Райс Энн. Час ведьмовства

   Восприимчивость и страстность Майкла, казалось, могли соблазнить кого угодно.
   Следует, однако, признать, что женщины находили весьма привлекательными не только достоинства Майкла, но и его недостатки. Когда он сердился или пугался чего-либо, то мгновенно превращался в насупленного мальчишку с Ирландского канала, причем превращение совершалось с большой убедительностью и уверенностью, а главное – с определенной долей подсознательной сексуальности. Обеих спутниц Майкла восхищали его ремесленные навыки – умение обращаться с молотком и гвоздями, равно как и его бесстрашие.
   Страх? Конечно же, Майкл втайне испытывал это чувство – он страшился унижения, его до сих пор преследовали иррациональные детские страхи. Но страх перед чем-то реальным? Такого страха Майкл не знал. Если раздавался крик о помощи, он первым бросался на улицу выяснять, что случилось.
   Подобное нечасто встретишь среди мужчин с высшим образованием. Равно как и свойственную Майклу неприкрытую жажду сексуального контакта. Сам он предпочитал секс без затей, но если его партнерше нравились импровизации, он с восторгом принимал вызов. Майкл готов был заниматься любовью в любое время, будь то вечером, ночью или ранним утром, едва он успевал проснуться. Стоит ли удивляться, что женщины без оглядки отдавали ему свое сердце.
   Разрыв с Элизабет произошел во вине Майкла. Он это сознавал. А причиной всему его молодость и неумение хранить верность. Несмотря на все заверения, в любви и в том, что его многочисленные «приключения» на стороне ровным счетом ничего не значат, Элизабет была сыта ими по горло. Ее терпение иссякло, она собрала вещи и уехала. Майкл переживал, раскаивался в своей глупости и в конце концов отправился следом за Элизабет в Нью-Йорк – все напрасно. Вернувшись в опустевшую квартиру, Майкл напился и буквально не просыхал в течение полугода, оплакивая потерю. Узнав, что Элизабет вышла замуж за профессора из Гарварда, он не желал этому верить и искренне обрадовался, когда годом позже брак ее распался.
   Он бросился в Нью-Йорк, чтобы утешить Элизабет. Они встретились в Метрополитен-музее, крупно повздорили, и после этой ссоры Майкл проплакал весь обратный полет. Он выглядел таким несчастным, что, когда самолет приземлился, стюардесса взяла его к себе и утешала целых три дня.
   Летом следующего года Элизабет приехала в Сан-Франциско, но к тому времени в жизнь Майкла уже вошла Джудит.
   Джудит и Майкл прожили вместе почти семь лет, и никому даже в голову не могло прийти, что они расстанутся. Но однажды Джудит случайно забеременела и, как Майкл ее ни упрашивал, отказалась родить ребенка. Ее решение положило конец семейной идиллии.
   Майкл никогда еще не чувствовал себя таким подавленным. Нет, он ни в коем случае не подвергал сомнению право Джудит на аборт, ибо не допускал даже мысли о лишении женщины подобного права. Как историк, он знал, что законы против абортов никогда не давали желаемого результата, ибо решающую роль в этом вопросе играет ни с чем не сравнимая связь между матерью и ее нерожденным ребенком.
   Вот почему Майкл не только не оспаривал право Джудит принять решение, но, по сути, даже отстаивал его. Однако разве мог он предвидеть, что женщина, живущая с ним в роскоши и безопасности, женщина, на которой он готов жениться в любую минуту, стоит ей только согласиться… захочет избавиться от их общего ребенка?
   Майкл умолял Джудит не делать аборт. Майкл как отец страстно хотел этого ребенка и не в силах был смириться с мыслью о том, что маленькое существо не получит ни единого шанса появиться на свет. Ребенку совсем не обязательно жить с ними, если Джудит этого не хочет. Майкл найдет для малыша достойное место где угодно. У него достаточно денег. Он будет навещать ребенка один, втайне от Джудит… Перед его мысленным взором мелькали лица гувернанток, интерьеры частных школ – словом, все то, чего у него самого никогда не было. Но гораздо более важно, что этот нерожденный ребенок – живое существо, в крошечных жилах которого течет кровь Майкла, и нет никаких разумных оправданий тому, чтобы лишить это существо жизни.
   Доводы Майкла приводили в ужас и глубоко задевали Джудит. В тот момент она не чувствовала себя готовой к материнству. Ей предстояло вот-вот получить степень доктора философии в университетском колледже в Беркли, а у нее еще не написана диссертация. А ее тело не инкубатор для вынашивания ребенка с последующей передачей его в другие руки. Она не в состоянии вынести шок от самих родов и тем более от расставания с ребенком. А после ей придется жить с постоянным чувством вины. Непонимание Майкла особенно угнетало Джудит. Она всегда считала, что имеет право избавиться от нежелательной беременности. Образно говоря, эта уверенность была ее спасательным кругом. Теперь ее свобода, достоинство и сам рассудок оказались под угрозой.
   Она твердила, что ребенок у них непременно будет, но… в свое время – тогда, когда его появление на свет окажется приемлемым для них обоих. Право дать жизнь человеку подразумевает выбор, и ни один малыш не должен рождаться, если его не любят и не ждут оба родителя.
   Рассуждения Джудит казались Майклу бессмыслицей. Значит, лучше смерть, чем жизнь среди чужих людей? Как Джудит может чувствовать вину, отдавая ребенка на воспитание, и не испытывать угрызений совести, хладнокровно уничтожая его? Да, ребенок должен быть желанным для обоих родителей. Но тогда почему только одному из них предоставляется право решающего голоса в вопросе жизни и смерти нового человека? Они же не бедные, не больные, и этот ребенок не был зачат в результате изнасилования. Фактически они живут как муж и жена и, стоит только Джудит захотеть, могут официально зарегистрировать брак. У них есть возможность так много дать малышу – даже если ему придется жить в другой семье. Какого черта это крошечное существо должно страдать? Хватит говорить, что он еще не личность. Он на пути к тому, чтобы стать личностью, иначе Джудит не стремилась бы его убить. Да неужели новорожденный ребенок в большей степени личность, чем тот, что находится еще в материнском чреве?
   Споры не утихали, аргументы с каждой стороны становились все острее и сложнее, от личных проблем они то и дело переходили к философским, но приемлемого для обоих решения не было.
   Наконец Майкл в отчаянии предпринял последнюю попытку. Если Джудит согласится родить ребенка, Майкл уедет вместе с малышом навсегда – она никогда больше их не увидит. Взамен он сделает все, что Джудит пожелает, выполнит любые ее условия и требования… умоляя ее, Майкл плакал.
   Джудит ощущала себя раздавленной: он предпочел ей ребенка и теперь пытается купить ее страдания, ее тело и то существо, что находится внутри. Нет, она не в силах жить с этим человеком под одной крышей! Джудит проклинала Майкла за все, что он говорил. Она проклинала его происхождение, его невежество и более всего – его поразительную жестокость по отношению к ней. Он думает, ей легко было решиться? Но она инстинктивно чувствует, что должна прекратить этот жуткий процесс, должна исторгнуть из своего тела столь нежеланную новую жизнь, которая теперь впивается в нее, разрастаясь против ее воли и уничтожая любовь Майкла к ней и их совместную жизнь.
   Майкл не мог больше ее видеть. Задумала уйти – пусть уходит. Он даже хотел этого – лучше не знать точный день и час, когда ребенка лишат жизни.
   Майклом завладел ужас. Окружающая жизнь приобрела серый оттенок. Все вдруг утратило и вкус, и цвет, и мир словно охватило холодное металлическое оцепенение, в котором потонули все краски и ощущения. Он знал, что Джудит страдает, но помочь ей не в его силах. Откровенно говоря, его охватило непреодолимое чувство ненависти к бывшей возлюбленной.
   Ему вспомнились вдруг монахини из приходской школы, награждавшие мальчишек шлепками, их цепкие пальцы хватавшие его за руку, чтобы втолкнуть в общий ряд, бездумная злоба и мелочная жестокость этих женщин. Разумеется, убеждал он себя, их нельзя сравнивать: Джудит – хорошая и заботливая женщина. Но в нынешней ситуации Майкл чувствовал себя столь же беспомощным, как и тогда, когда монахини – эти чудовища в черных одеждах – наводили порядок в школьных коридорах. Он словно вновь слышал стук их грубых, мужского фасона башмаков по натертому полу.
   Джудит уехала, когда Майкл был на работе. Через неделю из Бостона пришел счет за медицинские услуги. Майкл отправил чек по указанному адресу. Больше они с Джудит не виделись.
   После ее ухода Майкл долго оставался в одиночестве. Случайные связи никогда не доставляли ему особого удовольствия, но теперь сюда примешивался еще и страх. А потому Майкл очень редко позволял себе сексуальные удовольствия и стал крайне осмотрителен, не желая вновь пережить трагедию потери ребенка.
   Он никак не мог забыть мертвого малыша, то есть, если быть точным, утробный плод. Не то чтобы он постоянно думал о так и не появившемся на свет ребенке (Майкл про себя называл его Маленький Крис, но другим незачем было знать об этом). Дело было в другом: нерожденные младенцы стали вдруг мерещиться ему в фильмах, которые он смотрел, и даже в газетных кинорекламах.
   Кино по-прежнему играло значительную роль в жизни Майкла, оставаясь главным и постоянным, источником знаний. В полутемном кинозале он как будто впадал в транс и неизменно ощущал некую внутреннюю связь между происходящим на экране и его собственными мечтами, его подсознанием, его непрекращающимися попытками понять окружающий мир.
   И вот теперь Майкл обратил внимание на одну странность, не замеченную, похоже, остальными: на поразительное сходство кинематографических чудовищ с утробными младенцами, которых ежедневно лишают жизни в клиниках страны.
   Взять, например, «Чужого» Ридли Скотта. Там маленькое чудовище рождается прямо из груди мужчины – визгливый эмбрион, который начинает пожирать людей, быстро растет и тем не менее сохраняет свой необычный облик.
   Или другой фильм – «Голова-ластик», где у обреченной на мучения пары рождается похожий на призрак недоношенный младенец, который кричит не переставая.
   Майкл вдруг обнаружил, что в кинотеатрах полным-полно фильмов ужасов, где действуют эмбрионы: «Родственники» «Упыри», «Левиафан»… А эти жуткие извивающиеся клонированные существа, вылезающие из чрева в фильме «Вторжение похитителей тел». Решив как-то еще раз посмотреть этот фильм в кинотеатре на Кастро-стрит, Майкл просто не смог вынести кошмарную сцену и вышел из зала.
   Одному Богу известно, сколько таких диких фильмов наводняют экраны Америки. Взять хотя бы новую экранную версию «Мухи». Разве там главный герой не приобретает в конце концов облик эмбриона? А «Муха-2» с ее сценами рождения и перерождения? Нескончаемая тема. Майкл вспомнил еще один фильм – «Тыквоголовый». Там огромный мстительный демон с Аппалачских гор вырастал из трупа утробного плода прямо на глазах у зрителей. Голова у этого демона так и осталась непропорционально большой, как у зародыша.
   В чем же смысл всего этого? Едва ли он состоит в чувстве вины за содеянное – ведь мы считаем морально справедливым контролировать рождаемость. Скорее это отражение наших ночных кошмаров – плач о невинных младенцах, ставших достоянием вечности, так и не успев родиться. А может, это страх перед самими младенцами, которые хотят предъявить на нас – жаждущих свободы вечных подростков – свои права и сделать нас родителями? Дети ада!.. При мысли об этом Майкл против воли горько рассмеялся.
   Он продолжал вспоминать фильмы… «Нечто» Джона Карпентера. Как ужасны там вопящие головы недоношенных младенцев! А ставший уже классикой «Ребенок Розмари»! А глупый фильм «Живой», где маленькое чудовище, проголодавшись, убивает разносчика молока… Жуткие образы мертвых младенцев постоянно преследовали Майкла, они возникали везде, куда бы он ни обратил взгляд.
   Майкл никак не мог избавиться от мрачных дум – точно так же, как когда-то в детстве после просмотра какого-нибудь черно-белого фильма ужасов его не оставляли мысли о роскошных особняках и элегантных персонажах…
   Обсуждать подобные идеи с друзьями было бесполезно. Они считали, что Джудит права, и не желали вникать в суть его доводов. «Фильмы ужасов – это наши тревожные сны, – думал Майкл. – Сейчас мы озабочены проблемой рождаемости: она падает, она оборачивается против нас». Мысленно Майкл вернулся в обшарпанную киношку своего детства – «Счастливый час». Он как бы снова смотрел «Невесту Франкенштейна». До какой же степени в те годы люди боялись науки, а еще раньше, когда Мэри Шелли записывала свои вдохновенные видения, ученость пугала их еще сильнее.
   Нет, едва ли ему удастся прийти к какому-либо заключению. По большому счету он так и не стал ни историком, ни социологом. Его профессия – подрядчик. Лучше перебирать дубовый паркет, отдраивать медные краны и не лезть в другие сферы.
   К тому же Майкл вовсе не питал ненависти к женщинам. Не испытывал он и страха перед ними. Они просто люди и иногда бывают лучше мужчин, мягче, добрее. Майкл почти всегда предпочитал женское общество мужскому. И его не удивляло, что женщины понимали его лучше, нежели мужчины, – история с Джудит в данном случае исключение.
   Звонок Элизабет и ее искреннее желание возродить прежние отношения заставили Майкла вновь почувствовать себя счастливым, и он немедленно вылетел в Нью-Йорк. Проведенный вместе уик-энд был поистине божественным, если не брать в расчет предпринятые Майклом чрезвычайные меры предосторожности, вызванные его паническим страхом перед зачатием. Они оба сознавали, что еще не все потеряно и что прежние чувства не умерли. От возвращения былого счастья их отделял один шаг… Но Элизабет не хотела покидать Восточное побережье, а Майкл не видел для себя никаких перспектив на Манхэттене. Что ж, они будут перезваниваться и писать друг другу. А там… время покажет…
   Однако годы шли, и Майкл постепенно стал терять веру в то, что любовь, о которой он мечтал, когда-нибудь придет.
   Но ведь он жил в мире, где многие взрослые люди так и не испытали чувство любви. У них было все: друзья, свобода, свой стиль, богатство, карьера – но только не любовь. Такова, как считалось, особенность современной жизни, а значит, это касалось и его. И постепенно Майкл привык принимать эту особенность как само собой разумеющуюся.
   У него была масса приятелей на работе, были старые университетские друзья, да и в женском обществе он не испытывал недостатка. В сорок восемь лет Майкл думал, что впереди еще целая жизнь. Как и многие жители Калифорнии, он выглядел моложе своих лет и ощущал себя по-прежнему юным. Даже веснушки на лице сохранились. Женщины до сих пор провожали его взглядами. Откровенно говоря, сейчас он намного легче привлекал к себе их внимание, чем когда был восторженным юнцом.
   И кто знает, возможно, его недавнее случайное знакомство на симфоническом концерте с Терезой выльется во что-то серьезное. Она была слишком молода для него, и поначалу Майкл даже сердился на себя за необоснованные надежды. Но прошло немного времени, и в его квартире раздался звонок:
   – Майкл, вы что, решили помучить меня? Почему вы мне не позвонили?
   Эти слова могли означать что угодно. Они вместе поужинали, а потом Тереза пригласила его к себе.
   Но только ли по настоящей любви тосковал Майкл? Не было ли здесь чего-то еще? Однажды утром он проснулся с пронзительным ощущением, что лето, которого он ждал все эти годы, никогда не наступит и что господствующая в этих местах отвратительная сырость успела пропитать его до мозга костей. Здесь никогда не будет теплых ночей, напоенных ароматом жасмина. Никогда не будет теплого ветерка, дующего с залива или с реки. Как бы там ни было, придется с этим смириться, сказал себе Майкл. Теперь Сан-Франциско – его родной город. Стоит ли мечтать о Новом Орлеане?
   И все же временами Майклу казалось, что Сан-Франциско утратил свои сочные кирпично-красные и охристые тона, а вместо них приобрел унылый цвет сепии. И что небо над городом, такое же тускло-серое, притупляет все эмоции.
   Даже прекрасные здания, которые он реставрировал, иногда казались не более чем сценическими декорациями, лишенными подлинных традиций, – хитроумными ловушками, предназначенными для имитации никогда не существовавшего прошлого и призванными вызвать ощущение прочности бытия в людях, живущих одним днем и панически боящихся смерти.
   И тем не менее Майкл никогда не сомневался в том, что удача на его стороне и что впереди его ждут хорошие времена и радостные события.
 
   Такова была прежняя жизнь Майкла – та жизнь, которая первого мая этого года практически завершилась, ибо он утонул, а после был возвращен из небытия, преследуемый и одержимый какой-то возложенной на него миссией, обреченный на бесконечные странствия между миром живых и миром мертвых. Он не решался снять с рук черные перчатки, ибо боялся, что на него хлынет поток бессмысленных видений, но даже перчатки не могли его спасти, поскольку теперь он обрел способность получать сильные эмоциональные импульсы от людей, даже не дотрагиваясь до них.
   С того ужасного дня прошло уже три с половиной месяца. Тереза ушла. Друзья – тоже. А Майкл стал узником в своем собственном доме на Либерти-стрит.
   Он сменил номер телефона, а горы приходивших на его адрес писем оставлял без ответа Если возникала необходимость в чем-то, что нельзя было заказать с доставкой на дом, тете Вив приходилось пользоваться задней дверью, чтобы отправиться за покупками.
   На редкие звонки она мягко и вежливо отвечала всегда одной и той же фразой:
   – Нет, Майкл здесь больше не живет.
   Ее слова, всякий раз вызывали у Майкла смешок: тетя говорила правду. Газеты сообщали, что Майкл «исчез», и это тоже его смешило. Примерно раз в десять дней он звонил Стейси и Джиму – только лишь затем, чтобы сообщить, что все еще жив, и повесить трубку. Майкл не считал себя вправе корить из за равнодушие.
   Он лежал в темноте, уставясь в экран телевизора с выключенным звуком и в который уже раз смотрел свои любимые «Большие надежды»: похожая на призрак в своем обветшалом подвенечном платье мисс Хэвишем напутствовала юного Пипа в исполнении Джона Миллза, который отправлялся в Лондон.
   Почему Майкл понапрасну растрачивает время? Ему следовало бы поехать в Новый Орлеан. Но в данный момент он слишком пьян, чтобы сдвинуться с места. Настолько пьян, что не в силах даже позвонить и узнать расписание авиарейсов. К тому же в нем по-прежнему теплится надежда, что позвонит доктор Моррис, ведь он знает новый номер телефона. Только с этим врачом Майкл поделился своим главным и единственным планом.
   – Если бы я только встретился с той женщиной, с владелицей яхты, которая спасла меня… Если во время разговора с ней я сниму перчатки и возьму ее за руку… Кто знает, а вдруг мне удастся что-нибудь вспомнить? Вы ведь понимаете, о чем я? – спрашивал он доктора Морриса.
   – Вы пьяны, Майкл. По голосу слышу.
   – Сейчас это не имеет значения. Пора бы привыкнуть – это мое обычное состояние. Да, я пьян и всегда буду пьяным, но вы должны меня выслушать. Если бы я снова оказался на той яхте…
   – И что дальше?
   – Так вот, если бы я оказался на палубе и своими руками потрогал доски… вы понимаете, те доски, на которых я лежал…
   – Майкл, это безумие.
   – Доктор, позвоните ей. Вы же можете ей позвонить. Если не хотите, скажите мне ее имя.
   – Да что вы, в самом деле! Я что, должен позвонить ей и сказать, что вы желаете поползать по доскам палубы ее судна и, так сказать, ощутить ментальные вибрации? Майкл, у нее есть право быть огражденной от подобных притязаний. Она может не верить в ваши паранормальные способности.
   – Но вы-то верите! Вы-то знаете, что они существуют!
   – Я хочу, чтобы вы вернулись в больницу.
   Майкл в ярости повесил трубку. Благодарю покорно! Он сыт по горло уколами и анализами! Доктор Моррис звонил снова и снова, неизменно повторяя одно и то же:
   – Майкл, приезжайте. Мы беспокоимся за вас. Мы хотим вас видеть.
   Но в конце концов настал день, когда Майкл услышал обещание доктора:
   – Если вы прекратите пить, я попытаюсь. Я знаю, где можно найти эту женщину.
   «Прекратите пить»… Лежа в темноте, Майкл вспомнил слова доктора. Он потянулся за стоящей неподалеку баночкой холодного пива и с шумом вскрыл ее. Неограниченное потребление пива – это лучший вид пьянства. В некотором смысле это трезвое пьянство, поскольку Майкл не добавлял в пиво ни водку, ни виски. Вот уж такая смесь поистине первосортная отрава. Доктору следовало бы об этом знать.
   Надо позвонить доктору. Надо сказать ему, что он трезв и намерен таковым оставаться и впредь.
   Стоп. Кажется, он уже звонил доктору Моррису. А может, это ему приснилось с перепоя? Все равно.
   Как приятно лежать здесь, как приятно быть до такой степени пьяным, что нет ни волнений, ни тревог, ни боли из-за невозможности вспомнить… В комнату вошла тетя Вив:
   – Майкл, тебе следует поужинать.
   Но Майкл был сейчас в Новом Орлеане. Он опять шел по знакомым улицам Садового квартала, ощущая окутывающее его тепло и с наслаждением вдыхая аромат ночного жасмина. Подумать только! За все эти годы он едва не забыл прелесть этого сладкого, густого аромата, он так давно не видел, как над верхушками дубов разгорается закат, на фоне которого делается отчетливо видимым каждый листочек. У корней дубов плитки тротуара выпирают из земли. Холодный ветер обжигает его голые пальцы.
   Холодный ветер. Ах да. Сейчас не лето, а зима. Суровая, холодная новоорлеанская зима, и они с матерью быстро шагают по темным улицам, чтобы увидеть последний парад Марди-Гра – шествие тайной гильдии Комуса.^[5]
   Какое красивое название, думал, продолжая грезить, Майкл. Впрочем, он и в то время считал его удивительным… Впереди, на Сент-Чарльз-авеню, он видел факелы марширующих и слышал звуки барабанов, всегда пугавшие его.
   – Идем же, Майкл, – торопила его мать, почти таща за собой.
   До чего же темно на улице, и как холодно. Поистине океанский холод.
   – Но посмотри туда, мама, – Майкл еще крепче вцепился в руку матери и указал на сад за чугунной решеткой. – Там, за деревьями, человек.
   Их старая игра. Сейчас мать скажет, что там нет никакого человека, и они вместе посмеются. Но человек там действительно был, как всегда. Он стоял у края большой лужайки, под голыми белыми ветвями ползучего мирта. Видел ли он Майкла? Почти наверняка – да. Они смотрели друг другу прямо в глаза.
   – Майкл, у нас нет времени разглядывать незнакомцев.
   – Но он там, мама. Он там стоит…
   Шествие тайной гильдии Комуса… Под неистовую негритянскую музыку маршировали духовые оркестры, освещенные ярко пылающими факелами. Улицу заполнили толпы гуляющих. С шатких помостов из папье-маше люди в блестящих атласных костюмах и масках разбрасывали ожерелья из стекляшек и деревянные бусы. Зрители, отпихивая друг друга, пытались их поймать. Майкл вцепился в материнскую юбку. Стук барабанов был ему ненавистен. В канаву у его ног летели какие-то безделушки.
   Но вот Марди-Гра отшумел, оставив заваленные мусором улицы. Стало еще холоднее, воздух был таким ледяным, что изо рта шел пар. На обратном пути Майкл снова увидел незнакомца. Мужчина стоял на прежнем месте, но в этот раз Майкл предпочел не говорить об этом матери.
   – Мне надо вернуться домой, – шептал во сне Майкл. – Вернуться…
   Он видел длинную ажурную чугунную решетку того дома на Первой улице, боковую террасу с ржавой сеткой от насекомых. И человека в саду. Как странно, что тот не менялся. А во время последней прогулки по улицам Садового квартала, тогда, в мае, незадолго до отъезда из Нового Орлеана, Майкл вдруг почему-то кивнул ему. В ответ мужчина поднял руку и помахал.
   – Да, надо ехать, – прошептал Майкл.
   Но неужели они так и не дадут о себе знать? Те, которые приходили к нему в смерти? Ведь им, конечно же, известно, что он не в силах вспомнить. Они просто обязаны помочь. Барьер между живущими и умершими падает. Так пройдите же сквозь него! Но черноволосая женщина сказала:
   – Помни, у тебя есть выбор.
   – Нет, я не передумал. Просто никак не могу вспомнить.
   Майкл сел на постели. Как черно вокруг… Женщина с темными волосами… Что-то висело у нее на шее… Надо собрать вещи… И ехать в аэропорт… Вход… Тринадцатый… Я понимаю…
   Тетя Вив шила в гостиной при свете единственной лампы.
   Майкл глотнул еще пива. Потом медленно осушил всю банку.
   – Пожалуйста, помогите мне, – шептал он, обращаясь неизвестно к кому. – Помогите мне, прошу вас.
   Он снова оказался во сне… Дул ветер. Барабаны, сопровождавшие шествие тайной гильдии Комуса, рождали в душе непреодолимый страх. Что это – предупреждение? На телеэкране озлобленная домоправительница предлагала растерянной и испуганной женщине выпрыгнуть из окна… Ведь это же «Ребекка»! И Мандерли! Когда он успел поменять кассету? Майкл мог поклясться, что на экране – мисс Хэвишем. Он отчетливо услышал, как она шепчет на ухо Эстелле: «Ты можешь разбить его сердце». Пип тоже слышал ее слова, но по-прежнему любил Эстеллу.