Это усилено повторением, ибо он, и правда, будет поднимать свой автомат столько, сколько понадобится… И даже каждый следующий раз жесточе… Такая уж психология убийцы… И вот, там особенно отчетливо видно нечеловеческое выражение лица.
Лица ли?
Звериный оскал, конечно, точнее.
Вот, что движет и будет двигать этими ребятами: озверение, и вскрыты все те черные дыры в душе, которые есть у каждого человека, но которые погреблены, придавлены глубоко нашим интеллектом.
В какой-то пьесе Леонова, кажется, «Нашествие», в финале в дом врываются фашисты, которые за минуту сценического времени должны сыграть роль злобного и кровожадного врага. И статисты его изображают: делают страшные позы, скалят лицо, гримасничают… Но не страшно. Злобу, а тем более зло, нельзя так сыграть.
Но когда мужчина, молодой и сильный, получает в руки настоящее оружие, — это особое и сильное чувство, да при этом ему еще выдается индульгенция, лишающая его личной ответственности за происходящее…
Я был солдатом и держал оружие, я знаю, что это такое.
ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ
КРЕЩЕНИЕ
ЗАБОР-ГАЗЕТА
СМОТРИТЕ И ДУМАЙТЕ САМИ
Лица ли?
Звериный оскал, конечно, точнее.
Вот, что движет и будет двигать этими ребятами: озверение, и вскрыты все те черные дыры в душе, которые есть у каждого человека, но которые погреблены, придавлены глубоко нашим интеллектом.
В какой-то пьесе Леонова, кажется, «Нашествие», в финале в дом врываются фашисты, которые за минуту сценического времени должны сыграть роль злобного и кровожадного врага. И статисты его изображают: делают страшные позы, скалят лицо, гримасничают… Но не страшно. Злобу, а тем более зло, нельзя так сыграть.
Но когда мужчина, молодой и сильный, получает в руки настоящее оружие, — это особое и сильное чувство, да при этом ему еще выдается индульгенция, лишающая его личной ответственности за происходящее…
Я был солдатом и держал оружие, я знаю, что это такое.
ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ
Я знаю, что я расскажу об этом страшном дне. Но я оттягиваю этот рассказ и как бы даю возможность побыть в той Риге, которая была такой крещенской, такой умиротворенной, что казалось — ничего ужасного уже случиться не может. Все, что было плохого, все — позади.
Но, правда, в здешней партийной газетенке, мне даже имя ее называть не хочется, вышла какая-то обо мне статейка, а в ней клевета. Отчего же так выходит, где Партия, там и кровь, там и клевета?
Или это единственное оружие, которым она владеет в совершенстве, и единственный ее довод в пользу своего существования?
В какие-то времена концерты, я их помню по участию в самодеятельности, начинались с песен торжественных, с таких, например:
Вот недавно я захотел вывезти за рубеж свою четырехлетнюю дочку, но визу на выезд дочки мне не дали. Формально причину объяснили так: на такой короткий срок ребенка незачем везти за границу. Это они так считают, а я так не считаю, ребенок-то мой, и мне лучше известно, нужно или не нужно везти его и на какой именно срок… Но в том-то и дело, что люди системы считают моего ребенка как бы и не моим ребенком, а почти государственным и поэтому берут на себя ответственность решать, как им распорядиться моим ребенком.
Это у них нет средств обеспечить миллион голодающих и брошенных детишек, которые у нас по стране по детдомам и просто на улице живут, там ведь нужны несколько иные качества, чем запретительные, да те и не уедут сами за границу, не на что им уехать, им бы с голоду не умереть… Значит, там и волноваться нечего. Перемрут, да и это не беда, мы богаты, у нас миллион жизней туда, миллион сюда ничего не значит.
Вот так и моей жизнью они в свое время распорядились: они практически создали меня и могут мной гордиться. Я был настоящим советским человеком, в том самом их понимании, как они себе это представляли. Я вкалывал, я верил их лозунгам, я строил их коммунизм и сам выступал на концертах с песнями и стихами, формируя в свою очередь других советских людей подобно себе. С пафосом пел замечательные слова той упомянутой мной песни… Она, кстати, так и называлась: «Партия — наш рулевой», и по радио ее исполняли часто, почти каждый день.
Не худо бы, наверное, когда-нибудь переиздать песни нашего детства и юности, вот уж интересный вышел бы сборник, настоящий документ того времени… Мы с приятелем однажды стали вспоминать песни о Сталине, нам хватило этого занятия на весь вечер!
Не Пушкин, не сонеты Шекспира, не старинные романсы, от которых мы были бы иными; в нас внедрено антиискусство, создающее античеловека.
Но сейчас я о другом.
Я о том самом рулевом, то есть, о Партии, которая семьдесят с чем-то лет была за обозначенным в песне «рулем», его еще называют красивым словом: штурвал, и дорулила до наших ужасных дней, и далее рулить пытается.
И многие из моих знакомых (их питали те же песни и те же идеи) вовсе не торопятся покидать этот партийный корабль, считая серьезно, что партию составляют не только бандиты, окопавшиеся сверху, но честные коммунисты, остающиеся верными своей идее в так называемых низах.
Что правда, то правда, в партии всегда были и сейчас есть люди честные, которые не участвовали в репрессиях, не стучали друг на друга, а в лучшем случае отмалчивались во время «единодушной» поддержки тому или иному мероприятию верхов.
Но вот вопрос, не было ли наше «единодушное» молчание своего рода поддержкой всего бесчестного, что творилось по воле Партии, да и всегда ли удавалось промолчать, ведь в нужный момент любого из нас могли вызвать в соответствующий кабинет, как вызвали одного хорошего поэта, когда понадобилось расправиться с другим замечательным поэтом, и предложили на выбор: выступить с осуждением или положить партийный билет на стол.
Существовала такая формулировка, судя по всему, очень страшная: «Положить билет на стол». Что это означало, думаю, не надо расшифровывать, это было началом небытия, при том, что человек мог быть молод и здоров, и дееспособен, как говорят, но при этом в его какой-то неведомой графе ставился крестик (крест!) на всю его дальнейшую жизнь. И далее ни на работу, ни за границу… Ни-ку-да!
Как прокаженный, как носитель вируса СПИДа, ты становился изгоем в любой среде, и уж тебе не то, что трояк взаймы, руки не подадут, а лучшие из друзей станут переходить на другую сторону улицы, чтобы нечаянно не столкнуться и не заговорить… Такой ты, оказывается, опасный человек…
Да и человек ли ты уже? Без билета-то?
Коммунистическая идеология могла тебе простить беспробудное пьянство, разврат или, скажем, взятки… Анекдот того времени: должен ли коммунист платить партвзносы со взяток? — Должен, если он НАСТОЯЩИЙ КОММУНИСТ! Но идеология никогда, никому и ни за что не прощала отклонения даже на миллиметр от своего официального учения.
Не так давно мне удалось впервые выехать за рубеж, до этого, как и моей дочке, мне не разрешалось выезжать, но почему — я не знал. Разве что догадывался. И вдруг разрешили. А я возьми да спроси секретаря Союза, с которым шел на эту тему разговор, отчего же все-таки раньше-то не разрешали, кому я со своим выездом мог мешать?
Чуть замешкавшись, он ответил, что «там» («там» — и неопределенное движение рукой) стоял против моей фамилии маленький крестик (крест!) за какие-то мои грехи… Подписал я письмо что ли…
Во-первых, любой наш секретарь Союза писателей ходит под КГБ, а, значит, точно знает, кто ставил крестик и за какую провинность. Да и я в общем-то знал: в какие-то времена, в середине шестидесятых, подписал я письмо в защиту Юрия Корякина, писателя, с которым тогда расправились партаппаратчики, приказав ему положить тот самый билет на тот самый стол…
И парторг Союза писателей, некий Разумневич, не преминул как-то раз на ходу об этом напомнить… Письмецо-то с твоей подписью, не думай, не затерялось, хранится, а, значит, помнится…
А парторг, да еще Союза писателей, это тоже человек от КГБ… Да у нас пальцем ткни в любого из руководителей литературы, в кегебешника попадешь, такая важная для них сфера идеологии.
У поэта Владимира Соколова есть стихи:
Ну, разоренная дотла страна, дорулили наши, что называется, до точки, до обнищания всеобщего, до уничтожения генотипа… Разбазарили недра, распродали духовные и материальные ценности, убили природу…
Но еще в живых (истреблена, но не добита) числится нация или нации, то есть, кто не был в лагерях, не сидел в психушках, а был самым обыкновенным заложником, рабом коммунистичес-кой системы и честно молчал, и единодушно поддерживал, и верил… Как все мы верили… Ну, хотя бы тому, что «наше поколение будет жить при коммунизме…»
И среди этих выживших много самых простых, не творивших зла коммунистов. Но теперь-то все они неужто не ощущают в соприкосновении с другим «некоммунистическим» и преслову-тым миром, что не ихний мир, а наш, наш мир, как и мы сами, какие-то не такие: и злей и раздраженней, и бесчеловечней, что ли… Мы и доброту свою традиционную куда-то растеряли, и честность, и порядочность, и интеллигентность, которые от века почитались российской добродетелью.
Так от века не было условий таких, чтобы вся нация с утра в очередях, за куском хлеба (о масле разговора нет), без медицины, без добротного жилья да и, вообще, без каких-то морально сдерживающих законов, ибо от Бога отказались, а своих (коммунистических) заповедей так и не выработали.
Ну, разве одну, что человек человеку товарищ волк.
И остается барщина, да раздача за нее пайков, которые можно захватить, лишь оттеснив себе подобных.
Если это есть обещанный тот самый коммунизм, то мы к нему, конечно, пришли. И наш Рулевой зарулил нас, куда надо. Теперь бы ему на съездах, вместо пространных программ, из которых ни одна за семьдесят лет не выполнена, но об этом молчат, принять в своей деятельно-сти два бы пункта всего. Первый: покаяться в своих преступлениях (хотя неизвестно, простит ли народ) и распустить Партию, как организацию преступную, античеловеческую, осудив прошлое и дав на будущее обещание, что впредь подобных партий создавать у нас не будут! И конститу-цией бы ее запретить, как антигуманную, направленную против человечества вообще.
Так нет же, полозковы на стреме, и от имени еще одной, мало им старых партий, обещают народу ни больше, ни меньше, как: «Компартия берет на себя функции защищать интересы трудящихся…» И что она «является выразителем интересов трудового народа…»
Ну, то есть, практически это надо понимать так: бастуют шахтеры, а эти полозковы являются выразителями их и поддерживают шахтеров в их тяжкой борьбе за свои права.
Вы слышали что-нибудь подобное?
И я не слышал. Разве что Партия призовет к запрещению забастовок, выражая интересы… Свои, конечно. Никто не даст ей больше прав выступать от имени народа, который она практически погубила.
Но она «выходит из окопов», это она сама о себе так говорит, и, как в семнадцатом году, сама берет власть от имени народа, и сама себя и свои интересы защищает.
Как — мы знаем. И в Риге, и Вильнюсе на себе ощутили.
Самое опасное в этой Партии, в ее идеологии то, что она всегда была и остается разрушительной, а не созидательной силой, но еще страшней, что она создала для человечества (слава Богу, не все оно подпало под власть коммунистов) свою новую Религию, свое Писание…
Вот, вспомнил, мой отец, вспоминая армию и фронт, называл политработников попами!
Они внедрили эту религию в души людей (по-ученому, наверное, в гены), извратив природную, божественную сущность человека… Усилиями этой партийной религии создан новый природный феномен, прозванный за рубежом гомо советикус…
Уж на что в Германии было прочно всегда природное трудолюбие, а ныне, после сорока пяти лет коммунистического режима, людей из ГДР, по словам социологов, нужно заново переучивать работать. А что же о нас говорить, нам ставят в примep Тайвань, Сингапур, Малайзию, даже Африку… Ибо наш уровень во всем ниже.
Писатель Соколов-Микитов еще в 21 году, из эмиграции, бросает большевикам обвинение, так, кстати, и названное: «ВЫ ПОВИННЫ».
«Вы повинны в том, что довели народ до последней степени истощения и упадка духа. Вы повинны в том, что истребили в народе чувство единения и общности, отравили людей ненавистью и нетерпимостью к ближнему. И от кого ожидаете помощи, если вы же научили людей смотреть друг на друга как на врага и радоваться чужому страданию…»
Сказано, как сегодня о нас сегодняшних.
Хотим мы или не хотим, но мы иные, чем остальной мир, и я тоже другой и не могу не ощущать этого при встречах со своими коллегами. Наверное, нужны поколения, но это в благоприятныx условиях (а где их взять!), чтобы нация могла восстать, могла бы поверить в свои силы и выйти из состояния реанимации.
Но есть ли выход у смертельно больного, если он не верит собственному врачу?
В прошлом году я отнес заявление о выходе из партии, отдал девочке секретарше, и она взяла молча, положила в какую-то папочку. «Все?» — зачем-то спросил я. «Все», — ответила мне.
И я ушел. Прозаично до неправдоподобия. К чему были колебания, советы друзей? Для того лишь, чтобы вот так, буднично, расстаться навсегда с призраком, который составлял всю мою жизнь? И про который как-то обмолвился Александр Солженицин, определив его суть: «Коммунизм — это небытие».
А впрочем, недавно прошел слух, что в нынешнем нашем Союзе писателей составляют списки вышедших из партии… Кто-то против наших фамилий ставит новые крестики…
Кресты.
Не означает ли это попытку объявить нас вне общества, вне литературы и вне жизни… Как будто то, что они в себе несут, можно назвать жизнью. Коммунизм — это небытие. Я с Александром Исаевичем согласен.
Господи, мне хватало и без Балтии понимания того, что нас ждет. Я не хотел такого урока, каким в моей жизни оказалась Рига и ее баррикады. Но этот день, наверное, в каких-то их, партийных святцах уже существовал, и он не мог не произойти.
У них он зовется «операцией X».
Не так давно один болгарский юрист, бывший политический сотрудник кабинета Живкова, опубликовал один секретный документ, существовавший в одном экземпляре, он так и называется «ПЛАН ОПЕРАЦИИ X» и касается давних событий в Чехословакии.
Вот, с чего он начинается: «Сионисты, ревизионисты и контрреволюционные элементы… предприняли широкое наступление против социалистического строя, против КПЧ и органов диктатуры пролетариата. Отрыв Чехословакии от социалистического сообщества и ориентировка ее на Запад — главная их цель…»
Знакомые формулировки, не правда ли?
Сейчас бы только еще добавили что-нибудь вроде: сепаратисты или — деструктивные элементы…
Так — что предлагается делать?
1. Организовать воззвания и письма рабочих отрядов.
2. Организовать демонстрации рабочих отрядов на улицах.
3. Партийные организации должны (!) организовать выпуск резолюций, писем, обращений и т. д.
Каких обращений? Ну ясно же, каких, тех самых, с которыми обращаются Рубикс и его подручные в Москву.
А что же Москва?
В инструкции об этом четко все расписано. Читайте.
1. В ночь перед установленной датой (кем установленной? — А. П.) от имени нового руководства должны быть изолированы и обезврежены главные вражеские и сионистские элементы.
2. Этим же вечером должны быть захвачены радиостанции в Праге, Братиславе и Брно, телевидение ЧТК, почта и телеграф. Тем самым должен быть установлен контроль над газетами и корреспонденциями иностранных журналистов.
3. Необходимо захватить министерство народной обороны и министерство внутренних дел.
И остальное в том же роде. В пункте 8, например, указано, что необходимо «выступить с воззванием к чехословацкому народу от имени нового руководства с целью разъяснения своих действий по защите социалистической демократии…»
Вот так они ее понимают. Эту самую демократию.
А далее нужно организовать митинг в поддержку… А на созванном пленуме «представители нового руководства выступят с резкой критикой группы контрреволюционных элементов в ЦК КПЧ»… Наметить мероприятия, «компрометирующие их…» как западную агентуру, связанную с сионистскими центрами… И даже (читайте! читайте!) «должен быть распространен на чешском языке призыв от имени „нелегального руководства“ пронацистской… партии…»
На кого же рекомендуют составители Плана опереться в этих действиях? Да все на тех же: некие рабочие отряды, госбезопасность (она поставлена в первый ряд!), народная милиция и некоторые подразделения армии… ОМОНа тогда еще не было.
Причем добавлено: на случай провала разработан план ввода в действие подразделений вооруженных сил…
Ну, тех самых, которые они потом и ввели.
Но, правда, в здешней партийной газетенке, мне даже имя ее называть не хочется, вышла какая-то обо мне статейка, а в ней клевета. Отчего же так выходит, где Партия, там и кровь, там и клевета?
Или это единственное оружие, которым она владеет в совершенстве, и единственный ее довод в пользу своего существования?
В какие-то времена концерты, я их помню по участию в самодеятельности, начинались с песен торжественных, с таких, например:
Воспроизвожу по памяти, и сам думаю, сколько же подобных песен хранится в памяти, с ума сойти, и все это стало как бы частью меня и моей жизни. А иногда кажется, что именно это только во мне и есть, потому что песни, стихи, фильмы и все остальное из прежнего времени лепили мою душу, формировали мое сознание, в какой-то мере я робот, созданный системой по ее образу и подобию, и в этом она здорово преуспела.
«Партия наши народы сплотила
В мощный единый Союз боевой.
Партия — наша надежда и сила,
Партия — наш рулевой!»
Вот недавно я захотел вывезти за рубеж свою четырехлетнюю дочку, но визу на выезд дочки мне не дали. Формально причину объяснили так: на такой короткий срок ребенка незачем везти за границу. Это они так считают, а я так не считаю, ребенок-то мой, и мне лучше известно, нужно или не нужно везти его и на какой именно срок… Но в том-то и дело, что люди системы считают моего ребенка как бы и не моим ребенком, а почти государственным и поэтому берут на себя ответственность решать, как им распорядиться моим ребенком.
Это у них нет средств обеспечить миллион голодающих и брошенных детишек, которые у нас по стране по детдомам и просто на улице живут, там ведь нужны несколько иные качества, чем запретительные, да те и не уедут сами за границу, не на что им уехать, им бы с голоду не умереть… Значит, там и волноваться нечего. Перемрут, да и это не беда, мы богаты, у нас миллион жизней туда, миллион сюда ничего не значит.
Вот так и моей жизнью они в свое время распорядились: они практически создали меня и могут мной гордиться. Я был настоящим советским человеком, в том самом их понимании, как они себе это представляли. Я вкалывал, я верил их лозунгам, я строил их коммунизм и сам выступал на концертах с песнями и стихами, формируя в свою очередь других советских людей подобно себе. С пафосом пел замечательные слова той упомянутой мной песни… Она, кстати, так и называлась: «Партия — наш рулевой», и по радио ее исполняли часто, почти каждый день.
Не худо бы, наверное, когда-нибудь переиздать песни нашего детства и юности, вот уж интересный вышел бы сборник, настоящий документ того времени… Мы с приятелем однажды стали вспоминать песни о Сталине, нам хватило этого занятия на весь вечер!
Не Пушкин, не сонеты Шекспира, не старинные романсы, от которых мы были бы иными; в нас внедрено антиискусство, создающее античеловека.
Но сейчас я о другом.
Я о том самом рулевом, то есть, о Партии, которая семьдесят с чем-то лет была за обозначенным в песне «рулем», его еще называют красивым словом: штурвал, и дорулила до наших ужасных дней, и далее рулить пытается.
И многие из моих знакомых (их питали те же песни и те же идеи) вовсе не торопятся покидать этот партийный корабль, считая серьезно, что партию составляют не только бандиты, окопавшиеся сверху, но честные коммунисты, остающиеся верными своей идее в так называемых низах.
Что правда, то правда, в партии всегда были и сейчас есть люди честные, которые не участвовали в репрессиях, не стучали друг на друга, а в лучшем случае отмалчивались во время «единодушной» поддержки тому или иному мероприятию верхов.
Но вот вопрос, не было ли наше «единодушное» молчание своего рода поддержкой всего бесчестного, что творилось по воле Партии, да и всегда ли удавалось промолчать, ведь в нужный момент любого из нас могли вызвать в соответствующий кабинет, как вызвали одного хорошего поэта, когда понадобилось расправиться с другим замечательным поэтом, и предложили на выбор: выступить с осуждением или положить партийный билет на стол.
Существовала такая формулировка, судя по всему, очень страшная: «Положить билет на стол». Что это означало, думаю, не надо расшифровывать, это было началом небытия, при том, что человек мог быть молод и здоров, и дееспособен, как говорят, но при этом в его какой-то неведомой графе ставился крестик (крест!) на всю его дальнейшую жизнь. И далее ни на работу, ни за границу… Ни-ку-да!
Как прокаженный, как носитель вируса СПИДа, ты становился изгоем в любой среде, и уж тебе не то, что трояк взаймы, руки не подадут, а лучшие из друзей станут переходить на другую сторону улицы, чтобы нечаянно не столкнуться и не заговорить… Такой ты, оказывается, опасный человек…
Да и человек ли ты уже? Без билета-то?
Коммунистическая идеология могла тебе простить беспробудное пьянство, разврат или, скажем, взятки… Анекдот того времени: должен ли коммунист платить партвзносы со взяток? — Должен, если он НАСТОЯЩИЙ КОММУНИСТ! Но идеология никогда, никому и ни за что не прощала отклонения даже на миллиметр от своего официального учения.
Не так давно мне удалось впервые выехать за рубеж, до этого, как и моей дочке, мне не разрешалось выезжать, но почему — я не знал. Разве что догадывался. И вдруг разрешили. А я возьми да спроси секретаря Союза, с которым шел на эту тему разговор, отчего же все-таки раньше-то не разрешали, кому я со своим выездом мог мешать?
Чуть замешкавшись, он ответил, что «там» («там» — и неопределенное движение рукой) стоял против моей фамилии маленький крестик (крест!) за какие-то мои грехи… Подписал я письмо что ли…
Во-первых, любой наш секретарь Союза писателей ходит под КГБ, а, значит, точно знает, кто ставил крестик и за какую провинность. Да и я в общем-то знал: в какие-то времена, в середине шестидесятых, подписал я письмо в защиту Юрия Корякина, писателя, с которым тогда расправились партаппаратчики, приказав ему положить тот самый билет на тот самый стол…
И парторг Союза писателей, некий Разумневич, не преминул как-то раз на ходу об этом напомнить… Письмецо-то с твоей подписью, не думай, не затерялось, хранится, а, значит, помнится…
А парторг, да еще Союза писателей, это тоже человек от КГБ… Да у нас пальцем ткни в любого из руководителей литературы, в кегебешника попадешь, такая важная для них сфера идеологии.
У поэта Владимира Соколова есть стихи:
А кто же мы тогда?
«Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек,
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек…»
Ну, разоренная дотла страна, дорулили наши, что называется, до точки, до обнищания всеобщего, до уничтожения генотипа… Разбазарили недра, распродали духовные и материальные ценности, убили природу…
Но еще в живых (истреблена, но не добита) числится нация или нации, то есть, кто не был в лагерях, не сидел в психушках, а был самым обыкновенным заложником, рабом коммунистичес-кой системы и честно молчал, и единодушно поддерживал, и верил… Как все мы верили… Ну, хотя бы тому, что «наше поколение будет жить при коммунизме…»
И среди этих выживших много самых простых, не творивших зла коммунистов. Но теперь-то все они неужто не ощущают в соприкосновении с другим «некоммунистическим» и преслову-тым миром, что не ихний мир, а наш, наш мир, как и мы сами, какие-то не такие: и злей и раздраженней, и бесчеловечней, что ли… Мы и доброту свою традиционную куда-то растеряли, и честность, и порядочность, и интеллигентность, которые от века почитались российской добродетелью.
Так от века не было условий таких, чтобы вся нация с утра в очередях, за куском хлеба (о масле разговора нет), без медицины, без добротного жилья да и, вообще, без каких-то морально сдерживающих законов, ибо от Бога отказались, а своих (коммунистических) заповедей так и не выработали.
Ну, разве одну, что человек человеку товарищ волк.
И остается барщина, да раздача за нее пайков, которые можно захватить, лишь оттеснив себе подобных.
Если это есть обещанный тот самый коммунизм, то мы к нему, конечно, пришли. И наш Рулевой зарулил нас, куда надо. Теперь бы ему на съездах, вместо пространных программ, из которых ни одна за семьдесят лет не выполнена, но об этом молчат, принять в своей деятельно-сти два бы пункта всего. Первый: покаяться в своих преступлениях (хотя неизвестно, простит ли народ) и распустить Партию, как организацию преступную, античеловеческую, осудив прошлое и дав на будущее обещание, что впредь подобных партий создавать у нас не будут! И конститу-цией бы ее запретить, как антигуманную, направленную против человечества вообще.
Так нет же, полозковы на стреме, и от имени еще одной, мало им старых партий, обещают народу ни больше, ни меньше, как: «Компартия берет на себя функции защищать интересы трудящихся…» И что она «является выразителем интересов трудового народа…»
Ну, то есть, практически это надо понимать так: бастуют шахтеры, а эти полозковы являются выразителями их и поддерживают шахтеров в их тяжкой борьбе за свои права.
Вы слышали что-нибудь подобное?
И я не слышал. Разве что Партия призовет к запрещению забастовок, выражая интересы… Свои, конечно. Никто не даст ей больше прав выступать от имени народа, который она практически погубила.
Но она «выходит из окопов», это она сама о себе так говорит, и, как в семнадцатом году, сама берет власть от имени народа, и сама себя и свои интересы защищает.
Как — мы знаем. И в Риге, и Вильнюсе на себе ощутили.
Самое опасное в этой Партии, в ее идеологии то, что она всегда была и остается разрушительной, а не созидательной силой, но еще страшней, что она создала для человечества (слава Богу, не все оно подпало под власть коммунистов) свою новую Религию, свое Писание…
Вот, вспомнил, мой отец, вспоминая армию и фронт, называл политработников попами!
Они внедрили эту религию в души людей (по-ученому, наверное, в гены), извратив природную, божественную сущность человека… Усилиями этой партийной религии создан новый природный феномен, прозванный за рубежом гомо советикус…
Уж на что в Германии было прочно всегда природное трудолюбие, а ныне, после сорока пяти лет коммунистического режима, людей из ГДР, по словам социологов, нужно заново переучивать работать. А что же о нас говорить, нам ставят в примep Тайвань, Сингапур, Малайзию, даже Африку… Ибо наш уровень во всем ниже.
Писатель Соколов-Микитов еще в 21 году, из эмиграции, бросает большевикам обвинение, так, кстати, и названное: «ВЫ ПОВИННЫ».
«Вы повинны в том, что довели народ до последней степени истощения и упадка духа. Вы повинны в том, что истребили в народе чувство единения и общности, отравили людей ненавистью и нетерпимостью к ближнему. И от кого ожидаете помощи, если вы же научили людей смотреть друг на друга как на врага и радоваться чужому страданию…»
Сказано, как сегодня о нас сегодняшних.
Хотим мы или не хотим, но мы иные, чем остальной мир, и я тоже другой и не могу не ощущать этого при встречах со своими коллегами. Наверное, нужны поколения, но это в благоприятныx условиях (а где их взять!), чтобы нация могла восстать, могла бы поверить в свои силы и выйти из состояния реанимации.
Но есть ли выход у смертельно больного, если он не верит собственному врачу?
В прошлом году я отнес заявление о выходе из партии, отдал девочке секретарше, и она взяла молча, положила в какую-то папочку. «Все?» — зачем-то спросил я. «Все», — ответила мне.
И я ушел. Прозаично до неправдоподобия. К чему были колебания, советы друзей? Для того лишь, чтобы вот так, буднично, расстаться навсегда с призраком, который составлял всю мою жизнь? И про который как-то обмолвился Александр Солженицин, определив его суть: «Коммунизм — это небытие».
А впрочем, недавно прошел слух, что в нынешнем нашем Союзе писателей составляют списки вышедших из партии… Кто-то против наших фамилий ставит новые крестики…
Кресты.
Не означает ли это попытку объявить нас вне общества, вне литературы и вне жизни… Как будто то, что они в себе несут, можно назвать жизнью. Коммунизм — это небытие. Я с Александром Исаевичем согласен.
Господи, мне хватало и без Балтии понимания того, что нас ждет. Я не хотел такого урока, каким в моей жизни оказалась Рига и ее баррикады. Но этот день, наверное, в каких-то их, партийных святцах уже существовал, и он не мог не произойти.
У них он зовется «операцией X».
Не так давно один болгарский юрист, бывший политический сотрудник кабинета Живкова, опубликовал один секретный документ, существовавший в одном экземпляре, он так и называется «ПЛАН ОПЕРАЦИИ X» и касается давних событий в Чехословакии.
Вот, с чего он начинается: «Сионисты, ревизионисты и контрреволюционные элементы… предприняли широкое наступление против социалистического строя, против КПЧ и органов диктатуры пролетариата. Отрыв Чехословакии от социалистического сообщества и ориентировка ее на Запад — главная их цель…»
Знакомые формулировки, не правда ли?
Сейчас бы только еще добавили что-нибудь вроде: сепаратисты или — деструктивные элементы…
Так — что предлагается делать?
1. Организовать воззвания и письма рабочих отрядов.
2. Организовать демонстрации рабочих отрядов на улицах.
3. Партийные организации должны (!) организовать выпуск резолюций, писем, обращений и т. д.
Каких обращений? Ну ясно же, каких, тех самых, с которыми обращаются Рубикс и его подручные в Москву.
А что же Москва?
В инструкции об этом четко все расписано. Читайте.
1. В ночь перед установленной датой (кем установленной? — А. П.) от имени нового руководства должны быть изолированы и обезврежены главные вражеские и сионистские элементы.
2. Этим же вечером должны быть захвачены радиостанции в Праге, Братиславе и Брно, телевидение ЧТК, почта и телеграф. Тем самым должен быть установлен контроль над газетами и корреспонденциями иностранных журналистов.
3. Необходимо захватить министерство народной обороны и министерство внутренних дел.
И остальное в том же роде. В пункте 8, например, указано, что необходимо «выступить с воззванием к чехословацкому народу от имени нового руководства с целью разъяснения своих действий по защите социалистической демократии…»
Вот так они ее понимают. Эту самую демократию.
А далее нужно организовать митинг в поддержку… А на созванном пленуме «представители нового руководства выступят с резкой критикой группы контрреволюционных элементов в ЦК КПЧ»… Наметить мероприятия, «компрометирующие их…» как западную агентуру, связанную с сионистскими центрами… И даже (читайте! читайте!) «должен быть распространен на чешском языке призыв от имени „нелегального руководства“ пронацистской… партии…»
На кого же рекомендуют составители Плана опереться в этих действиях? Да все на тех же: некие рабочие отряды, госбезопасность (она поставлена в первый ряд!), народная милиция и некоторые подразделения армии… ОМОНа тогда еще не было.
Причем добавлено: на случай провала разработан план ввода в действие подразделений вооруженных сил…
Ну, тех самых, которые они потом и ввели.
КРЕЩЕНИЕ
Тот день я помню до мельчайших подробностей. Утром я направился в церковь, а по дороге встретил Владимира Кайякса, он ехал выступать от Союза писателей на площади.
— Подожди меня, — попросил я. — Я буду выступать с вами.
— Прости, но тороплюсь, — ответил он на ходу.
— Ладно, я вас догоню.
Но не все так просто. Жена, как водится, настороже. И почему-то в этот день не ушла далеко гулять. Увидела меня, встала на пути.
— Ты куда собрался?
Я молчу.
— Ты в Ригу собрался? Да?
— Да.
— Зачем?
— Ну, как зачем… Ты ведь понимаешь…
— Нет. Я тебя не понимаю, — говорит она твердо.
— Но мне, правда, нужно… — бормочу я.
— А ребенка, случись с тобой несчастье, кто будет воспитывать? Ты подумал?
— Да ничего же не случится!
— Это ты так думаешь… А омоновцы думают совсем иначе! Нет! Нет! Никуда не поедешь, ясно?
И, все-таки, заручившись поддержкой двух моих друзей, они стали и моими соратниками по баррикадам, Валерия Блюменкранца и Леонида Коваля, я еду.
Сперва на электричке, потом до центра уже пешком.
В день Крещения даже баррикады в такой праздник кажутся праздничными: санитары, повара, медсестры, рабочие, натягивающие колючую проволоку… Один из них перевязывает пораненную руку… А на рукаве его приятеля начертано: «Москва, пожалуйста, не посылай нам больше убийц!» Выступают бродячие артисты, скоморохи, исполняют политические частушки, жаль, конечно, что не знаю языка. Народ, окруживший их, громко хохочет.
А рядом читает стихи поэт, кто-то, не скрывая слез, плачет.
— Если бы Горбачев видел эти лица, — произносит Валерий. — Он бы не назвал их экстремистами, он бы понял все…
Валерий немного идеалист, и в силу доброты он всех желает видеть такими же добрыми, как он сам.
Но я знаю, ни Горбачев, ни его команда этого не увидят.
В том-то и дело, что у политиков, а, точней, у политиканов, нет глаз, у них совсем другие бесчувственные органы…
Для говорения, для слушанья и для смотрения.
Они слушают людей, но слышат себя. Они говорят людям, но лгут, потому, что не умеют не лгать. Они смотрят на мир, но видят они лишь то, что им хочется…
Известна история о Ленине, который гулял в горах в Швейцарии с одной из прекрасных женщин, и она полагала, что в этот момент вождь мирового пролетариата думает о том же, о чем и она, то есть, о прекрасном… Ну, а тот, оглядывая божественные окрестности, вдруг заметил: «А все-таки меньшевики сволочи…» Или что-то в этом духе…
Я же вот о чем подумал.
Пройдут эти дни, и закончатся они, надеюсь, все-таки миром. Поостынут сердца, спадет накал… Но несколько дней свободы, пережитые этими людьми, не пропадут, они не могут исчезнуть навсегда. Потому что в эти дни люди, может быть, и не догадываясь об этом до конца, стали другими. И если даже рубиксы и полозковы захотят их погрузить в новое семидесятилет-нее рабство, с ними ничего уже не сделать. Для этого их надо сначала убить.
Посреди площади священник читает библию, и борода его вьется по ветру… Еще холодно, но он не замечает холода, и. голос его, как голос пророка, реет над толпой.
На улицах попадаются санитарные машины.
И Леня говорит:
— Вчера обсуждали, обращаться или нет по поводу сдачи крови…
— А кровь-то есть?
— Да есть, есть… Многие сами идут и сдают.
— Ну, слава Богу!
И опять машины, машины, машины… Они как живые существа, не случайно омоновцы относятся к ним как к личным своим врагам, стреляют, поджигают их.
А у меня еще с детства к машинам какое то особое, почти родственное чувство. Мой дядя Миша работал грузчиком на машине и однажды взял меня, лет шести что ли, в кузов и провез по улице, а я дрожал от страха, но ехал…
Да и Вилька Паукшта, что жил по соседству и шоферил, приезжал частенько пообедать прямо на машине и ставил ее у ворот нашего дома, вот был восторг! Мы прилипали к мотору, еще тепленькому, вкусно пахнущему маслом, и так были готовы часами стоять и мечтать, что когда-то тоже сядем, как дядя Виля, за руль…
А потом в Братске, где я работал и жил, лишь один автомобильный транспорт и был вокруг, он и кормилец, и работяга, и транспорт по тем непроезжим дорогам…
— Подожди меня, — попросил я. — Я буду выступать с вами.
— Прости, но тороплюсь, — ответил он на ходу.
— Ладно, я вас догоню.
Но не все так просто. Жена, как водится, настороже. И почему-то в этот день не ушла далеко гулять. Увидела меня, встала на пути.
— Ты куда собрался?
Я молчу.
— Ты в Ригу собрался? Да?
— Да.
— Зачем?
— Ну, как зачем… Ты ведь понимаешь…
— Нет. Я тебя не понимаю, — говорит она твердо.
— Но мне, правда, нужно… — бормочу я.
— А ребенка, случись с тобой несчастье, кто будет воспитывать? Ты подумал?
— Да ничего же не случится!
— Это ты так думаешь… А омоновцы думают совсем иначе! Нет! Нет! Никуда не поедешь, ясно?
И, все-таки, заручившись поддержкой двух моих друзей, они стали и моими соратниками по баррикадам, Валерия Блюменкранца и Леонида Коваля, я еду.
Сперва на электричке, потом до центра уже пешком.
В день Крещения даже баррикады в такой праздник кажутся праздничными: санитары, повара, медсестры, рабочие, натягивающие колючую проволоку… Один из них перевязывает пораненную руку… А на рукаве его приятеля начертано: «Москва, пожалуйста, не посылай нам больше убийц!» Выступают бродячие артисты, скоморохи, исполняют политические частушки, жаль, конечно, что не знаю языка. Народ, окруживший их, громко хохочет.
А рядом читает стихи поэт, кто-то, не скрывая слез, плачет.
— Если бы Горбачев видел эти лица, — произносит Валерий. — Он бы не назвал их экстремистами, он бы понял все…
Валерий немного идеалист, и в силу доброты он всех желает видеть такими же добрыми, как он сам.
Но я знаю, ни Горбачев, ни его команда этого не увидят.
В том-то и дело, что у политиков, а, точней, у политиканов, нет глаз, у них совсем другие бесчувственные органы…
Для говорения, для слушанья и для смотрения.
Они слушают людей, но слышат себя. Они говорят людям, но лгут, потому, что не умеют не лгать. Они смотрят на мир, но видят они лишь то, что им хочется…
Известна история о Ленине, который гулял в горах в Швейцарии с одной из прекрасных женщин, и она полагала, что в этот момент вождь мирового пролетариата думает о том же, о чем и она, то есть, о прекрасном… Ну, а тот, оглядывая божественные окрестности, вдруг заметил: «А все-таки меньшевики сволочи…» Или что-то в этом духе…
Я же вот о чем подумал.
Пройдут эти дни, и закончатся они, надеюсь, все-таки миром. Поостынут сердца, спадет накал… Но несколько дней свободы, пережитые этими людьми, не пропадут, они не могут исчезнуть навсегда. Потому что в эти дни люди, может быть, и не догадываясь об этом до конца, стали другими. И если даже рубиксы и полозковы захотят их погрузить в новое семидесятилет-нее рабство, с ними ничего уже не сделать. Для этого их надо сначала убить.
Посреди площади священник читает библию, и борода его вьется по ветру… Еще холодно, но он не замечает холода, и. голос его, как голос пророка, реет над толпой.
На улицах попадаются санитарные машины.
И Леня говорит:
— Вчера обсуждали, обращаться или нет по поводу сдачи крови…
— А кровь-то есть?
— Да есть, есть… Многие сами идут и сдают.
— Ну, слава Богу!
И опять машины, машины, машины… Они как живые существа, не случайно омоновцы относятся к ним как к личным своим врагам, стреляют, поджигают их.
А у меня еще с детства к машинам какое то особое, почти родственное чувство. Мой дядя Миша работал грузчиком на машине и однажды взял меня, лет шести что ли, в кузов и провез по улице, а я дрожал от страха, но ехал…
Да и Вилька Паукшта, что жил по соседству и шоферил, приезжал частенько пообедать прямо на машине и ставил ее у ворот нашего дома, вот был восторг! Мы прилипали к мотору, еще тепленькому, вкусно пахнущему маслом, и так были готовы часами стоять и мечтать, что когда-то тоже сядем, как дядя Виля, за руль…
А потом в Братске, где я работал и жил, лишь один автомобильный транспорт и был вокруг, он и кормилец, и работяга, и транспорт по тем непроезжим дорогам…
ЗАБОР-ГАЗЕТА
Надписей на заборах и на стенах еще прибавилось… Мне показалось, что стало больше стихов.
А внизу слова:
На белом листе: ЗАКОНЫ КОММУНИЗМА. (Проставьте сами.) Люди разными почерками проставили:
Горбачев стоит в коротеньких штанишках и держит за веревочку игрушечный танк, а у его ног другие военные игрушки, а сам он по шею вымазался в крови… И штанишки, и даже руки…
Над ним наклонился большой дядя (НАРОД?) и строго спрашивает:
Ехал домой и, сколько ехал, находился в каком-то особенном и трепетном настроении, ощущая всю полноту счастья.
Горел за Даугавой долгий и чистый закат. И, казалось, в такой-то особый день насилия быть уже не может. Ни здесь, и нигде вообще… А только мир и радость.
Жена встретила меня у порога, лицо ее было страшное:
— Жив… Слава Богу…
— А что случилось?
— В Риге…
— Что в Риге?
— Началось… В Риге… Стрельба…
А вот еще:
«Да не пройдут сюда войска,
Да не прольется кровь народа,
Но если…
Обломаем им рога,
Да здравствует свобода!»
Надпись на борту самосвала — нарисованы два солдатских сапога:
«Мы хотим одной лишь доли,
С латышами и на воле,
Нам с Рубиксом не по пути,
Жить в страхе, в сумерках и в лжи…»
Призыв во весь борт машины:
«Мы принесли серп и молот,
Смерть и голод!»
Нарисованы две крысы с фашистскими свастиками:
«Мужество — не исполнять преступный приказ!
Насилие — не геройство!»
А вот уже знакомый плакатик про Рубикса, вывешенный на бортике рефрежиратора:
«Из страны вон — ОМОН!»
Красивое застолье, можно на рисунке узнать Горбачева, Язова, среди других генералов… Они пьют бокалы из бутылок, на которых обозначено «Кровь Литвы», а под мышкой наготове уже другие бутылки: «Кровь Латвии»…
«Молился ли ты на ночь, Фред Петрович?»
А внизу слова:
«Завтра Москва? Ленинград?»И еще сюжет, серия фотографий:
«ЧЕРНЫЙ ЯНВАРЬ В БАКУ».Частушки:
Естественно, разговор идет о поголовье населения.
«Коммунисты проиграли выборы в Советы,
Натравили на народ «черные береты»!»
«Коммунисты не сумеют населенье накормить,
Из ЦК дадут команду: поголовье сократить!»
На белом листе: ЗАКОНЫ КОММУНИЗМА. (Проставьте сами.) Люди разными почерками проставили:
Ложь. Кровь. Убийства…Самодельный листок из тетради:
Ненависть к человеку.
Насилие.
Кто следующий?
ОТДАЙ, ПАЛАЧ, НОБЕЛЕВСКУЮ ПРЕМИЮ ЛИТОВЦАМ!Алексееву (руководителю Интерфронта):
Еще листок:
«Ты на министра-дипломата
Похож (найти бы мне слова),
Как обосравшийся котенок
Похож на раненого льва…»
Рядом ответ:
«Москали, вон!»
На заборе:
«Мы за свободу! (Моск. обл.)»
Листок:
«Кузьмин! Звание оккупанта легко заслужить,
Но литовскую кровь никогда не смыть!»
Карикатура:
«Так держать, латыши! Молдова за вас!»
Горбачев стоит в коротеньких штанишках и держит за веревочку игрушечный танк, а у его ног другие военные игрушки, а сам он по шею вымазался в крови… И штанишки, и даже руки…
Над ним наклонился большой дядя (НАРОД?) и строго спрашивает:
«ОПЯТЬ ИСПАЧКАЛСЯ?»Был вечер истинно праздничный, благостный и вовсе не тревожный. Я простился с моими друзьями, сел в электричку.
Ехал домой и, сколько ехал, находился в каком-то особенном и трепетном настроении, ощущая всю полноту счастья.
Горел за Даугавой долгий и чистый закат. И, казалось, в такой-то особый день насилия быть уже не может. Ни здесь, и нигде вообще… А только мир и радость.
Жена встретила меня у порога, лицо ее было страшное:
— Жив… Слава Богу…
— А что случилось?
— В Риге…
— Что в Риге?
— Началось… В Риге… Стрельба…
СМОТРИТЕ И ДУМАЙТЕ САМИ
А было так: во время выступления по телевидению председателя Совета Министров Иварса Годманиса вдруг передачу прервали и ведущий взволнованно сообщил:
— Сейчас не время для успокоительных речей. Нам только что сообщили, что в старой Риге, на мосту Браса и в центре города идет перестрелка…
Я зашел в номер к моей приятельнице Инне. Там уже находились, сгрудившись перед телевизором, многие из моих друзей.
На меня даже не оглянулись, слишком невероятно было то, что было. Как выразился кто-то потом: картина боевых действий в мирном городе в выходной день.
Телевидение было настроено на Ригу, откуда я только что приехал.
Передавали — выстрелы…
Я написал и подумал, что так, наверное, оно и было. Ведь ничего другого понять еще было нельзя. Темные улицы, выхваченные из этой темноты посверком автомобильных фар деревья, стены зданий, автомашины, бегущие люди… Но главное — автоматные очереди… Впрочем, как утверждала Галя Дробот, а у нее фронтовой опыт, временами вступал и пулемет.
Съемку, как тут же объявили, сделал оператор «Взгляда» Владимир Брежнев, проживавший в гостинице напротив здания МВД. Но самого его ранили… Пуля прошла между телекамерой и лицом и ударилась в стену, осколок кирпича попал в голову.
Но эту подробность мы узнали потом.
— Сейчас не время для успокоительных речей. Нам только что сообщили, что в старой Риге, на мосту Браса и в центре города идет перестрелка…
Я зашел в номер к моей приятельнице Инне. Там уже находились, сгрудившись перед телевизором, многие из моих друзей.
На меня даже не оглянулись, слишком невероятно было то, что было. Как выразился кто-то потом: картина боевых действий в мирном городе в выходной день.
Телевидение было настроено на Ригу, откуда я только что приехал.
Передавали — выстрелы…
Я написал и подумал, что так, наверное, оно и было. Ведь ничего другого понять еще было нельзя. Темные улицы, выхваченные из этой темноты посверком автомобильных фар деревья, стены зданий, автомашины, бегущие люди… Но главное — автоматные очереди… Впрочем, как утверждала Галя Дробот, а у нее фронтовой опыт, временами вступал и пулемет.
Съемку, как тут же объявили, сделал оператор «Взгляда» Владимир Брежнев, проживавший в гостинице напротив здания МВД. Но самого его ранили… Пуля прошла между телекамерой и лицом и ударилась в стену, осколок кирпича попал в голову.
Но эту подробность мы узнали потом.