Страница:
Эти книги Роберт перечитывал без конца.
Когда по узким улочкам Эйра шли вербовщики с барабаном и волынкой, расхваливая привольную жизнь в королевской армии, за ними, как всегда, бежали мальчишки. Среди них бывал и Роберт. Описание ганнибаловых подвигов настолько его увлекло, что он твердо решил: когда подрастет, непременно станет солдатом.
Это увлечение было недолгим, разве что на двадцать третьем году жизни он снова вспомнит о волынке вербовщиков и напишет в шутку:
Несколько лет подряд он читал и перечитывал историю легендарного героя Шотландии. Это было довольно слабое переложение поэмы Слепого Гарри — народного поэта XV века, где рассказывалось о подвигах Уоллеса, начавшего борьбу за независимость Шотландии тут, на земле Эйра.
Часто во время пахоты плуг Роберта задевал за кусок ржавого железа или глиняный черепок, а как-то раз мальчики нашли обломок очень старого копья: здесь когда-то коренное население — пикты — отбивало нападения римских легионов. Много славных битв видела эта земля. В девятом веке пришли завоеватели — скотты. Страна пиктов — древняя Каледония — стала называться Шотландией — Scotland.
Но трон шотландских королей всегда стоял на пороховой бочке.
Ожесточеннее всего враждовали шотландцы со своими соседями — англичанами.
Переменно военное счастье: то шотландский король Александр Второй нападает на Англию, то сильнейшая армия англичан опустошает шотландские города и села.
В конце XIII века англичане совершенно обескровили Шотландию, подчинили ее себе и отняли у страны право жить по своим законам, выбирать себе короля и распоряжаться собственными богатствами.
Шотландия сделалась вассалом Англии, а ставленники англичан — единственными законодателями и властелинами древней страны.
Тогда на историческую арену вышел национальный герой Шотландии — Уильям Уоллес. Он начинает новую страницу в истории Шотландии — историю многовековой борьбы за независимость.
Неисчерпаемы легенды об Уильяме Уоллесе, который разбил англичан и выгнал их из Шотландии.
И несмотря на то, что Эдуарду — королю Англии — все же удалось уничтожить армию Уоллеса и казнить героя, имя его до сих пор окружено ореолом: благодаря ему Шотландию признали самостоятельной страной. Первые десять мест в британском парламенте для шотландцев были куплены ценой жизни Уоллеса и его храбрых соратников.
На шотландский трон сел шотландский король, и когда через десять лет после смерти Уоллеса англичане опять попытаются навязать Шотландии свое господство, шотландский герой Роберт Брюс разбивает сильнейшую в Европе армию англичан при Баннокберне, и Шотландия снова становится независимой.
Об этом напишет стихи мальчик, который сейчас, глотая слезы, читает, как схватили Уоллеса и как повезли его в Лондон на казнь.
Теперь, когда отец отпускает Роберта в Эйр, мальчик другими глазами смотрит на улицы, где дрался с англичанами Уоллес, на место, где стояли казармы, в которых Уоллес сжег весь английский гарнизон, на широкое устье реки, откуда выходили в море шотландские шхуны.
И в его сердце вспыхивает гордость за Шотландию, которая и теперь, несмотря ни на что, осталась Шотландией.
Вечерами, при сальной свечке, Вильям Бернс занимается с сыновьями. Семья живет замкнуто, одиноко. У мальчиков нет товарищей, да и играть им почти некогда, весь день занят работой. Первые годы на ферме особенно тяжелы: надо выплачивать долг, и Вильяму приходится отказывать себе и своим детям в самом необходимом. Изредка, по воскресеньям, в капустный суп кладется кусок мяса, редко вареную картошку сдабривают бараньим салом и только младшим детям иногда дают кружку молока. Семеро ребят — старшему идет всего тринадцатый год, а отцу уже под пятьдесят. Об одном он молит бога: дать ему время вырастить сыновей честными, богобоязненными и знающими людьми.
Это главная его забота. Для этого он сидит с ними по вечерам, для этого ходит в Эйр к знакомым, берет у них на время книги, а потом, заглядывая в «Географическую грамматику» Салмона, объясняет детям расположение и устройство чужестранных государств. Больше всего отец любит книги, где наука объясняет великую премудрость божию. Он читает вслух «Астротеологию» и «Физикотеологию», где рассказывается о звездах и планетах, об огнедышащих горах и водопадах, созданных всевышним. А в тот год, когда хорошо доились коровы и богато уродился хлеб, Вильям выписал из Эдинбурга шесть толстых томов Новой истории Священного писания, составленной Томасом Стэкхаузом.
Роберт больше всех читает эти книги, и герои библейских легенд становятся для него такими же близкими знакомыми, как сапожник или кузнец в Эйре, с чьими сыновьями он изредка встречается в сельской школе.
В эту школу он ходит всего одно лето, да и то по очереди с Гильбертом, правда, уже не из-за отсутствия башмаков — кому они нужны летом? — а потому, что один из мальчиков непременно должен помогать отцу и матери по хозяйству.
Соседи, изредка попадая на отдаленную ферму, потом рассказывали, что за едой Бернсы — отец и оба старших сына — сидят, уткнувшись носами в книги, а малыши и пикнуть не смеют. Кто-то даже видел, как старший мальчик читал, идя за плугом.
Однообразная, тяжкая жизнь... Беспросветное уныние отшельника, безустанный труд галерного раба... Роберт стал хмурым, неприветливым, неразговорчивым. Таким и застал его Мэрдок, который неожиданно вернулся в эйрскую школу.
Трудно передать радость, с которой встретили Мэрдока на ферме. Правда, он не забывал Бернсов, постоянно писал Вильяму, присылал книги мальчикам. Но одно дело — письма, другое — живой друг. Мэрдок привез с собой эдинбургские альманахи, новые пособия для школы и даже несколько французских книг.
Мальчиков в этот вечер отправили спать пораньше: отец хотел наедине посоветоваться с Мэрдоком об их судьбе. Речь шла не о Гильберте с его ровным, спокойным характером и любовью к фермерскому делу. Отца беспокоил Роберт. Он рассказал Мэрдоку, какая у сына исключительная память, как он складно пересказывает прочитанные книги, как отлично читает наизусть отрывки из Священного писания. Надо его учить дальше — пишет он неважно, неровно да и грамматические правила знает нетвердо.
— Отдайте его мне на месяц-другой, — сказал решительный Мэрдок, удивляясь про себя, что Роберт оказался способнее Гильберта. — Может быть, вы обойдетесь на ферме без него. Надеюсь, что мне за столь короткое время удастся хоть сколько-нибудь расширить его знания, а тогда он сможет помочь вам обучить младших детей. Я постараюсь дать ему как можно больше пищи духовной...
Мэрдок остановился: он подумал: «...и телесной», но побоялся обидеть старого Бернса — он ли виноват, что мальчик явно недоедает?..
День и ночь, в школе, за столом, на прогулках, не расстается Мэрдок со своим учеником. Он с радостью смотрит, как Роберт повеселел и окреп. Он не перестает удивляться его великолепным способностям. Через неделю мальчик знал назубок все грамматические правила, все части речи и спряжения. Его почерк заметно становился лучше, чтение — выразительнее.
Не попробовать ли научить его произношению французских слов? Пусть, если в газете попадется название французского города, корабля или должностного лица, он сумеет произнести его по-французски.
Роберт был счастлив и храбро пошел в атаку на француза. Целыми днями он заучивал слова и фразы, а к концу недели уже разбирал первые строки «Приключений Телемаха».
Но эта счастливая передышка длилась недолго: отец прислал за Робертом — без него на ферме не справлялись.
«Ему пришлось покинуть приятные луга, окружавшие грот Калипсо[2], и, вооружившись серпом, искать славы в подвигах на полях Цереры», — написал Мэрдок впоследствии, рассказывая о своем ученике.
Впрочем, на этот раз он ошибся: не строгая Церера, богиня плодородия, стала покровительницей Роберта; в него пустил стрелу «лукавый бог любви» — Амур, и одна из девяти муз — муза лирической поэзии — обратила на него свое благосклонное внимание.
Говоря же простым, не мэрдоковским языком, Роберт на пятнадцатом году жизни влюбился в свою подружку по работе — Нелли Килпатрик и написал для нее стихи.
В этом году урожай был хорош, и на уборку хлеба пришлось взять помощников с соседних ферм. По деревенскому обычаю в подмогу парню всегда давали девушку. Помощницей Роберта была маленькая Нелли — славная девочка, всегда чисто и мило одетая — в крахмальном чепчике, в беленьком фартучке, в городских кожаных башмачках.
Бернс подробно описал этот случай в письме доктору Муру:
«...Трудно подобрать о ней слова на литературном английском языке, но у нас, в Шотландии, про таких говорят: „хорошая, пригожая да ласковая“. Короче говоря, она, сама того не зная, впервые пробудила в моем сердце ту пленительную страсть, которую я и по сей день, несмотря на едкие разочарования, опасливую житейскую мудрость и книжную философию, считаю самой светлой из человеческих радостей, самой дорогой нашей усладой на земле. Как эта „болесть“ пристала также и к ней, я сказать не могу. Вы, медикусы, часто говорите, что инфекция передается через воздух, который вместе вдыхаешь, через прикосновение и так далее. Но я никогда не говорил ей прямо, что люблю ее. Да и мне самому было непонятно, почему я так охотно отставал вместе с нею от других, когда мы возвращались вечером с работы, почему при звуках ее голоса мое сердце трепетало, как струна Эоловой арфы, и почему у меня так бешено стучала кровь в висках, когда я касался ее руки, чтобы вытащить колючки или злую занозу. Многое в ней могло вызвать любовь, и притом она еще чудесно пела. На ее любимый напев я и попытался впервые выразить свои чувства в рифмах. Разумеется, я не был столь самонадеян, чтобы воображать, будто я могу писать стихи, какие печатают в книгах; я знал, что их сочиняют люди, владеющие греческим и латынью. Но моя девушка пела песню, которую будто бы сочинил сын одного землевладельца, влюбленный в работницу с отцовской фермы, и я не видел причины, почему бы и мне не рифмовать, как рифмует он, тем более что он был не ученее меня.
Так для меня начались Любовь и Поэзия...»
3
Когда по узким улочкам Эйра шли вербовщики с барабаном и волынкой, расхваливая привольную жизнь в королевской армии, за ними, как всегда, бежали мальчишки. Среди них бывал и Роберт. Описание ганнибаловых подвигов настолько его увлекло, что он твердо решил: когда подрастет, непременно станет солдатом.
Это увлечение было недолгим, разве что на двадцать третьем году жизни он снова вспомнит о волынке вербовщиков и напишет в шутку:
Но «Жизнь Уильяма Уоллеса» навсегда осталась его любимой книгой.
На черта вздохи — ах да ох!
Зачем считать утраты?
Мне двадцать три, и рост неплох —
Шесть футов, помнится, без грех.
Пойду-ка я в солдаты!..
Несколько лет подряд он читал и перечитывал историю легендарного героя Шотландии. Это было довольно слабое переложение поэмы Слепого Гарри — народного поэта XV века, где рассказывалось о подвигах Уоллеса, начавшего борьбу за независимость Шотландии тут, на земле Эйра.
Часто во время пахоты плуг Роберта задевал за кусок ржавого железа или глиняный черепок, а как-то раз мальчики нашли обломок очень старого копья: здесь когда-то коренное население — пикты — отбивало нападения римских легионов. Много славных битв видела эта земля. В девятом веке пришли завоеватели — скотты. Страна пиктов — древняя Каледония — стала называться Шотландией — Scotland.
Но трон шотландских королей всегда стоял на пороховой бочке.
Ожесточеннее всего враждовали шотландцы со своими соседями — англичанами.
Переменно военное счастье: то шотландский король Александр Второй нападает на Англию, то сильнейшая армия англичан опустошает шотландские города и села.
В конце XIII века англичане совершенно обескровили Шотландию, подчинили ее себе и отняли у страны право жить по своим законам, выбирать себе короля и распоряжаться собственными богатствами.
Шотландия сделалась вассалом Англии, а ставленники англичан — единственными законодателями и властелинами древней страны.
Тогда на историческую арену вышел национальный герой Шотландии — Уильям Уоллес. Он начинает новую страницу в истории Шотландии — историю многовековой борьбы за независимость.
Неисчерпаемы легенды об Уильяме Уоллесе, который разбил англичан и выгнал их из Шотландии.
И несмотря на то, что Эдуарду — королю Англии — все же удалось уничтожить армию Уоллеса и казнить героя, имя его до сих пор окружено ореолом: благодаря ему Шотландию признали самостоятельной страной. Первые десять мест в британском парламенте для шотландцев были куплены ценой жизни Уоллеса и его храбрых соратников.
На шотландский трон сел шотландский король, и когда через десять лет после смерти Уоллеса англичане опять попытаются навязать Шотландии свое господство, шотландский герой Роберт Брюс разбивает сильнейшую в Европе армию англичан при Баннокберне, и Шотландия снова становится независимой.
Об этом напишет стихи мальчик, который сейчас, глотая слезы, читает, как схватили Уоллеса и как повезли его в Лондон на казнь.
Теперь, когда отец отпускает Роберта в Эйр, мальчик другими глазами смотрит на улицы, где дрался с англичанами Уоллес, на место, где стояли казармы, в которых Уоллес сжег весь английский гарнизон, на широкое устье реки, откуда выходили в море шотландские шхуны.
И в его сердце вспыхивает гордость за Шотландию, которая и теперь, несмотря ни на что, осталась Шотландией.
Вечерами, при сальной свечке, Вильям Бернс занимается с сыновьями. Семья живет замкнуто, одиноко. У мальчиков нет товарищей, да и играть им почти некогда, весь день занят работой. Первые годы на ферме особенно тяжелы: надо выплачивать долг, и Вильяму приходится отказывать себе и своим детям в самом необходимом. Изредка, по воскресеньям, в капустный суп кладется кусок мяса, редко вареную картошку сдабривают бараньим салом и только младшим детям иногда дают кружку молока. Семеро ребят — старшему идет всего тринадцатый год, а отцу уже под пятьдесят. Об одном он молит бога: дать ему время вырастить сыновей честными, богобоязненными и знающими людьми.
Это главная его забота. Для этого он сидит с ними по вечерам, для этого ходит в Эйр к знакомым, берет у них на время книги, а потом, заглядывая в «Географическую грамматику» Салмона, объясняет детям расположение и устройство чужестранных государств. Больше всего отец любит книги, где наука объясняет великую премудрость божию. Он читает вслух «Астротеологию» и «Физикотеологию», где рассказывается о звездах и планетах, об огнедышащих горах и водопадах, созданных всевышним. А в тот год, когда хорошо доились коровы и богато уродился хлеб, Вильям выписал из Эдинбурга шесть толстых томов Новой истории Священного писания, составленной Томасом Стэкхаузом.
Роберт больше всех читает эти книги, и герои библейских легенд становятся для него такими же близкими знакомыми, как сапожник или кузнец в Эйре, с чьими сыновьями он изредка встречается в сельской школе.
В эту школу он ходит всего одно лето, да и то по очереди с Гильбертом, правда, уже не из-за отсутствия башмаков — кому они нужны летом? — а потому, что один из мальчиков непременно должен помогать отцу и матери по хозяйству.
Соседи, изредка попадая на отдаленную ферму, потом рассказывали, что за едой Бернсы — отец и оба старших сына — сидят, уткнувшись носами в книги, а малыши и пикнуть не смеют. Кто-то даже видел, как старший мальчик читал, идя за плугом.
Однообразная, тяжкая жизнь... Беспросветное уныние отшельника, безустанный труд галерного раба... Роберт стал хмурым, неприветливым, неразговорчивым. Таким и застал его Мэрдок, который неожиданно вернулся в эйрскую школу.
Трудно передать радость, с которой встретили Мэрдока на ферме. Правда, он не забывал Бернсов, постоянно писал Вильяму, присылал книги мальчикам. Но одно дело — письма, другое — живой друг. Мэрдок привез с собой эдинбургские альманахи, новые пособия для школы и даже несколько французских книг.
Мальчиков в этот вечер отправили спать пораньше: отец хотел наедине посоветоваться с Мэрдоком об их судьбе. Речь шла не о Гильберте с его ровным, спокойным характером и любовью к фермерскому делу. Отца беспокоил Роберт. Он рассказал Мэрдоку, какая у сына исключительная память, как он складно пересказывает прочитанные книги, как отлично читает наизусть отрывки из Священного писания. Надо его учить дальше — пишет он неважно, неровно да и грамматические правила знает нетвердо.
— Отдайте его мне на месяц-другой, — сказал решительный Мэрдок, удивляясь про себя, что Роберт оказался способнее Гильберта. — Может быть, вы обойдетесь на ферме без него. Надеюсь, что мне за столь короткое время удастся хоть сколько-нибудь расширить его знания, а тогда он сможет помочь вам обучить младших детей. Я постараюсь дать ему как можно больше пищи духовной...
Мэрдок остановился: он подумал: «...и телесной», но побоялся обидеть старого Бернса — он ли виноват, что мальчик явно недоедает?..
День и ночь, в школе, за столом, на прогулках, не расстается Мэрдок со своим учеником. Он с радостью смотрит, как Роберт повеселел и окреп. Он не перестает удивляться его великолепным способностям. Через неделю мальчик знал назубок все грамматические правила, все части речи и спряжения. Его почерк заметно становился лучше, чтение — выразительнее.
Не попробовать ли научить его произношению французских слов? Пусть, если в газете попадется название французского города, корабля или должностного лица, он сумеет произнести его по-французски.
Роберт был счастлив и храбро пошел в атаку на француза. Целыми днями он заучивал слова и фразы, а к концу недели уже разбирал первые строки «Приключений Телемаха».
Но эта счастливая передышка длилась недолго: отец прислал за Робертом — без него на ферме не справлялись.
«Ему пришлось покинуть приятные луга, окружавшие грот Калипсо[2], и, вооружившись серпом, искать славы в подвигах на полях Цереры», — написал Мэрдок впоследствии, рассказывая о своем ученике.
Впрочем, на этот раз он ошибся: не строгая Церера, богиня плодородия, стала покровительницей Роберта; в него пустил стрелу «лукавый бог любви» — Амур, и одна из девяти муз — муза лирической поэзии — обратила на него свое благосклонное внимание.
Говоря же простым, не мэрдоковским языком, Роберт на пятнадцатом году жизни влюбился в свою подружку по работе — Нелли Килпатрик и написал для нее стихи.
В этом году урожай был хорош, и на уборку хлеба пришлось взять помощников с соседних ферм. По деревенскому обычаю в подмогу парню всегда давали девушку. Помощницей Роберта была маленькая Нелли — славная девочка, всегда чисто и мило одетая — в крахмальном чепчике, в беленьком фартучке, в городских кожаных башмачках.
Бернс подробно описал этот случай в письме доктору Муру:
«...Трудно подобрать о ней слова на литературном английском языке, но у нас, в Шотландии, про таких говорят: „хорошая, пригожая да ласковая“. Короче говоря, она, сама того не зная, впервые пробудила в моем сердце ту пленительную страсть, которую я и по сей день, несмотря на едкие разочарования, опасливую житейскую мудрость и книжную философию, считаю самой светлой из человеческих радостей, самой дорогой нашей усладой на земле. Как эта „болесть“ пристала также и к ней, я сказать не могу. Вы, медикусы, часто говорите, что инфекция передается через воздух, который вместе вдыхаешь, через прикосновение и так далее. Но я никогда не говорил ей прямо, что люблю ее. Да и мне самому было непонятно, почему я так охотно отставал вместе с нею от других, когда мы возвращались вечером с работы, почему при звуках ее голоса мое сердце трепетало, как струна Эоловой арфы, и почему у меня так бешено стучала кровь в висках, когда я касался ее руки, чтобы вытащить колючки или злую занозу. Многое в ней могло вызвать любовь, и притом она еще чудесно пела. На ее любимый напев я и попытался впервые выразить свои чувства в рифмах. Разумеется, я не был столь самонадеян, чтобы воображать, будто я могу писать стихи, какие печатают в книгах; я знал, что их сочиняют люди, владеющие греческим и латынью. Но моя девушка пела песню, которую будто бы сочинил сын одного землевладельца, влюбленный в работницу с отцовской фермы, и я не видел причины, почему бы и мне не рифмовать, как рифмует он, тем более что он был не ученее меня.
Так для меня начались Любовь и Поэзия...»
3
Вильям Бернс не оставлял мысли о том, чтобы дать образование старшему сыну. Он с тревогой смотрел, как мальчик становится все нелюдимей, видел, что он часто встает по ночам и окунает голову в таз с ледяной водой и на вопрос, что с ним, невнятно бурчит что-то о боли в затылке и бессоннице. К концу лета, когда основные работы на ферме были закончены, отец решил послать Роберта в землемерную школу Роджерса, которая находилась в маленьком рыбачьем поселке Кэркосвальде. Двоюродный брат матери, Сэм Броун, обещал приютить племянника у себя.
После трудной и однообразной жизни на ферме Кэркосвальд показался Роберту другим миром. Никогда он не видел таких веселых и беспечных людей, как те, что шумели на берегу залива. Никогда он не думал, что можно добывать средства к существованию не по библейскому закону, повелевшему зарабатывать хлеб «в поте лица своего», а какими-то тайными путями, явно идущими наперекор всем законам божеским и тем более человеческим. Роберт видел, что даже в доме почтенного дядюшки под вечер появляются какие-то люди и дочери Сэма Броуна запирают в шкаф цибики душистого чая, бочонки, пахнущие ромом, и свертки шелестящего шелка. Дядя отвозил полные мешки в Глазго, а приехав оттуда без вещей, но с набитым кошельком, брал племянника с собой в приморские таверны, где учил его единым духом выпивать стакан эля и смело вмешиваться в пьяные драки, если нужно выручить приятеля.
Во все глаза смотрел Роберт на этих людей, бесстрашно выходивших ночью в открытое море, где под прикрытием темноты, не боясь таможенных шлюпок, они переносили запретный груз с палубы французских кораблей в свои лодки. Эти люди не только зарабатывали в одну ночь больше, чем вся семья Роберта за целый год, но и умели спустить за вечер такие деньги, какие и не снились жителям фермы.
Роберту при его отличной памяти никогда не приходилось зубрить математику, как его товарищам, и даже педантичный Роджерс был доволен учеником. Тот быстро овладел начатками землемерных наук и быстрее всех решал задачи по геометрии и тригонометрии.
Но сердце Роберта, которое, как он потом писал, «мгновенно воспламенялось, как трут, стоило только какой-нибудь богине заронить в него искру», вдруг забилось с такой силой, что вся геометрия пошла прахом.
Он не раз видел, как в соседнем саду, за школьным забором, прехорошенькая девушка поливает цветы или собирает поздние ягоды. Однажды в полдень, выйдя в сад, чтобы определить по заданию учителя высоту солнца, Роберт лицом к лицу столкнулся с прелестной соседкой. Секстант и тетрадка остались лежать в траве, девушка, застенчиво улыбаясь, сказала, что ее зовут Пэгги Томпсон, и согласилась, когда дома все уснут, прийти вечером сюда же, в сад.
Это была последняя неделя пребывания Роберта в школе. Все ночи напролет он не спал, то бегая на свидания с Пэгги, то ворочаясь без сна на своей койке. И снова рифма и мелодия стиха стали непосредственным голосом его сердца.
В стихах, посвященных Нелли, пятнадцатилетний деревенский мальчик просто попытался спеть на знакомый мотив песенку про свою подружку и ровесницу. Он рассказал, какая она приветливая и скромная, как мило ее чистенькое платьице, — «такой славной девочке все будет к лицу!» — и под конец, словно заглянув в толстый сборник чувствительных стихов, заявлял, что она «безраздельно царит в его сердце».
А в стихах, написанных через два года для Пэгги, влюбленные уже встречаются в огромном мире, где каждый порыв ветра, каждый шорох травы дышит их радостью, а жестокость охотника, подбившего лесную птицу, больно ранит их сердца. И сколько птиц поет в этих строках, сколько осенних щедрот рассыпано в поле и в саду...
Но жизнь на ферме, как известно, мало располагает к отвлеченному философствованию, а Роберту приходится работать, как никогда: умер хозяин фермы, и его наследники поручили своему управителю выгнать Бернсов с Маунт Олифант. Наглец управитель даже не хотел дать им время подготовиться к переходу на другую ферму, которую удалось арендовать у некоего Мак-Люра на более выгодных условиях, как им тогда казалось.
Одиннадцать лет работала вся семья на Маунт Олифант, но на новую ферму — Лохли они пришли такими же бедняками, как и одиннадцать лет назад. Снова пришлось брать в долг деньги, снова распахивать недобрую целину — только сейчас приходилось бороться не с камнями и корчагами, а с вязкими мочажинами, с болотистыми топями и засыпать известь в кислую почву — как было обусловлено в контракте: «дважды за вышеуказанное время по четыреста бушелей на акр».
И все же вначале Бернсам жилось на этой ферме гораздо легче: по условиям аренды они меньше зависели от произвола хозяина и не обязаны были отчитываться перед его управителем. Теперь они знали, что никто не посмеет ворваться к ним в дом, стучать кулаком по столу и грозить немедленно выбросить всех на улицу, если не будут уплачены какие-то недоказуемые долги. Бернсы не думали о тех силах, которые оказались куда страшнее управителя: все же перед ним можно было захлопнуть двери, пожаловаться на него хозяину. Но кому пожалуешься на «яростных псов, рычащих из конуры правосудия»? Как бороться с законами и судами, с неумолимой властью банков, земельных управлений, с десятками стряпчих, адвокатов, писцов и судей?
С ними Вильяму Бернсу пришлось столкнуться в конце жизни.
Но пока что на ферме Лохли царило относительное благополучие. Отец назначил Роберту и Гильберту жалованье — семь фунтов стерлингов в год. Из этой мизерной платы вычиталась стоимость каждой рубашки, сшитой дома, каждой пары шерстяных чулок, связанных сестрами.
Для Роберта переезд в Лохли был переменой в жизни. Всего в какой-нибудь миле от фермы раскинулось оживленное, людное сельцо Тарбблтон — центр фермерской округи. Сюда съезжались в церковь, на рынок, на мельницу. Закончив дела, народ собирался в таверне, неподалеку от церкви, выпить кружку эля, поговорить — словом, провести время, как испокон веков проводят его во всех концах земли в харчевнях, салунах, трактирах и тратториях степенные сельские хозяева, люди солидные, неразговорчивые, неторопливые. Это не городской, не в меру суетливый, не в меру крикливый народ. Тут ни крика, ни драки. Медленно раскуриваются трубки, медленно, смотря по погоде, разматываются теплые шарфы или расстегиваются тесные воротники рубах, не спеша тянут тяжелые крупные губы пиво, эль или другую не слишком хмельную влагу, не спеша вынимаются из кошельков пенсы, пятаки или песеты.
Человек поработал, человеку надо отдохнуть.
По воскресеньям у церкви собирается молодежь. В сумерки в верхнем этаже таверны или в чисто выметенном амбаре пристраивается скрипач или волынщик: воскресенье кончилось, можно повеселиться. Девушки жмутся у входа, ждут, пока их пригласят. На них короткие клетчатые юбки, яркие безрукавки, в руках — башмачки. Кавалер платит два пенса за вход и приглашает полюбившуюся ему девицу. Она торопливо надевает башмаки и, стуча каблуками, бежит танцевать.
Роберт и Гильберт тоже тут. Но они не танцуют: отец строго-настрого запретил им учиться этому шутовскому делу.
Роберт смотрит на своих сверстников, на свои босые ноги.
Так дальше нельзя. Пусть отец сердится — Роберт теперь человек взрослый. Он тоже хочет быть как все.
«Правая нога, отставленная несколько в сторону, при наклоне корпуса вперед выражает почтительность. Левая же нога в том же положении, при некотором повороте всего туловища влево, обозначает как бы удовольствие при встрече с другом. Перебирание ногами на месте — с отводом левого плеча, при несколько наклоненной голове намекает на скрытый восторг при встрече с обожаемым предметом нежных чувств».
Роберту несколько неловко выполнять эти смешные движения, как они описаны в «Руководстве к танцам». Но если человек считает себя самым неуклюжим существом во всем приходе, он должен приложить все старания, чтобы придать лоск своим манерам.
И Роберт вместе с другими учениками и ученицами тарболтонской школы танцев послушно проделывает старомодные па и реверансы.
А потом учитель разрешает танцевать старые шотландские «рийлз» — что-то среднее между кадрилью и джигой. Ветхая скрипка, только что выводившая тягучие каденции, заливается звонкой и четкой плясовой. Под нее сами ходят ноги, и сами складываются в рифму слова. Напротив Роберта танцует хорошенькая девочка, рядом — другая. Он не решается с ними заговорить, но за него поют стихи:
Вечером на ферме скучно. Отец кашляет в спальне, прялка матери жужжит, как жужжала восемнадцать лет назад в кухне аллоуэйской мазанки. Гильберт и сестры рано легли спать. Роберт устал не меньше их — он, как всегда, работал в поле с рассвета. Но ему неохота сидеть дома. Все книги, взятые у тарболтонских друзей, прочитаны, надо бы сменить их. И вообще хочется уйти из дому туда, где люди.
Роберт молча одевается и уходит в Тарболтон.
В таверне тепло, накурено, уютно. Роберт сидит в стороне, пьет свое пиво, слушает разговоры. Фермеры толкуют о всякой всячине.
Может быть, в один из этих вечеров какой-нибудь старик рассказал, как ему жаль отдавать на живодерню старую кобылу, полученную еще в приданое за женой, и как он дал бедной животине лишнюю мерку овса под Новый год.
Наверно, такие истории рассказывались сотни раз, наверно, их слушали тысячи людей.
Но только один человек сделал из этого стихи.
Роберт словно сам видит и эту старую лошадь и ее хозяина, его узловатые, в синих жилах руки, медленно высыпающие в кормушку крупный овес. Кобыла перетирает зерна желтыми щербатыми зубами, а хозяин смотрит на нее и бормочет беззубым ртом:
И он читал им про то, как умерла его овца, бедная Мэйли, или про то, как хорошенькая Анни провожала его поздней ночью через поле ячменя:
Роберт отлично знал, что ни богатая Анни, ни барышни с фермы Бенналс ему не пара. И об этом он тоже сложил стихи:
После трудной и однообразной жизни на ферме Кэркосвальд показался Роберту другим миром. Никогда он не видел таких веселых и беспечных людей, как те, что шумели на берегу залива. Никогда он не думал, что можно добывать средства к существованию не по библейскому закону, повелевшему зарабатывать хлеб «в поте лица своего», а какими-то тайными путями, явно идущими наперекор всем законам божеским и тем более человеческим. Роберт видел, что даже в доме почтенного дядюшки под вечер появляются какие-то люди и дочери Сэма Броуна запирают в шкаф цибики душистого чая, бочонки, пахнущие ромом, и свертки шелестящего шелка. Дядя отвозил полные мешки в Глазго, а приехав оттуда без вещей, но с набитым кошельком, брал племянника с собой в приморские таверны, где учил его единым духом выпивать стакан эля и смело вмешиваться в пьяные драки, если нужно выручить приятеля.
Во все глаза смотрел Роберт на этих людей, бесстрашно выходивших ночью в открытое море, где под прикрытием темноты, не боясь таможенных шлюпок, они переносили запретный груз с палубы французских кораблей в свои лодки. Эти люди не только зарабатывали в одну ночь больше, чем вся семья Роберта за целый год, но и умели спустить за вечер такие деньги, какие и не снились жителям фермы.
Роберту при его отличной памяти никогда не приходилось зубрить математику, как его товарищам, и даже педантичный Роджерс был доволен учеником. Тот быстро овладел начатками землемерных наук и быстрее всех решал задачи по геометрии и тригонометрии.
Но сердце Роберта, которое, как он потом писал, «мгновенно воспламенялось, как трут, стоило только какой-нибудь богине заронить в него искру», вдруг забилось с такой силой, что вся геометрия пошла прахом.
Он не раз видел, как в соседнем саду, за школьным забором, прехорошенькая девушка поливает цветы или собирает поздние ягоды. Однажды в полдень, выйдя в сад, чтобы определить по заданию учителя высоту солнца, Роберт лицом к лицу столкнулся с прелестной соседкой. Секстант и тетрадка остались лежать в траве, девушка, застенчиво улыбаясь, сказала, что ее зовут Пэгги Томпсон, и согласилась, когда дома все уснут, прийти вечером сюда же, в сад.
Это была последняя неделя пребывания Роберта в школе. Все ночи напролет он не спал, то бегая на свидания с Пэгги, то ворочаясь без сна на своей койке. И снова рифма и мелодия стиха стали непосредственным голосом его сердца.
В стихах, посвященных Нелли, пятнадцатилетний деревенский мальчик просто попытался спеть на знакомый мотив песенку про свою подружку и ровесницу. Он рассказал, какая она приветливая и скромная, как мило ее чистенькое платьице, — «такой славной девочке все будет к лицу!» — и под конец, словно заглянув в толстый сборник чувствительных стихов, заявлял, что она «безраздельно царит в его сердце».
А в стихах, написанных через два года для Пэгги, влюбленные уже встречаются в огромном мире, где каждый порыв ветра, каждый шорох травы дышит их радостью, а жестокость охотника, подбившего лесную птицу, больно ранит их сердца. И сколько птиц поет в этих строках, сколько осенних щедрот рассыпано в поле и в саду...
Совсем другим вернулся Роберт домой, на Маунт Олифант, этой осенью 1775 года. Он вырос, загорел, повидал, как говорится, свет, прочел много новых книг, а главное — завязал новые знакомства. Теперь почта часто приносит письма от товарищей по школе, и Роберт добросовестно отвечает на них длинными, отлично написанными посланиями. Правда, он нередко перечитывает пухлую потрепанную книгу — «Переписка лучших умов времен королевы Анны», и его письма больше похожи на размышления семидесятилетних философов, чем на мысли семнадцатилетнего юноши. Очевидно, это и нравится Роберту, потому что он тщательно хранит все черновики.
А ведь такой кругом покой.
Стрижей кружится стая,
И нива никнет за рекой
Зелено-золотая.
Давай пойдем бродить вдвоем
И насладимся вволю
Красой плодов в глуши садов
И спелой рожью в поле.
Так хорошо идти-брести
По скошенному лугу
И встретить месяц на пути,
Тесней прильнув друг к другу.
Как дождь весной — листве лесной,
Как осень — урожаю,
Так мне нужна лишь ты одна,
Подруга дорогая!
Но жизнь на ферме, как известно, мало располагает к отвлеченному философствованию, а Роберту приходится работать, как никогда: умер хозяин фермы, и его наследники поручили своему управителю выгнать Бернсов с Маунт Олифант. Наглец управитель даже не хотел дать им время подготовиться к переходу на другую ферму, которую удалось арендовать у некоего Мак-Люра на более выгодных условиях, как им тогда казалось.
Одиннадцать лет работала вся семья на Маунт Олифант, но на новую ферму — Лохли они пришли такими же бедняками, как и одиннадцать лет назад. Снова пришлось брать в долг деньги, снова распахивать недобрую целину — только сейчас приходилось бороться не с камнями и корчагами, а с вязкими мочажинами, с болотистыми топями и засыпать известь в кислую почву — как было обусловлено в контракте: «дважды за вышеуказанное время по четыреста бушелей на акр».
И все же вначале Бернсам жилось на этой ферме гораздо легче: по условиям аренды они меньше зависели от произвола хозяина и не обязаны были отчитываться перед его управителем. Теперь они знали, что никто не посмеет ворваться к ним в дом, стучать кулаком по столу и грозить немедленно выбросить всех на улицу, если не будут уплачены какие-то недоказуемые долги. Бернсы не думали о тех силах, которые оказались куда страшнее управителя: все же перед ним можно было захлопнуть двери, пожаловаться на него хозяину. Но кому пожалуешься на «яростных псов, рычащих из конуры правосудия»? Как бороться с законами и судами, с неумолимой властью банков, земельных управлений, с десятками стряпчих, адвокатов, писцов и судей?
С ними Вильяму Бернсу пришлось столкнуться в конце жизни.
Но пока что на ферме Лохли царило относительное благополучие. Отец назначил Роберту и Гильберту жалованье — семь фунтов стерлингов в год. Из этой мизерной платы вычиталась стоимость каждой рубашки, сшитой дома, каждой пары шерстяных чулок, связанных сестрами.
Для Роберта переезд в Лохли был переменой в жизни. Всего в какой-нибудь миле от фермы раскинулось оживленное, людное сельцо Тарбблтон — центр фермерской округи. Сюда съезжались в церковь, на рынок, на мельницу. Закончив дела, народ собирался в таверне, неподалеку от церкви, выпить кружку эля, поговорить — словом, провести время, как испокон веков проводят его во всех концах земли в харчевнях, салунах, трактирах и тратториях степенные сельские хозяева, люди солидные, неразговорчивые, неторопливые. Это не городской, не в меру суетливый, не в меру крикливый народ. Тут ни крика, ни драки. Медленно раскуриваются трубки, медленно, смотря по погоде, разматываются теплые шарфы или расстегиваются тесные воротники рубах, не спеша тянут тяжелые крупные губы пиво, эль или другую не слишком хмельную влагу, не спеша вынимаются из кошельков пенсы, пятаки или песеты.
Человек поработал, человеку надо отдохнуть.
По воскресеньям у церкви собирается молодежь. В сумерки в верхнем этаже таверны или в чисто выметенном амбаре пристраивается скрипач или волынщик: воскресенье кончилось, можно повеселиться. Девушки жмутся у входа, ждут, пока их пригласят. На них короткие клетчатые юбки, яркие безрукавки, в руках — башмачки. Кавалер платит два пенса за вход и приглашает полюбившуюся ему девицу. Она торопливо надевает башмаки и, стуча каблуками, бежит танцевать.
Роберт и Гильберт тоже тут. Но они не танцуют: отец строго-настрого запретил им учиться этому шутовскому делу.
Роберт смотрит на своих сверстников, на свои босые ноги.
Так дальше нельзя. Пусть отец сердится — Роберт теперь человек взрослый. Он тоже хочет быть как все.
«Правая нога, отставленная несколько в сторону, при наклоне корпуса вперед выражает почтительность. Левая же нога в том же положении, при некотором повороте всего туловища влево, обозначает как бы удовольствие при встрече с другом. Перебирание ногами на месте — с отводом левого плеча, при несколько наклоненной голове намекает на скрытый восторг при встрече с обожаемым предметом нежных чувств».
Роберту несколько неловко выполнять эти смешные движения, как они описаны в «Руководстве к танцам». Но если человек считает себя самым неуклюжим существом во всем приходе, он должен приложить все старания, чтобы придать лоск своим манерам.
И Роберт вместе с другими учениками и ученицами тарболтонской школы танцев послушно проделывает старомодные па и реверансы.
А потом учитель разрешает танцевать старые шотландские «рийлз» — что-то среднее между кадрилью и джигой. Ветхая скрипка, только что выводившая тягучие каденции, заливается звонкой и четкой плясовой. Под нее сами ходят ноги, и сами складываются в рифму слова. Напротив Роберта танцует хорошенькая девочка, рядом — другая. Он не решается с ними заговорить, но за него поют стихи:
Каблуки отбивают ритм, поет скрипка, и в голове отчетливо чеканятся строчки. У воображаемой героини уже появляется имя — звучное, милое имя — Мэри Моррисон: оно легко входит в песню:
О Мэри, выгляни в окно,
Я жду тебя в заветный час...
Старинная народная мелодия, ей в такт бьется сердце, пульсирует кровь во всем теле, и в такт сердцу, в такт музыке рождаются слова... Роберт Бернс еще не знает, что так будут приходить к нему лучшие его песни, но он уже счастлив оттого, что они приходят.
Тум-тум-та-ра — счастливый сон,
Моей наградой будешь ты,
Красотка Мэри Моррисон...
Вечером на ферме скучно. Отец кашляет в спальне, прялка матери жужжит, как жужжала восемнадцать лет назад в кухне аллоуэйской мазанки. Гильберт и сестры рано легли спать. Роберт устал не меньше их — он, как всегда, работал в поле с рассвета. Но ему неохота сидеть дома. Все книги, взятые у тарболтонских друзей, прочитаны, надо бы сменить их. И вообще хочется уйти из дому туда, где люди.
Роберт молча одевается и уходит в Тарболтон.
В таверне тепло, накурено, уютно. Роберт сидит в стороне, пьет свое пиво, слушает разговоры. Фермеры толкуют о всякой всячине.
Может быть, в один из этих вечеров какой-нибудь старик рассказал, как ему жаль отдавать на живодерню старую кобылу, полученную еще в приданое за женой, и как он дал бедной животине лишнюю мерку овса под Новый год.
Наверно, такие истории рассказывались сотни раз, наверно, их слушали тысячи людей.
Но только один человек сделал из этого стихи.
Роберт словно сам видит и эту старую лошадь и ее хозяина, его узловатые, в синих жилах руки, медленно высыпающие в кормушку крупный овес. Кобыла перетирает зерна желтыми щербатыми зубами, а хозяин смотрит на нее и бормочет беззубым ртом:
Нетрудно представить себе, как вечером, в таверне, Роберт читает эти стихи вслух:
Привет тебе, старуха кляча,
И горсть овса к нему в придачу.
Хоть ты теперь скелет ходячий,
Но ты была
Когда-то лошадью горячей
И рысью шла.
Ты глуховата, слеповата.
Седая шерсть твоя примята.
А серой в яблоках когда-то
Была она.
И твой ездок был тоже хватом
В те времена!..
Нетрудно понять, почему эти строки сразу дошли до сердца слушателей. В первый раз люди слыхали такой складный рассказ на родном языке, и каждый вспоминал то, что бывало с ним самим. Да, так и он в молодости, случалось, ехал домой:
Когда я стал встречаться с милой,
Тебе всего полгода было,
И ты за матерью кобылой
Трусила вслед.
Ключом в тебе кипела сила
Весенних лет.
Я помню день, когда, танцуя
И щеголяя новой сбруей,
Везла со свадьбы молодую
Ты к нам домой.
Как любовался я, ликуя,
В тот день тобой!..
Нет, не забудет хозяин верного своего слугу, хоть и пользы от такого старого одра в хозяйстве нет:
Тебя на ярмарках, бывало,
Трактирщики кормили мало,
И все ж домой меня ты мчала
Летя стрелой.
А вслед вся улица кричала:
— Куда ты? Стой!
Когда ж с тобой мы были сыты
И горло у меня промыто, —
В те дни дорогою открытой
Мы так неслись,
Как будто от земли копыта
Оторвались...
Теперь, когда Роберт заходил в таверну, он уже не сидел в стороне. Все звали его к столу, все спрашивали, не сочинил ли он еще что-нибудь.
Не думай по ночам в тревоге,
Что с голоду протянешь ноги.
Пусть от тебя мне нет подмоги,
Но я в долгу —
И для тебя овса немного
Приберегу!
С тобой состарился я тоже.
Пора сменить нас молодежи
И дать костям и дряхлой коже
Передохнуть,
Пред тем как тронемся мы лежа
В последний путь.
И он читал им про то, как умерла его овца, бедная Мэйли, или про то, как хорошенькая Анни провожала его поздней ночью через поле ячменя:
И может быть, старый Джон Рэнкин, отец Анни, хлопая по плечу Роберта, жалел, что у парня ничего нет за душой: такой ни за что не пойдет бедным зятем к нему, Рэнкину, в Адамхилл — на одну из лучших ферм в округе, хотя там он всегда желанный гость.
Так хороши пшеница, рожь
Во дни уборки ранней.
А как ячмень у нас хорош,
Где был я с милой Анни...
Роберт отлично знал, что ни богатая Анни, ни барышни с фермы Бенналс ему не пара. И об этом он тоже сложил стихи:
В Тарболтоне, право,
Есть парии на славу,
Девицы имеют успех, брат.
Но барышни Роналдс,
Живущие в Бенналс,
Милей и прекраснее всех, брат.
Отец у них гордый.
Живет он, как лорды.
И каждый приличный жених, брат,
В придачу невесте
Получит от тестя
По двести монет золотых, брат.
Нет в этой долине
Прекраснее Джинни.
Она хороша и мила, брат.
А вкусом, и нравом,
И разумом здравым
Ровесниц своих превзошла, брат...
Сестра ее Анна
Свежа и румяна.
Вздыхает о ней молодежь, брат.
Нежнее, скромнее,
Прекрасней, стройнее
Ты вряд ли девицу найдешь, брат.
В нее я влюблен,
Но молчать осужден.
Робеть заставляет нужда, брат.
От сельских трудов
Да рифмованных строф
Не будешь богат никогда, брат.
А если в ответ
Услышу я «нет», —
Мне будет еще тяжелей, брат.
Хоть мал мой доход
И безвестен мой род,
Но горд я не меньше людей, брат.
Я чисто одет.