Страница:
— Ага, — нехорошо сказали граждане и дружно перестали всхлипывать. — Так ты, падла, бомж?
И, позабыв и о покойном, и о вселенской скорби, принялись метелить Артиста. Под настроение забили до смерти…
Рассказал Рубен Ашотович также и о свалке, чьи гигантские терриконы мусора возвышаются Эверестами по ту сторону Волховского шоссе. У подножия этих гор вяло копошатся аборигены — грязные, оборванные, презираемые даже бомжами. Мусорное Эльдорадо дает им все — еду, одежду, курево, жилье. Не гнушаются они и чайками с воронами — добывают дичь при помощи самодельных луков и пращей. Что с них возьмешь? Свалочники. Обретающиеся в грязи, в смраде, по соседству с «иловыми картами». А «иловые карты» — это залежи зловонной жижи, густо смердящие на километры вокруг. Грязная вода, как известно, очищается на острове Белом при посредстве бактерий, а затем выпускается в Финский залив. Черный же, издающий невыносимую вонь осадок складируется для обеззараживания здесь, по соседству с кладбищем и свалкой, превращая реки и ручейки в клоаки, а все произрастающее по их берегам — в отраву. Господи, спаси и сохрани выкупаться в здешней Дудергофке!
Складно излагал Рубен Ашотович, славно шло на воздухе сухое винцо, Буров был слушателем благодарным, схватывающим все на лету. А вокруг, словно иллюстрируя слова Арутюняна, разворачивалась на всю катушку кладбищенская проза. Каркали вороны, чмокали лопаты, на спецплощадку подъезжали похоронные автобусы. Тут же, как из-под земли, выскакивали квартетом молодцы в черных комбезах, напористо хватали гроб и тащили его в «зал прощаний». Из боковых дверей выныривал товарищ с цинковой мордой, строил прощающихся по ранжиру и выдавал казенную речь о светлой и вечной памяти. В наших и в ваших сердцах. Тут же крутился вьюном лихой фотограф, мастерски щелкал «Сменой», делал фотографии покойного. После пары-тройки удачных крупняков — в фас, профиль и снова в фас прощальная церемония заканчивалась. По знаку цинкомордого снова появлялись молодцы, грузили домовину на катафалк и везли с музыкой или без оной к месту вечного пристанища. А вокруг, как бы в пику смерти, ликовала жизнь — зеленела листва, промышляли бомжи, ревели «Белоруси», вкалывали «негры». Еще как вкалывали, Корчагин бы удавился: копали ямы, подсыпали щебенку, «сажали на трубы», грузили песок, возились с надгробиями, цветниками и поребриками. Это — в дневное время, на людских глазах, при солнечном свете. А что они творили здесь ночью, один бог знает. Впрочем, не бином Ньютона и не теорема Ферма — ночами «негры» превращались в вандалов и опрокидывали наземь надгробия побогаче. С тем чтобы днем восстанавливать оные за отдельную плату. Се ля ви — мертвые не обидчивы, а живым нужно жить…
Где-то до полудня просидели Буров и Арутюнян в обществе Аарона Соломоновича. Прикончили бутылочку киндзмараули, уважили «Докторскую» и «Краковскую», побаловались, как это и положено под винишко, похожим на брынзу сулугуни. Изрядно пообщались с прекрасным. Без десяти двенадцать Буров встал, командно посмотрел на Арутюняна:
— Рубен Ашотович, давай в машину. Жди. Я, бог даст, не долго.
Подмигнул и направился по диагонали налево. К скромной, ничем не примечательной могилке Ксении Наливайко, где его должно было ждать доверенное лицо с милым псевдонимом Комод. Паролей, ответов и условных знаков не требовалось — Мбвенга клятвенно заверил, что агент сей и Буров знакомы, и знакомы очень хорошо. А уж как давно-то, давно… Больше, правда, ничего не сказал, только усмехнулся своими вывороченными губами. Даром что изрядный людоед, так еще и конспиратор хренов…
«Так-с, похоже, есть контакт. — Буров заметил фигуру на скамейке, подошел поближе, с облегчением вздохнул. — Нет, слава богу, не знакомы. Ну и рожа, настоящий фашист. — Резко отвернулся, двинулся дальше и неожиданно, еще не веря глазам, замедлил шаг. — Фу ты, черт, не может быть. Жарко сегодня, не нужно было пить…» И невыразимо обрадовался, услышав знакомый голос:
— Ну, такую мать! Князь, вы? Ты? Вася! Друг! Ни хрена себе, встреча!
На могиле сидел первый клинок Парижа, бретер, задира и любимец всех женщин шевалье де Сальмоньяк. [360]Но господи, пресвятая дева, в каком же виде! Где голландский парик, батистовая, с кружевами, рубашка и проверенная, валансьенская шпага — мощная, тяжелая, испанской работы, способная как колоть, так и рубить? Где ботфорты, жилет, панталоны, камзол, изысканная, вся в золоте, перевязь? Увы, в советские времена младший Сальмоньяк таскал техасы, тельник и замызганные полуботинки. Отечественной фабрики «Скороход», без шнурков, на босу ногу.
— Едрить твою налево, Вася, князь! Ну не так и не этак! — Шевалье вскочил и заключил Бурова в объятия. — Кореш! Корешок!
От него умопомрачительно несло свалкой, кладбищем и иловыми, доходящими до кондиций картами. Не цветочным одеколоном и не лавандовой водой, однако Буров и не подумал отстраняться.
— Анри, друг! — с чувством сказал он, похлопал экс-Сальмоньяка по спине и, разомкнув наконец кольцо объятий, с улыбкой покачал головой: — Да, тесен мир. И что это тебе в Америке-то не сиделось? [361]Не понравилось что?
— Да это моя работа мессиру не понравилась. Похоже, погорячился я с Декларацией-то независимости. [362] — Анри уселся на скамью. — Свобода эта только рентам на лапу. Теперь вот здесь, в клоаке, работаю над ошибками. И слава богу, что отныне в компании с тобой. И давно, Вася, тебя захомутали? Признайся, одна наша рыжая знакомая сподобилась?
Да, помнится, в старые добрые времена шевалье де Сальмоньяк матом не ругался. [363]
— И она в том числе, — улыбнулся Буров, устроился напротив, посмотрел на шевалье: — А как там Мадлена, учительница первая моя? [364]Надеюсь, ты не забыл ее в Америке?
— Да нет, все это время была здесь, со мной, в Говниловке. — Анри улыбки не поддержал и сделался серьезен. — А вчера ее сняли с задания, экстренно перебросили в Германию, в Третий рейх, к фашистам. Там сейчас такая заваруха затевается, такую мать!
В это время раздались голоса, хриплые, невнятные, на повышенных тонах, и на расстоянии прямой видимости появились два бомжа, по поклаже сразу чувствовалось, промышляющие с могил.
— Ш-ш, так это же сам Комод. — Голоса сразу стихли, затрещали кусты, и бомжи испарились, словно джинны из бутылки. Показав с предельной ясностью, что у них своя компания, а у экс-маркиза де Сальмоньяка-младшего — своя, и что вообще лучше лишний раз на глаза ему не попадаться…
— Кстати, о фашистах, — мысленно оценил популярность Анри Буров. — Там, по соседству, мужик сидит, морда как у Зигфрида. Вылитая белокурая бестия, только в ботах. Хоть сейчас в СС.
— Да это же Донатас Танкист, лепший корень мой. Прибалт голимый, хотя очень может быть, что и разбавлен немчурой, — улыбнулся шевалье и вытащил помятую «Стюардессу». — Танкист в натуре, капитан, горел в Афгане ярким пламенем. Потом въехал в морду своему прямому начальнику, за что был помножен на ноль, выкупан в дерьме и выпихнут без пенсии в народное хозяйство. Теперь вот со мной в Говниловке зависает. — Он предложил «Стюардессу» Бурову и жадно закурил сам. — Слушай, Вася, давай по всем темам завтра. А то ведь сегодня на четырнадцать ноль-ноль у нас запланированы боевые действия. Нужно как следует намылить холку всем этим мусорным шакалам. Ну это ж надо, придумали херню — объявили свалку своей законной вотчиной, куда вход нашим бомжам-говниловцам категорически заказан. Хорошенькое дело, а что же они понесут в общак? Так что ладно, сегодня сойдемся, посмотрим, ху ис ху. Я, кстати, себе такие ножички изладил, ну просто любо-дорого посмотреть, — и он на метр с гаком, словно заправский рыбак, развел ручищи в стороны. — Вот такие, с долами, из рессорной стали. В общем, Вася, давай завтра. В это же время на перекрестке трактов Пулковского и Волховского. Лады?
— Лады, — сразу согласился Буров, крепко поручкался с шевалье, и тот на пару с Донатасом Танкистом отправился готовиться к сражению. Что он, что прибалтиец-фашист со спины были похожи на шифоньеры…
«А говорят, на кладбище все спокойненько, средь верб-то, тополей и берез». Буров посмотрел им вслед, усмехнулся, бросил взгляд на покойницу Наливайко и, так и не использовав по назначению «Стюардессу», подался из юдоли печали. На душе у него, несмотря на антураж, было радостно — ура, шевалье жив-здоров и находится рядом. Ну, теперь можно и повоевать. Скоро не будет ни рептов, ни кинозавров вульгарисов, ни барона де Гарда — только море дымящейся крови…
Так, полный мыслей и радужных планов, Буров убрался с кладбища, глянул на безобразие, символизирующее скорбь, нахмурился и пошагал к машине.
Рубен Ашотович был не за рулем — плюнув на все законы коспирации, он разговаривал — и, сразу видно, по душам — с каким-то мужиком в комбинезоне. Чувствовалось по всему, что если даже они и не друзья, то добрые хорошие знакомые. Скорее всего — бывшие сослуживцы. Буров в секретной службе что-то понимал — он терпеливо подождал, пока мужик отчалит, выдержал должную паузу и уже в машине с невинным видом спросил:
— Никак знакомого встретил, Рубен Ашотович?
— Ну ты, Василий, скажешь — знакомого. — Тот, все еще обрадованно скалясь, запустил мотор, клацнул передачей, отдал педаль сцепления. — Это же напарник мой бывший, Васька Штык, когда «негрили» вместе. В гости звал, сказал, что постарел, рассказал по-быстрому о том, о сем, об этом. Землекопа нашего замочили, старого директора замели, в Бомжестане верховодит теперь какой-то Комод, а вчера на кладбище «негры» поймали двух «писателей». Живьем взяли. Одного избили до полусмерти и выкинули на свалку, другого, как бы это помягче сказать, сделали гомосексуалистом и выкупали в Дудергофке. Пусть подмоется, сволочь. Если даже и выплывет, то пидором гнойным. — И, поймав недоуменный взгляд Бурова, Рубен Ашотович пояснил: — «Писатели» — это жесточайшие враги и первые конкуренты «негров». Ведь те как — ночью камушек опрокинут, днем за дополнительную плату подымут, и все довольны. А «писатели» положат глаз на памятник посимпатичнее, прикинут его стоимость да и изуродуют надпись, испоганят портрет. Потом же по телефону сообщают родственникам, что, мол, такое вот случилось дело, и называют адрес мастера, который может беде помочь. И жди теперь, пока этот камень отреставрируют — ни опрокинуть его, ни поднять. В общем, все «писатели» — гады. Падлы, суки, сволочи, ложкомойники…
Так, не прекращая разговаривать на кладбищенские темы, ехал Буров с Рубеном Ашотовичем по летнему городу Ленина. И нисколько не волновался по поводу выпитого винца — по документам они значились сотрудниками контрразведки «Роса», прибывшими в длительную служебную командировку из далекого и славного Оленегорска. А кроме того, на торпеде «жигулей» имелся миленький картонный прямоугольник, из лаконичной надписи на коем явствовало, что остановке, равно как и проверке, данные «жигули» не подлежат. [365]Вот так, с пламенным приветом, пошли все на хрен. Мелькали светофоры, скрипели тормоза, катился Вася Буров со товарищи по делу секретному, служебному, сугубо конфиденциальному, а если глянуть в корень — конкретно мокрому. По душу Васнецова, полкана из ГБ, если, конечно, эта сволочь уже не заложила ее рентам. И никакой он не полкан, так, жучка шелудивая, нечто теплокровное, двуногий, хищный, смердящий зверь. А как похож на хомячка — щечки круглые, взгляд бесхитростный, сам весь из себя такой покладистый, елейный, добрый. Впрочем, у Бурова полковник Васнецов почему-то ассоциировался с хорьком, может быть, благодаря своему имени-отчеству: Тимофей Кузьмич. Мультфильм был детский про хоря, которого звали Тимоха. Правда, тот Тимоха не драл у женщин скальпов с лобков…
А «жигуленок» знай себе урчал мотором, сигналил поворотниками, вибрировал подвеской. Арутюнян потел, концентрировал внимание и на рожон не лез — рулил по правилу трех «д» — дай дорогу дураку. У нас ведь, если верить классику, две беды — дураки и дороги. Эх, если бы так…
Наконец, пересекая город с юга на север, протащились по Московскому, миновали центр, затем Аптекарский остров и выкатились на Приморский проспект. Отсюда до цели экспедиции оставалось уже недалеко.
— Рубен Ашотович, тормозни-ка у ЦПКиО, — сам не зная почему, сказал Буров, вылез из машины, покрутил головой. — М-да, все течет, все меняется. Где же вы, вековые, стеной, мачтовые сосны до неба?
А память тут же отфутболила его на двести лет назад, показала явственно, во всей красе великое Елагинское хозяйство: [366]огромный, крытый красной медью дом, мощные, из полированного гранита, колонны которого делали его похожим на дворец, грандиозный парк, разбитый строго регулярно, на аглицкий манер, хитрые оранжереи и хозяйственные постройки, бесчисленные беседки, баскеты и мосты. Все — в небывалой заботе, ухоженности и опрятности. Еще Буров вспомнил, как принимал его главный директор придворной музыки и театра. [367]Вспомнил свою комнату с кожаными обоями, расписанными маслом по перламутровому фону, с дверями из красного дерева, украшенными бронзовыми накладками, и с мебелью, обшитой бархатом малинового цвета, с серебряными кистями и золотыми шнурами. В зеркальном потолке, помнится, отсвечивало пламя жирандолей, в большом хрустальном шаре плавали живые рыбы, пол был инкрустирован порфиром и черным мрамором и представлял собой узорчатый невиданный ковер. А напольная севрская ваза бирюзового цвета с украшениями из белого бисквита, а большие бронзовые канделябры в форме античных амфор, а огромный, во всю стену шедевр с изображением святого семейства! Впрочем, бог с ним, со святым семейством. А вот саженные осетры, свежие — это накануне Масленицы-то! — малина, земляника и ананасы — вот это да. Не говоря уже о салатах из соленых персиков, гусиной печени, вымоченной в меду и молоке, жареных хавроньях, выкормленных грецкими орехами и напоенных перед забоем допьяна лучшим венгерским. Ну, на фиг, лучше не вспоминать. И не слушать всхлипов музыки, доносящихся из-за ограды, за которой отдыхают так центрально и культурно…
— К черту, — дал пинка воспоминаниям Буров, уселся в «жигули», глянул на часы, потом кивнул Арутюняну: — Поехали. На первом перекрестке направо.
Скоро он велел остановиться, щелкнул замками кейса и вытащил портативные, сразу видно, не наши, радиостанции.
— Тэк-с, выбираем канал, подстраиваем частоту, проверяем. Ажур. Рубен Ашотович, держи. И запомни, как «Отче наш», — хранить радиомолчание, в эфир выходить только в случае ЧП. Когда я пошумлю два раза, вот так, — Буров дважды надавил на клавишу вызова, — заводи мотор, разворачивай авто и будь, как пионер, готов. Ну все, ариведерчи, не скучай.
Дружески кивнул, улыбнулся и вылез из машины. Не забыв собаководческие, приготовленные заранее причиндалы. Путь его лежал к приземистому, с эркером и балкончиками, миленькому особнячку, утопающему в море зелени. Однако миленькому лишь на первый взгляд, подходить к нему следовало с опаской. А потому повесил Буров на шею поводок, взял в одну руку намордник, в другую строгий ошейник и голосом, звенящим от экспрессии, принялся взывать:
— Рекс! Рекс! Рекс! — При этом он кидался, куда там Рексу, на всех встречных-поперечных, звенел ошейником наподобие вериг и не то рычал, не то стонал, не то скулил по-волчьи: — Собачку не видали? Кобелька? Черненький, с хвостиком такой.
И, проводя ладонью на уровне груди, доходчиво показывал, какая где-то рядом бегает собачка. Народ в разговоры не встревал, стремительно бледнел и разрывал дистанцию. Ну ее на хрен, эту черненькую собачку с хвостиком, габаритами со среднего телка.
Так, взывая, стеная и скорбя, Буров скоро вышел на расстояние прямой видимости, оценил рифленые двойные окна особнячка [368]и несколько сменил репертуар.
— Рекс! Рекс! Рекс! На! На! На! — При этом он достал изрядный кусок «Краковской», прикинул оснащение периметра охраны и снова, не мудрствуя особо, взялся за свое: — Рекс! Рекс! Рекс! Ко мне!
М-да, вот ведь, блин, домик-пряник, наследие проклятого царизма, проходящий по секретным документам как объект АБК — чрезвычайной важности, стратегического значения, а для отвода глаз замаскированный под снабженческую контору: не крашенные вечность ворота, табличка «Отдел кадров» у дверей, заплатки объявлений на стене: «Требуются, требуются, требуются». Только просто так, с улицы, туда еще фиг возьмут…
И долго еще Буров бродил вокруг да около — взывал, стенал, звенел, нервировал случайных прохожих и потчевал полукопченой «Краковской» окрестных компанейских котов. Наконец дождался — из-за периметра домика-пряника потянулся народ, с виду люди как люди, две руки и две ноги. А вот и полковник Васнецов, посмотреть — душа человек: маленький, кругленький, брюхатенький, похожий — нет, не на хорька и хомяка — на добрейшего медведя коалу. Вальяжного, медлительного и не вредного, питающегося эвкалиптовыми листьями. Ишь как идет-то — плывет, неспешно так загребает на парковку. К новенькой, сияющей боками экспортного исполнения «семерке». Жутко шикарной, цвета лазурь. [369]
«Ах, значит, ты у нас автомобилист». Буров шуманул, как и договаривались, в эфир и неспешно двинулся к Арутюняну. Тимофей Кузьмич человек обстоятельный, вдумчивый, рупь за сто, будет греть мотор до упора.
Рубен Ашотович сигнал принял — «жигуленок» был развернут и стоял под парами. Одиннадцатой модели, кирпично-красный, выделенный по советско-атсийской дружбе. Проверенный временем…
— Дай-ка я. — Буров сел за руль, дождался голубой «семерки» и, отпустив на пару дюжин корпусов, неспешно двинулся следом. Без суеты, с предельной осторожностью: чтобы с гарантией вести клиента, нужно минимум семь машин, [370]да и Тимофей Кузьмич давно не мальчик, вернее, не девочка, полковник как-никак, проверенный чекист. Как бы не въехал в тему…
Не въехал. Может быть, потому, что ехать было недалеко — на улице Савушкина «семерка» остановилась. У мрачного, видимо, сталинской постройки дома с серыми стенами. Полковник поерзал на сиденье, накидывая кочергу на руль, вылез из машины, старательно закрыл и бодро, этаким брюхатым колобком вкатился в полумрак подъезда. Буров выдержал паузу, пробрался следом и затаился, превратившись в слух. «Первый этаж, второй, третий, четвертый». Звякнули ключи, клацнул замок, дверь, шаркнув утеплителем по полу, подалась. Похоже, дальняя, слева на площадке.
«Ладно, будем посмотреть». Буров отлепился от стены, начал пересчитывать ступени, а в это время послышались шаги, и в подъезд пожаловал… сам обер-некромант, волшебник, жрец и экстрасенс Лев свет Семенович Задков. Лоснящийся от счастья, в костюме цвета беж, с огромным вычурным, напоминающим веник букетом. Сразу видно — для дамы сердца.
«Все правильно, не полкан Васнецов — жучка». Буров, чему-то радуясь, прибавил ходу, взметнулся птицей на самый верх и чутко, не дыша, принялся следить, как разворачиваются события: как снова шаркнул по полу утеплитель, как замурлыкал томно Тимофей Кузьмич, как порывисто обнял его Лев Семенович, как торопливо, в предвкушении счастья, парочка убралась в свой брачный чертог.
«Вот дерьмо, — поделился сам с собой впечатлениями Буров, подошел к двери чертога, полюбовался на замок. — Такое же говно».
Скверно усмехнулся, посмотрел по сторонам и спустился вниз, к верному Арутюняну:
— Мужайся, Рубен Ашотович, это надолго.
Действительно надолго: они прямо-таки объелись вкуснейшим, по двадцать восемь копеек за батончик, мороженым, упились грушевой, по три копейки за стакан, газировкой, а уж наслушались-то радио на халяву. До чего же славно, вольготно и хорошо жилось, оказывается, советским людям в родимом отечестве! В магазины для них завезли новозеландское масло, соки от Фиделя Кастро, дамское нарядное белье и проверенные электроникой презервативы из Прибалтики. Фабрика «Скороход» специально для советских женщин увеличила производство туфель с обтянутым каблуком. Поднять же петли на своих чулках советские женщины могли во всех ателье и приемных пунктах фабрики «Трикотажница». А в кинотеатре «Аврора» уже для обоих полов функционировал зал стереофонического показа, оборудованный специальной прецизионной аппаратурой. Достаточно лишь надеть полароидные очки — и все, можно увидеть птичек, порхающих под потолком, и экзотических рыбок, ныряющих между кресел. Не надо ни косяка с дурью, ни «Столичной» водочки под плавленый «Городской» сырок…
Наконец уже ближе к ночи любовная идиллия закончилась — в чертоге страсти зажегся свет, за плотными шторами обозначилось движение, и вскоре из подъезда показался Васнецов: какой-то зыбкой, вихляющей походкой он медленно подтягивался к своей машине. Словно «плечевая», оприходованная и так, и сяк, и эдак, дешевая потаскуха. [371]Глядя на него, Буров вдруг ясно понял, что хочет полкана придушить, а потом подняться на четвертый этаж и вырвать трахею у некроманта. Однако делать этого сейчас было не надо. Надо было пристраиваться «семерке» в хвост, переться на Гражданку и устанавливать, что Васнецов живет в большом кирпичном доме на третьем этаже. И судя по белью, развешанному на балконе, — живет в ячейке общества, советской семьей. Как и полагается стойкому чекисту и коммунисту.
В общем, в цитадель советско-атсийской дружбы Буров и Арутюнян вернулись за полночь. Поздно, но весьма плотно поужинали, напились чаю и, поручкавшись, отправились отдыхать. Собственно, Буров иллюзий не питал, понимал, что ему еще придется потрудиться. В красках показать себя на гормональном уровне. Удивительно, но факт — Лауре было не до секса.
— Что это, моя радость, с тобой? — поднял брови Буров. — Никак настали критические дни? Или, может, болит чего? Душа, например?
— Угу, целовалась бы еще, да болит влагалищо, — превратилась на минутку в бабу-дуру Лаура, без энтузиазма улыбнулась и снова стала дочерью друида. — Морально настраиваюсь, Васечка, концентрирую волю. Путь предстоит не близкий, как говорится, дорога дальняя. Слава богу, что не в казенный дом. В Германию, к нацистам, в Третий рейх. Надо бы с Борманом пообщаться…
— Что, и ты к фашистам в лапы? — удивился Буров, запахнул халат и устроился на постели у Лауры в ногах. — Туда уже вроде Мадлена отчалила? Да, шевалье говорит, там какая-то запарка.
— Запарка? — Лаура усмехнулась и перевернулась на бочок, отчего из-за края одеяла показалась грудь. — Да там решаются судьбы человечества. Ты ведь уже, Вася, в курсе насчет теории симметрии? Так что особо распространяться не буду. Скажу только, что теорему Галуа удалось решить, и, как это считалось, в самом общем виде, советскому математику Макееву, за что стараниями рептов он угодил в концлагерь и, как опять-таки считалось, умер от дизентерии незадолго до войны. Однако все тайное, Васечка, когда-нибудь становится явным — не так давно один черный следопыт [372]наткнулся на немецкий, чудом сохранившийся, блиндаж, его с концами засыпало от близкого разрыва. Пробил он шурфы, сделал раскоп и, помимо всего прочего, обнаружил дневник, из которого явствует, что Макеев не страдал поносом, а находился у немцев, и не где-нибудь — в самом Аненербе. [373]И видимо, нашел-таки какое-то частное решение, один из ключиков к тайне Галуа. Представляешь, Васечка, что может сделать при наличии такого ключика твой хороший знакомый академик Костромин? Собственно, сейчас какой он академик — молодой напористый кандидат наук, занимающийся проблемами симметрии кристаллов. Наши аналитики уверены, что если в ближайшие пять лет он отыщет решение в частных производных, то еще через четыре года тайна Галуа капитулирует. А это значит, что мы больше не будем мыкаться в лабиринтах времени, как слепые щенки, голые, беспомощные, без припасов и оружия. И научимся не хуже рептов управлять причинно-следственными связями. Ленка, стерва, думаешь, просто так встретилась с тобой в огромном городе? Кстати, тебе как с ней было? Хорошо?
Вот ведь, блин, и посвященная, и друидесса, а все одно — баба…
«Гм, раз ревнует, значит, любит». Буров промолчал, нахмурился и резко отошел от темы:
— И когда же ты вперед-то, на мины? Куда?
— В ночь глухую, Васечка, точно на север, — справилась с собой Лаура, усмехнулась и перевернулась на спину, отчего открылась до бедра нога, стройная, с точеной лодыжкой. — Там, чуть не доезжая до Кольского, меня ждет старый лапландский нойда, Хранитель Ворот. — Она посмотрела на часы, потянулась всем телом и, видимо, решив, что хватит концентрироваться и настраиваться, полезла Бурову под халат. — У нас еще есть время попрощаться. Ну-ка, приляжем на дорожку…
Выжала из Бурова все соки, порхая, собралась и, сияющая, блаженно улыбаясь, отбыла в фашистскую Германию. Не много же ей было надо для полного счастья. Вернее, много, ох как много…
VII
И, позабыв и о покойном, и о вселенской скорби, принялись метелить Артиста. Под настроение забили до смерти…
Рассказал Рубен Ашотович также и о свалке, чьи гигантские терриконы мусора возвышаются Эверестами по ту сторону Волховского шоссе. У подножия этих гор вяло копошатся аборигены — грязные, оборванные, презираемые даже бомжами. Мусорное Эльдорадо дает им все — еду, одежду, курево, жилье. Не гнушаются они и чайками с воронами — добывают дичь при помощи самодельных луков и пращей. Что с них возьмешь? Свалочники. Обретающиеся в грязи, в смраде, по соседству с «иловыми картами». А «иловые карты» — это залежи зловонной жижи, густо смердящие на километры вокруг. Грязная вода, как известно, очищается на острове Белом при посредстве бактерий, а затем выпускается в Финский залив. Черный же, издающий невыносимую вонь осадок складируется для обеззараживания здесь, по соседству с кладбищем и свалкой, превращая реки и ручейки в клоаки, а все произрастающее по их берегам — в отраву. Господи, спаси и сохрани выкупаться в здешней Дудергофке!
Складно излагал Рубен Ашотович, славно шло на воздухе сухое винцо, Буров был слушателем благодарным, схватывающим все на лету. А вокруг, словно иллюстрируя слова Арутюняна, разворачивалась на всю катушку кладбищенская проза. Каркали вороны, чмокали лопаты, на спецплощадку подъезжали похоронные автобусы. Тут же, как из-под земли, выскакивали квартетом молодцы в черных комбезах, напористо хватали гроб и тащили его в «зал прощаний». Из боковых дверей выныривал товарищ с цинковой мордой, строил прощающихся по ранжиру и выдавал казенную речь о светлой и вечной памяти. В наших и в ваших сердцах. Тут же крутился вьюном лихой фотограф, мастерски щелкал «Сменой», делал фотографии покойного. После пары-тройки удачных крупняков — в фас, профиль и снова в фас прощальная церемония заканчивалась. По знаку цинкомордого снова появлялись молодцы, грузили домовину на катафалк и везли с музыкой или без оной к месту вечного пристанища. А вокруг, как бы в пику смерти, ликовала жизнь — зеленела листва, промышляли бомжи, ревели «Белоруси», вкалывали «негры». Еще как вкалывали, Корчагин бы удавился: копали ямы, подсыпали щебенку, «сажали на трубы», грузили песок, возились с надгробиями, цветниками и поребриками. Это — в дневное время, на людских глазах, при солнечном свете. А что они творили здесь ночью, один бог знает. Впрочем, не бином Ньютона и не теорема Ферма — ночами «негры» превращались в вандалов и опрокидывали наземь надгробия побогаче. С тем чтобы днем восстанавливать оные за отдельную плату. Се ля ви — мертвые не обидчивы, а живым нужно жить…
Где-то до полудня просидели Буров и Арутюнян в обществе Аарона Соломоновича. Прикончили бутылочку киндзмараули, уважили «Докторскую» и «Краковскую», побаловались, как это и положено под винишко, похожим на брынзу сулугуни. Изрядно пообщались с прекрасным. Без десяти двенадцать Буров встал, командно посмотрел на Арутюняна:
— Рубен Ашотович, давай в машину. Жди. Я, бог даст, не долго.
Подмигнул и направился по диагонали налево. К скромной, ничем не примечательной могилке Ксении Наливайко, где его должно было ждать доверенное лицо с милым псевдонимом Комод. Паролей, ответов и условных знаков не требовалось — Мбвенга клятвенно заверил, что агент сей и Буров знакомы, и знакомы очень хорошо. А уж как давно-то, давно… Больше, правда, ничего не сказал, только усмехнулся своими вывороченными губами. Даром что изрядный людоед, так еще и конспиратор хренов…
«Так-с, похоже, есть контакт. — Буров заметил фигуру на скамейке, подошел поближе, с облегчением вздохнул. — Нет, слава богу, не знакомы. Ну и рожа, настоящий фашист. — Резко отвернулся, двинулся дальше и неожиданно, еще не веря глазам, замедлил шаг. — Фу ты, черт, не может быть. Жарко сегодня, не нужно было пить…» И невыразимо обрадовался, услышав знакомый голос:
— Ну, такую мать! Князь, вы? Ты? Вася! Друг! Ни хрена себе, встреча!
На могиле сидел первый клинок Парижа, бретер, задира и любимец всех женщин шевалье де Сальмоньяк. [360]Но господи, пресвятая дева, в каком же виде! Где голландский парик, батистовая, с кружевами, рубашка и проверенная, валансьенская шпага — мощная, тяжелая, испанской работы, способная как колоть, так и рубить? Где ботфорты, жилет, панталоны, камзол, изысканная, вся в золоте, перевязь? Увы, в советские времена младший Сальмоньяк таскал техасы, тельник и замызганные полуботинки. Отечественной фабрики «Скороход», без шнурков, на босу ногу.
— Едрить твою налево, Вася, князь! Ну не так и не этак! — Шевалье вскочил и заключил Бурова в объятия. — Кореш! Корешок!
От него умопомрачительно несло свалкой, кладбищем и иловыми, доходящими до кондиций картами. Не цветочным одеколоном и не лавандовой водой, однако Буров и не подумал отстраняться.
— Анри, друг! — с чувством сказал он, похлопал экс-Сальмоньяка по спине и, разомкнув наконец кольцо объятий, с улыбкой покачал головой: — Да, тесен мир. И что это тебе в Америке-то не сиделось? [361]Не понравилось что?
— Да это моя работа мессиру не понравилась. Похоже, погорячился я с Декларацией-то независимости. [362] — Анри уселся на скамью. — Свобода эта только рентам на лапу. Теперь вот здесь, в клоаке, работаю над ошибками. И слава богу, что отныне в компании с тобой. И давно, Вася, тебя захомутали? Признайся, одна наша рыжая знакомая сподобилась?
Да, помнится, в старые добрые времена шевалье де Сальмоньяк матом не ругался. [363]
— И она в том числе, — улыбнулся Буров, устроился напротив, посмотрел на шевалье: — А как там Мадлена, учительница первая моя? [364]Надеюсь, ты не забыл ее в Америке?
— Да нет, все это время была здесь, со мной, в Говниловке. — Анри улыбки не поддержал и сделался серьезен. — А вчера ее сняли с задания, экстренно перебросили в Германию, в Третий рейх, к фашистам. Там сейчас такая заваруха затевается, такую мать!
В это время раздались голоса, хриплые, невнятные, на повышенных тонах, и на расстоянии прямой видимости появились два бомжа, по поклаже сразу чувствовалось, промышляющие с могил.
— Ш-ш, так это же сам Комод. — Голоса сразу стихли, затрещали кусты, и бомжи испарились, словно джинны из бутылки. Показав с предельной ясностью, что у них своя компания, а у экс-маркиза де Сальмоньяка-младшего — своя, и что вообще лучше лишний раз на глаза ему не попадаться…
— Кстати, о фашистах, — мысленно оценил популярность Анри Буров. — Там, по соседству, мужик сидит, морда как у Зигфрида. Вылитая белокурая бестия, только в ботах. Хоть сейчас в СС.
— Да это же Донатас Танкист, лепший корень мой. Прибалт голимый, хотя очень может быть, что и разбавлен немчурой, — улыбнулся шевалье и вытащил помятую «Стюардессу». — Танкист в натуре, капитан, горел в Афгане ярким пламенем. Потом въехал в морду своему прямому начальнику, за что был помножен на ноль, выкупан в дерьме и выпихнут без пенсии в народное хозяйство. Теперь вот со мной в Говниловке зависает. — Он предложил «Стюардессу» Бурову и жадно закурил сам. — Слушай, Вася, давай по всем темам завтра. А то ведь сегодня на четырнадцать ноль-ноль у нас запланированы боевые действия. Нужно как следует намылить холку всем этим мусорным шакалам. Ну это ж надо, придумали херню — объявили свалку своей законной вотчиной, куда вход нашим бомжам-говниловцам категорически заказан. Хорошенькое дело, а что же они понесут в общак? Так что ладно, сегодня сойдемся, посмотрим, ху ис ху. Я, кстати, себе такие ножички изладил, ну просто любо-дорого посмотреть, — и он на метр с гаком, словно заправский рыбак, развел ручищи в стороны. — Вот такие, с долами, из рессорной стали. В общем, Вася, давай завтра. В это же время на перекрестке трактов Пулковского и Волховского. Лады?
— Лады, — сразу согласился Буров, крепко поручкался с шевалье, и тот на пару с Донатасом Танкистом отправился готовиться к сражению. Что он, что прибалтиец-фашист со спины были похожи на шифоньеры…
«А говорят, на кладбище все спокойненько, средь верб-то, тополей и берез». Буров посмотрел им вслед, усмехнулся, бросил взгляд на покойницу Наливайко и, так и не использовав по назначению «Стюардессу», подался из юдоли печали. На душе у него, несмотря на антураж, было радостно — ура, шевалье жив-здоров и находится рядом. Ну, теперь можно и повоевать. Скоро не будет ни рептов, ни кинозавров вульгарисов, ни барона де Гарда — только море дымящейся крови…
Так, полный мыслей и радужных планов, Буров убрался с кладбища, глянул на безобразие, символизирующее скорбь, нахмурился и пошагал к машине.
Рубен Ашотович был не за рулем — плюнув на все законы коспирации, он разговаривал — и, сразу видно, по душам — с каким-то мужиком в комбинезоне. Чувствовалось по всему, что если даже они и не друзья, то добрые хорошие знакомые. Скорее всего — бывшие сослуживцы. Буров в секретной службе что-то понимал — он терпеливо подождал, пока мужик отчалит, выдержал должную паузу и уже в машине с невинным видом спросил:
— Никак знакомого встретил, Рубен Ашотович?
— Ну ты, Василий, скажешь — знакомого. — Тот, все еще обрадованно скалясь, запустил мотор, клацнул передачей, отдал педаль сцепления. — Это же напарник мой бывший, Васька Штык, когда «негрили» вместе. В гости звал, сказал, что постарел, рассказал по-быстрому о том, о сем, об этом. Землекопа нашего замочили, старого директора замели, в Бомжестане верховодит теперь какой-то Комод, а вчера на кладбище «негры» поймали двух «писателей». Живьем взяли. Одного избили до полусмерти и выкинули на свалку, другого, как бы это помягче сказать, сделали гомосексуалистом и выкупали в Дудергофке. Пусть подмоется, сволочь. Если даже и выплывет, то пидором гнойным. — И, поймав недоуменный взгляд Бурова, Рубен Ашотович пояснил: — «Писатели» — это жесточайшие враги и первые конкуренты «негров». Ведь те как — ночью камушек опрокинут, днем за дополнительную плату подымут, и все довольны. А «писатели» положат глаз на памятник посимпатичнее, прикинут его стоимость да и изуродуют надпись, испоганят портрет. Потом же по телефону сообщают родственникам, что, мол, такое вот случилось дело, и называют адрес мастера, который может беде помочь. И жди теперь, пока этот камень отреставрируют — ни опрокинуть его, ни поднять. В общем, все «писатели» — гады. Падлы, суки, сволочи, ложкомойники…
Так, не прекращая разговаривать на кладбищенские темы, ехал Буров с Рубеном Ашотовичем по летнему городу Ленина. И нисколько не волновался по поводу выпитого винца — по документам они значились сотрудниками контрразведки «Роса», прибывшими в длительную служебную командировку из далекого и славного Оленегорска. А кроме того, на торпеде «жигулей» имелся миленький картонный прямоугольник, из лаконичной надписи на коем явствовало, что остановке, равно как и проверке, данные «жигули» не подлежат. [365]Вот так, с пламенным приветом, пошли все на хрен. Мелькали светофоры, скрипели тормоза, катился Вася Буров со товарищи по делу секретному, служебному, сугубо конфиденциальному, а если глянуть в корень — конкретно мокрому. По душу Васнецова, полкана из ГБ, если, конечно, эта сволочь уже не заложила ее рентам. И никакой он не полкан, так, жучка шелудивая, нечто теплокровное, двуногий, хищный, смердящий зверь. А как похож на хомячка — щечки круглые, взгляд бесхитростный, сам весь из себя такой покладистый, елейный, добрый. Впрочем, у Бурова полковник Васнецов почему-то ассоциировался с хорьком, может быть, благодаря своему имени-отчеству: Тимофей Кузьмич. Мультфильм был детский про хоря, которого звали Тимоха. Правда, тот Тимоха не драл у женщин скальпов с лобков…
А «жигуленок» знай себе урчал мотором, сигналил поворотниками, вибрировал подвеской. Арутюнян потел, концентрировал внимание и на рожон не лез — рулил по правилу трех «д» — дай дорогу дураку. У нас ведь, если верить классику, две беды — дураки и дороги. Эх, если бы так…
Наконец, пересекая город с юга на север, протащились по Московскому, миновали центр, затем Аптекарский остров и выкатились на Приморский проспект. Отсюда до цели экспедиции оставалось уже недалеко.
— Рубен Ашотович, тормозни-ка у ЦПКиО, — сам не зная почему, сказал Буров, вылез из машины, покрутил головой. — М-да, все течет, все меняется. Где же вы, вековые, стеной, мачтовые сосны до неба?
А память тут же отфутболила его на двести лет назад, показала явственно, во всей красе великое Елагинское хозяйство: [366]огромный, крытый красной медью дом, мощные, из полированного гранита, колонны которого делали его похожим на дворец, грандиозный парк, разбитый строго регулярно, на аглицкий манер, хитрые оранжереи и хозяйственные постройки, бесчисленные беседки, баскеты и мосты. Все — в небывалой заботе, ухоженности и опрятности. Еще Буров вспомнил, как принимал его главный директор придворной музыки и театра. [367]Вспомнил свою комнату с кожаными обоями, расписанными маслом по перламутровому фону, с дверями из красного дерева, украшенными бронзовыми накладками, и с мебелью, обшитой бархатом малинового цвета, с серебряными кистями и золотыми шнурами. В зеркальном потолке, помнится, отсвечивало пламя жирандолей, в большом хрустальном шаре плавали живые рыбы, пол был инкрустирован порфиром и черным мрамором и представлял собой узорчатый невиданный ковер. А напольная севрская ваза бирюзового цвета с украшениями из белого бисквита, а большие бронзовые канделябры в форме античных амфор, а огромный, во всю стену шедевр с изображением святого семейства! Впрочем, бог с ним, со святым семейством. А вот саженные осетры, свежие — это накануне Масленицы-то! — малина, земляника и ананасы — вот это да. Не говоря уже о салатах из соленых персиков, гусиной печени, вымоченной в меду и молоке, жареных хавроньях, выкормленных грецкими орехами и напоенных перед забоем допьяна лучшим венгерским. Ну, на фиг, лучше не вспоминать. И не слушать всхлипов музыки, доносящихся из-за ограды, за которой отдыхают так центрально и культурно…
— К черту, — дал пинка воспоминаниям Буров, уселся в «жигули», глянул на часы, потом кивнул Арутюняну: — Поехали. На первом перекрестке направо.
Скоро он велел остановиться, щелкнул замками кейса и вытащил портативные, сразу видно, не наши, радиостанции.
— Тэк-с, выбираем канал, подстраиваем частоту, проверяем. Ажур. Рубен Ашотович, держи. И запомни, как «Отче наш», — хранить радиомолчание, в эфир выходить только в случае ЧП. Когда я пошумлю два раза, вот так, — Буров дважды надавил на клавишу вызова, — заводи мотор, разворачивай авто и будь, как пионер, готов. Ну все, ариведерчи, не скучай.
Дружески кивнул, улыбнулся и вылез из машины. Не забыв собаководческие, приготовленные заранее причиндалы. Путь его лежал к приземистому, с эркером и балкончиками, миленькому особнячку, утопающему в море зелени. Однако миленькому лишь на первый взгляд, подходить к нему следовало с опаской. А потому повесил Буров на шею поводок, взял в одну руку намордник, в другую строгий ошейник и голосом, звенящим от экспрессии, принялся взывать:
— Рекс! Рекс! Рекс! — При этом он кидался, куда там Рексу, на всех встречных-поперечных, звенел ошейником наподобие вериг и не то рычал, не то стонал, не то скулил по-волчьи: — Собачку не видали? Кобелька? Черненький, с хвостиком такой.
И, проводя ладонью на уровне груди, доходчиво показывал, какая где-то рядом бегает собачка. Народ в разговоры не встревал, стремительно бледнел и разрывал дистанцию. Ну ее на хрен, эту черненькую собачку с хвостиком, габаритами со среднего телка.
Так, взывая, стеная и скорбя, Буров скоро вышел на расстояние прямой видимости, оценил рифленые двойные окна особнячка [368]и несколько сменил репертуар.
— Рекс! Рекс! Рекс! На! На! На! — При этом он достал изрядный кусок «Краковской», прикинул оснащение периметра охраны и снова, не мудрствуя особо, взялся за свое: — Рекс! Рекс! Рекс! Ко мне!
М-да, вот ведь, блин, домик-пряник, наследие проклятого царизма, проходящий по секретным документам как объект АБК — чрезвычайной важности, стратегического значения, а для отвода глаз замаскированный под снабженческую контору: не крашенные вечность ворота, табличка «Отдел кадров» у дверей, заплатки объявлений на стене: «Требуются, требуются, требуются». Только просто так, с улицы, туда еще фиг возьмут…
И долго еще Буров бродил вокруг да около — взывал, стенал, звенел, нервировал случайных прохожих и потчевал полукопченой «Краковской» окрестных компанейских котов. Наконец дождался — из-за периметра домика-пряника потянулся народ, с виду люди как люди, две руки и две ноги. А вот и полковник Васнецов, посмотреть — душа человек: маленький, кругленький, брюхатенький, похожий — нет, не на хорька и хомяка — на добрейшего медведя коалу. Вальяжного, медлительного и не вредного, питающегося эвкалиптовыми листьями. Ишь как идет-то — плывет, неспешно так загребает на парковку. К новенькой, сияющей боками экспортного исполнения «семерке». Жутко шикарной, цвета лазурь. [369]
«Ах, значит, ты у нас автомобилист». Буров шуманул, как и договаривались, в эфир и неспешно двинулся к Арутюняну. Тимофей Кузьмич человек обстоятельный, вдумчивый, рупь за сто, будет греть мотор до упора.
Рубен Ашотович сигнал принял — «жигуленок» был развернут и стоял под парами. Одиннадцатой модели, кирпично-красный, выделенный по советско-атсийской дружбе. Проверенный временем…
— Дай-ка я. — Буров сел за руль, дождался голубой «семерки» и, отпустив на пару дюжин корпусов, неспешно двинулся следом. Без суеты, с предельной осторожностью: чтобы с гарантией вести клиента, нужно минимум семь машин, [370]да и Тимофей Кузьмич давно не мальчик, вернее, не девочка, полковник как-никак, проверенный чекист. Как бы не въехал в тему…
Не въехал. Может быть, потому, что ехать было недалеко — на улице Савушкина «семерка» остановилась. У мрачного, видимо, сталинской постройки дома с серыми стенами. Полковник поерзал на сиденье, накидывая кочергу на руль, вылез из машины, старательно закрыл и бодро, этаким брюхатым колобком вкатился в полумрак подъезда. Буров выдержал паузу, пробрался следом и затаился, превратившись в слух. «Первый этаж, второй, третий, четвертый». Звякнули ключи, клацнул замок, дверь, шаркнув утеплителем по полу, подалась. Похоже, дальняя, слева на площадке.
«Ладно, будем посмотреть». Буров отлепился от стены, начал пересчитывать ступени, а в это время послышались шаги, и в подъезд пожаловал… сам обер-некромант, волшебник, жрец и экстрасенс Лев свет Семенович Задков. Лоснящийся от счастья, в костюме цвета беж, с огромным вычурным, напоминающим веник букетом. Сразу видно — для дамы сердца.
«Все правильно, не полкан Васнецов — жучка». Буров, чему-то радуясь, прибавил ходу, взметнулся птицей на самый верх и чутко, не дыша, принялся следить, как разворачиваются события: как снова шаркнул по полу утеплитель, как замурлыкал томно Тимофей Кузьмич, как порывисто обнял его Лев Семенович, как торопливо, в предвкушении счастья, парочка убралась в свой брачный чертог.
«Вот дерьмо, — поделился сам с собой впечатлениями Буров, подошел к двери чертога, полюбовался на замок. — Такое же говно».
Скверно усмехнулся, посмотрел по сторонам и спустился вниз, к верному Арутюняну:
— Мужайся, Рубен Ашотович, это надолго.
Действительно надолго: они прямо-таки объелись вкуснейшим, по двадцать восемь копеек за батончик, мороженым, упились грушевой, по три копейки за стакан, газировкой, а уж наслушались-то радио на халяву. До чего же славно, вольготно и хорошо жилось, оказывается, советским людям в родимом отечестве! В магазины для них завезли новозеландское масло, соки от Фиделя Кастро, дамское нарядное белье и проверенные электроникой презервативы из Прибалтики. Фабрика «Скороход» специально для советских женщин увеличила производство туфель с обтянутым каблуком. Поднять же петли на своих чулках советские женщины могли во всех ателье и приемных пунктах фабрики «Трикотажница». А в кинотеатре «Аврора» уже для обоих полов функционировал зал стереофонического показа, оборудованный специальной прецизионной аппаратурой. Достаточно лишь надеть полароидные очки — и все, можно увидеть птичек, порхающих под потолком, и экзотических рыбок, ныряющих между кресел. Не надо ни косяка с дурью, ни «Столичной» водочки под плавленый «Городской» сырок…
Наконец уже ближе к ночи любовная идиллия закончилась — в чертоге страсти зажегся свет, за плотными шторами обозначилось движение, и вскоре из подъезда показался Васнецов: какой-то зыбкой, вихляющей походкой он медленно подтягивался к своей машине. Словно «плечевая», оприходованная и так, и сяк, и эдак, дешевая потаскуха. [371]Глядя на него, Буров вдруг ясно понял, что хочет полкана придушить, а потом подняться на четвертый этаж и вырвать трахею у некроманта. Однако делать этого сейчас было не надо. Надо было пристраиваться «семерке» в хвост, переться на Гражданку и устанавливать, что Васнецов живет в большом кирпичном доме на третьем этаже. И судя по белью, развешанному на балконе, — живет в ячейке общества, советской семьей. Как и полагается стойкому чекисту и коммунисту.
В общем, в цитадель советско-атсийской дружбы Буров и Арутюнян вернулись за полночь. Поздно, но весьма плотно поужинали, напились чаю и, поручкавшись, отправились отдыхать. Собственно, Буров иллюзий не питал, понимал, что ему еще придется потрудиться. В красках показать себя на гормональном уровне. Удивительно, но факт — Лауре было не до секса.
— Что это, моя радость, с тобой? — поднял брови Буров. — Никак настали критические дни? Или, может, болит чего? Душа, например?
— Угу, целовалась бы еще, да болит влагалищо, — превратилась на минутку в бабу-дуру Лаура, без энтузиазма улыбнулась и снова стала дочерью друида. — Морально настраиваюсь, Васечка, концентрирую волю. Путь предстоит не близкий, как говорится, дорога дальняя. Слава богу, что не в казенный дом. В Германию, к нацистам, в Третий рейх. Надо бы с Борманом пообщаться…
— Что, и ты к фашистам в лапы? — удивился Буров, запахнул халат и устроился на постели у Лауры в ногах. — Туда уже вроде Мадлена отчалила? Да, шевалье говорит, там какая-то запарка.
— Запарка? — Лаура усмехнулась и перевернулась на бочок, отчего из-за края одеяла показалась грудь. — Да там решаются судьбы человечества. Ты ведь уже, Вася, в курсе насчет теории симметрии? Так что особо распространяться не буду. Скажу только, что теорему Галуа удалось решить, и, как это считалось, в самом общем виде, советскому математику Макееву, за что стараниями рептов он угодил в концлагерь и, как опять-таки считалось, умер от дизентерии незадолго до войны. Однако все тайное, Васечка, когда-нибудь становится явным — не так давно один черный следопыт [372]наткнулся на немецкий, чудом сохранившийся, блиндаж, его с концами засыпало от близкого разрыва. Пробил он шурфы, сделал раскоп и, помимо всего прочего, обнаружил дневник, из которого явствует, что Макеев не страдал поносом, а находился у немцев, и не где-нибудь — в самом Аненербе. [373]И видимо, нашел-таки какое-то частное решение, один из ключиков к тайне Галуа. Представляешь, Васечка, что может сделать при наличии такого ключика твой хороший знакомый академик Костромин? Собственно, сейчас какой он академик — молодой напористый кандидат наук, занимающийся проблемами симметрии кристаллов. Наши аналитики уверены, что если в ближайшие пять лет он отыщет решение в частных производных, то еще через четыре года тайна Галуа капитулирует. А это значит, что мы больше не будем мыкаться в лабиринтах времени, как слепые щенки, голые, беспомощные, без припасов и оружия. И научимся не хуже рептов управлять причинно-следственными связями. Ленка, стерва, думаешь, просто так встретилась с тобой в огромном городе? Кстати, тебе как с ней было? Хорошо?
Вот ведь, блин, и посвященная, и друидесса, а все одно — баба…
«Гм, раз ревнует, значит, любит». Буров промолчал, нахмурился и резко отошел от темы:
— И когда же ты вперед-то, на мины? Куда?
— В ночь глухую, Васечка, точно на север, — справилась с собой Лаура, усмехнулась и перевернулась на спину, отчего открылась до бедра нога, стройная, с точеной лодыжкой. — Там, чуть не доезжая до Кольского, меня ждет старый лапландский нойда, Хранитель Ворот. — Она посмотрела на часы, потянулась всем телом и, видимо, решив, что хватит концентрироваться и настраиваться, полезла Бурову под халат. — У нас еще есть время попрощаться. Ну-ка, приляжем на дорожку…
Выжала из Бурова все соки, порхая, собралась и, сияющая, блаженно улыбаясь, отбыла в фашистскую Германию. Не много же ей было надо для полного счастья. Вернее, много, ох как много…
VII
Утром, ни свет ни заря, Бурова высвистали в подземелье к Мбвенге. Доктор был приветлив, светел и лучился оптимизмом, причем выглядел импозантно, совершеннейшим хирургом: очки, резиновые перчатки, фартук и высокий, на курчавой шевелюре, колпак. Все — и очки, и колпак, и фартук — было в каких-то жирных, цветом напоминающих жабу пятнах. Такие же пятна были и на полу, их затирали швабрами два полуголых, по рожам сразу видно, не гомункулусы, негра. Вздувались, перекатывались чудовищные мышцы, отсвечивали влажно крюки под потолком, воняло не то помойкой, не то прогорклым маслом, не то отмытым с хлоркой разделочным производством. Заходить сюда лишний раз и без особой нужды не хотелось…