— Простите, простите, — перебил я. — Вы, наверное, плохо слушали, я ведь призывал солдат не стрелять в людей, разве это не защита?
— Защита, — сказала она. — Но это защита латышей, а не русских… А нас-то кто здесь защитит? Вы не знаете, что они с нами тут делают? Они ввели языковые цензы, и теперь в школе и в институте невозможно преподавать, не зная их языка?
— Но ни в каких странах мира вас не примут на работу без достаточного знания языка!
— Но хотя бы учат языку бесплатно?
— Эмигрантов.
— А мы кто?
— А вы… Кстати, с какого вы здесь года?
— Сорок восьмого.
— И до сих пор не выучили латышского языка? — воскликнул я.
— Но у них некому учить! — заявляет учительница. И я вижу, что она лжет. Быстро поправляется: — Но дело не в этом. Они везде нас третируют, они называют нас колонизаторами…
— Но мы и есть колонизаторы.
— Я? Учитель?
— Все мы… — сказал я. — Мы ведь принесли сюда на штыках свой порядок…
— Я ничего сюда не несла. Я сама несчастный человек, без родины!
— Но кто же виноват, что мы с вами живем в этой стране? Не мы лично с вами их колонизировали, но это сделали русские, советские, и сделали, введя сюда войска, за что же им нас любить? У нас с вами выход один: или к ним приспособиться, или, если не нравятся их порядки, — уехать. Но если оставаться, то надо учить язык… Научиться уважать законы…
— Но это же фашистские законы! Они же все фашисты! Договорились, называется.
И я поднялся, считая разговор законченным. Таких разговоров здесь я хлебнул выше головы, у меня на них аллергия.
— А Ельцин, — продолжала моя собеседница уже стоя. — Вы его хвалили, — а он не защищать нас приехал, а развлекаться… охотиться…
— Кто вам такую глупость сказал?
— Я знаю. И газеты сообщали.
— Газеты… В газетах вы прочтете, что литовцы сами бросались под танки!
— Ну, не сами… Но их Ландсбергис спровоцировал, чтобы удержаться у власти!
— А вы там были? — спросил я разозлясь.
А разозлился я на себя, что в начале почти поверил ей, когда рассказывал про репрессированных родителей… Если бы она была заблудшей овечкой, я бы остался с ней поговорить. Ну, хотя бы потому, что проблема эта неоднозначна, и потому, что она сомневается… Да и, вообще, потому, что женщина.
Кто может отказать, если ищет у тебя защиты женщина?
Но эта женщина не нуждалась в защите, наоборот. От нее следовало защищаться и защитить ее, например, учеников. Каково им достается каждый день, если я устал от ее черного поля через четверть часа?
Я с детства уважал учителей литературы и всех их помню, они ведь и решили мою судьбу. А какие письма я от них сейчас получаю в связи с повестью… Вот в закарпатской деревне Рухча живет учитель, русский, между прочим, зовут его Курьякович Петр Антонович. Он учит детишек любить литературу, на каком бы языке она ни звучала. Его ребятишки из шестого класса прислали мне письма. Ах, какие они написали слова, девочки и мальчики из этой сельской школы…
А сам Петр Антонович говорит: «После ваших книг дети становятся серьезнее, откровеннее, искреннее, в их душах появляется то, что можно с уверенностью назвать добротой и порядочностью…»
Открыточки от ребят из закарпатской школы нашли меня в Дубулты и лежали у меня на столе. И когда сердце не выдерживало напряжения от всего, что происходило вокруг, и начинало болеть, я обращался к ним, рассматривал их незатейливые, но такие искренние надписи, и становилось легче.
Но не только визиты подобных такой вот учительнице, бывали встречи и другие. Однажды в холле нашего Дома меня поджидал не очень молодой человек, он хотел показать свои работы, свои исследования по демографии малых народов СССР, в том числе и Латвии.
Вот короткая записка, которой он сопроводил бумаги: «Выражаю Вам глубокую благодар-ность от имени всех малых народов и народов Прибалтики за Вашу моральную поддержку в их борьбе за свободу и независимость! Я — автор нескольких статей о демографическом положении народов СССР. Хочу их предложить Вам в русском переводе. Если можно, прошу уделить мне несколько минут… С уважением, Донат Скутелис».
Несколько минут не получилось, а потом события закрутили так, что я не смог ни встретиться, ни позвонить, а работы эти прочитал лишь по возвращении домой.
В них я нашел близкие мне мысли по поводу геноцида в стране и в Латвии, хочу привести несколько фраз, тем более, что автор собрал и обобщил очень серьезную статистику по этому вопросу.
Донат Скутелис пишет:
«Можно считать парадоксом и то обстоятельство, что марксисты России на практике в витках истории превратились в страшных насильников и лицемеров, которые еще не получили, истинного названия. Следует думать, что такая устрашающая метаморфоза носителей прогрессивных идей надолго заставит человечество воздержаться от такого рода опытов по преобразованию и усовершенствованию мира и человека…» Что же он имеет в виду?
«…Этнический состав страны непрерывно менялся, как свидетельствуют данные о количестве народов СССР, зафиксированные во время переписи. Если во время переписи 1926 г . были зарегистрированы 194 этнические единицы, то во время переписи 1959 г . оказалось только 109, а в 1970 г . — 104 народности… А в 1979 г . в Советском Союзе было только 94 националь-ности. Это значит, в условиях социализма, интернационализма, дружбы народов и равноправия перестали существовать более ста этнических единиц…
Самое большое количество мигрантов вышло из РСФСР… Переехало в разные республики на постоянное жительство 24 миллиона человек русской национальности… Оставили пустой среднюю полосу России… Парализовало хозяйственную деятельность, особенно сельское хозяйство целых районов… Выезжавших (но не депортированных) в другие республики правительство по закону обеспечивало социальными и экономическими привилегиями в отличие от постоянных жителей «колоний». Как бы парадоксально это ни звучало, но действительность была такова, что не мигранты должны были стараться овладеть языком основного населения какой-то этнической территории, но, наоборот, — гражданин «суверенной» (см. конституцию СССР) республики должен знать язык пришельцев, который обычно был русским и который постепенно вытеснял язык основной нации из общественной жизни. (Сегодня народы этнических территорий должны выслушивать упреки шовинистов, что, мол, они требуют привилегий, то есть, права говорить на своем родном языке.)
Номенклатурная «каста», создавая все новые привилегированные слои, уничтожила созданный другими народами культурный слой и паразитировала за счет рабочего народа и основных жителей этнических территорий… Но и процент русского населения тоже продолжает уменьшаться… Тоталитаризм, единовластие и русификация не увеличили, а подорвали жизненные силы русского народа… Уменьшилась и рождаемость, которая в данное время является одной из самых низких среди народов Советского Союза. Нация, подавляющая другие народы, сама не может быть свободной. Она деградирует морально. Свою истинную любовь к родине и патриотизм сыновья и дочери России под влиянием шовинистической демагогии заменяют иллюзорным имперским патриотизмом, который не имеет будущего…»
«Что касается Латвийской Республики, то факт ее оккупации в 1940-м году нам нет уже нужды доказывать, так как это преступление сегодня ни один честный человек не считает освобождением народа Латвии, а совсем наоборот… Тот факт, что после событий 1940 года в Латвию приехало около миллиона иммигрантов из других республик СССР, следует считать колонизацией и беззаконием… Оно ставит под угрозу выживание латышского народа…»
По цифрам, которые приводит автор, можно увидеть, что с конца прошлого века, то есть, за сто лет, количество латышей в Латвии не прибавилось. За время депортации и геноцида погибло или эмигрировало 350-400 тысяч латышей. Каждый третий человек! А сколько из них погибло в сталинских лагерях, неизвестно и до сих пор. Цифры показывают, что латышская нация в последние десять лет практически не имела естественного прироста населения. Зато мигрантов прибывало в послевенное время около ста тысяч человек в год, и число их достигло 48 процентов всего населения.
ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО ВЛАДИМИРА
— Защита, — сказала она. — Но это защита латышей, а не русских… А нас-то кто здесь защитит? Вы не знаете, что они с нами тут делают? Они ввели языковые цензы, и теперь в школе и в институте невозможно преподавать, не зная их языка?
— Но ни в каких странах мира вас не примут на работу без достаточного знания языка!
— Но хотя бы учат языку бесплатно?
— Эмигрантов.
— А мы кто?
— А вы… Кстати, с какого вы здесь года?
— Сорок восьмого.
— И до сих пор не выучили латышского языка? — воскликнул я.
— Но у них некому учить! — заявляет учительница. И я вижу, что она лжет. Быстро поправляется: — Но дело не в этом. Они везде нас третируют, они называют нас колонизаторами…
— Но мы и есть колонизаторы.
— Я? Учитель?
— Все мы… — сказал я. — Мы ведь принесли сюда на штыках свой порядок…
— Я ничего сюда не несла. Я сама несчастный человек, без родины!
— Но кто же виноват, что мы с вами живем в этой стране? Не мы лично с вами их колонизировали, но это сделали русские, советские, и сделали, введя сюда войска, за что же им нас любить? У нас с вами выход один: или к ним приспособиться, или, если не нравятся их порядки, — уехать. Но если оставаться, то надо учить язык… Научиться уважать законы…
— Но это же фашистские законы! Они же все фашисты! Договорились, называется.
И я поднялся, считая разговор законченным. Таких разговоров здесь я хлебнул выше головы, у меня на них аллергия.
— А Ельцин, — продолжала моя собеседница уже стоя. — Вы его хвалили, — а он не защищать нас приехал, а развлекаться… охотиться…
— Кто вам такую глупость сказал?
— Я знаю. И газеты сообщали.
— Газеты… В газетах вы прочтете, что литовцы сами бросались под танки!
— Ну, не сами… Но их Ландсбергис спровоцировал, чтобы удержаться у власти!
— А вы там были? — спросил я разозлясь.
А разозлился я на себя, что в начале почти поверил ей, когда рассказывал про репрессированных родителей… Если бы она была заблудшей овечкой, я бы остался с ней поговорить. Ну, хотя бы потому, что проблема эта неоднозначна, и потому, что она сомневается… Да и, вообще, потому, что женщина.
Кто может отказать, если ищет у тебя защиты женщина?
Но эта женщина не нуждалась в защите, наоборот. От нее следовало защищаться и защитить ее, например, учеников. Каково им достается каждый день, если я устал от ее черного поля через четверть часа?
Я с детства уважал учителей литературы и всех их помню, они ведь и решили мою судьбу. А какие письма я от них сейчас получаю в связи с повестью… Вот в закарпатской деревне Рухча живет учитель, русский, между прочим, зовут его Курьякович Петр Антонович. Он учит детишек любить литературу, на каком бы языке она ни звучала. Его ребятишки из шестого класса прислали мне письма. Ах, какие они написали слова, девочки и мальчики из этой сельской школы…
А сам Петр Антонович говорит: «После ваших книг дети становятся серьезнее, откровеннее, искреннее, в их душах появляется то, что можно с уверенностью назвать добротой и порядочностью…»
Открыточки от ребят из закарпатской школы нашли меня в Дубулты и лежали у меня на столе. И когда сердце не выдерживало напряжения от всего, что происходило вокруг, и начинало болеть, я обращался к ним, рассматривал их незатейливые, но такие искренние надписи, и становилось легче.
Но не только визиты подобных такой вот учительнице, бывали встречи и другие. Однажды в холле нашего Дома меня поджидал не очень молодой человек, он хотел показать свои работы, свои исследования по демографии малых народов СССР, в том числе и Латвии.
Вот короткая записка, которой он сопроводил бумаги: «Выражаю Вам глубокую благодар-ность от имени всех малых народов и народов Прибалтики за Вашу моральную поддержку в их борьбе за свободу и независимость! Я — автор нескольких статей о демографическом положении народов СССР. Хочу их предложить Вам в русском переводе. Если можно, прошу уделить мне несколько минут… С уважением, Донат Скутелис».
Несколько минут не получилось, а потом события закрутили так, что я не смог ни встретиться, ни позвонить, а работы эти прочитал лишь по возвращении домой.
В них я нашел близкие мне мысли по поводу геноцида в стране и в Латвии, хочу привести несколько фраз, тем более, что автор собрал и обобщил очень серьезную статистику по этому вопросу.
Донат Скутелис пишет:
«Можно считать парадоксом и то обстоятельство, что марксисты России на практике в витках истории превратились в страшных насильников и лицемеров, которые еще не получили, истинного названия. Следует думать, что такая устрашающая метаморфоза носителей прогрессивных идей надолго заставит человечество воздержаться от такого рода опытов по преобразованию и усовершенствованию мира и человека…» Что же он имеет в виду?
«…Этнический состав страны непрерывно менялся, как свидетельствуют данные о количестве народов СССР, зафиксированные во время переписи. Если во время переписи 1926 г . были зарегистрированы 194 этнические единицы, то во время переписи 1959 г . оказалось только 109, а в 1970 г . — 104 народности… А в 1979 г . в Советском Союзе было только 94 националь-ности. Это значит, в условиях социализма, интернационализма, дружбы народов и равноправия перестали существовать более ста этнических единиц…
Самое большое количество мигрантов вышло из РСФСР… Переехало в разные республики на постоянное жительство 24 миллиона человек русской национальности… Оставили пустой среднюю полосу России… Парализовало хозяйственную деятельность, особенно сельское хозяйство целых районов… Выезжавших (но не депортированных) в другие республики правительство по закону обеспечивало социальными и экономическими привилегиями в отличие от постоянных жителей «колоний». Как бы парадоксально это ни звучало, но действительность была такова, что не мигранты должны были стараться овладеть языком основного населения какой-то этнической территории, но, наоборот, — гражданин «суверенной» (см. конституцию СССР) республики должен знать язык пришельцев, который обычно был русским и который постепенно вытеснял язык основной нации из общественной жизни. (Сегодня народы этнических территорий должны выслушивать упреки шовинистов, что, мол, они требуют привилегий, то есть, права говорить на своем родном языке.)
Номенклатурная «каста», создавая все новые привилегированные слои, уничтожила созданный другими народами культурный слой и паразитировала за счет рабочего народа и основных жителей этнических территорий… Но и процент русского населения тоже продолжает уменьшаться… Тоталитаризм, единовластие и русификация не увеличили, а подорвали жизненные силы русского народа… Уменьшилась и рождаемость, которая в данное время является одной из самых низких среди народов Советского Союза. Нация, подавляющая другие народы, сама не может быть свободной. Она деградирует морально. Свою истинную любовь к родине и патриотизм сыновья и дочери России под влиянием шовинистической демагогии заменяют иллюзорным имперским патриотизмом, который не имеет будущего…»
«Что касается Латвийской Республики, то факт ее оккупации в 1940-м году нам нет уже нужды доказывать, так как это преступление сегодня ни один честный человек не считает освобождением народа Латвии, а совсем наоборот… Тот факт, что после событий 1940 года в Латвию приехало около миллиона иммигрантов из других республик СССР, следует считать колонизацией и беззаконием… Оно ставит под угрозу выживание латышского народа…»
По цифрам, которые приводит автор, можно увидеть, что с конца прошлого века, то есть, за сто лет, количество латышей в Латвии не прибавилось. За время депортации и геноцида погибло или эмигрировало 350-400 тысяч латышей. Каждый третий человек! А сколько из них погибло в сталинских лагерях, неизвестно и до сих пор. Цифры показывают, что латышская нация в последние десять лет практически не имела естественного прироста населения. Зато мигрантов прибывало в послевенное время около ста тысяч человек в год, и число их достигло 48 процентов всего населения.
«Писателю Приставкину А.
Мы даже не знали, какой вы мудак! Ну, заяц, погоди!
Русскоязычные ребята из г. Риги».
ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО ВЛАДИМИРА
А Дом, наш литературный, наш замечательный Дом, как островок среди бушующего океана, живет своей странной жизнью.
Утром спускался на завтрак, кто-то из писателей предложил: — Хотите свежий анекдот из Москвы? На вопрос: «Как поживаете?» отвечают: «Живем как в бане, голые, а вокруг шайки…»
Я сразу подумал: это в Москве шайки, а тут их вполне заменяют омоновцы…
Неведомо откуда взялся странный человек, моложавый, сытый, чуть полноватый, с широкими, как у бабы, бедрами. Приехал он на старенькой машине-иномарке, в честь нее и получил за глаза свое прозвище «Мистер Тойота».
Поселился на девятом этаже и с ходу стал липнуть ко всем безисключения бабам, от уборщиц до наших собственных жен, за что был прозван еще и кличкой «Всеобщий хахаль». Но, получив отпор, он не огорчился и теперь часами простаивал у стойки бара или в библиотеке у Лили, но книг, конечно, не брал, а больше трепался, от скуки повторяя то, что все уже знали и так, про личную стоянку, которую он имеет для автомобиля у хаммеровского центра, про некий таинственный кооператив, от имени которого он должен приобрести на год целый корпус, и этот корпус он якобы почти купил, и все остальное, в том же духе.
Лиля слушала из вежливости, а буфетчица Аня вообще не слушала, а лишь кивала, но при этом успевала работать, то есть, варить кофе и наливать напитки. Остальные же отдыхающие, в отновном бабы, лишь посмеивались, а по поводу иномарки шутили, причем вслух, что там у него не иначе как миллион в багажнике…
В день приезда он бродил по коридорам Дома, не без интереса заглядывая в наши комнаты, двери, которые обычно во время уборки держат распахнутыми.
Трижды он переезжал из комнаты в комнату, улучшая свой быт, а вскоре стал появляться с крашеными и облезлыми блядями, подобранными, скорей всего, на Рижском вокзале.
В мире, да и тут под боком, в Вильнюсе и в Риге, происходили трагические события, мы и наши друзья не спали ночей, обсуждали в холле и в коридорах последние самые новости… Он же, прислонясь к стойке бара, лениво рассматривал нас, уже на расстоянии, вслушивался в наши речи и демонстративно зевал, ему все это было неинтересно. Взглянув на часы, он неторопливо уходил на станцию и возвращался с очередной девкой…
В момент обмена денег, когда Павлов отменил сотенные и полусотенные бумажки и вокруг началась паника, я услышал такой занятный разговор двух дам.
Одна из них сказала:
— Я осталась совсем без денег… Мне не на что будет даже уехать.
А вторая ответила, в шутку, конечно:
— Обратись к этому… Ну, из Приморского края, который тойота… У него, я думаю, денег много!
— Откуда?
— А разве ты не знаешь, он же закупил корпус в нашем Доме… За 74 тысячи!
— Как это закупил?
— Снял… На год…
— Для кого?
— Неизвестно. Может, для того, чтобы перепродать?
— Прямо Чичиков какой-то!
— Ну… Чичиков был интеллигентный жулик, а этот…
— А этот наш простой советский мафиози… Какое общество, такие и Чичиковы!
Финал у этой истории еще более странный, чем ее начало.
Новоявленный Чичиков, он же «Мистер Тойота», он же «Всеобщий хахаль», вдруг исчез, не заплатив даже за проживание в Доме, не оставив вообще после себя никаких следов.
Я еще поинтересовался у дежурной:
— Куда же подевался этот… мистер?
Дежурная лишь пожала плечами:
— Кто его знает.
— А его вещи?
— Вещей у него не было, может, в машине…
— Но… договор? Он ведь, и правда, собирался снять коттедж?
— Да будто бы собирался… Но ждал, когда переведут из Приморья деньги.
— Так он из Приморья?
— Говорят…
— Странно, — сказал я. — А документы? А путевка?
— Он обещал заплатить за все сразу… И пропал… Может, еще объявится… — предположила она, без всякого, впрочем, энтузиазма.
Не объявился.
Странная история. Но именно в день его исчезновения, вернувшись из церкви, я обнаружил, что мои рукописи, лежавшие в кабинете на столе, были уничтожены.
Я не детектив и не ищу какой-то связи между двумя этими событиями. Я лишь раздумываю и удивляюсь таким совпадениям.
Вот писали же, что в Вильнюсе во время столкновения у телецентра убили одного из военных, а оказалось, что это работник органов безопасности… Как он туда попал? Что делал во время осады? Почему он получил пулю от своих? Кто ответит…[2]
Женщины пришли из церкви, рассказывают, что были на празднике Крещения и слышали такой разговор между тремя старухами, они стояли в углу и изо всех сил кляли Наполеона, Гитлера и… Ельцина!
— Странный подбор, — заметил кто-то.
— Да, я тоже удивилась, — сказала женщина. — Но здесь много жен пенсионеров, из военных…
— Разве жены офицеров думают о Боге?
— Может быть. В отличие от своих мужей!
— Ну, у тех один Бог… Марс…
— Но Ельцин, Ельцин-то при чем?
— Для них он дьявол во плоти!
— Ну пусть лают дома… Но в церкви…
А я представил нашу мирную, по-своему патриархальную и тихую церковку в Дубулты. В прошлом году в Рождество Христово окрестили мы нашу в ту пору двухлетнюю дочку.
Детишек, к счастью, было немного. Младенцев, которые пищали, быстро укачивали, старших уговаривали, и лишь нашу девицу, которая как бы все понимала, но ничего не желала слушать, утихомирить было нельзя. Она орала на всю церковь ровно столько, сколько продолжался ритуал, не поддаваясь ни на какие уговоры, и надо отдать должное терпению священника отца Ивана, который не выказал никакого неудовольствия и все довел до конца. А в конце уже нам, родителям, он прочел замечательную проповедь об ответственности за нравст-венное воспитание ребенка… О воспитании в нем милосердия в этом очень ожесточенном мире.
Чуть позже и сама дочка стала вспоминать свое крещение уже без страха и даже с удовольствием, завидев по телевизору церковь, она тут же восклицала: «Это храм! Храм! Там дядя поп меня крестил…»
Крестными нашими, по случаю, оказались Инна Громова и поэт, он же знаменитый актер Владимир Рецептор из Ленинграда.
Это позволило одному из литераторов-русофилов произнести, а мне потом передали: «Приставкин плюнул в душу русского народа тем, что он взял в крестные отцы еврея…»
Я попросил передать этому блюстителю чистоты русской крови, что я «плюнул в душу русского народа» дважды, ибо и крестная мать — тоже еврейка…
В эту дубултскую церковку пришли мы с женой и ребенком в День Крещения, чтобы поставить свечку перед Распятием в память убиенного омоновцами шофера…
И литургию заказали.
Я рассматривал сверкающий от позолоты алтарь, вдохновенное лицо отца Ивана, пламя свечей, колеблемое движением воздуха от массы проходящего народа, и вдруг подумал с отчаянием, что и сюда, в мирную божью обитель, где мы еще могли остаться наедине с Всевышним, добралась страшная баба — политика. А это означает, что наши дела плохи. Очень плохи. Ведь именно здесь, перед открывшейся душе вечностью, должны затихать страсти и умиротворяться жестокие порывы, которые мы тащим с улицы…
Не случайно же именно рижские православные священники выступают сейчас за миротворение в стране… Они ведут себя спокойно и достойно, обращаясь к русскому населению и призывая его к миру в душе своей и к большей терпимости друг к другу.
Когда исчезнет вражда и остынут страсти, и люди, наконец, смогут оглянуться и понять, какими они во время этих событий были, как бы узрев себя со стороны, пусть вспомнят они своих духовных пастырей-священников и назовут именем кого-то из них, а может, и просто именем церкви, проявившей в эти дни высший гуманизм и ответственность, одну из нынешних улиц… Станций… Площадей…
Церковь это заслужила.
На стадионе в Риге, на уже упомянутом мной сборище Интерфронта, толпа не дала говорить священнику, когда он обратился к ней со словами мира… Она не просто кричала, она визжала, свистела, топала, улюлюкала…
Она не дала ему рта открыть, слово хоть одно произнести. Но вот что я еще увидел: он не озлился и пытался повторять и повторять в микрофон слова об умиротворении, отвечая на каждый рев толпы милой и кроткой улыбкой.
И на вопрос репортера телевидения он так же кротко ответил, что митинговые люди — это не те же самые люди, которых мы видим поодиночке… Там они другие… — Имея в виду, наверное, тех, кто приходит в церковь… Там они и правда другие…
— А здесь, — продолжал он, — ими владеет ложная идея… Вон, как на Нюрнбергском стадионе с фашистами… Они же в экзальтированном состоянии готовы войну объявить всему миру…
В Риге спокойно, если не считать, что «комитет спасения» взял на себя «всю полноту власти».
Кто-то среагировал на это, напомнив анекдот про слона, на клетке которого было написано меню и в нем сколько-то килограмм масла, икры, фруктов и т. д. «Неужто все так и съест?» — спросил любопытный посетитель, на что сторож зоопарка резонно ответил: «Съесть-то он съест, но кто ему даст!»
Перефразируя провозглашение «комитетом спасения» власти, мои друзья сказали не без иронии: «Взять-то он возьмет, да кто ему даст!»
Но все это не столь уж смешно и тем более безобидно.
Я подозревал, что замысел этих самых «комитетов спасения» исходит из Москвы. Но доказательств не было. Но вот выступил один из «черных» полковников — Алкснис и ответил на этот вопрос однозначно.
— В беседе с западными корреспондентами, — спросят его, — вы сказали, что комитеты национального спасения в Прибалтийских республиках были созданы по инициативе Президента СССР М. Горбачева, чтобы в конечном итоге ввести в этих республиках прямое президентское правление.
— Да, это соответствует действительности, — ответит он. — Я на днях разговаривал с товарищами из комитета национального спасения Литвы. Они сказали так: все, о чем нас просила Москва, мы сделали. Москва обещала, что вторую половину — введение прямого президентского правления — она произведет сама. Однако Москва бросила нас. Нас предал президент…
— Ваш прогноз развития событий в Прибалтике? — спросят его.
— Гражданская война.
— В Прибалтике?
— Нет. Она неизбежно перерастет в гражданскую войну в масштабах Союза.
И далее он обещает в результате «хаоса и полной анархии» приход третьей силы, о которой сегодня «никто не знает и не подозревает. Это будет не Ельцин и не Горбачев, а совсем неизвестный человек, который в данной ситуации может случайно прийти к власти…»
Я думаю, самовыражаясь, Алкснис не столько прогнозирует события, сколько выдает свои тайные замыслы, которые теперь и не такая уж великая тайна. Карьера Пиночета не дает ему и его военным дружкам покоя.
Во всем, что делают верхи (Москва, но и здешние большевики) сквозит прямо-таки поразительное пренебрежение мнением народа, который не только в газетах, а в миллионах своих листочков и на своих митингах выразил все, что он об этих верхах думает.
Вот ядро главного конфликта, полковник ищет его вовсе не там, где он есть.
Звонила из Риги встревоженная Элизабет, передала последние новости об отставке членов Президентского совета Примакова, Петракова, Шаталина… Ей передали по телефону из Швеции. Таким кружным путем приходят к нам важные новости… Она же улетает к себе в Швецию, отвозит «горячий» материал, но, может быть, она тут же вернется обратно.
— Возвращайся, — сказал я. А про себя подумал так: если будет, конечно, возможность вернуться. События-то решаются часами, и неизвестно, что и как может повернуться в нашем таком шатком мире.
Разговор этот происходил в субботу, накануне дня Крещения. А на следующий день прозвучали выстрелы и пролилась кровь на улицах Риги.
— Во что ты веришь? — спросила однажды Элизабет. — Может быть, вас спасут лидеры… Собчак… Попов… Станкевич…
— Я думаю, что Балтию (а, значит, и вообще свободу) спасет молодежь…
Но, конечно, лидеры — это сейчас наше национальное богатство. Это для защиты демократии. Можно уповать и на партии, хотя они очень слабы. Но можно верить во внутреннее убеждение просто людей, которые не захотят прежней рабской жизни. И прежде всего молодых ребят, которые вышли на баррикады.
Я не знаю, понимают ли они сами, что решают судьбу не только Латвии, не только всей Балтии… Но и России и других народов? Но ясно же, они защищали здесь прежде всего СВОЮ свободу, так же как русские, а их было на баррикадах немало, защищали здесь СВОЮ свободу… Но свобода-то не делится по национальному признаку, она на всех одна… Или она есть, или ее нет.
И вообще, когда мне говорят о разрозненности демократов, я привожу пример Риги: на баррикадах не спрашивали, какой ты партии или национальности, здесь были все, кто не хотел коммунизма.
Выступая перед этими ребятами, соприкасаясь с ними, я у них, а не они у меня черпали оптимизм и силу.
Именно поэтому я вернулся домой в тяжком состоянии из-за уничтоженных рукописей, но с настроением небеспросветным и даже светлым, с надеждой, внушенной мне ими, что их, а, значит, и нас, побороть десантниками и бэтээрами нельзя.
Но вот как оборачивается дело, ведь по другую сторону баррикад, «перед бревнами», выстроились такие же ребята… Не другие, в том-то и дело, а те же самые. Их призвали в армию, одели в форму, обучили держать оружие, стрелять из него, приняли присягу…
Но не только это.
Их обработали армией, как обрабатывают металл огнем.
Повторю одну мысль: отчего генералитет не хочет профессиональной армии? Думаете, они не понимают, что она лучше? Понимают. Она лучше для войны. Но для войны со своим народом она хуже. Нам же нужна особая армия и особо подготовленные мальчики, обработанные для такой войны. И такая обработка ребятишек, их, несложившихся, с ломким характером, с убеждениями, которые не могли утвердиться в отсталой школе.
Вот где раздолье политорганам, которые тут в особой цене. Комиссары ведут обработку молодых мозгов днем и ночью, я ее прошел и по себе знаю, как это опасно. Для жизни этих ребят. И для нашей жизни. Слабых при помощи дедовщины они сламывают, сильных — убивают.
За это время мягкая впечатлительная податливая душа подростка деформируется особенно сильно; искажения, привнесенные в школе, в пионерском отряде, в комсомоле и так далее, еще более усугубляются, смешиваются такие понятия как долг, нравственность, честь…
Используется и воздействие коллектива, для того, чтобы поддержать и внедрить в сознание культ силы. А потом и насилия.
Безнравственность тех, кто стоит над этими ребятами, решает их судьбу. От Горбачева до Язова, и всяких подобных макашовых и прочих, и прочих. До личных командиров и комиссаров.
С этими, последними, я встречался и знаю, что они искренне ненавидят демократов и навсегда уверены, что все зло исходит от них. И уж они смогут внушить тем из молодых, кто еще в этом сомневается…
И вот они стоят друг против друга, в Риге пока условно, а в Вильнюсе совсем не условно, они видели друг друга в глаза. Ровесники, они очень похожи. Если мы не поймем этого, мы ничего не поймем о них вообще. А, значит, и о том, что нас ждет.
Одни из них внутренне освобождены для борьбы за себя и за свою свободу, другие тоже освобождены, но от ответственности за чужую жизнь.
Я убежден, что в этом противостоянии страшней вторым, то есть, ребятам в форме, несмотря на то, что не только их тела, а и души забронированы прочной идеологией, они внутри себя не без сомнений, пусть и не самых сильных… У них и страха, и раздрызга больше…
Тем более, что у ребят без формы чувство свободы не абстракция, оно выражается конкретно: твое правительство, твой город… Твоя родина.
Эта фронтовая линия однозначна.
Танкист (он же десантник, омоновец и т. д.) не имеет такой прочной моральной базы. Он слышит приказы, видит товарищей по роте, слышит командиров… Но он же видит лица с той, противоположной стороны. А там негодование, презрение, даже ненависть… За что же? Кто ему в этот момент объяснит?
Очень трудный, в общем-то трагический момент для всей его жизни. Ведь может сработать (и срабатывает) эффект коллективного взрыва, ну, как психическая атака в войну, которая, по рассказам очевидцев, не поддается обычному анализу и стандартным меркам…
Это особый коллективный настрой, порыв, и человек, включенный в него, ведет себя иначе, чем отдельно в жизни… В жизни он не выстрелил никогда в другого человека, а в момент общего психоза, который политкомиссары даже очень учитывают, он может поднять саперную лопатку или направить танк в гущу толпы…
Осмысление, как и приступ совести, придут потом.
Я не в оправдание, понятно. Вы помните кадр из кинодокумента Подниекса, там десантник поднимает приклад над головой беззащитного человека…
Утром спускался на завтрак, кто-то из писателей предложил: — Хотите свежий анекдот из Москвы? На вопрос: «Как поживаете?» отвечают: «Живем как в бане, голые, а вокруг шайки…»
Я сразу подумал: это в Москве шайки, а тут их вполне заменяют омоновцы…
Неведомо откуда взялся странный человек, моложавый, сытый, чуть полноватый, с широкими, как у бабы, бедрами. Приехал он на старенькой машине-иномарке, в честь нее и получил за глаза свое прозвище «Мистер Тойота».
Поселился на девятом этаже и с ходу стал липнуть ко всем безисключения бабам, от уборщиц до наших собственных жен, за что был прозван еще и кличкой «Всеобщий хахаль». Но, получив отпор, он не огорчился и теперь часами простаивал у стойки бара или в библиотеке у Лили, но книг, конечно, не брал, а больше трепался, от скуки повторяя то, что все уже знали и так, про личную стоянку, которую он имеет для автомобиля у хаммеровского центра, про некий таинственный кооператив, от имени которого он должен приобрести на год целый корпус, и этот корпус он якобы почти купил, и все остальное, в том же духе.
Лиля слушала из вежливости, а буфетчица Аня вообще не слушала, а лишь кивала, но при этом успевала работать, то есть, варить кофе и наливать напитки. Остальные же отдыхающие, в отновном бабы, лишь посмеивались, а по поводу иномарки шутили, причем вслух, что там у него не иначе как миллион в багажнике…
В день приезда он бродил по коридорам Дома, не без интереса заглядывая в наши комнаты, двери, которые обычно во время уборки держат распахнутыми.
Трижды он переезжал из комнаты в комнату, улучшая свой быт, а вскоре стал появляться с крашеными и облезлыми блядями, подобранными, скорей всего, на Рижском вокзале.
В мире, да и тут под боком, в Вильнюсе и в Риге, происходили трагические события, мы и наши друзья не спали ночей, обсуждали в холле и в коридорах последние самые новости… Он же, прислонясь к стойке бара, лениво рассматривал нас, уже на расстоянии, вслушивался в наши речи и демонстративно зевал, ему все это было неинтересно. Взглянув на часы, он неторопливо уходил на станцию и возвращался с очередной девкой…
В момент обмена денег, когда Павлов отменил сотенные и полусотенные бумажки и вокруг началась паника, я услышал такой занятный разговор двух дам.
Одна из них сказала:
— Я осталась совсем без денег… Мне не на что будет даже уехать.
А вторая ответила, в шутку, конечно:
— Обратись к этому… Ну, из Приморского края, который тойота… У него, я думаю, денег много!
— Откуда?
— А разве ты не знаешь, он же закупил корпус в нашем Доме… За 74 тысячи!
— Как это закупил?
— Снял… На год…
— Для кого?
— Неизвестно. Может, для того, чтобы перепродать?
— Прямо Чичиков какой-то!
— Ну… Чичиков был интеллигентный жулик, а этот…
— А этот наш простой советский мафиози… Какое общество, такие и Чичиковы!
Финал у этой истории еще более странный, чем ее начало.
Новоявленный Чичиков, он же «Мистер Тойота», он же «Всеобщий хахаль», вдруг исчез, не заплатив даже за проживание в Доме, не оставив вообще после себя никаких следов.
Я еще поинтересовался у дежурной:
— Куда же подевался этот… мистер?
Дежурная лишь пожала плечами:
— Кто его знает.
— А его вещи?
— Вещей у него не было, может, в машине…
— Но… договор? Он ведь, и правда, собирался снять коттедж?
— Да будто бы собирался… Но ждал, когда переведут из Приморья деньги.
— Так он из Приморья?
— Говорят…
— Странно, — сказал я. — А документы? А путевка?
— Он обещал заплатить за все сразу… И пропал… Может, еще объявится… — предположила она, без всякого, впрочем, энтузиазма.
Не объявился.
Странная история. Но именно в день его исчезновения, вернувшись из церкви, я обнаружил, что мои рукописи, лежавшие в кабинете на столе, были уничтожены.
Я не детектив и не ищу какой-то связи между двумя этими событиями. Я лишь раздумываю и удивляюсь таким совпадениям.
Вот писали же, что в Вильнюсе во время столкновения у телецентра убили одного из военных, а оказалось, что это работник органов безопасности… Как он туда попал? Что делал во время осады? Почему он получил пулю от своих? Кто ответит…[2]
Женщины пришли из церкви, рассказывают, что были на празднике Крещения и слышали такой разговор между тремя старухами, они стояли в углу и изо всех сил кляли Наполеона, Гитлера и… Ельцина!
— Странный подбор, — заметил кто-то.
— Да, я тоже удивилась, — сказала женщина. — Но здесь много жен пенсионеров, из военных…
— Разве жены офицеров думают о Боге?
— Может быть. В отличие от своих мужей!
— Ну, у тех один Бог… Марс…
— Но Ельцин, Ельцин-то при чем?
— Для них он дьявол во плоти!
— Ну пусть лают дома… Но в церкви…
А я представил нашу мирную, по-своему патриархальную и тихую церковку в Дубулты. В прошлом году в Рождество Христово окрестили мы нашу в ту пору двухлетнюю дочку.
Детишек, к счастью, было немного. Младенцев, которые пищали, быстро укачивали, старших уговаривали, и лишь нашу девицу, которая как бы все понимала, но ничего не желала слушать, утихомирить было нельзя. Она орала на всю церковь ровно столько, сколько продолжался ритуал, не поддаваясь ни на какие уговоры, и надо отдать должное терпению священника отца Ивана, который не выказал никакого неудовольствия и все довел до конца. А в конце уже нам, родителям, он прочел замечательную проповедь об ответственности за нравст-венное воспитание ребенка… О воспитании в нем милосердия в этом очень ожесточенном мире.
Чуть позже и сама дочка стала вспоминать свое крещение уже без страха и даже с удовольствием, завидев по телевизору церковь, она тут же восклицала: «Это храм! Храм! Там дядя поп меня крестил…»
Крестными нашими, по случаю, оказались Инна Громова и поэт, он же знаменитый актер Владимир Рецептор из Ленинграда.
Это позволило одному из литераторов-русофилов произнести, а мне потом передали: «Приставкин плюнул в душу русского народа тем, что он взял в крестные отцы еврея…»
Я попросил передать этому блюстителю чистоты русской крови, что я «плюнул в душу русского народа» дважды, ибо и крестная мать — тоже еврейка…
В эту дубултскую церковку пришли мы с женой и ребенком в День Крещения, чтобы поставить свечку перед Распятием в память убиенного омоновцами шофера…
И литургию заказали.
Я рассматривал сверкающий от позолоты алтарь, вдохновенное лицо отца Ивана, пламя свечей, колеблемое движением воздуха от массы проходящего народа, и вдруг подумал с отчаянием, что и сюда, в мирную божью обитель, где мы еще могли остаться наедине с Всевышним, добралась страшная баба — политика. А это означает, что наши дела плохи. Очень плохи. Ведь именно здесь, перед открывшейся душе вечностью, должны затихать страсти и умиротворяться жестокие порывы, которые мы тащим с улицы…
Не случайно же именно рижские православные священники выступают сейчас за миротворение в стране… Они ведут себя спокойно и достойно, обращаясь к русскому населению и призывая его к миру в душе своей и к большей терпимости друг к другу.
Когда исчезнет вражда и остынут страсти, и люди, наконец, смогут оглянуться и понять, какими они во время этих событий были, как бы узрев себя со стороны, пусть вспомнят они своих духовных пастырей-священников и назовут именем кого-то из них, а может, и просто именем церкви, проявившей в эти дни высший гуманизм и ответственность, одну из нынешних улиц… Станций… Площадей…
Церковь это заслужила.
На стадионе в Риге, на уже упомянутом мной сборище Интерфронта, толпа не дала говорить священнику, когда он обратился к ней со словами мира… Она не просто кричала, она визжала, свистела, топала, улюлюкала…
Она не дала ему рта открыть, слово хоть одно произнести. Но вот что я еще увидел: он не озлился и пытался повторять и повторять в микрофон слова об умиротворении, отвечая на каждый рев толпы милой и кроткой улыбкой.
И на вопрос репортера телевидения он так же кротко ответил, что митинговые люди — это не те же самые люди, которых мы видим поодиночке… Там они другие… — Имея в виду, наверное, тех, кто приходит в церковь… Там они и правда другие…
— А здесь, — продолжал он, — ими владеет ложная идея… Вон, как на Нюрнбергском стадионе с фашистами… Они же в экзальтированном состоянии готовы войну объявить всему миру…
В Риге спокойно, если не считать, что «комитет спасения» взял на себя «всю полноту власти».
Кто-то среагировал на это, напомнив анекдот про слона, на клетке которого было написано меню и в нем сколько-то килограмм масла, икры, фруктов и т. д. «Неужто все так и съест?» — спросил любопытный посетитель, на что сторож зоопарка резонно ответил: «Съесть-то он съест, но кто ему даст!»
Перефразируя провозглашение «комитетом спасения» власти, мои друзья сказали не без иронии: «Взять-то он возьмет, да кто ему даст!»
Но все это не столь уж смешно и тем более безобидно.
Я подозревал, что замысел этих самых «комитетов спасения» исходит из Москвы. Но доказательств не было. Но вот выступил один из «черных» полковников — Алкснис и ответил на этот вопрос однозначно.
— В беседе с западными корреспондентами, — спросят его, — вы сказали, что комитеты национального спасения в Прибалтийских республиках были созданы по инициативе Президента СССР М. Горбачева, чтобы в конечном итоге ввести в этих республиках прямое президентское правление.
— Да, это соответствует действительности, — ответит он. — Я на днях разговаривал с товарищами из комитета национального спасения Литвы. Они сказали так: все, о чем нас просила Москва, мы сделали. Москва обещала, что вторую половину — введение прямого президентского правления — она произведет сама. Однако Москва бросила нас. Нас предал президент…
— Ваш прогноз развития событий в Прибалтике? — спросят его.
— Гражданская война.
— В Прибалтике?
— Нет. Она неизбежно перерастет в гражданскую войну в масштабах Союза.
И далее он обещает в результате «хаоса и полной анархии» приход третьей силы, о которой сегодня «никто не знает и не подозревает. Это будет не Ельцин и не Горбачев, а совсем неизвестный человек, который в данной ситуации может случайно прийти к власти…»
Я думаю, самовыражаясь, Алкснис не столько прогнозирует события, сколько выдает свои тайные замыслы, которые теперь и не такая уж великая тайна. Карьера Пиночета не дает ему и его военным дружкам покоя.
Во всем, что делают верхи (Москва, но и здешние большевики) сквозит прямо-таки поразительное пренебрежение мнением народа, который не только в газетах, а в миллионах своих листочков и на своих митингах выразил все, что он об этих верхах думает.
Вот ядро главного конфликта, полковник ищет его вовсе не там, где он есть.
Звонила из Риги встревоженная Элизабет, передала последние новости об отставке членов Президентского совета Примакова, Петракова, Шаталина… Ей передали по телефону из Швеции. Таким кружным путем приходят к нам важные новости… Она же улетает к себе в Швецию, отвозит «горячий» материал, но, может быть, она тут же вернется обратно.
— Возвращайся, — сказал я. А про себя подумал так: если будет, конечно, возможность вернуться. События-то решаются часами, и неизвестно, что и как может повернуться в нашем таком шатком мире.
Разговор этот происходил в субботу, накануне дня Крещения. А на следующий день прозвучали выстрелы и пролилась кровь на улицах Риги.
— Во что ты веришь? — спросила однажды Элизабет. — Может быть, вас спасут лидеры… Собчак… Попов… Станкевич…
— Я думаю, что Балтию (а, значит, и вообще свободу) спасет молодежь…
Но, конечно, лидеры — это сейчас наше национальное богатство. Это для защиты демократии. Можно уповать и на партии, хотя они очень слабы. Но можно верить во внутреннее убеждение просто людей, которые не захотят прежней рабской жизни. И прежде всего молодых ребят, которые вышли на баррикады.
Я не знаю, понимают ли они сами, что решают судьбу не только Латвии, не только всей Балтии… Но и России и других народов? Но ясно же, они защищали здесь прежде всего СВОЮ свободу, так же как русские, а их было на баррикадах немало, защищали здесь СВОЮ свободу… Но свобода-то не делится по национальному признаку, она на всех одна… Или она есть, или ее нет.
И вообще, когда мне говорят о разрозненности демократов, я привожу пример Риги: на баррикадах не спрашивали, какой ты партии или национальности, здесь были все, кто не хотел коммунизма.
Выступая перед этими ребятами, соприкасаясь с ними, я у них, а не они у меня черпали оптимизм и силу.
Именно поэтому я вернулся домой в тяжком состоянии из-за уничтоженных рукописей, но с настроением небеспросветным и даже светлым, с надеждой, внушенной мне ими, что их, а, значит, и нас, побороть десантниками и бэтээрами нельзя.
Но вот как оборачивается дело, ведь по другую сторону баррикад, «перед бревнами», выстроились такие же ребята… Не другие, в том-то и дело, а те же самые. Их призвали в армию, одели в форму, обучили держать оружие, стрелять из него, приняли присягу…
Но не только это.
Их обработали армией, как обрабатывают металл огнем.
Повторю одну мысль: отчего генералитет не хочет профессиональной армии? Думаете, они не понимают, что она лучше? Понимают. Она лучше для войны. Но для войны со своим народом она хуже. Нам же нужна особая армия и особо подготовленные мальчики, обработанные для такой войны. И такая обработка ребятишек, их, несложившихся, с ломким характером, с убеждениями, которые не могли утвердиться в отсталой школе.
Вот где раздолье политорганам, которые тут в особой цене. Комиссары ведут обработку молодых мозгов днем и ночью, я ее прошел и по себе знаю, как это опасно. Для жизни этих ребят. И для нашей жизни. Слабых при помощи дедовщины они сламывают, сильных — убивают.
За это время мягкая впечатлительная податливая душа подростка деформируется особенно сильно; искажения, привнесенные в школе, в пионерском отряде, в комсомоле и так далее, еще более усугубляются, смешиваются такие понятия как долг, нравственность, честь…
Используется и воздействие коллектива, для того, чтобы поддержать и внедрить в сознание культ силы. А потом и насилия.
Безнравственность тех, кто стоит над этими ребятами, решает их судьбу. От Горбачева до Язова, и всяких подобных макашовых и прочих, и прочих. До личных командиров и комиссаров.
С этими, последними, я встречался и знаю, что они искренне ненавидят демократов и навсегда уверены, что все зло исходит от них. И уж они смогут внушить тем из молодых, кто еще в этом сомневается…
И вот они стоят друг против друга, в Риге пока условно, а в Вильнюсе совсем не условно, они видели друг друга в глаза. Ровесники, они очень похожи. Если мы не поймем этого, мы ничего не поймем о них вообще. А, значит, и о том, что нас ждет.
Одни из них внутренне освобождены для борьбы за себя и за свою свободу, другие тоже освобождены, но от ответственности за чужую жизнь.
Я убежден, что в этом противостоянии страшней вторым, то есть, ребятам в форме, несмотря на то, что не только их тела, а и души забронированы прочной идеологией, они внутри себя не без сомнений, пусть и не самых сильных… У них и страха, и раздрызга больше…
Тем более, что у ребят без формы чувство свободы не абстракция, оно выражается конкретно: твое правительство, твой город… Твоя родина.
Эта фронтовая линия однозначна.
Танкист (он же десантник, омоновец и т. д.) не имеет такой прочной моральной базы. Он слышит приказы, видит товарищей по роте, слышит командиров… Но он же видит лица с той, противоположной стороны. А там негодование, презрение, даже ненависть… За что же? Кто ему в этот момент объяснит?
Очень трудный, в общем-то трагический момент для всей его жизни. Ведь может сработать (и срабатывает) эффект коллективного взрыва, ну, как психическая атака в войну, которая, по рассказам очевидцев, не поддается обычному анализу и стандартным меркам…
Это особый коллективный настрой, порыв, и человек, включенный в него, ведет себя иначе, чем отдельно в жизни… В жизни он не выстрелил никогда в другого человека, а в момент общего психоза, который политкомиссары даже очень учитывают, он может поднять саперную лопатку или направить танк в гущу толпы…
Осмысление, как и приступ совести, придут потом.
Я не в оправдание, понятно. Вы помните кадр из кинодокумента Подниекса, там десантник поднимает приклад над головой беззащитного человека…