Страница:
Пока Рубен Ашотович внимал, сектанты тоже не дремали и только чудом не ухайдакали Фрола — тот появился весь избитый, хромой, со страшной, словно от гигантской бритвы, раной на бедре. Так что пришлось везти его лечиться в Саблино, где он попал к истосковавшейся по практике Полине. Уж та-то обиходила его по всей программе, вот только с памятью о Тоцком полигоне ничего поделать не смогла… А Рубен Ашотович все вникал, расспрашивал, проявлял живейший интерес, совал куда надо и не надо свой несколько широковатый нос. Затем стал привлекать внимание общественности, писать в партийные и государственные органы — мол, непорядок в колыбели революции, дурман, сектантство, злостный оккультизм, гашиш и опиум для трудового народа. Однако вместо понимания и поддержки получил лишь диагноз, крайне настораживающий, психиатрический, в плане агрессивности и буйнопомешательства. Обнаружились вдруг показания свидетелей о том, что он опасен в быту, одержим маниакальной идеей, не реагирует на замечания и бросается на окружающих с ножом. С удивительной оперативностью Арутюняна задержали, погрузили в транспорт, зафиксировали на всякий случай и отконвоировали в лечебницу. Там-то и был вынесен единогласный приговор — да, болен, неадекватен, социально опасен. А значит — стационар, галоперидол, аминазин и, возможно, если будет хорошо себя вести, циклодол. Словом, как сказала Полина, шизофреники вяжут веники, а параноики… Кстати, пока Рубен Ашотович лежал, точнее сидел, ей тоже пришлось не сладко. Кормилась она от баранки «жигулей», возила народ за плату. Ох уж и насмотрелась на изнанку бытия, на социалистическую прозу, на строителей коммунизма. Нет, право же, у себя в холодном зале на Сантьяго-де-Куба ей было куда приятнее. В общем, накушалась чета Арутюнянов советской власти досыта и более ее не принимала. А в настоящий же момент хотела шашлыков — с пылу, с жару, с соусом «Кубанский», плевать, что из свинины и к тому же ворованной. Так что Рубен Ашотович взялся за костер, Полина — за шампуры и мясо. Процесс, хвала труду, пошел, запахло дымом и маринадом. Буров тоже без дела не сидел, также вдарил по мясу, правда, по человеческому — принялся аккуратненько так снимать кожу с кисти отрубленной руки. Плавали, знаем, «Коготь дьявола» — ножик с секретом. Точнее, с заточкой под конкретного владельца. Вроде знаменитого ствола Джеймса Бонда. А идентификация происходит на тактильном уровне, проще говоря, по кожному покрову. Вот так, все строго по науке, никаких чудес…
— А, кожные покровы, — подошла Полина, с интересом глянула, удрученно покачала головой. — Да ведь не так, бестолочь, не так. Это тебе не лопатой махать. Дай-ка я.
Взяла дело и конечность в свои руки и мигом добилась результата — кожу как чулок сняла. Сразу видно, ас, профи, советский врач первой категории. Джеку Потрошителю учиться и учиться.
— Мерси. Иголки с ниткой не найдется? — Буров с уважением кивнул, тщательно выскоблил снятое и принялся старательно сооружать некое подобие перчатки. Топорное, не Ив Сен Лоран, беременным и детям лучше не смотреть…
А между тем изрядно запахло жареным, и Рубен Ашотович возвестил:
— Готово! Прошу.
В голосе его слышались гордость, нетерпение и истинно кавказское радушие.
«Ладно, после докуем». Буров непроизвольно проглотил слюну, повесил изделие сушиться и стремительно пошел на зов, правда по большой дуге, через рукомойник. Чтобы жить, надо есть. А чтобы выживать — и подавно.
У костра было хорошо — зелено, бескомарно, в меру цивилизованно. Весело подмигивали уголья, Полина четвертовала огурцы, Рубен Ашотович дефлорировал бутылку. Не какой-нибудь там солнцедар — «Алазанскую долину». Ладно, сели, тяпнули винца, взялись за исполинские шашлыки, и впрямь необычайно вкусные. Ели с аппетитом, но в молчании, общих тем, в общем-то, не было. Вернее, была одна, невеселая, не способствующая пищеварению, говорить на которую не хотелось. Однако что это за трапеза без беседы? Банальное чревобесие. Мало, что ли, приятных тем? И Полина принялась со всей решительностью исправлять ситуацию.
— Василий, ну как плечо? Я не думаю, что оно загноится. Сукровица выделяется?
— М-м-м. — Буров поперхнулся, хватанул винца, снова взялся за свинину. — Не выделяется.
— Ну вот и ладно, — одобрила Полина, тоже приняла винца и, мощно разжевав кусок мяса, принялась за свое: — Василий, а перчатку эту вы как, для дела или на память? На стену, в сервант?
— Для дела, — положил шампур Буров, удрученно вздохнул и с каким-то странным выражением посмотрел на Полину. — Попозже покажу, для какого. Когда, бог даст, поедим.
Бог не выдал, свинья не съела, и он действительно устроил представление: надел ужасную свою перчатку и взял за ручку трофейный нож.
— Ап! Вуаля!
Клинок разом ожил, замерцал, налился мрачным, мертвенным светом. Словно глаз какой-то хищной, необычайно злобной твари.
— О, дьявольский коготь! Столько раз слышал, но ни разу не видел! — выдохнул Рубен Ашотович, вскочил, оглянулся на жену: — Полинушка, ты только посмотри! Помнишь, я тебе рассказывал… ты еще не верила, сочилась скепсисом…
Буров между тем, не ограничась визуальными эффектами, двинулся дальше и показал магический клинок в действии: знатно испоганил ленточный многострадальный фундамент, светящееся лезвие кромсало бетон — куда там агрегату инженера Гарина. Шоу, похоже, удалось.
— Здорово, — восхитилась Полина и принялась закуривать «болгарию». — Трепанацию черепа делать — лучше не придумаешь. И в плане внутренних полостей… Да, вещь. Конфетка. Был, помню, у меня брюшистый скальпель [306]золингеновской работы, всем скальпелям скальпель, так вот, с когтем этим даже не сравнить. День и ночь…
А Буров уже выпустил клинок из пальцев, и тот сразу же потух, утратил вес, сделался словно из алюминия. Тусклым, неинтересным, насквозь фальшивым, захочешь хлеб порезать — и то не получится. Все, чудеса окончились.
— Ну, время, — глянул на часы Рубен Ашотович. — Пора ехать. Уговор дороже денег.
Сборы были недолги — загасили костер, сполоснули шампуры, навесили на дверь хлипенький, чисто символический замок. Тронулись. И потянулись опять палисады, столбы, лента асфальта, деревья, дома. Дорога лежала к реке, на крутые берега Тосны. Наконец «жигуль» остановился, дальше следовало топать ножками.
— Ну, на фиг, я пас. — Полина зевнула, раскинулась на сиденье. — Озоном подышу, музыку послушаю. Нам песня строить и жить помогает. Давайте быстрее.
Из радиоприемника «жигулей» необыкновенно бодро изливалось:
— Ладно. — Рубен Ашотович кивнул, вытащил из багажника сумку, осторожно открыл. — Так, все отлично, вроде ничего не расплескалось. — Крякнул, шмыгнул носом, посмотрел на Бурова. — Ничто человеческое не чуждо и Фролу. Жутко уважает окрошку. Только без огурцов, жевать-то нечем.
Горько усмехнулся, вскинул сумочку и, не оглядываясь, пошел к реке. Буров, наоборот, с оглядкой, медленно двинулся следом. Что-то его совсем не радовали ни местные красоты, ни щебетание птиц, ни пряное благоухание трав. Инстинкт приказывал ему быть настороже — вслушиваться, всматриваться, бдить, не расслабляясь. А он своим инстинктам доверял.
Скоро вышли на берег Тосны, крутой, живописный, малиновый на разрезе. Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Светило солнышко, струились воды, дуэт акселератов на той стороне с напором занимался петтингом. М-да, дело молодое, дело немудреное…
— Странно, никого, — нахмурился Рубен Ашотович, почесал висок и указал на древнюю, с лапами до земли, ель. — Он обычно приходит раньше и ждет там. Который сейчас час?
Буровские командирские показывали ровно восемнадцать ноль-ноль. Ничто не изменилось до восемнадцати тридцати — все так же ласково светило солнце, бежала река, ковали свое маленькое счастье тинейджеры.
— Может, есть резон его поискать? — быстро глянул Буров на Арутюняна. — Может, заболел, простудился, может, ногу подвернул? Все бывает в жизни.
— Ну как же, поискать его! — Арутюнян вздохнул, насупился, лицо его выразило муку. — Его вон сектанты два года найти не могут. Что там делается под землей — один бог знает, говорят, есть проходы до Колпино, под Ижорским заводом. А Фрол ведь видит всех и все насквозь. Вот черт, боже упаси, только бы он не попался в лапы к этим изуверам. Давайте, Вася, подождем еще.
Они простояли под елкой еще с полчаса, оставили, надеясь на что-то, сумку с харчами и в мерзком, прямо-таки похоронном настроении отправились к машине. Собственно, горевал и активно печалился лишь Рубен Ашотович, Буров смотрел по сторонам, ждал сюрпризов, неприятностей и треволнений. Большой беды ждал. Ждать ему пришлось не долго…
Полины у машины не было, как видно, предпочла озону музыку. И точно, она сидела в кресле с закрытыми глазами, расслабленно, словно во сне, откинув голову на подголовник. Хотя заснуть в машине было сложно — из приоткрытого окна ревел неистово приемник:
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка», — вихрем подскочил Буров, оттолкнул Арутюняна, мигом оценил обстановку. М-да. Зрелище не радовало — на затылке у Полины зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было. Причем края раны были на удивление ровные, словно трепанацию делали лазерным лучом. Впрочем, при чем здесь какие-то лазерные лучи…
— А ну, тихо! — Буров отвесил Арутюняну звонкую пощечину. — Заткнись, будь мужчиной! Иначе сдохнешь.
Вытащил тело из «жигулей», сел, взялся за ключ зажигания. «Фиг вам», — прострекотал стартер. Раз, другой, третий, четвертый. Это при неостывшем-то еще двигателе?
— Черт!
Буров, чудом не оторвав ручку привода, разблокировал капот, выскочил из машины, сунулся в мотор — ага, так и есть. То есть на трамблере нет центрального провода. «М-да, кому-то очень хочется, видимо, побалакать с нами по душам. Кому, кому…»
— Ну все, хватит киснуть, ей уже не поможешь, — по-настоящему уже разъярился Буров, тряхнул Рубена Ашотовича, как щенка, и тихо, ужасным голосом приказал: — Давай прощайся с ней. В темпе вальса. Живо. Ага, вот так, вот так. Все, хорош. Теперь давай помоги мне. И хватит, такую мать, скулить.
Вдвоем они погрузили труп на заднее сиденье, Рубен Ашотович, всхлипывая, стал искать в багажнике все колющее и режущее, а Буров несколько уподобился жрецам изуверов ацтеков. [307]Иллюзиями он себя не тешил, настраивался — хотелось бы надеяться не на последний, но уж точно — на решительный бой. И впрямь, только он надел свою жуткую перчатку, как из-за деревьев вывернулись четверо — беззвучно, на знакомый манер, в своих покойницких черных костюмах. Трое держали в руках светящиеся «Когти дьявола», один, видимо самый главный, — трость с вычурным набалдашником в виде головы пса. Пуделя. О, мама мия! Похоже, это был увековечен Барсик!
— Рубер-джан, держи дистанцию, не лезь, — требовательно прошипел Буров, полузакрыл глаза, вздохнул и привычно отдал якоря. [308]Мир сразу преобразился для него, в сознании не осталось ничего, кроме холодной, всепобеждающей ярости. Это был уже не человек — тигр. [309]Саблезубый. Да еще с «Когтем дьявола». И пошла потеха, смертельная игра, в которой хорошо смеется тот, кто убивает первым. Более быстрый, более ловкий, более тонко чувствующий дистанцию. Заточка у клинков еще ведь та, волшебная, сугубо магическая, и режут они все на плотном плане играючи, без всякого усилия. Еще как режут-то. Вжик — и Буров выпотрошил одного, с легкостью кастрировал другого и, с живостью увернувшись от удара, практически располовинил третьего. Куда этим медлительным существам до разъяренного саблезубого хищника! Драку заказывали? Не обижайтесь. А хорошая это штука, «Коготь дьявола», эффективная, получше, верно, будет самурайского меча. [310]
Кстати, о мече. Пока еще живой старший супостат переварил наконец увиденное, дернулся, как от удара током, глухо зарычал и вытянул из своей трости клинок, причем клинок, отсвечивающий не блеском стали — зловещим магическим сиянием. Снова глухо зарычал, судорожно оскалился и принялся ужасно суетиться в надежде покромсать Бурова. Дурашка. Мало того что заторможенный, так еще и не наблюдательный. Ведь учиться-то всегда лучше на чужих ошибках. «Ап!» — Буров живо поймал темп, сократил дистанцию и, заранее представляя, что произойдет, быстренько скрестил клинки. Ничего особо интересного не случилось. Клинки, скрестившись, клацнули, хрустнули, пошли трещинами и потухли. Мгновение — и они распались на части, оставив фехтовальщикам лишь одни рукоятки. Нисколько не магические, но увесистые — Буров, например, швырнув свою, с легкостью подбил противнику глаз. Затем приголубил в пах, с чувством уронил на землю и, резко взяв на болевой, так, что захрустели кости, ласково позвал:
— Рубен Ашотович, ау-у! Вы где?
Верный Арутюнян был неподалеку — бледный, задумчивый, с потухшими глазами. От полноты увиденного и услышанного его конкретно шатало, однако он был верен приказу — судорожно держал в руках сумку с шоферским инструментом.
— Рубен-джан, у меня тут разговор намечается с товарищем, — Буров усмехнулся и устроил так, что товарищ от боли замычал, — а вы не тратьте даром времени, занимайтесь трофеями. Руки режьте на уровне кисти и следите за строгим соответствием их клинкам. Чтобы никакой путаницы. Все, давайте…
Отдал Буров ЦУ, настроился и занялся плененным супостатом — плотно, по всей науке, как учили: со скручиванием спинки носа, [311]с эпиляцией бровей, со сдавливанием мошонки, с давлением на ушной канал. [312]Форсированный допрос, он на то и форсированный допрос, а на войне, как на войне — без сантиментов. Однако как ни старался Буров — а уж он-то разбирался кое в чем, но результат не впечатлял. Клиент стонал, мычал, корчился от боли, но тем не менее был крайне немногословен. Чем-то он напоминал собаку, которая все знает, понимает, но сказать, увы, ничего не может. Правда, кое-что он все же сообщил — о задании, о цели, о методах исполнения, о путях отхода, о транссредстве поддержки. О том, что непосредственно связано с текущими реалиями. Кто он, кем послан, откуда и зачем — молчание, тишина, тотальное табу. Словно в его памяти стоял какой-то шлюз, на прошлом — жирный, все перечеркивающий крест. В общем, выудил Буров то, что мог, поставил пальцем, всаженным в кадык, точку и одобрительно кивнул Арутюняну — мол, давай-давай, заканчивай. Пора. Молодец мужик, с характером. Резко овдовел, вляпался в дерьмо, нашел и приключение на свою попу, и ведь ничего, держится, не сломался, знай пилит себе ножовкой по металлу. По верхним вражеским конечностям на уровне кисти. Похоже, толк с такого будет.
Скоро все было готово — отпилено, разбито по комплектам, убрано подальше.
— Уходим, — сказал Буров, но прежде подошел к машине, сдернул шланг со штуцера карбюратора и взялся за рычаг бензонасоса. Захлюпала мембрана, запульсировала струя, заиграла на солнце огнеопасная жидкость.
— О господи! — Арутюнян всхлипнул, однако тут же справился с собой и сам твердой рукой достал зажигалку. — Дай я…
Чиркнул кремень, из искры возгорелось пламя, и уже через миг его робкий язычок превратился в чадный, бушующий костер. Бедная Полина в объятиях дыма с треском уходила куда-то в небо. А Буров и Арутюнян двинулись к развилке по направлению к шоссе, там, если только супостат не врал, должна была ждать машина. Да, супостат глаголил правду, и транссредство имело место быть — бежевая «Волга» с амбалистым, одетым опять-таки во все черное водителем. Ужасно любопытным — с жадностью, прислонившись задом к машине, он следил за клубами дыма, выплывающими из-за вершин деревьев. Любопытной Варваре нос оторвали — амбалу пришлось куда хуже. Положил его Буров в канаву, вытер руки, звякнул тихо ключами от машины и к этой самой машине подошел. На первый взгляд «Волга» как «Волга», банальный драндулет развитого социализма. Только вот почему пернатая от антенн, с госномерами, покоящимися в особых направляющих — вставляй любой, какой натура требует, с какой-то навороченной радиостанцией, каких Буров ни разу не встречал? Ведь сектанты же, некроманты, враги народа и государства. Апологеты ереси, мракобесия и воинствующего шаманизма. М-да. Видать, не такие уж и апологеты.
Ладно, сели — Буров рулевым, Рубен Ашотович смертником, [313]завели мотор, потихоньку тронулись. Миновали проселок, выехали на шоссе и покатили себе под шуршание шин — двигатель был форсирован и на удивление приемист, а на рулевой колонке имелся тумблерок — щелкнешь, и такая сирена заревет, тонально, душераздирающе, куда там паровозной. Шакалы из ГАИ подобных звуков не выносят и шарахаются подальше, словно черт от ладана. В общем, поначалу ехали как надо — бодро, с ветерком. Рубен Ашотович печалился, переваривал пережитое, Буров не внапряг рулил, жал на газ, то и дело щелкал тумблером, усмехался — а ну поди раздайся, прочь с дороги! Едет Буров с победой, при трофеях, с подельником, на добытом транссредстве. Куда едет-то? Да на расправу, на разбор, вершить суд скорый, честный и беспощадный. Не самый гуманный советский суд. А ну-ка ша, довольно сантиментов…
После Колпино начались неприятности. Резко ожила радиостанция и грубым мужским голосом спросила: отчего это не доложили об обстановке, вовремя не вышли на связь и почему это, не связавшись с базой, предпринимают незапланированные действия? Двигаются с непозволительной скоростью, еще неизвестно, в ту ли сторону. Буров презрительно хмыкнул — ну да, как же, держи карман шире, сектанты-некроманты, идеалисты-сатанисты, у коих «Волги» оборудованы радиомаяками, контролируемые не иначе как через систему спутников. Нет, тут чувствуется рука отечества, цепкая, жилистая, ухватистая, берущая за глотку. Кстати, о конечностях. Верхних, вражеских, отхваченных пилой. Надо бы заняться ими, и как можно скорее. И дело даже не в том, что задубеют, а следует всемерно крепить боеготовность. Жизнь, похоже, обещает быть как песня, где поется про покой, который только снится…
А между тем голос из радиостанции сделался суров, дрогнул от негодования, зазвенел сталью и чрезвычайно грозно приказал немедленно дать по тормозам. Причем не просто дать, а еще и подтвердить, шепнув в эфир волшебное секретное слово. Мол, все мы тут свои, конкретно буржуинские, так что в Багдаде все спокойно. Трекс-фекс-пекс, тройка-семерка-туз.
Буров волшебное слово говорить не стал, однако остановился, как требовали, без промедления. Выскочил из машины, следом потянул задумчивого Арутюняна:
— Ходу, ходу, Рубен Ашотович, быстрее.
Конечно, быстрее — советская техническая мысль на месте не стоит, особо в плане всего, касающегося безопасности отечества. Придумают и радиомину в багажнике, и отравленную иглу, выскакивающую из спинки сиденья, и баллон с ипритом или фосгеном, запрятанный глубоко под торпедой. Все что угодно для любимых органов — только бы не было войны. Словом, развили Буров с Рубеном Ашотовичем скорость, убрались с расстояния прямой видимости и, отдышавшись, завернули в лес, где занялись кожевенными работами. Так, без особого старания, на живую нитку, на скорую руку — не до жиру, главное, чтобы держалось. Хотя, честно говоря, прожировать изделия совсем бы не мешало… Наконец управились, надели, по-быстрому проверили клинки — Буров испоганил клен резной, Рубен Ашотович — калину красную. Теперь можно было и повоевать. Хотя, честно говоря, не хотелось. Буров притомился, зверски хотел спать и на все сто был согласен с сицилийцами: да, месть — это блюдо, которое лучше есть холодным. Рубен Ашотович как-то сник, сдулся, выглядел больным и потерянным. Переживания, смерть, обилие впечатлений нахлынули на него тяжелым бременем, ему казалось, что он пребывает в каком-то жутком, трудно представимом сне. А что же будет, когда придется проснуться?
Однако ничего, поднялись через силу, почистились, пошли к дороге на столицу нашей родины. Стали на обочине, изобразили миролюбие, принялись голосовать. Долго, настойчиво, с завидным упорством. Впрочем, нет, завидовать тут нечему. Наконец свершилось, до них снизошли — парень в десантной майке на стареньком КАвЗе. [314]
— Седайте, — распахнул он дверь, явно обрадовавшись попутчикам, подмигнул подфарником, лихо надавил на газ. — Ну, ласточка, давай.
Чувствовалось, что он полон жизни, счастья, оптимизма, доброты и горячего желания к приятному общению. Ну да. Все правильно, легко на сердце от песни веселой — из динамика «Весны», установленной на торпеде, изливался голос молодого Розенбаума.
— Я вас до Средней Рогатки, ладно? — с ходу определился парень. — Дальше уже не поеду никуда. У меня невеста там живет, в доме у универсама. Наташей зовут…
«Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне, — грозно начал Александр Яковлевич. — Ты так любила звон монет…»
— Вот, — захрустев дензнаками, мощно зевнул Буров, — купи своей Наташе чего-нибудь…
— А, спасибо. — Парень взял деньги, не считая убрал, и в голосе его послышался восторг. — Ну дает, ну дает. Как фамилия-то его? То ли цветочная, то ли железнодорожная. Ну еврейская, одним словом. А, плевать. Главное, по-русски, с душой поет…
Так, в приятном обществе, под песни Розенбаума, Буров и Арутюнян въехали в город Ленина. Вздохнули с облегчением, попрощались с водителем и резко окунулись в сутолоку Московского проспекта. Вокруг спешили люди, газовали машины, даже и не верилось, что день уже на исходе, — стрелки на больших уличных часах показывали начало десятого. Программа «Время», верно, уже началась…
— Ну, и куда мы теперь? — спросил Арутюнян и вспомнил, что в кармане у него лежит перчатка из человечьей кожи. — Может, ко мне?
— Рубен Ашотович, Рубен Ашотович! — Буров укоризненно вздохнул. — К вам нельзя, нас там ждут. Сгинем не за понюшку табака. Нет, если уж и лезть на рожон, то с толком. Поехали-ка ко мне. И рожна, и толка там с избытком.
Арутюняну, похоже, было все равно — молча он уселся в такси, равнодушно прокатился по городу, медленно, словно сомнамбула, вылез на набережной Фонтанки. Чувствовалось, что он чудовищно устал — и мыслями, и душой, и телом, и держится из последних сил, огромным усилием воли.
— За мной, не отставайте, — бодро распорядился Буров, посмотрел по сторонам и с видом революционера-подпольщика повел Рубена Ашотовича во двор — тот шел в молчании, без всяких эмоций, показывая ясно, что у Саранцева не бывал.
Путь не затянулся — вот он, смрадный загаженный сарай, сосчитанные гаражи, обшарпанный фасад. И занавешенное кисеей окно на пятом этаже. Полуоткрытое. Знакомое. В котором горел свет…
— Рубен Ашотович, я надеюсь на вас. — Буров снова уподобился ацтекам, сделался суров, ласково, но в то же время крепко взялся за волшебный нож. — Запомните, никакой пощады. Или мы, или они, третьего не дано. Отомстите за Полину, посчитайтесь за Фрола. Думаю, он тоже мертв…
— Да-да. На войне как на войне, — согласился Арутюнян, натянул перчатку, вытащил кинжал и, неловко взмахнув им, основательно попортил себе шкуру. — Ай! Уй! Такую мать! Ну, суки!
Странно, но это спонтанное кровопускание взбодрило его, разъярило, добавило сил. Мирный геофизик исчез, уступив место абреку, к тому же вооруженному волшебным, кромсающим все и вся ножом. Находиться с ним рядом сделалось тревожно, вот уж воистину — в тихом омуте черти водятся.
— Э-э-э, Рубен Ашотович, не надо так ножичком-то, подождите немного, экономьте силы. — Буров одобрительно посмотрел на армянина, превратившегося в берсерка, и, нырнув в знакомый, все такой же грязный подъезд, принялся считать ногами ступени.
Арутюнян, не отставая, поднимался следом, сек кинжалом воздух и с выражением шептал:
— Всех порубаю, всех… Легавых, чекистов, сектантов, коммунистов… На шашлык, на бастурму, на бозбаш, на бозартму… Хаш делать буду, толму, сациви. Всех, всех, всех… — В голосе его чувствовались экспрессия и отличное знание кавказской кухни, такое, что у Бурова пошла слюна.
Наконец, когда Рубен Ашотович добрался до шорпы, выдвинулись на место. К вечность не крашенной, серой до омерзения двери.
— Повторяю еще раз — максимальная жестокость. Рвите врагам глотки, и победа будет за нами. — Буров страшно подмигнул, оскалился. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Ну-с, приступим. Подошел к двери, примерился и одним движением перерезал ригеля. — Заходите, быстро.
Ладно, проскользнули в коридор, затаили дыхание, прислушались. Вроде ничего настораживающего, подозрительного, вызывающего чувство опасности. Коммуналка коммуналкой — гонорейный слив, стонущие трубы, запахи мышей, пыли, запущенных удобств. Грусть, безнадежность и тоска, возведенные в квадрат. Зато за дверью комнаты Лены весело пели, видимо, по телевизору:
— А, кожные покровы, — подошла Полина, с интересом глянула, удрученно покачала головой. — Да ведь не так, бестолочь, не так. Это тебе не лопатой махать. Дай-ка я.
Взяла дело и конечность в свои руки и мигом добилась результата — кожу как чулок сняла. Сразу видно, ас, профи, советский врач первой категории. Джеку Потрошителю учиться и учиться.
— Мерси. Иголки с ниткой не найдется? — Буров с уважением кивнул, тщательно выскоблил снятое и принялся старательно сооружать некое подобие перчатки. Топорное, не Ив Сен Лоран, беременным и детям лучше не смотреть…
А между тем изрядно запахло жареным, и Рубен Ашотович возвестил:
— Готово! Прошу.
В голосе его слышались гордость, нетерпение и истинно кавказское радушие.
«Ладно, после докуем». Буров непроизвольно проглотил слюну, повесил изделие сушиться и стремительно пошел на зов, правда по большой дуге, через рукомойник. Чтобы жить, надо есть. А чтобы выживать — и подавно.
У костра было хорошо — зелено, бескомарно, в меру цивилизованно. Весело подмигивали уголья, Полина четвертовала огурцы, Рубен Ашотович дефлорировал бутылку. Не какой-нибудь там солнцедар — «Алазанскую долину». Ладно, сели, тяпнули винца, взялись за исполинские шашлыки, и впрямь необычайно вкусные. Ели с аппетитом, но в молчании, общих тем, в общем-то, не было. Вернее, была одна, невеселая, не способствующая пищеварению, говорить на которую не хотелось. Однако что это за трапеза без беседы? Банальное чревобесие. Мало, что ли, приятных тем? И Полина принялась со всей решительностью исправлять ситуацию.
— Василий, ну как плечо? Я не думаю, что оно загноится. Сукровица выделяется?
— М-м-м. — Буров поперхнулся, хватанул винца, снова взялся за свинину. — Не выделяется.
— Ну вот и ладно, — одобрила Полина, тоже приняла винца и, мощно разжевав кусок мяса, принялась за свое: — Василий, а перчатку эту вы как, для дела или на память? На стену, в сервант?
— Для дела, — положил шампур Буров, удрученно вздохнул и с каким-то странным выражением посмотрел на Полину. — Попозже покажу, для какого. Когда, бог даст, поедим.
Бог не выдал, свинья не съела, и он действительно устроил представление: надел ужасную свою перчатку и взял за ручку трофейный нож.
— Ап! Вуаля!
Клинок разом ожил, замерцал, налился мрачным, мертвенным светом. Словно глаз какой-то хищной, необычайно злобной твари.
— О, дьявольский коготь! Столько раз слышал, но ни разу не видел! — выдохнул Рубен Ашотович, вскочил, оглянулся на жену: — Полинушка, ты только посмотри! Помнишь, я тебе рассказывал… ты еще не верила, сочилась скепсисом…
Буров между тем, не ограничась визуальными эффектами, двинулся дальше и показал магический клинок в действии: знатно испоганил ленточный многострадальный фундамент, светящееся лезвие кромсало бетон — куда там агрегату инженера Гарина. Шоу, похоже, удалось.
— Здорово, — восхитилась Полина и принялась закуривать «болгарию». — Трепанацию черепа делать — лучше не придумаешь. И в плане внутренних полостей… Да, вещь. Конфетка. Был, помню, у меня брюшистый скальпель [306]золингеновской работы, всем скальпелям скальпель, так вот, с когтем этим даже не сравнить. День и ночь…
А Буров уже выпустил клинок из пальцев, и тот сразу же потух, утратил вес, сделался словно из алюминия. Тусклым, неинтересным, насквозь фальшивым, захочешь хлеб порезать — и то не получится. Все, чудеса окончились.
— Ну, время, — глянул на часы Рубен Ашотович. — Пора ехать. Уговор дороже денег.
Сборы были недолги — загасили костер, сполоснули шампуры, навесили на дверь хлипенький, чисто символический замок. Тронулись. И потянулись опять палисады, столбы, лента асфальта, деревья, дома. Дорога лежала к реке, на крутые берега Тосны. Наконец «жигуль» остановился, дальше следовало топать ножками.
— Ну, на фиг, я пас. — Полина зевнула, раскинулась на сиденье. — Озоном подышу, музыку послушаю. Нам песня строить и жить помогает. Давайте быстрее.
Из радиоприемника «жигулей» необыкновенно бодро изливалось:
Что строить с такой песней, как жить?..
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди…
— Ладно. — Рубен Ашотович кивнул, вытащил из багажника сумку, осторожно открыл. — Так, все отлично, вроде ничего не расплескалось. — Крякнул, шмыгнул носом, посмотрел на Бурова. — Ничто человеческое не чуждо и Фролу. Жутко уважает окрошку. Только без огурцов, жевать-то нечем.
Горько усмехнулся, вскинул сумочку и, не оглядываясь, пошел к реке. Буров, наоборот, с оглядкой, медленно двинулся следом. Что-то его совсем не радовали ни местные красоты, ни щебетание птиц, ни пряное благоухание трав. Инстинкт приказывал ему быть настороже — вслушиваться, всматриваться, бдить, не расслабляясь. А он своим инстинктам доверял.
Скоро вышли на берег Тосны, крутой, живописный, малиновый на разрезе. Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Светило солнышко, струились воды, дуэт акселератов на той стороне с напором занимался петтингом. М-да, дело молодое, дело немудреное…
— Странно, никого, — нахмурился Рубен Ашотович, почесал висок и указал на древнюю, с лапами до земли, ель. — Он обычно приходит раньше и ждет там. Который сейчас час?
Буровские командирские показывали ровно восемнадцать ноль-ноль. Ничто не изменилось до восемнадцати тридцати — все так же ласково светило солнце, бежала река, ковали свое маленькое счастье тинейджеры.
— Может, есть резон его поискать? — быстро глянул Буров на Арутюняна. — Может, заболел, простудился, может, ногу подвернул? Все бывает в жизни.
— Ну как же, поискать его! — Арутюнян вздохнул, насупился, лицо его выразило муку. — Его вон сектанты два года найти не могут. Что там делается под землей — один бог знает, говорят, есть проходы до Колпино, под Ижорским заводом. А Фрол ведь видит всех и все насквозь. Вот черт, боже упаси, только бы он не попался в лапы к этим изуверам. Давайте, Вася, подождем еще.
Они простояли под елкой еще с полчаса, оставили, надеясь на что-то, сумку с харчами и в мерзком, прямо-таки похоронном настроении отправились к машине. Собственно, горевал и активно печалился лишь Рубен Ашотович, Буров смотрел по сторонам, ждал сюрпризов, неприятностей и треволнений. Большой беды ждал. Ждать ему пришлось не долго…
Полины у машины не было, как видно, предпочла озону музыку. И точно, она сидела в кресле с закрытыми глазами, расслабленно, словно во сне, откинув голову на подголовник. Хотя заснуть в машине было сложно — из приоткрытого окна ревел неистово приемник:
— Полина, ты что это, спишь? — Рубен Ашотович клацнул дверцей, тронул супругу за плечо и вдруг истошно закричал, страшно, жутко, бешено, заглушая оду про Ленина. Потом издал утробный звук, судорожно схватился за дверцу и пополам сложился в рвотных, выворачивающих душу спазмах. Со стороны казалось, что он умирает.
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути.
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди…
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка», — вихрем подскочил Буров, оттолкнул Арутюняна, мигом оценил обстановку. М-да. Зрелище не радовало — на затылке у Полины зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было. Причем края раны были на удивление ровные, словно трепанацию делали лазерным лучом. Впрочем, при чем здесь какие-то лазерные лучи…
— А ну, тихо! — Буров отвесил Арутюняну звонкую пощечину. — Заткнись, будь мужчиной! Иначе сдохнешь.
Вытащил тело из «жигулей», сел, взялся за ключ зажигания. «Фиг вам», — прострекотал стартер. Раз, другой, третий, четвертый. Это при неостывшем-то еще двигателе?
— Черт!
Буров, чудом не оторвав ручку привода, разблокировал капот, выскочил из машины, сунулся в мотор — ага, так и есть. То есть на трамблере нет центрального провода. «М-да, кому-то очень хочется, видимо, побалакать с нами по душам. Кому, кому…»
— Ну все, хватит киснуть, ей уже не поможешь, — по-настоящему уже разъярился Буров, тряхнул Рубена Ашотовича, как щенка, и тихо, ужасным голосом приказал: — Давай прощайся с ней. В темпе вальса. Живо. Ага, вот так, вот так. Все, хорош. Теперь давай помоги мне. И хватит, такую мать, скулить.
Вдвоем они погрузили труп на заднее сиденье, Рубен Ашотович, всхлипывая, стал искать в багажнике все колющее и режущее, а Буров несколько уподобился жрецам изуверов ацтеков. [307]Иллюзиями он себя не тешил, настраивался — хотелось бы надеяться не на последний, но уж точно — на решительный бой. И впрямь, только он надел свою жуткую перчатку, как из-за деревьев вывернулись четверо — беззвучно, на знакомый манер, в своих покойницких черных костюмах. Трое держали в руках светящиеся «Когти дьявола», один, видимо самый главный, — трость с вычурным набалдашником в виде головы пса. Пуделя. О, мама мия! Похоже, это был увековечен Барсик!
— Рубер-джан, держи дистанцию, не лезь, — требовательно прошипел Буров, полузакрыл глаза, вздохнул и привычно отдал якоря. [308]Мир сразу преобразился для него, в сознании не осталось ничего, кроме холодной, всепобеждающей ярости. Это был уже не человек — тигр. [309]Саблезубый. Да еще с «Когтем дьявола». И пошла потеха, смертельная игра, в которой хорошо смеется тот, кто убивает первым. Более быстрый, более ловкий, более тонко чувствующий дистанцию. Заточка у клинков еще ведь та, волшебная, сугубо магическая, и режут они все на плотном плане играючи, без всякого усилия. Еще как режут-то. Вжик — и Буров выпотрошил одного, с легкостью кастрировал другого и, с живостью увернувшись от удара, практически располовинил третьего. Куда этим медлительным существам до разъяренного саблезубого хищника! Драку заказывали? Не обижайтесь. А хорошая это штука, «Коготь дьявола», эффективная, получше, верно, будет самурайского меча. [310]
Кстати, о мече. Пока еще живой старший супостат переварил наконец увиденное, дернулся, как от удара током, глухо зарычал и вытянул из своей трости клинок, причем клинок, отсвечивающий не блеском стали — зловещим магическим сиянием. Снова глухо зарычал, судорожно оскалился и принялся ужасно суетиться в надежде покромсать Бурова. Дурашка. Мало того что заторможенный, так еще и не наблюдательный. Ведь учиться-то всегда лучше на чужих ошибках. «Ап!» — Буров живо поймал темп, сократил дистанцию и, заранее представляя, что произойдет, быстренько скрестил клинки. Ничего особо интересного не случилось. Клинки, скрестившись, клацнули, хрустнули, пошли трещинами и потухли. Мгновение — и они распались на части, оставив фехтовальщикам лишь одни рукоятки. Нисколько не магические, но увесистые — Буров, например, швырнув свою, с легкостью подбил противнику глаз. Затем приголубил в пах, с чувством уронил на землю и, резко взяв на болевой, так, что захрустели кости, ласково позвал:
— Рубен Ашотович, ау-у! Вы где?
Верный Арутюнян был неподалеку — бледный, задумчивый, с потухшими глазами. От полноты увиденного и услышанного его конкретно шатало, однако он был верен приказу — судорожно держал в руках сумку с шоферским инструментом.
— Рубен-джан, у меня тут разговор намечается с товарищем, — Буров усмехнулся и устроил так, что товарищ от боли замычал, — а вы не тратьте даром времени, занимайтесь трофеями. Руки режьте на уровне кисти и следите за строгим соответствием их клинкам. Чтобы никакой путаницы. Все, давайте…
Отдал Буров ЦУ, настроился и занялся плененным супостатом — плотно, по всей науке, как учили: со скручиванием спинки носа, [311]с эпиляцией бровей, со сдавливанием мошонки, с давлением на ушной канал. [312]Форсированный допрос, он на то и форсированный допрос, а на войне, как на войне — без сантиментов. Однако как ни старался Буров — а уж он-то разбирался кое в чем, но результат не впечатлял. Клиент стонал, мычал, корчился от боли, но тем не менее был крайне немногословен. Чем-то он напоминал собаку, которая все знает, понимает, но сказать, увы, ничего не может. Правда, кое-что он все же сообщил — о задании, о цели, о методах исполнения, о путях отхода, о транссредстве поддержки. О том, что непосредственно связано с текущими реалиями. Кто он, кем послан, откуда и зачем — молчание, тишина, тотальное табу. Словно в его памяти стоял какой-то шлюз, на прошлом — жирный, все перечеркивающий крест. В общем, выудил Буров то, что мог, поставил пальцем, всаженным в кадык, точку и одобрительно кивнул Арутюняну — мол, давай-давай, заканчивай. Пора. Молодец мужик, с характером. Резко овдовел, вляпался в дерьмо, нашел и приключение на свою попу, и ведь ничего, держится, не сломался, знай пилит себе ножовкой по металлу. По верхним вражеским конечностям на уровне кисти. Похоже, толк с такого будет.
Скоро все было готово — отпилено, разбито по комплектам, убрано подальше.
— Уходим, — сказал Буров, но прежде подошел к машине, сдернул шланг со штуцера карбюратора и взялся за рычаг бензонасоса. Захлюпала мембрана, запульсировала струя, заиграла на солнце огнеопасная жидкость.
— О господи! — Арутюнян всхлипнул, однако тут же справился с собой и сам твердой рукой достал зажигалку. — Дай я…
Чиркнул кремень, из искры возгорелось пламя, и уже через миг его робкий язычок превратился в чадный, бушующий костер. Бедная Полина в объятиях дыма с треском уходила куда-то в небо. А Буров и Арутюнян двинулись к развилке по направлению к шоссе, там, если только супостат не врал, должна была ждать машина. Да, супостат глаголил правду, и транссредство имело место быть — бежевая «Волга» с амбалистым, одетым опять-таки во все черное водителем. Ужасно любопытным — с жадностью, прислонившись задом к машине, он следил за клубами дыма, выплывающими из-за вершин деревьев. Любопытной Варваре нос оторвали — амбалу пришлось куда хуже. Положил его Буров в канаву, вытер руки, звякнул тихо ключами от машины и к этой самой машине подошел. На первый взгляд «Волга» как «Волга», банальный драндулет развитого социализма. Только вот почему пернатая от антенн, с госномерами, покоящимися в особых направляющих — вставляй любой, какой натура требует, с какой-то навороченной радиостанцией, каких Буров ни разу не встречал? Ведь сектанты же, некроманты, враги народа и государства. Апологеты ереси, мракобесия и воинствующего шаманизма. М-да. Видать, не такие уж и апологеты.
Ладно, сели — Буров рулевым, Рубен Ашотович смертником, [313]завели мотор, потихоньку тронулись. Миновали проселок, выехали на шоссе и покатили себе под шуршание шин — двигатель был форсирован и на удивление приемист, а на рулевой колонке имелся тумблерок — щелкнешь, и такая сирена заревет, тонально, душераздирающе, куда там паровозной. Шакалы из ГАИ подобных звуков не выносят и шарахаются подальше, словно черт от ладана. В общем, поначалу ехали как надо — бодро, с ветерком. Рубен Ашотович печалился, переваривал пережитое, Буров не внапряг рулил, жал на газ, то и дело щелкал тумблером, усмехался — а ну поди раздайся, прочь с дороги! Едет Буров с победой, при трофеях, с подельником, на добытом транссредстве. Куда едет-то? Да на расправу, на разбор, вершить суд скорый, честный и беспощадный. Не самый гуманный советский суд. А ну-ка ша, довольно сантиментов…
После Колпино начались неприятности. Резко ожила радиостанция и грубым мужским голосом спросила: отчего это не доложили об обстановке, вовремя не вышли на связь и почему это, не связавшись с базой, предпринимают незапланированные действия? Двигаются с непозволительной скоростью, еще неизвестно, в ту ли сторону. Буров презрительно хмыкнул — ну да, как же, держи карман шире, сектанты-некроманты, идеалисты-сатанисты, у коих «Волги» оборудованы радиомаяками, контролируемые не иначе как через систему спутников. Нет, тут чувствуется рука отечества, цепкая, жилистая, ухватистая, берущая за глотку. Кстати, о конечностях. Верхних, вражеских, отхваченных пилой. Надо бы заняться ими, и как можно скорее. И дело даже не в том, что задубеют, а следует всемерно крепить боеготовность. Жизнь, похоже, обещает быть как песня, где поется про покой, который только снится…
А между тем голос из радиостанции сделался суров, дрогнул от негодования, зазвенел сталью и чрезвычайно грозно приказал немедленно дать по тормозам. Причем не просто дать, а еще и подтвердить, шепнув в эфир волшебное секретное слово. Мол, все мы тут свои, конкретно буржуинские, так что в Багдаде все спокойно. Трекс-фекс-пекс, тройка-семерка-туз.
Буров волшебное слово говорить не стал, однако остановился, как требовали, без промедления. Выскочил из машины, следом потянул задумчивого Арутюняна:
— Ходу, ходу, Рубен Ашотович, быстрее.
Конечно, быстрее — советская техническая мысль на месте не стоит, особо в плане всего, касающегося безопасности отечества. Придумают и радиомину в багажнике, и отравленную иглу, выскакивающую из спинки сиденья, и баллон с ипритом или фосгеном, запрятанный глубоко под торпедой. Все что угодно для любимых органов — только бы не было войны. Словом, развили Буров с Рубеном Ашотовичем скорость, убрались с расстояния прямой видимости и, отдышавшись, завернули в лес, где занялись кожевенными работами. Так, без особого старания, на живую нитку, на скорую руку — не до жиру, главное, чтобы держалось. Хотя, честно говоря, прожировать изделия совсем бы не мешало… Наконец управились, надели, по-быстрому проверили клинки — Буров испоганил клен резной, Рубен Ашотович — калину красную. Теперь можно было и повоевать. Хотя, честно говоря, не хотелось. Буров притомился, зверски хотел спать и на все сто был согласен с сицилийцами: да, месть — это блюдо, которое лучше есть холодным. Рубен Ашотович как-то сник, сдулся, выглядел больным и потерянным. Переживания, смерть, обилие впечатлений нахлынули на него тяжелым бременем, ему казалось, что он пребывает в каком-то жутком, трудно представимом сне. А что же будет, когда придется проснуться?
Однако ничего, поднялись через силу, почистились, пошли к дороге на столицу нашей родины. Стали на обочине, изобразили миролюбие, принялись голосовать. Долго, настойчиво, с завидным упорством. Впрочем, нет, завидовать тут нечему. Наконец свершилось, до них снизошли — парень в десантной майке на стареньком КАвЗе. [314]
— Седайте, — распахнул он дверь, явно обрадовавшись попутчикам, подмигнул подфарником, лихо надавил на газ. — Ну, ласточка, давай.
Чувствовалось, что он полон жизни, счастья, оптимизма, доброты и горячего желания к приятному общению. Ну да. Все правильно, легко на сердце от песни веселой — из динамика «Весны», установленной на торпеде, изливался голос молодого Розенбаума.
— Я вас до Средней Рогатки, ладно? — с ходу определился парень. — Дальше уже не поеду никуда. У меня невеста там живет, в доме у универсама. Наташей зовут…
«Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне, — грозно начал Александр Яковлевич. — Ты так любила звон монет…»
— Вот, — захрустев дензнаками, мощно зевнул Буров, — купи своей Наташе чего-нибудь…
— А, спасибо. — Парень взял деньги, не считая убрал, и в голосе его послышался восторг. — Ну дает, ну дает. Как фамилия-то его? То ли цветочная, то ли железнодорожная. Ну еврейская, одним словом. А, плевать. Главное, по-русски, с душой поет…
Так, в приятном обществе, под песни Розенбаума, Буров и Арутюнян въехали в город Ленина. Вздохнули с облегчением, попрощались с водителем и резко окунулись в сутолоку Московского проспекта. Вокруг спешили люди, газовали машины, даже и не верилось, что день уже на исходе, — стрелки на больших уличных часах показывали начало десятого. Программа «Время», верно, уже началась…
— Ну, и куда мы теперь? — спросил Арутюнян и вспомнил, что в кармане у него лежит перчатка из человечьей кожи. — Может, ко мне?
— Рубен Ашотович, Рубен Ашотович! — Буров укоризненно вздохнул. — К вам нельзя, нас там ждут. Сгинем не за понюшку табака. Нет, если уж и лезть на рожон, то с толком. Поехали-ка ко мне. И рожна, и толка там с избытком.
Арутюняну, похоже, было все равно — молча он уселся в такси, равнодушно прокатился по городу, медленно, словно сомнамбула, вылез на набережной Фонтанки. Чувствовалось, что он чудовищно устал — и мыслями, и душой, и телом, и держится из последних сил, огромным усилием воли.
— За мной, не отставайте, — бодро распорядился Буров, посмотрел по сторонам и с видом революционера-подпольщика повел Рубена Ашотовича во двор — тот шел в молчании, без всяких эмоций, показывая ясно, что у Саранцева не бывал.
Путь не затянулся — вот он, смрадный загаженный сарай, сосчитанные гаражи, обшарпанный фасад. И занавешенное кисеей окно на пятом этаже. Полуоткрытое. Знакомое. В котором горел свет…
— Рубен Ашотович, я надеюсь на вас. — Буров снова уподобился ацтекам, сделался суров, ласково, но в то же время крепко взялся за волшебный нож. — Запомните, никакой пощады. Или мы, или они, третьего не дано. Отомстите за Полину, посчитайтесь за Фрола. Думаю, он тоже мертв…
— Да-да. На войне как на войне, — согласился Арутюнян, натянул перчатку, вытащил кинжал и, неловко взмахнув им, основательно попортил себе шкуру. — Ай! Уй! Такую мать! Ну, суки!
Странно, но это спонтанное кровопускание взбодрило его, разъярило, добавило сил. Мирный геофизик исчез, уступив место абреку, к тому же вооруженному волшебным, кромсающим все и вся ножом. Находиться с ним рядом сделалось тревожно, вот уж воистину — в тихом омуте черти водятся.
— Э-э-э, Рубен Ашотович, не надо так ножичком-то, подождите немного, экономьте силы. — Буров одобрительно посмотрел на армянина, превратившегося в берсерка, и, нырнув в знакомый, все такой же грязный подъезд, принялся считать ногами ступени.
Арутюнян, не отставая, поднимался следом, сек кинжалом воздух и с выражением шептал:
— Всех порубаю, всех… Легавых, чекистов, сектантов, коммунистов… На шашлык, на бастурму, на бозбаш, на бозартму… Хаш делать буду, толму, сациви. Всех, всех, всех… — В голосе его чувствовались экспрессия и отличное знание кавказской кухни, такое, что у Бурова пошла слюна.
Наконец, когда Рубен Ашотович добрался до шорпы, выдвинулись на место. К вечность не крашенной, серой до омерзения двери.
— Повторяю еще раз — максимальная жестокость. Рвите врагам глотки, и победа будет за нами. — Буров страшно подмигнул, оскалился. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Ну-с, приступим. Подошел к двери, примерился и одним движением перерезал ригеля. — Заходите, быстро.
Ладно, проскользнули в коридор, затаили дыхание, прислушались. Вроде ничего настораживающего, подозрительного, вызывающего чувство опасности. Коммуналка коммуналкой — гонорейный слив, стонущие трубы, запахи мышей, пыли, запущенных удобств. Грусть, безнадежность и тоска, возведенные в квадрат. Зато за дверью комнаты Лены весело пели, видимо, по телевизору: