Страница:
[295]Вот она, блин, связь времен, вот, такую мать, весело так уж весело. Впрочем, куда там было клинкам, пусть даже волшебной формы, до лопаты — свистнуло, чмокнуло, хрустнуло, и наступила тишина. Вернее, куда там было супостатам до Бурова — одному он с легкостью распорол живот, другому без особого труда сделал ямочку на подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиною в пару дюймов. Потом он запер дверь, огляделся и, сориентировавшись в реалиях, вскочил на подоконник. Миг — и с треском распахнулись рамы, брызнули со звоном стекла, полетели грязь, вата, щепки, засохшие мухи. А Буров бросил следом лопату, примерился, вздохнул и на пределе сил, прыжком махнул на росшее неподалеку дерево. Эх ты, липа вековая, раскудрявый клен густой…
Долетел благополучно, пообнимался со стволом и, обдирая листья, принялся спускаться. С максимальной скоростью, недобрым сердцем и смутными предчувствиями: из подъезда с криками появились четверо и явно не для беседы по душам. А заступница лопатка, наилюбимейший инструмент, там, на грунте, на нулевой отметке, в зарослях бурьяна и лебеды. И как же без нее-то, без родимой? Как, как — да очень просто. Мягко рухнул с дуба Буров в сорняки, вытащил трехгранный напильник да и мастерски, с полдюжины шагов, засадил его супостату в горло. Второй нападающий познакомился с топором и сразу, и надолго, превратился в потерпевшего, а Буров с диким криком разорвал дистанцию и в длинном кувырке метнулся к лопате. Вот она, вот она, подруга с черенком, ждет с нетерпением его, Васю Бурова. Ну теперь держитесь, гады. Будет вам приятное общение на гормональном уровне. Только не очень-то. Гады хоть и остались на пару, но держались чинно, с достоинством — не в пример своим павшим коллегам. Причем ножи были у них не понарошные, липовые, а самые что ни на есть волшебные и настоящие, магические «Когти дьявола». Те самые, режущие все подряд с легкостью клинка, проникающего в масло. [296]Еще как режущие-то — вжик-вжик, и лопата в руках у Бурова сделалась короче на полштыка, а сам он, вовремя не увернувшись, получил подарочек в плечо — в левое, недавно залеченное. Хорошо еще, что касательно, не глубоко, без задевания костей. Однако все одно — кровь, боль, травмированная конечность, и как следствие — дурные перспективы. А супостаты все не унимались, перли, гады, как на буфет, и по всему — хотели видеть Бурова в гробу и в белых тапках. Правда, у одного из них было нехорошо со зрением, другой же явственно хромал, но тем не менее размахивали они «Когтями дьявола» с экспрессией, помноженной на энтузиазм. Хрен дотянешься даже и лопатой. В общем, пришлось Бурову браться за топор. Не индеец, казак, но метнул топор не хуже томагавка, так что одноглазый супостат сразу сделался на редкость умиротворенным. Второй, одноногий, оскалился, рванулся, пошел было ва-банк, но тут же встретился с лопатой — хоть несколько и укороченной, но рубящей по живому преотлично. Свистнула сталь, чмокнула плоть, и словно в дурном кино рука супостата, сжимающая нож, мягко упала на землю. Следом рухнул и сам супостат — грузно, с расколотым черепом. По идее, конечно, нужно было не спешить и пообщаться с ним приватно, по душам — кто, где, когда, откуда, сколько и зачем. Однако Буров торопился, внутренний хронометр давил ему на психику: «Пятнадцать двадцать три… Пятнадцать двадцать четыре… Пятнадцать двадцать…» Не дай бог Полина подведет — тогда быть беде. Ни денег, ни жилья, ни перспектив, только резаная рана, покоцанная лопата да вражеская конечность, отхваченная по локоть. Хорошенькое сочетаньице, внушающее оптимизм!
Словом, не побрезговал Буров трофеями, не забыл про вооружение и снаряжение да и подался прочь в самом скверном настроении. Вот ведь, блин, компот, съездил, называется, в Париж по делу. Что ж это творится-то в стране Советов — мало того что беспредел властей, так еще и оккультный бандитизм, какие-то люди в черном, размахивающие волшебными клинками. Ну да, все правильно, мы родились, чтоб сказку сделать былью. Только больно уж страшная получилась сказочка, кровавая, не для слабонервных. На ночь такую слушать не стоит. Жуть. Зато вот если сейчас Полины не окажется на месте, вот будет весело так уж весело…
Нет, Полина не подвела и раньше времени не уехала.
— Здравствуйте, товарищи. — Буров нарочито бодро залез в машину, вытащил с ухмылочкой топорик из-за пояса и развалился в кресле. — Со свиданьицем. Давненько не виделись. Есть предложение включить форсаж. И как можно быстрее.
Бодриться-то он бодрился, однако чувствовал себя не очень — кружилась голова, хотелось пить, в теле ощущалась противная, какая-то ватная слабость. Пятый десяток, рана в плече, драка на шесть персон с поножовщиной — джентльменский набор еще тот, доконает любого джентльмена…
— Ну сегодня и денек, такую мать! — выругалась вдруг Полина, выщелкнула сигарету и с неожиданным хладнокровием посмотрела на Бурова: — Плечом не надо прислоняться к сиденью. Испоганите обивку. Лучше раздевайтесь, будет вам та самая хирургическая помощь. А ну давай за руль, — глянула она уже на Рубена Ашотовича, колыхнула бюстом, изогнула бровь и живым болидом сменила дислокацию — из водительского кресла к Бурову, на заднее сиденье. — Ну-ну, раздевайтесь, раздевайтесь. Мне пришлось немало видеть голых мужиков. И теплых, и холодных. Так, так, так…
Похоже, ее совсем не трогали ни кровь, ни липнущий топор, ни розовая лопата. Судя по всему, работала она на мясокомбинате, в разделочном цеху.
— Господи, а это что? — выдохнул Рубен Ашотович, когда Буров снял с груди вражескую отрубленную конечность. — Полинушка, ты даже не представляешь, в какое мы влипли дерьмо! По сравнению с ним КГБ — это так, детские какашки.
Гм, странно. Похоже, зрелище отрубленной руки подействовало на него не так, как вид магического кинжала, к слову сказать, совершенно невзрачного. Рубь за сто, «Коготь дьявола» он уже где-то видел. Интересно, блин, интересно…
— Ты поедешь или нет? А ну трогай! — рявкнула Полина, выкатила глаза и, засопев, принялась за Бурова. — Ну-ка, ну-ка, так, так… Ерунда, — веско констатировала она, криво усмехнулась и вытащила из автоаптечки йод. — Надо бы, конечно, заштопать, да, думаю, и так заживет. Эх-ма. — Выпятила губу, открутила крышечку да и вылила на рану Бурову жидкого огня. — Ничего, шпион, терпи, атаманом будешь. А это правда, Василий, что у вас в Израиле самая лучшая в мире медицина?
Нет, похоже, работала она не на мясокомбинате. Потрошила не животных — людей.
Машина между тем двигалась на юг — рычала мотором, скрипела колодками, стонала изношенной подвеской. Рубен Ашотович, видимо, от стресса рулил опасно, на редкость нервно и напоминал не армянина-геофизика, а японца-камикадзе. Наконец, хвала аллаху, выехали из города, встали на курс и покатили по направлению к столице нашей родины. Рубен Ашотович уже не бузил, ровно держал руль, знай давил себе на клавишу газа. Ехали в молчании, по прямой, говорить о чем-либо не хотелось.
— Вот здесь, у болотца, остановитесь, пожалуйста, — уже после Колпино подал голос Буров. — Ага, вот здесь. — С плеском утопил лопату и топор, вытер руки о траву, вздохнул и принялся прощаться. — Спасибо, ребята, что пропасть не дали, здорово помогли, не бросили. Езжайте себе с богом, лучше вам держаться от меня подальше…
Ох непрост был Вася Буров, непрост, тонко разбирался в вопросах психологии. Да и в людях-человеках разбирался неплохо.
— Ты, шпион, на себя-то посмотри, — выразила ему неодобрение Полина. — В таком скорбном виде далеко не уйдешь. Вернее, уедешь далеко. И надолго. А ну лезь в машину, мы раненых не бросаем. Будь он хоть трижды израильский шпион.
Что-то не чувствовалось в ней патриотизма и любви к социалистическому отечеству. Скорее наоборот…
— Счастливые, они, конечно, часов не наблюдают, но я не думаю, что вы уж очень счастливы. Возьмите, — честно возвратил Рубен Ашотович Бурову его командирские. — Гм… Знакомая фамилия. Интересно, и какова же судьбина подполковника В. Г. Бурова? [297]Занесен навеки в списки части?
— Здравствует и поныне, — буркнул Буров, залез в машину и устроился на сиденье. — Дослужился до генерала. [298]
А сам вспомнил раут у ее величества, приятнейшие забавы, этикет, галантнейшее общение на высшем уровне, чарующую улыбку русской Клеопатры. А еще Бурову вспомнился де Гард — жалкий, обгадившийся, потерявший лицо, скорчившийся, словно недоносок в банке, в луже собственной блевотины. Эх, надо было, видно, его тогда того… Самого… Может, и не бегали бы сейчас уроды, размахивающие магическими свиноколами. Не должно быть живых врагов, если только хочешь жить спокойно…
— Вот, с учетом удержания стоимости утраченной отвертки, — вытащила откуда-то из-под юбки Полина деньги, с грозным, не допускающим даже малейших возражений видом отдала и сразу же кардинально изменила тему, как видно, по ее личному разумению, на более приятную: — Ишь ты, срез-то какой аккуратный, словно ножичком ампутационным прошлись, — взяла обрубок конечности, помяла, покрутила, оценивающе пощелкала языком: — Гм, остыла уже. Это что же вы, Василий, топором? Без фиксации? Твердая же у вас рука.
На «Коготь дьявола», невзрачный и безжизненный, она, ясное дело, даже не взглянула. Где ему до линейного-то ножа… [299]
— Лопатой. — Буров сделался суров, нахмурился, с индифферентным видом отвернулся к окну — вот ведь чертова баба с садистскими наклонностями. В голове его из бездонных глубин памяти всплыла вдруг нехитрая детская песенка:
— Смотри-ка ты, тут еще и колечко в нагрузку. — Полина не унималась, трепетно вертела конечность и так, и сяк, и эдак, чувствовалось — соскучилась. — То ли платина, то ли серебро.
— Что выдавлено на печатке? — вдруг вклинился Рубен Ашотович, и «жигуленок» тоже едва не вклинился — в придорожный столб.
— За дорогой смотри! — рявкнула Полина, выругалась яростно на монголо-татарский манер и, как все добрые, отзывчивые люди, тут же сменила гнев на милость. — За дорогой смотри, говорю. Выдавлен голубок с веткой в клюве. На трезубце сидит.
— Что? — Буров оторвал глаза от изысков Нечерноземья, с вниманием посмотрел на конечность, и верно, окольцованную. О, мама мия! И впрямь птичка божия с веткой в клюве, сидящая на трезубце. Какая трогательная картина, на редкость умилительная. Такую Буров уже видел как-то на остывающем теле — там, в далеком восемнадцатом, под мышкой у иудейского богатыря. [300]Господи, здесь-то им чего? Ведь национальный-то вопрос в СССР уже полностью решен…
— Значит, голубь? На трезубце сидит? — переспросил Рубен Ашотович, резко остановился на обочине и неожиданно принялся выражаться по-армянски, но видит бог, в монголо-татарском ключе. Наконец, когда не стало слов, он вздохнул, шмыгнул широковатым носом и перешел на русский, вернее, на личности: — Василий, вы, вообще-то, кто?
Отвечать уклончиво, не конкретно, типа «кто-кто, хрен в пальто» как-то не хотелось, а потому Буров добро улыбнулся:
— Да никто. Меня любит только милиция. Ни паспорта, ни партбилета. Интересен только Анатолию Семеновичу Саранцеву.
— Если бы вы только знали, Василий, в какую залезли кашу! — Услышав про Саранцева, Арутюнян кивнул, раздумал задавать вопросы и, решив все-таки ехать, включил поворотник. — Это же рука магистра некроманов…
— Ну вот, начинается, любимая тема. — Полина ухмыльнулась, вытащила «Родопи» и, не предлагая никому, закурила. — Сектанты-некроманты, сатанисты-онанисты. Что, не надоело тебе? Или свое кладбище все забыть не можешь? Василий, я прошу вас, внесите же ясность, признайтесь, что все это простая уголовщина. — И она опять обласкала взглядом ампутированную руку, ободранную, страшную, со скрюченными пальцами. Какие обычно рисуют на плакатах типа: «Руки прочь от мира и социализма!»
— Ну это как посмотреть, — с вежливой индифферентностью улыбнулся Буров. — Все зависит от точки отсчета. Так что вопрос этот скорее не ко мне, к Эйнштейну. Вот он бы сразу определился с системой координат.
Полина ему нравилась — ядреная баба. Ноги словно ножки от рояля, груди как футбольные мячи, язык острый, бьющий и не в бровь, и не в глаз, а наповал. По ухваткам — этакий Швейк в юбке, и рубь за сто — медичка. И сугубо практическая — откуда-нибудь со «скорки», из «неотлоги», а может, вообще из морга. [301]Не кисейная барышня, не дура, не мокрощелка. Основательная женщина, с такой можно и в разведку. С прекрасной половиной Рубену Ашотовичу, похоже, здорово повезло.
— Господи, да они же не просто сектанты. Они предатели человечества, — горестно насупился тот, глянул на Полину с разочарованием и — с надеждой на Бурова. — А человечеству плевать. Единственный, кто понял все и отнесся серьезно, был Анатолий Семенович. Мы даже книгу с ним хотели написать, но не получилось. Меня скоро выписали…
— Вот-вот, шизофреники вяжут веники, а параноики рисуют нолики, — усмехнулась Полина и выпустила мощную табачную струю. — Да ладно тебе, спаситель человечества. Ты же знаешь, я всегда тебе шла навстречу. Иначе бы не ехала сейчас на это пепелище.
Пепелище? Буров непроизвольно уставился в окно, оценивающе оскалился, качнул головой — да, видимо, и впрямь он здорово не выспался. Нет бы раньше догадаться-то о цели вояжа — «жигули» с рычанием приближались к Саблино. А вот и нарисованный Владимир свет Ильич, с плаката указующий в счастливое далеко, шлагбаум переезда, отполированные рельсы, поддатенький смотритель в фуражке набекрень. Дорога потянулась вдоль оград, за ними дружно вызревали яблоки, распускались гладиолусы, стояли хаты, развалюхи и дома. А вот у Арутюнянов в хозяйстве гладиолусов не было. Да и вообще оно являло собой квинтэссенцию контрастов — шикарный, правда покосившийся, забор, дивный, правда одичавший, сад, роскошный, при огромном погребе, ленточный фундамент, которым, правда, все начиналось и заканчивалось. Палат, предполагавшихся быть высокими и просторными, не было. Только то самое пепелище, которое, видимо, и имела в виду Полина.
— Враги сожгли родную хату, — с горечью сказала она, смачно припечатала слепня и сделала гостеприимный жест: — Нам вот сюда.
В низенькую сараюху, приспособленную для жилья — так, печка-буржуйка, стол, стулья, продавленная лежанка. И, слава советской власти плюс электрификации всей страны, — лампочка Ильича, подвешенная под потолком. Правда, сейчас она была без всякой надобности — солнце пробивалось в многочисленные щели и заливало сараюху жидким золотом. Картина была на редкость сюрреалистической.
— Располагайтесь, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. — Арутюнян засуетился, захлопотал, южное гостеприимство его искало выхода. — Шашлык жарить будем, вернее бастурму. Из ворованной свинины, самый вкусный. Сейчас пойду костер разожгу…
— Ну да, что охраняем, то и имеем, — с горечью одобрила Полина, глянула по сторонам и тяжело вздохнула: — Пойдемте-ка, Василий, на воздух. Сходим по малину, в ней еще, похоже, ужи не завелись.
— Угу. — Буров, занятый своими мыслями, кивнул и бесцельно, чтобы хоть что-то сказать, вспомнил Самуила Яковлевича: [302]
— А вообще-то, к вопросу о малине… — бросил думать думу Буров, захрустел суставами и плавно перенесся с берегов Волги на берега Тосны. — Здесь оставаться опасно. Вы — единственная зацепка, чтобы вычислить меня. А вашу дачу вычислить не в пример проще. Так что лучше на ней не задерживаться.
Сурово сказал, грозно, со всей возможной убедительностью.
— А мы и не задержимся. — Полина усмехнулась. — Вот порубаем шашлыков, а там видно будет. Во сколько ты встречаешься со своим чудиком-то? — глянула она на мужа, задержавшегося в дверях, и, не дав ему ответить сразу, повернулась к Бурову: — Не дрейфь, Василий. У нас, если что, лопаты здесь найдутся.
— Как обычно, в шесть, — дернул плечом Рубен Ашотович, покрутил своим широковатым носом и с какой-то болью сказал: — А здесь мы, Василий, и вправду не задержимся. Осталось семьсот сорок восемь дней. Если, конечно, товарищи чекисты чего-нибудь не придумают. А впрочем, черт с ними. И некромантами этими. Пусть приходят. Лопат у нас на всех хватит…
Да, чувствовалось, что чету Арутюнянов социализм достал и строить то самое светлое будущее они не собирались. Скорее наоборот… А ведь как все славно начиналось-то. Полина, врач первой категории, старалась на улице Саньяго-де-Куба, [303]супруг ее, Рубен Арутюнян, был на переднем крае науки. Работал он в минобороновской конторе, усиленно соображал, как сделать плохо потенциальному противнику, пока его родная сестра Ася не собралась отчалить за кордон. Естественно, со всем семейством, с мужем, детьми, родителями и дальними родственниками. А надо сказать, что Рубен Ашотович, что Ася происходили из армян, имевших когда-то неосторожность приехать под сень библейского Арарата аж из Индии, из-под Бомбея, потянула их нелегкая на родину предков. Это были, мягко говоря, совсем не бедные люди.
Во втором поколении они все-таки поняли, что в условиях развивающегося социализма долго им не протянуть. Ладно. Из страны, где так вольно дышит человек, их с грехом пополам согласились выпустить, но как вывезти сотни тысяч знаков с бородатым фейсом дяди Франклина? Тем паче что «компания глубокого бурения» была прекрасно информирована, что валюта есть, и с вожделением ждала, когда же ее повезут через границу, — иначе доллары было, естественно, не найти. Выход нашел Рубен Ашотович, хоть и лысая, но светлая голова.
— Эти деньги нужно сжечь, — вынес он свой вердикт на семейном совете.
— Вай, вай, вай, вай!
Кому-то из армян стало плохо, кто-то выхватил булатный кинжал, однако, по здравому размышлению, страсти поутихли. Деньги, сотни тысяч долларов, были безжалостно сожжены, правда, не просто так, а при свидетелях из американского посольства. Национальный банк США был менее всего заинтересован, чтобы немалая сумма в твердой конвертируемой валюте досталась бы ни за что ни про что СССР. Так что все доллары были тщательно сфотографированы, номера их и серии переписаны, после чего их и сожгли, ярким пламенем, без сожаления и истерик. И армяне благополучно улетели за кордон. Напрасно чекисты сажали их на гинекологические кресла, заглядывая во все мыслимые и немыслимые отверстия. Ничего особо привлекательного они не углядели. Сплошная жопа. А в США сожженные билеты отпечатали заново, в точности воспроизведя их серии и номера.
Понятно, что после всего этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.
— Это у тебя, что ли, сестра за границей? — спросили Рубена Ашотовича чекисты, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад — все, свободен. Брат такой сестры нам не брат. Затем выписали волчий билет, чтобы на нормальные места не взяли, и сказали, ласково улыбаясь: — С сестрой увидишься не скоро.
Ну да, годков этак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не превратишься в идиота. Полину, как Арутюнянову жену, тоже попросили из морга — сожительницы братьев врагов народа не могут пользовать этот самый народ. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу перебиваться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, экспроприировала в общепите то, что не украли повара. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, дачные хоромы вдруг сгорели ярким пламенем, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло три муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось семь. Эх, хорошр в стране советской жить… Однако неисповедимы пути господни — где-то под Новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок: он встретил своего старинного приятеля Оганесяна, вкалывавшего на рынке. Тот был в дубленке из афганской ламы, в шапке из вольного песца и в великодушном настроении.
— Вах, вах, вах! — только-то и сказал он, скупо прослезился и заключил Арутюняна в объятия. — Эх, Рубен-джан, Рубен-джан!
Затем по новой пустил слезу, дал по-кунацки денег и клятвенно пообещал помочь. Что и сделал без промедления — уже через неделю доктор Арутюнян трудился на погосте «негром». Рыл ямы, подсыпал щебенку, грузил тяжелые, неподъемные камни. Квадратное катал, круглое таскал. Показал себя не шлангом, не бухариком, не рукожопым интеллигентом. И зарабатывал столько, сколько доктору наук и не снилось. Да что там доктору наук: членкору, академику! Встал на обе ноги Рубен Ашотович, взматерел, человеком стал — вызволил Полину из общепита, без очереди «жигуленка» купил и начал сомневаться всей душой — а хрена ли нам эта заграница? А может, не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна? И наверное, пошел бы Арутюнян проторенной кладбищенской дорогой: набрал бы денег на взятку, оформился бы в штатные землекопы [304]да и стал бы матереть себе дальше. Но только, видно, не судьба. Все вышло по-другому. А причиной тому был Фрол, странный, ужасающего вида бомж, частенько объявлявшийся на кладбище. Все связанное с ним было туманно, загадочно, полно неясностей — он не воровал с могил, не пил, отказывался от денег и непонятно где обретался: то ли в Бомжестане, [305]то ли на свалке, то ли еще неизвестно где. Для него же самого, похоже, неясностей не было — он мог с легкостью найти пропажу, предугадать успех, предвидеть неприятность, предсказать будущность. Но не всем, только тем, кто ему нравился. А еще Фрол рассказывал — о глубинах земных, о проходах во тверди, о злокозненных чудищах, дожидающихся своего часа «X».
— Они там, там! — раздирал он в крике свой страшный, щелеобразный рот и топал сапогом под полой медхалата. — В глубинах, в пропасти, в зловонии, в бездне! Ждут, изготавливаются, плодятся. Боже упаси, если покажутся. Настало время свернуть им шею, задавить гадину в ее гнезде! Пойдемте, люди, я покажу дорогу…
— Эхе-хе, Фролушка, экий же ты шутник, — дружно отвечали люди, с усмешкой переглядывались, тайно, чтоб блаженный не видел, крутили у виска пальцами. — Ты ведь наши глубины знаешь, лопатами отмерено. Ну куда же мы от процесса-то, жмур-то, ведь он ждать не будет. Подсыпка опять-таки, установка. На-ка, Фролушка, лучше выпей. Что, не будешь? Зря, зря, холодненькая, под ветчинку. А мы примем. Ну, чтобы всем гадам подземным стало тошно! Аминь! Эх, хорошо пошла. Ну-ка, наливай еще, чтобы уж точно загнулись…
А вот Рубен Ашотович не ухмылялся, не переглядывался, внимал блаженному с доверием. И тот по дружбе рассказал ему, что у подземных тех тварей есть приспешники на поверхности, называются они некромантами и обретаются недалеко от кладбища, в Ковровой чаще. Там, если топать под прямым углом к свалке, полянка есть. Не простая полянка, особенная, с выщербленным от ударов молний Гром-камнем, Ржавым ручьем и сухими елями, закрученными винтом. Так вот, на этой полянке и собираются те некроманты, занимаются разной чертовщиной и служат своему Великому Змею. Приносят людей ему в жертву, медленно, мучительно, в жутких страданиях. А еще некроманты разыскивают его, Фрола, с тем чтобы вот так же мучительно убить, ибо знает он всю правду об их хозяине и всеми силами призывает род людской на борьбу с ними. Гм, интересно… Мощный интеллект Рубена Ашотовича, задействованный, мягко говоря, не до конца в кладбищенской текучке, нашел наконец-то сферу применения. Арутюнян принялся наводить справки и без особого труда узнал, что секта петербургских некромантов возникла где-то в восемнадцатом веке, а у истоков ее стоял некий барон де Гард, личность легендарная, овеянная славой, отмеченная бесчисленными достоинствами. Так, барон этот в решающем сражении ниспроверг в лужу рвоты своего противника, князя Бурова, негодяя, проходимца и подлеца, и в окружении любящих учеников пообещал приход Великого Змея на эту грешную землю. Не так чтобы скорый, но стопроцентно неотвратимый.
Долетел благополучно, пообнимался со стволом и, обдирая листья, принялся спускаться. С максимальной скоростью, недобрым сердцем и смутными предчувствиями: из подъезда с криками появились четверо и явно не для беседы по душам. А заступница лопатка, наилюбимейший инструмент, там, на грунте, на нулевой отметке, в зарослях бурьяна и лебеды. И как же без нее-то, без родимой? Как, как — да очень просто. Мягко рухнул с дуба Буров в сорняки, вытащил трехгранный напильник да и мастерски, с полдюжины шагов, засадил его супостату в горло. Второй нападающий познакомился с топором и сразу, и надолго, превратился в потерпевшего, а Буров с диким криком разорвал дистанцию и в длинном кувырке метнулся к лопате. Вот она, вот она, подруга с черенком, ждет с нетерпением его, Васю Бурова. Ну теперь держитесь, гады. Будет вам приятное общение на гормональном уровне. Только не очень-то. Гады хоть и остались на пару, но держались чинно, с достоинством — не в пример своим павшим коллегам. Причем ножи были у них не понарошные, липовые, а самые что ни на есть волшебные и настоящие, магические «Когти дьявола». Те самые, режущие все подряд с легкостью клинка, проникающего в масло. [296]Еще как режущие-то — вжик-вжик, и лопата в руках у Бурова сделалась короче на полштыка, а сам он, вовремя не увернувшись, получил подарочек в плечо — в левое, недавно залеченное. Хорошо еще, что касательно, не глубоко, без задевания костей. Однако все одно — кровь, боль, травмированная конечность, и как следствие — дурные перспективы. А супостаты все не унимались, перли, гады, как на буфет, и по всему — хотели видеть Бурова в гробу и в белых тапках. Правда, у одного из них было нехорошо со зрением, другой же явственно хромал, но тем не менее размахивали они «Когтями дьявола» с экспрессией, помноженной на энтузиазм. Хрен дотянешься даже и лопатой. В общем, пришлось Бурову браться за топор. Не индеец, казак, но метнул топор не хуже томагавка, так что одноглазый супостат сразу сделался на редкость умиротворенным. Второй, одноногий, оскалился, рванулся, пошел было ва-банк, но тут же встретился с лопатой — хоть несколько и укороченной, но рубящей по живому преотлично. Свистнула сталь, чмокнула плоть, и словно в дурном кино рука супостата, сжимающая нож, мягко упала на землю. Следом рухнул и сам супостат — грузно, с расколотым черепом. По идее, конечно, нужно было не спешить и пообщаться с ним приватно, по душам — кто, где, когда, откуда, сколько и зачем. Однако Буров торопился, внутренний хронометр давил ему на психику: «Пятнадцать двадцать три… Пятнадцать двадцать четыре… Пятнадцать двадцать…» Не дай бог Полина подведет — тогда быть беде. Ни денег, ни жилья, ни перспектив, только резаная рана, покоцанная лопата да вражеская конечность, отхваченная по локоть. Хорошенькое сочетаньице, внушающее оптимизм!
Словом, не побрезговал Буров трофеями, не забыл про вооружение и снаряжение да и подался прочь в самом скверном настроении. Вот ведь, блин, компот, съездил, называется, в Париж по делу. Что ж это творится-то в стране Советов — мало того что беспредел властей, так еще и оккультный бандитизм, какие-то люди в черном, размахивающие волшебными клинками. Ну да, все правильно, мы родились, чтоб сказку сделать былью. Только больно уж страшная получилась сказочка, кровавая, не для слабонервных. На ночь такую слушать не стоит. Жуть. Зато вот если сейчас Полины не окажется на месте, вот будет весело так уж весело…
Нет, Полина не подвела и раньше времени не уехала.
— Здравствуйте, товарищи. — Буров нарочито бодро залез в машину, вытащил с ухмылочкой топорик из-за пояса и развалился в кресле. — Со свиданьицем. Давненько не виделись. Есть предложение включить форсаж. И как можно быстрее.
Бодриться-то он бодрился, однако чувствовал себя не очень — кружилась голова, хотелось пить, в теле ощущалась противная, какая-то ватная слабость. Пятый десяток, рана в плече, драка на шесть персон с поножовщиной — джентльменский набор еще тот, доконает любого джентльмена…
— Ну сегодня и денек, такую мать! — выругалась вдруг Полина, выщелкнула сигарету и с неожиданным хладнокровием посмотрела на Бурова: — Плечом не надо прислоняться к сиденью. Испоганите обивку. Лучше раздевайтесь, будет вам та самая хирургическая помощь. А ну давай за руль, — глянула она уже на Рубена Ашотовича, колыхнула бюстом, изогнула бровь и живым болидом сменила дислокацию — из водительского кресла к Бурову, на заднее сиденье. — Ну-ну, раздевайтесь, раздевайтесь. Мне пришлось немало видеть голых мужиков. И теплых, и холодных. Так, так, так…
Похоже, ее совсем не трогали ни кровь, ни липнущий топор, ни розовая лопата. Судя по всему, работала она на мясокомбинате, в разделочном цеху.
— Господи, а это что? — выдохнул Рубен Ашотович, когда Буров снял с груди вражескую отрубленную конечность. — Полинушка, ты даже не представляешь, в какое мы влипли дерьмо! По сравнению с ним КГБ — это так, детские какашки.
Гм, странно. Похоже, зрелище отрубленной руки подействовало на него не так, как вид магического кинжала, к слову сказать, совершенно невзрачного. Рубь за сто, «Коготь дьявола» он уже где-то видел. Интересно, блин, интересно…
— Ты поедешь или нет? А ну трогай! — рявкнула Полина, выкатила глаза и, засопев, принялась за Бурова. — Ну-ка, ну-ка, так, так… Ерунда, — веско констатировала она, криво усмехнулась и вытащила из автоаптечки йод. — Надо бы, конечно, заштопать, да, думаю, и так заживет. Эх-ма. — Выпятила губу, открутила крышечку да и вылила на рану Бурову жидкого огня. — Ничего, шпион, терпи, атаманом будешь. А это правда, Василий, что у вас в Израиле самая лучшая в мире медицина?
Нет, похоже, работала она не на мясокомбинате. Потрошила не животных — людей.
Машина между тем двигалась на юг — рычала мотором, скрипела колодками, стонала изношенной подвеской. Рубен Ашотович, видимо, от стресса рулил опасно, на редкость нервно и напоминал не армянина-геофизика, а японца-камикадзе. Наконец, хвала аллаху, выехали из города, встали на курс и покатили по направлению к столице нашей родины. Рубен Ашотович уже не бузил, ровно держал руль, знай давил себе на клавишу газа. Ехали в молчании, по прямой, говорить о чем-либо не хотелось.
— Вот здесь, у болотца, остановитесь, пожалуйста, — уже после Колпино подал голос Буров. — Ага, вот здесь. — С плеском утопил лопату и топор, вытер руки о траву, вздохнул и принялся прощаться. — Спасибо, ребята, что пропасть не дали, здорово помогли, не бросили. Езжайте себе с богом, лучше вам держаться от меня подальше…
Ох непрост был Вася Буров, непрост, тонко разбирался в вопросах психологии. Да и в людях-человеках разбирался неплохо.
— Ты, шпион, на себя-то посмотри, — выразила ему неодобрение Полина. — В таком скорбном виде далеко не уйдешь. Вернее, уедешь далеко. И надолго. А ну лезь в машину, мы раненых не бросаем. Будь он хоть трижды израильский шпион.
Что-то не чувствовалось в ней патриотизма и любви к социалистическому отечеству. Скорее наоборот…
— Счастливые, они, конечно, часов не наблюдают, но я не думаю, что вы уж очень счастливы. Возьмите, — честно возвратил Рубен Ашотович Бурову его командирские. — Гм… Знакомая фамилия. Интересно, и какова же судьбина подполковника В. Г. Бурова? [297]Занесен навеки в списки части?
— Здравствует и поныне, — буркнул Буров, залез в машину и устроился на сиденье. — Дослужился до генерала. [298]
А сам вспомнил раут у ее величества, приятнейшие забавы, этикет, галантнейшее общение на высшем уровне, чарующую улыбку русской Клеопатры. А еще Бурову вспомнился де Гард — жалкий, обгадившийся, потерявший лицо, скорчившийся, словно недоносок в банке, в луже собственной блевотины. Эх, надо было, видно, его тогда того… Самого… Может, и не бегали бы сейчас уроды, размахивающие магическими свиноколами. Не должно быть живых врагов, если только хочешь жить спокойно…
— Вот, с учетом удержания стоимости утраченной отвертки, — вытащила откуда-то из-под юбки Полина деньги, с грозным, не допускающим даже малейших возражений видом отдала и сразу же кардинально изменила тему, как видно, по ее личному разумению, на более приятную: — Ишь ты, срез-то какой аккуратный, словно ножичком ампутационным прошлись, — взяла обрубок конечности, помяла, покрутила, оценивающе пощелкала языком: — Гм, остыла уже. Это что же вы, Василий, топором? Без фиксации? Твердая же у вас рука.
На «Коготь дьявола», невзрачный и безжизненный, она, ясное дело, даже не взглянула. Где ему до линейного-то ножа… [299]
— Лопатой. — Буров сделался суров, нахмурился, с индифферентным видом отвернулся к окну — вот ведь чертова баба с садистскими наклонностями. В голове его из бездонных глубин памяти всплыла вдруг нехитрая детская песенка:
Да, говорят, человек формируется до пяти-шести лет…
Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой!
А я дедушку не бил, а я дедушку любил!
— Смотри-ка ты, тут еще и колечко в нагрузку. — Полина не унималась, трепетно вертела конечность и так, и сяк, и эдак, чувствовалось — соскучилась. — То ли платина, то ли серебро.
— Что выдавлено на печатке? — вдруг вклинился Рубен Ашотович, и «жигуленок» тоже едва не вклинился — в придорожный столб.
— За дорогой смотри! — рявкнула Полина, выругалась яростно на монголо-татарский манер и, как все добрые, отзывчивые люди, тут же сменила гнев на милость. — За дорогой смотри, говорю. Выдавлен голубок с веткой в клюве. На трезубце сидит.
— Что? — Буров оторвал глаза от изысков Нечерноземья, с вниманием посмотрел на конечность, и верно, окольцованную. О, мама мия! И впрямь птичка божия с веткой в клюве, сидящая на трезубце. Какая трогательная картина, на редкость умилительная. Такую Буров уже видел как-то на остывающем теле — там, в далеком восемнадцатом, под мышкой у иудейского богатыря. [300]Господи, здесь-то им чего? Ведь национальный-то вопрос в СССР уже полностью решен…
— Значит, голубь? На трезубце сидит? — переспросил Рубен Ашотович, резко остановился на обочине и неожиданно принялся выражаться по-армянски, но видит бог, в монголо-татарском ключе. Наконец, когда не стало слов, он вздохнул, шмыгнул широковатым носом и перешел на русский, вернее, на личности: — Василий, вы, вообще-то, кто?
Отвечать уклончиво, не конкретно, типа «кто-кто, хрен в пальто» как-то не хотелось, а потому Буров добро улыбнулся:
— Да никто. Меня любит только милиция. Ни паспорта, ни партбилета. Интересен только Анатолию Семеновичу Саранцеву.
— Если бы вы только знали, Василий, в какую залезли кашу! — Услышав про Саранцева, Арутюнян кивнул, раздумал задавать вопросы и, решив все-таки ехать, включил поворотник. — Это же рука магистра некроманов…
— Ну вот, начинается, любимая тема. — Полина ухмыльнулась, вытащила «Родопи» и, не предлагая никому, закурила. — Сектанты-некроманты, сатанисты-онанисты. Что, не надоело тебе? Или свое кладбище все забыть не можешь? Василий, я прошу вас, внесите же ясность, признайтесь, что все это простая уголовщина. — И она опять обласкала взглядом ампутированную руку, ободранную, страшную, со скрюченными пальцами. Какие обычно рисуют на плакатах типа: «Руки прочь от мира и социализма!»
— Ну это как посмотреть, — с вежливой индифферентностью улыбнулся Буров. — Все зависит от точки отсчета. Так что вопрос этот скорее не ко мне, к Эйнштейну. Вот он бы сразу определился с системой координат.
Полина ему нравилась — ядреная баба. Ноги словно ножки от рояля, груди как футбольные мячи, язык острый, бьющий и не в бровь, и не в глаз, а наповал. По ухваткам — этакий Швейк в юбке, и рубь за сто — медичка. И сугубо практическая — откуда-нибудь со «скорки», из «неотлоги», а может, вообще из морга. [301]Не кисейная барышня, не дура, не мокрощелка. Основательная женщина, с такой можно и в разведку. С прекрасной половиной Рубену Ашотовичу, похоже, здорово повезло.
— Господи, да они же не просто сектанты. Они предатели человечества, — горестно насупился тот, глянул на Полину с разочарованием и — с надеждой на Бурова. — А человечеству плевать. Единственный, кто понял все и отнесся серьезно, был Анатолий Семенович. Мы даже книгу с ним хотели написать, но не получилось. Меня скоро выписали…
— Вот-вот, шизофреники вяжут веники, а параноики рисуют нолики, — усмехнулась Полина и выпустила мощную табачную струю. — Да ладно тебе, спаситель человечества. Ты же знаешь, я всегда тебе шла навстречу. Иначе бы не ехала сейчас на это пепелище.
Пепелище? Буров непроизвольно уставился в окно, оценивающе оскалился, качнул головой — да, видимо, и впрямь он здорово не выспался. Нет бы раньше догадаться-то о цели вояжа — «жигули» с рычанием приближались к Саблино. А вот и нарисованный Владимир свет Ильич, с плаката указующий в счастливое далеко, шлагбаум переезда, отполированные рельсы, поддатенький смотритель в фуражке набекрень. Дорога потянулась вдоль оград, за ними дружно вызревали яблоки, распускались гладиолусы, стояли хаты, развалюхи и дома. А вот у Арутюнянов в хозяйстве гладиолусов не было. Да и вообще оно являло собой квинтэссенцию контрастов — шикарный, правда покосившийся, забор, дивный, правда одичавший, сад, роскошный, при огромном погребе, ленточный фундамент, которым, правда, все начиналось и заканчивалось. Палат, предполагавшихся быть высокими и просторными, не было. Только то самое пепелище, которое, видимо, и имела в виду Полина.
— Враги сожгли родную хату, — с горечью сказала она, смачно припечатала слепня и сделала гостеприимный жест: — Нам вот сюда.
В низенькую сараюху, приспособленную для жилья — так, печка-буржуйка, стол, стулья, продавленная лежанка. И, слава советской власти плюс электрификации всей страны, — лампочка Ильича, подвешенная под потолком. Правда, сейчас она была без всякой надобности — солнце пробивалось в многочисленные щели и заливало сараюху жидким золотом. Картина была на редкость сюрреалистической.
— Располагайтесь, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. — Арутюнян засуетился, захлопотал, южное гостеприимство его искало выхода. — Шашлык жарить будем, вернее бастурму. Из ворованной свинины, самый вкусный. Сейчас пойду костер разожгу…
— Ну да, что охраняем, то и имеем, — с горечью одобрила Полина, глянула по сторонам и тяжело вздохнула: — Пойдемте-ка, Василий, на воздух. Сходим по малину, в ней еще, похоже, ужи не завелись.
— Угу. — Буров, занятый своими мыслями, кивнул и бесцельно, чтобы хоть что-то сказать, вспомнил Самуила Яковлевича: [302]
В глубине души он удивлялся — к чему все эти вояжи на воздух? Выдвигаться надо в каменные джунгли и решать конкретно наболевший вопрос — разбираться от всей души с паскудой предателем. Перекрывшим окно во Францию, загубившим на корню операцию и подставившим его, Васю Бурова. И плевать, что наверняка ожидается засада, — не маленькие и не впервой, и очень хорошо знаем, как держать в руках «Коготь дьявола». Довести его до нужной кондиции, войти по-тихому, ну а уж там… Кто не спрятался, я не виноват. Затем можно потолковать и с предателем. Гм… С предательницей. С бездушной, хитрой, на все готовой куклой. Вот то-то и оно, что всегда готовой. И не надувной — живой. Ну не мог Буров, хоть ты его режь, разбираться с бабой, с которой был близок. А потому давал ей шанс, обманывал себя, с паскудным малодушием оттягивал расплату — пусть, пусть узнает, как оно, прикинет, что к чему, и реактивно свалит куда-нибудь с концами. Не полная ведь дура, должна же понимать, что при любом раскладе отныне будет крайней. Со всеми вытекающими мокрыми последствиями. Это уже дело техники, захотят — достанут. И кстати, опасность угрожает не только ей…
Я буду питаться зернистой икрой,
Живую ловить осетрину,
Кататься на тройке над Волгой-рекой
И бегать в колхоз по малину…
— А вообще-то, к вопросу о малине… — бросил думать думу Буров, захрустел суставами и плавно перенесся с берегов Волги на берега Тосны. — Здесь оставаться опасно. Вы — единственная зацепка, чтобы вычислить меня. А вашу дачу вычислить не в пример проще. Так что лучше на ней не задерживаться.
Сурово сказал, грозно, со всей возможной убедительностью.
— А мы и не задержимся. — Полина усмехнулась. — Вот порубаем шашлыков, а там видно будет. Во сколько ты встречаешься со своим чудиком-то? — глянула она на мужа, задержавшегося в дверях, и, не дав ему ответить сразу, повернулась к Бурову: — Не дрейфь, Василий. У нас, если что, лопаты здесь найдутся.
— Как обычно, в шесть, — дернул плечом Рубен Ашотович, покрутил своим широковатым носом и с какой-то болью сказал: — А здесь мы, Василий, и вправду не задержимся. Осталось семьсот сорок восемь дней. Если, конечно, товарищи чекисты чего-нибудь не придумают. А впрочем, черт с ними. И некромантами этими. Пусть приходят. Лопат у нас на всех хватит…
Да, чувствовалось, что чету Арутюнянов социализм достал и строить то самое светлое будущее они не собирались. Скорее наоборот… А ведь как все славно начиналось-то. Полина, врач первой категории, старалась на улице Саньяго-де-Куба, [303]супруг ее, Рубен Арутюнян, был на переднем крае науки. Работал он в минобороновской конторе, усиленно соображал, как сделать плохо потенциальному противнику, пока его родная сестра Ася не собралась отчалить за кордон. Естественно, со всем семейством, с мужем, детьми, родителями и дальними родственниками. А надо сказать, что Рубен Ашотович, что Ася происходили из армян, имевших когда-то неосторожность приехать под сень библейского Арарата аж из Индии, из-под Бомбея, потянула их нелегкая на родину предков. Это были, мягко говоря, совсем не бедные люди.
Во втором поколении они все-таки поняли, что в условиях развивающегося социализма долго им не протянуть. Ладно. Из страны, где так вольно дышит человек, их с грехом пополам согласились выпустить, но как вывезти сотни тысяч знаков с бородатым фейсом дяди Франклина? Тем паче что «компания глубокого бурения» была прекрасно информирована, что валюта есть, и с вожделением ждала, когда же ее повезут через границу, — иначе доллары было, естественно, не найти. Выход нашел Рубен Ашотович, хоть и лысая, но светлая голова.
— Эти деньги нужно сжечь, — вынес он свой вердикт на семейном совете.
— Вай, вай, вай, вай!
Кому-то из армян стало плохо, кто-то выхватил булатный кинжал, однако, по здравому размышлению, страсти поутихли. Деньги, сотни тысяч долларов, были безжалостно сожжены, правда, не просто так, а при свидетелях из американского посольства. Национальный банк США был менее всего заинтересован, чтобы немалая сумма в твердой конвертируемой валюте досталась бы ни за что ни про что СССР. Так что все доллары были тщательно сфотографированы, номера их и серии переписаны, после чего их и сожгли, ярким пламенем, без сожаления и истерик. И армяне благополучно улетели за кордон. Напрасно чекисты сажали их на гинекологические кресла, заглядывая во все мыслимые и немыслимые отверстия. Ничего особо привлекательного они не углядели. Сплошная жопа. А в США сожженные билеты отпечатали заново, в точности воспроизведя их серии и номера.
Понятно, что после всего этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.
— Это у тебя, что ли, сестра за границей? — спросили Рубена Ашотовича чекисты, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад — все, свободен. Брат такой сестры нам не брат. Затем выписали волчий билет, чтобы на нормальные места не взяли, и сказали, ласково улыбаясь: — С сестрой увидишься не скоро.
Ну да, годков этак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не превратишься в идиота. Полину, как Арутюнянову жену, тоже попросили из морга — сожительницы братьев врагов народа не могут пользовать этот самый народ. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу перебиваться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, экспроприировала в общепите то, что не украли повара. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, дачные хоромы вдруг сгорели ярким пламенем, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло три муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось семь. Эх, хорошр в стране советской жить… Однако неисповедимы пути господни — где-то под Новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок: он встретил своего старинного приятеля Оганесяна, вкалывавшего на рынке. Тот был в дубленке из афганской ламы, в шапке из вольного песца и в великодушном настроении.
— Вах, вах, вах! — только-то и сказал он, скупо прослезился и заключил Арутюняна в объятия. — Эх, Рубен-джан, Рубен-джан!
Затем по новой пустил слезу, дал по-кунацки денег и клятвенно пообещал помочь. Что и сделал без промедления — уже через неделю доктор Арутюнян трудился на погосте «негром». Рыл ямы, подсыпал щебенку, грузил тяжелые, неподъемные камни. Квадратное катал, круглое таскал. Показал себя не шлангом, не бухариком, не рукожопым интеллигентом. И зарабатывал столько, сколько доктору наук и не снилось. Да что там доктору наук: членкору, академику! Встал на обе ноги Рубен Ашотович, взматерел, человеком стал — вызволил Полину из общепита, без очереди «жигуленка» купил и начал сомневаться всей душой — а хрена ли нам эта заграница? А может, не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна? И наверное, пошел бы Арутюнян проторенной кладбищенской дорогой: набрал бы денег на взятку, оформился бы в штатные землекопы [304]да и стал бы матереть себе дальше. Но только, видно, не судьба. Все вышло по-другому. А причиной тому был Фрол, странный, ужасающего вида бомж, частенько объявлявшийся на кладбище. Все связанное с ним было туманно, загадочно, полно неясностей — он не воровал с могил, не пил, отказывался от денег и непонятно где обретался: то ли в Бомжестане, [305]то ли на свалке, то ли еще неизвестно где. Для него же самого, похоже, неясностей не было — он мог с легкостью найти пропажу, предугадать успех, предвидеть неприятность, предсказать будущность. Но не всем, только тем, кто ему нравился. А еще Фрол рассказывал — о глубинах земных, о проходах во тверди, о злокозненных чудищах, дожидающихся своего часа «X».
— Они там, там! — раздирал он в крике свой страшный, щелеобразный рот и топал сапогом под полой медхалата. — В глубинах, в пропасти, в зловонии, в бездне! Ждут, изготавливаются, плодятся. Боже упаси, если покажутся. Настало время свернуть им шею, задавить гадину в ее гнезде! Пойдемте, люди, я покажу дорогу…
— Эхе-хе, Фролушка, экий же ты шутник, — дружно отвечали люди, с усмешкой переглядывались, тайно, чтоб блаженный не видел, крутили у виска пальцами. — Ты ведь наши глубины знаешь, лопатами отмерено. Ну куда же мы от процесса-то, жмур-то, ведь он ждать не будет. Подсыпка опять-таки, установка. На-ка, Фролушка, лучше выпей. Что, не будешь? Зря, зря, холодненькая, под ветчинку. А мы примем. Ну, чтобы всем гадам подземным стало тошно! Аминь! Эх, хорошо пошла. Ну-ка, наливай еще, чтобы уж точно загнулись…
А вот Рубен Ашотович не ухмылялся, не переглядывался, внимал блаженному с доверием. И тот по дружбе рассказал ему, что у подземных тех тварей есть приспешники на поверхности, называются они некромантами и обретаются недалеко от кладбища, в Ковровой чаще. Там, если топать под прямым углом к свалке, полянка есть. Не простая полянка, особенная, с выщербленным от ударов молний Гром-камнем, Ржавым ручьем и сухими елями, закрученными винтом. Так вот, на этой полянке и собираются те некроманты, занимаются разной чертовщиной и служат своему Великому Змею. Приносят людей ему в жертву, медленно, мучительно, в жутких страданиях. А еще некроманты разыскивают его, Фрола, с тем чтобы вот так же мучительно убить, ибо знает он всю правду об их хозяине и всеми силами призывает род людской на борьбу с ними. Гм, интересно… Мощный интеллект Рубена Ашотовича, задействованный, мягко говоря, не до конца в кладбищенской текучке, нашел наконец-то сферу применения. Арутюнян принялся наводить справки и без особого труда узнал, что секта петербургских некромантов возникла где-то в восемнадцатом веке, а у истоков ее стоял некий барон де Гард, личность легендарная, овеянная славой, отмеченная бесчисленными достоинствами. Так, барон этот в решающем сражении ниспроверг в лужу рвоты своего противника, князя Бурова, негодяя, проходимца и подлеца, и в окружении любящих учеников пообещал приход Великого Змея на эту грешную землю. Не так чтобы скорый, но стопроцентно неотвратимый.