
На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник-конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.
С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:
"Сергей! Милый Сережа!
Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.
Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом. Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!
Пойми меня, Сергей. Я рассталась с Митей Агаповым. Я думала так и была несчастна. Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его. Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе? Я плачу. Если бы я могла отдать за тебя жизнь!
Ты должен узнать все, Сережа. Я не обманывала тогда тебя. Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды! Я говорила себе: "Не люблю Митю" - и любила его всегда. Говорила: "Ты не должна думать о нем" - и каждое мгновение думала. Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг. Не знаю, как жить.
Прости меня. Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты. Но я не могу. Страшная Митина судьба все время у меня в глазах. Она будет со мной целую жизнь. Сергей, пойми меня! Прощай".
Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу. Резкий холодный ветер пронизал ее. Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели. Ее трясло от холода.
Она опустила письмо в ящик. Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.
Она пришла к памятнику Пушкину. Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина. Он был угрюм и спокоен. Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце. Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее. Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.
Ресницы ее на мгновение сомкнулись. Маша заснула. Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч. Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету. И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви...
Сад цвел. Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал ее. Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его...
Вдруг Маша открыла глаза.
Она совсем закоченела. Часы на площади показывали половину второго.
Надо было идти на собрание.
"Зачем я иду? - думала Маша. - Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие. Надо было запереть наглухо сердце".
Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.
- Машенька, родная моя, Маша! - вскричала Нина. - Расскажи нам, что с тобой случилось?
- Митя Агапов погиб, - ответила Маша.
- Неужели ты... - Усков не докончил вопроса.
Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу. Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.
- Бедная! На тебе лица нет.
Учителя собрались в кабинете директора.
Маша села в уголке. Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.
"Разве с детьми меня связывает только учебная программа? Разве сегодня я не принесла им пользы? Впрочем, не следует выгораживать себя. Я не думала о пользе. Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".
В кабинете директора ждали доклада Ускова о литературе военных лет "мероприятие", затеянное Евгением Борисовичем для повышения интеллектуального уровня учителей, как обозначал он в плане идейного воспитания педагогического коллектива.
- Доклад буду делать я. О состоянии учебно-воспитательной работы в школе, - коротко сообщил Евгений Борисович, не объясняя причин внезапного изменения повестки собрания.
Учителя переглянулись. Что случилось?
- Послушаем вас, - спокойно согласилась Людмила Васильевна.
Плотно сжав тонкие губы, с багровыми, словно от ожога, пятнами на грустно-серьезном лице, Борисов сортировал аккуратно исписанные листочки. Смешал, как колоду карт, отстранил: решил обойтись без записок.
- Можно начать?
Директор, шагавший вдоль стены с заложенными за спину руками, безучастно кивнул.
Борисов начал доклад. Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно. Веско. Бесспорно. Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.
Он говорил, что школа должна работать бесперебойно и четко и только тогда уподобится идеально налаженному механизму, где каждая гайка на месте, служит общему делу. И это было, конечно, правильно. Кто станет возражать? Он говорил, что учебная программа - закон.
- Да! Отклонение от программы есть нарушение закона. Мы не можем допустить, чтобы учитель занимался в классе импровизациями.
Борисов взглянул на директора. Директор хмуро смотрел в одну точку. Борисов перешел к обзору работы учителей. Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.
Например. Глаза Борисова засуетились, почти искательно шныряя по лицам.
Он похвалил Людмилу Васильевну, которая интересно преподает ребятам ботанику, в чем он, Борисов, с удовольствием не раз убеждался и непременно ставил в известность роно.
- Ставил в известность роно, - настойчиво подчеркнул Евгений Борисович.
Людмила Васильевна, застигнутая врасплох, вскинула голову, брови настороженно поползли вверх, на лбу удивленно сбежались морщины.
"Ну и что? - говорило сердито-недоумевающее лицо Людмилы Васильевны. - Я хорошо работаю, а вы тут при чем?"
Но Борисов уже перебежал глазами к другой. Он хвалил теперь математичку Анастасию Дмитриевну, слух о педагогическом искусстве которой гремит по всему району, ибо он, Борисов, не устает пропагандировать опыт уважаемой Анастасии Дмитриевны. Вот образец для молодых учителей! Редкая скромность, достойная скромность и вместе с тем высокое мастерство, почти совершенство!