Страница:
– Пять бутылок пива для Зе Мигела! – снова возглашает судья, но на этот раз без восторга. Внук Антонио Шестипалого замечает разницу в тоне.
– Ничья, – объясняет он в свою очередь. – Последняя ставка – пять бутылок.
– Пять бутылок и десять эскудо! – поправляет соперник.
– Согласен!
Кружок раздвигается, люди словно боятся ввязываться в спор. Большинство стало на сторону Зе Мигела: он меньше ростом, соперник чуть не вдвое выше его, и всех поразила легкость, с которой Зе Мигел принял вызов Длинного. И к тому же Зе Мигел часто ставит вино для всей компании, умеет завоевывать дружбу, открытая душа, это уж точно, от него людям никакого зла – так считают рыбаки, посещающие таверну Горемыки. Вила-Франка – свой парень; никого не касается, что там происходит на дорогах, на дорогах все позволено, а он умеет поделиться заработанными деньгами с теми, кто ему помогает. Поэтому и автофургон его быстрее загрузят, и рыбу подкинут получше, и льдом переложат тщательнее, чтобы он довез ее свежей до места назначения.
Антонио Испанец еще не уразумел, что произошло. Знает, что проиграл; знает, что проиграл пять бутылок пива, и, самое скверное, осознает, что победил его сопляк, пацан, которого торговки рыбой зовут Вдовушкин Малец. Антонио Испанец полон решимости, но его мучит опасение. Сам не знает, чего опасается и почему; его беспокоит исход последнего раунда, а Зе Мигел улыбается болельщикам, лицо у него равнодушное, почти довольное.
– Ну, давайте! – объявляет Ромуалдо, тоже раздраженный.
Оба садятся в исходную позицию, упираются ногами, как удобнее каждому, Испанец раздвинул свои пошире – для него стол низковат; собравшиеся следят за каждым их жестом, подбадривают взглядом, и все ждут последнего слова судьи, а тот тянет: два, два с половиной, два и три четверти, три!
В приземистом теле Зе Мигела рождается спокойная ярость – он намерен победить, и болельщики угадывают это по выгибу спины, внезапно напружинившейся жестко и эластично, самозабвенно и необоримо, и точно так же напряглись мускулы руки, выпирающие и подрагивающие, противостоящие напору противника, который потерял самообладание от желания победить, почти ошалел от гнева, того и гляди, закричит. Зе Мигел сдерживает порыв соперника, проверяет его силы, чуть раскачивая руку, прикидывает в уме, выжидает миг, когда решимость изменит Испанцу, но чувствует, что пока не время, сдерживается, пробует сделать быстрый рывок, Испанец скрипит зубами и подхлестывает себя приглушенным ревом, Зе Мигел наращивает силу медленно, очень медленно, впивается ему тремя пальцами в тыльную сторону руки, чувствует, что тот поддается на миг, пора! – думает он молниеносно, собирается с силами, вкладывает их без остатка в одно-единственное движение, лицо Испанца искажается, и рука его падает на стол.
Зе Мигел заставляет его трижды стукнуться о столешницу костяшками пальцев. Испанец вырывается и, растолкав зрителей, без единого слова выскакивает за дверь.
Зе Мигел просит принести пять бутылок пива, пусть их запишут за Испанцем, придвигает три, выигранные в карты, и начинает открывать одну за другой, сдирая крышки о край скамьи; затем берет с полки кружку и льет в нее пиво.
– Пейте, кто хочет. Мужчин на пяди не мерят.
А теперь эта рука у него болит, крепкая рука, снискавшая ему такую славу среди водителей автофургонов в те часы, когда он ждал возвращения рыбацких лодок и баркасов, а потом несся как угорелый по этим дорогам, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! Немало ящиков пива выпито мной и всеми, кого я угощал, за счет побед, что одержала моя левая рука, та самая, которая сейчас ноет и чуточку тяжелее, чем правая, и пальцы которой, почти как боль, ощущают подспудную угрозу крадущейся исподволь капельки крови, медлительной и неуклонной, она может принести ему смерть в один миг. Он и боится, и хочет, чтобы так было, хотя предпочел бы врезаться в белую стену на скорости свыше ста.
Ему снова вспоминается песня Марии Сарги:
XV
– Ничья, – объясняет он в свою очередь. – Последняя ставка – пять бутылок.
– Пять бутылок и десять эскудо! – поправляет соперник.
– Согласен!
Кружок раздвигается, люди словно боятся ввязываться в спор. Большинство стало на сторону Зе Мигела: он меньше ростом, соперник чуть не вдвое выше его, и всех поразила легкость, с которой Зе Мигел принял вызов Длинного. И к тому же Зе Мигел часто ставит вино для всей компании, умеет завоевывать дружбу, открытая душа, это уж точно, от него людям никакого зла – так считают рыбаки, посещающие таверну Горемыки. Вила-Франка – свой парень; никого не касается, что там происходит на дорогах, на дорогах все позволено, а он умеет поделиться заработанными деньгами с теми, кто ему помогает. Поэтому и автофургон его быстрее загрузят, и рыбу подкинут получше, и льдом переложат тщательнее, чтобы он довез ее свежей до места назначения.
Антонио Испанец еще не уразумел, что произошло. Знает, что проиграл; знает, что проиграл пять бутылок пива, и, самое скверное, осознает, что победил его сопляк, пацан, которого торговки рыбой зовут Вдовушкин Малец. Антонио Испанец полон решимости, но его мучит опасение. Сам не знает, чего опасается и почему; его беспокоит исход последнего раунда, а Зе Мигел улыбается болельщикам, лицо у него равнодушное, почти довольное.
– Ну, давайте! – объявляет Ромуалдо, тоже раздраженный.
Оба садятся в исходную позицию, упираются ногами, как удобнее каждому, Испанец раздвинул свои пошире – для него стол низковат; собравшиеся следят за каждым их жестом, подбадривают взглядом, и все ждут последнего слова судьи, а тот тянет: два, два с половиной, два и три четверти, три!
В приземистом теле Зе Мигела рождается спокойная ярость – он намерен победить, и болельщики угадывают это по выгибу спины, внезапно напружинившейся жестко и эластично, самозабвенно и необоримо, и точно так же напряглись мускулы руки, выпирающие и подрагивающие, противостоящие напору противника, который потерял самообладание от желания победить, почти ошалел от гнева, того и гляди, закричит. Зе Мигел сдерживает порыв соперника, проверяет его силы, чуть раскачивая руку, прикидывает в уме, выжидает миг, когда решимость изменит Испанцу, но чувствует, что пока не время, сдерживается, пробует сделать быстрый рывок, Испанец скрипит зубами и подхлестывает себя приглушенным ревом, Зе Мигел наращивает силу медленно, очень медленно, впивается ему тремя пальцами в тыльную сторону руки, чувствует, что тот поддается на миг, пора! – думает он молниеносно, собирается с силами, вкладывает их без остатка в одно-единственное движение, лицо Испанца искажается, и рука его падает на стол.
Зе Мигел заставляет его трижды стукнуться о столешницу костяшками пальцев. Испанец вырывается и, растолкав зрителей, без единого слова выскакивает за дверь.
Зе Мигел просит принести пять бутылок пива, пусть их запишут за Испанцем, придвигает три, выигранные в карты, и начинает открывать одну за другой, сдирая крышки о край скамьи; затем берет с полки кружку и льет в нее пиво.
– Пейте, кто хочет. Мужчин на пяди не мерят.
А теперь эта рука у него болит, крепкая рука, снискавшая ему такую славу среди водителей автофургонов в те часы, когда он ждал возвращения рыбацких лодок и баркасов, а потом несся как угорелый по этим дорогам, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! Немало ящиков пива выпито мной и всеми, кого я угощал, за счет побед, что одержала моя левая рука, та самая, которая сейчас ноет и чуточку тяжелее, чем правая, и пальцы которой, почти как боль, ощущают подспудную угрозу крадущейся исподволь капельки крови, медлительной и неуклонной, она может принести ему смерть в один миг. Он и боится, и хочет, чтобы так было, хотя предпочел бы врезаться в белую стену на скорости свыше ста.
Ему снова вспоминается песня Марии Сарги:
Может, кто-нибудь захочет купить его жизнь?!
Коли смерть была бы корыстной,
Бедняки бы все потеряли!…
Богачи бы жизнь покупали,
Чтобы лишь бедняки умирали.
XV
Сказать по правде, он и сам не купил бы.
Теперь он даже не сможет поторговаться со смертью, предложить ей полновесную монету, разве что смутное обещание новой войны, еще похлеще той, я человек не для всякого времени, уже доказано, я гожусь только в те периоды, когда каждый устраивает свою жизнь, не беспокоясь о других, но ему не понять, даже если б ему разжевали и в рот положили, что сама смерть стала корыстной в мире, задубевшем от отчуждения.
Неторопливой и послушной стала она для тех, кто даже во время войны умеет купить себе местечко в тылу.
Зе Мигелу не дано знать многие тайны своей драмы. Он даже не подозревает, что песнь Марии Сарги стара, ей почти век, это наивная песнь былого времени, более простого, а теперь все служит предметом купли-продажи – все, кроме совести тех людей, которые яростно отказываются от всяких сделок. Зе Мигел не подозревает, что выбрал путь сделок. А может, теперь уже догадывается, но поздно. Его ущербное будущее – из времен минувших, существующих за пределами реального времени, которое принадлежит людям, по-настоящему человечным.
Жизнь покупается на пограничной черте, за которой – абсурд. Зе Мигелу это неизвестно – может, потому, что его монета не поднялась в цене за счет ажио [16] великих заговоров.
Ему показалось, что он у цели. Более того, он почувствовал, что оказался в кругу неприкосновенных, так и не поняв, что они допускали его в свой круг, пока им было на пользу неистовое честолюбие этого первобытного человека, служившего им верой и правдой.
Этот сложный и прихотливый разряд людей разборчив, чертовски разборчив, и рано или поздно, но непременно выталкивает из своей среды тех, кто не принадлежит к ней, не подходит или не приносит пользы. Зе Мигел больше не приносит пользы. Он мешает. Износился и мешает. Он – чужеродное тело, он – лишний. Общение с ним неприятно. Он стал грубым, у него оскорбительный тон.
Но его будущее принадлежит ему. Они оставили за ним право распорядиться собственным будущим, что не всем позволено; они дают ему во всей полноте и во всей мере ответственности право решить, какой смертью он умрет, если не предпочтет сесть на скамью подсудимых по обвинению в злостном банкротстве – в надежде на поблажку ввиду наличия смягчающих обстоятельств.
Но он уже сделал выбор. Всегда был человеком решительным.
Если к нему смерть прибывает на колесах, то у него есть «феррари», как раз для такого рода путешествия – прекрасного путешествия владетельного сеньора, снедаемого тревогами. По крайней мере по отношению к нему смерть не проявляет корыстолюбия. Дается ему сполна, почти не противясь, без рекомендательных писем и чеков на предъявителя, а ему самому в свое время немало всякого такого понадобилось, чтобы покупать разрешение на проезд и благосклонность влиятельных лиц, когда он занимался контрабандой и черным рынком.
Он всегда умел точно определить цену оказанных ему услуг. Многие из тех, кому он платил, теперь обвиняют его в расточительстве. И припоминают случаи, иллюстрирующие их рассказы, забывая о том, что поощряли его сумасбродства, может быть, потому, что его сметливость и богатство воображения восхищали их – когда были направлены на удовлетворение их прихотей.
Сам доктор Каскильо до Вале, которого Зе Мигел прозвал своим транзистором, иронически вздергивает бровь, когда вспоминает историю про полдюжины раков-отшельников: Вдовушкин Малец – кличка Зе Мигела в этих краях – послал за ними грузовик в Сан-Мартиньо-до-Порто, когда супруга лейтенанта Жулио Рибейро была беременна своей первой, Мито, и муж, а также друзья его опасались, что, если не удовлетворить какое-то желание доны Эмилиньи, это скажется пагубно на состоянии высокородного плода.
Зе Мигел знал, сколь ценны знаки благоволения лейтенанта, и платил за них не скупясь.
– Потратил конто на пустяки, – заключает словоохотливый юрист, благосклонно делясь с друзьями своими сведениями.
– Поговаривают, что полтора: за ними пришлось послать краболовов в бухту, и хозяин запросил по сто пятьдесят эскудо за штуку. Вот и считайте.
– Воистину князь эпохи Возрождения под личиной шофера. Дона Эмилинья таких денег не стоила.
– А тем более Мито, которая уродилась нудной привередой, – подводит итог Тараканчик из Управления финансов; голос у него писклявый – возможно, потому, что Тараканчик похож во всем на одну свою тетку с отцовской стороны, неприятнейшую особу с гадючьим языком: можно подумать, что дух ее поселился в долговязом теле племянника-чиновника.
Если бы Зе Мигел увидел, как они сидят в клубной библиотеке и упиваются мурлыканьем, тлетворным от избытка яда, он сказал бы, что ведьмы расчесывают волосы, потому что, хотя с языка у них ливмя льет злословие, они не скупятся на фальшивые улыбки в адрес тех, кто к ним подходит, сияют как солнышко при виде лейтенанта, когда тот, в высоких сапогах и со стеком в руке, направляется к ним, дабы рассказать кучу небылиц из времен своей службы в кавалерийской части в Торрес-Новас, где он оставил по себе славу враля и забияки.
Перемывают банкроту косточки, рисуя во всех подробностях картину суда: сущая круговерть, заимодавцы оттесняют друг друга, каждый норовит урвать кус, причем у многих не будет ни векселей, ни даже расписок; а Руй Диого Релвас, Штопор, у всех на виду будет дирижировать этим ростовщичьим духовым оркестром. Адвоката считают сообщником Зе Мигела, хотя те, кто так думает, тоже были его сообщниками; адвокат пытается обелить 438
себя, ссылается на уголовный кодекс, он-де при всех обстоятельствах чтил его, как Священное писание. Есть слушок, что на него собираются подать жалобу в адвокатскую коллегию, кое-кто уже потирает руки от радости, кумушки счеты сводят – правда наружу выходит, правда – она как оливковое масло: всегда всплывет на поверхность; но простаки забывают, что оливковое масло бывает разного сорта, в данном случае оно грязное, зловонное, с горьким привкусом.
– Я помогал ему вести деловые переговоры, только и всего.
– Говорят, на суде он расскажет, сколько кому давал, какие делишки обделывал во время войны и кто его при этом покрывал, – уверяет Тараканчик; при столь изнеженном голосе цвет лица у него как у цыгана.
– А как он докажет, что это не инсинуация? – беспокоится Рибейро, чувствуя, что его репутация честною служаки под угрозой.
– Он надавал столько чеков, а чеки умеют говорить, как люди…
– И он замарает всех, кто с ним якшался, даже если ничего не докажет, это ясно.
– Сколько пошло пересудов по городу… Треплют почем зря имена порядочных людей, никого не щадят в угоду злословию и политическим страстям.
– Ну, со сплетниками-то я разделаюсь, укорочу им язычки, долго ждать не придется, ручаюсь!
– Клевета всегда какой-нибудь след да оставит, любезный друг.
Чувствительные нервы лейтенанта Рибейро вибрируют от циничного воркования Тараканчика, которому помог сделать карьеру его крестный, демократ из демократов; теперь Тараканчик держится от него подальше в чаянье, что это поможет ему продвинуться по службе; лейтенант Рибейро рассекает воздух стеком, сыплет проклятиями, смотрит в глаза Тараканчику давящим взглядом, своим знаменитым взглядом, неумолимым и холодным, наводящим страх на всякого, кто его перехватит.
Но вот с улицы послышалось цоканье подков – может, это Руй Диого на белом коне? – гневный голос Жулио Рибейро смолкает, оба его собеседника оцепенели, даже побледнели немного. Любопытно, вспоминается ли кому-нибудь из троих старая заезженная кляча?! Кожа да кости, вся в язвах и болячках, та, которую Зе Мигел купил как-то раз, чтобы угостить своих друзей пивом?!
Время в счет не идет. В счет идет то, что остается в нашей жизни. Все то, что остается в жизни, наделено даром присутствия, даже если существует лишь в чьей-то памяти.
Земля выжжена до того, что, кажется, вот-вот растрескается. Усадьба стоит на взгорке, откуда открывается вид на реку с заливными лугами по левому берегу и виноградниками и плодовыми садами по правому; но и здесь безветрие, листочек не шевельнется на вековом дереве, затеняющем двор. Сотрапезников спасает беседка из виноградных лоз, вьющихся по стене винного погреба и по металлическим подпоркам с двумя короткими перекладинами, через которые перекинуты почерневшие от времени шесты, увитые цветущим вьюнком.
На обед приглашены только мужчины, так им свободнее: можно говорить о чем угодно, не выбирая ни темы, ни слов; когда пьешь, никто не пристает с уговорами, и все завершится, как обычно, разговорами про девок, похабными историями и, может, ночной поездкой в Лиссабон, в которой примут участие самые заядлые ненавистники семейного покоя. Да уж известно, скажут дамы, беседуя в своем кругу, эти обеды у Мигела Богача всегда кончаются поездками по всяким непотребным местам.
На столе есть все, чего только могут пожелать любители поесть хорошо, а выпить – еще лучше.
Восемь мерланов из Сезимбры, свежевыловленные, колоссальные, с гарниром из яиц вкрутую, картофеля и зелени, обильно приправленные перцем, обильно политые оливковым маслом, все на этом столе в изобилии, а особенно одно авейрасское винцо, посмотришь на свет – легкое, нечто вроде кларета, а выпьешь – и с катушек долой, пятнадцать градусов, а то и больше, можно считать, все тридцать, так быстро возносит оно того, кто пьет, на седьмое небо выпивох, когда слова вязнут во рту, теряют слоги и в конце концов распадаются в вихревом круговращенье, непреодолимом, как при катанье по русским горам. А следом за мерланами уже подают благоухающее блюдо из свиных ушей и ножек с белой фасолью, и подливка такая, что хоть ложкой хлебай: морковь и мелко нарезанная петрушка, прелесть, как говорит глава муниципального совета сеньор доктор Карвальо до О, он уже несколько раз поминал Пантагрюэля и ручается, что повар получит золотую медаль, когда во время ярмарки будет проводиться конкурс блюд национальной кухни. Нигде в Европе не готовят так вкусно, как у нас, уж он-то поездил, знает, что говорит.
В промежутках, чтобы челюсти не соскучились без дела, блюда с креветками и тщательно прожаренными угрями, черные маслины, мелконарубленная курица с кайенским перцем, сардины в маринаде и прочие заполнители для брюха, как замечает некий лиссабонский сеньор, адвокат и старый исполнитель фадо, поющий обычно под аккомпанемент гитары и виолы, но неспособный спеть и корридо в состоянии слезливого опьянения, которое он неукоснительно приближает, осушая один за другим фужеры этого самого тридцатиградусного кларетика.
Пунцовая от счастья и тщеславия физиономия Зе Мигела излучает праздничное сияние в десять тысяч свечей, он острит, хохочет, хлопает в ладоши, призывая управителя – чтоб на столе всего хватало, теперь у него в доме всего хватает, война в самом разгаре, еще вчера бомбили Роттердам, колонна его грузовиков курсирует днем и ночью, сахар, треска, рис стали дефицитом, ему это все нипочем – вопрос денег: когда есть кредиточки, с голоду не помрешь.
Здесь собрались его друзья. Друзей у него хватает, черт побери!
Он знает цену каждому из них. Некоторые обходятся ему недешево, что правда, то правда, но услуг они оказывают немало, и услуги стоящие: с их помощью он получил это имение в Монтес и аренду на земельные угодья в Лезирии, так что возвратился хозяином туда, откуда бежал табунщиком; у него есть земли под пшеницей и под рисом, стада крупного и мелкого скота, вороной жеребец и гнедая кобыла с тавром Релвасов, на них он разъезжает по городку – по делам и просто ради прогулки, сейчас норовит припрячь к ним еще одну, чалую; а около Тежо три большие хозяйственные постройки, в одной из них, в конюшне, он любит проводить ночи и размышлять.
У него сохранилась привычка размышлять, лежа в яслях: вокруг запах соломы, подстилок для скота – едкий и возбуждающий запах, напоминающий Зе Мигелу о прошлом и как бы гарантирующий, что он на правильном пути и богатство его растет, хотя он не знает, во сколько оно оценивается. Приходно-расходная книга ему не нужна. Ее заменяет ему карман, текущий счет в двух банках – ему даже предлагают ссуды, – а еще его приобретения и аренды, пять грузовиков, всего вместе конто на тысячу, по его подсчетам; но он не знает, какова сумма его долгов.
Когда-нибудь узнает.
В данный момент мысли Зе Мигела заняты обедом, который он дает пятнадцати своим друзьям, за столом все – друзья. Банда мерзавцев! Высосали меня до мозга костей, а теперь вышвырнули на свалку, адвокаты и землевладельцы, представители власти и врачи, Тараканчик из Управления финансов, местные, сантаренские, лиссабонские, одни – англофилы, другие – германофилы, но здесь не говорят ни о политике, ни о ходе войны, все это проблемы другого времени, об этом попросил от имени хозяина доктор Каскильо до Вале, когда все сели за стол, «ешьте и пейте, друзья мои, inter amicos [17] не должно быть недомолвок, а тем более праздных споров (боже упаси! – ввернул ветеринар), дискуссий и взаимных подкалываний, даже легких, из-за чужих раздоров, которые не касаются нас в этот час безмятежного застолья, приятного, возвышенного, благородного, я сказал – благородного, и совершенно правильно, потому что еще Овидий, несравненный поэт, сказал в бессмертных строках, что donee eris felix, multos numerabis amicos, то есть в переводе «покуда будешь ты счастлив, у тебя будет много друзей», а этот миг – миг счастья в сей тихой обители нашего неподражаемого Зе Мигела, человека, который с господней помощью создал себя сам».
И тут же, дабы сменить регистр после торжественной части речи, затянутой не к месту, выложил два новейших анекдота: один про попугая, другой про испанку, которая приехала в Лиссабон, чтобы накупить браслетов, – после чего немедленно развязались языки у всех сотрапезников, кроме доктора Карвальо до О, улыбающегося, но сдержанного в соответствии со своим положением самого сановного лица среди местных политических заправил.
Из семи своих соратников по достославной компании, прозванной содружеством «гладиаторов», лихие выходки каковой составляют предмет гордости, изумления и возмущения городка, Зе Мигел пригласил только обоих сыновей покойного хозяина Аугусто, прозванного Племенным Производителем и скончавшегося от голода, на который он сам себя обрек, когда его препроводили в суд за то, что он вцепился зубами в ухо цыгана-насмешника, обозвавшего клячей его коня по кличке Недреманный.
Братья явились оба в севильских костюмах: расшитая шнуром короткая куртка и низкая черная шляпа – и пока еще слова не сказали, раскрывали рот, только чтобы вкусить пиршественных яств, а едоки они знаменитые и неутомимые. Еще они знают толк в лошадях, женщинах и вине.
Однако ж, как шепнул на ухо братец Жозе Луис братцу Мануэлу Педро, сегодняшняя пирушка уж больно тонная и церемонная, да и Мануэлу Педро не по себе среди всех этих докторов и превосходительств.
Хозяин посадил их порознь и просил соблюдать благопристойность, пообещав, что устроит им пирушку в тесном кругу в Лезирии, где и сам он, и братья арендуют земли. Братья подавлены, едят молча, глаза и челюсти заняты тем, что на столе, оба склонились над тарелками и жадно глотают, кусают, вгрызаются, почти не пережевывают, но оба покуда выпили всего по рюмке, может, потому, что доктор Леонардо подзуживает Жозе Луиса в расчете подпоить его.
Всадники Апокалипсиса, как их прозвали еще мальчишками, сдерживаются и ворчат сквозь зубы. Ветеринара они недолюбливают за то, что он отказался принять на бойню четырех быков из их стада; выжидают удобного случая, чтобы свести счеты – за ними не пропадет, – но сегодня клялись и божились, что не нанесут обиды Зе Мигелу, другу и партнеру по махинациям с контрабандными пряностями. Хотят доказать, что не зря они дворянских кровей со стороны матери, каковая доводится внучатной племянницей в восьмом колене некоему графу Сендуфе-и-Бенсафрину, который околачивался в Гвинее во времена вывоза негров-рабов в Бразилию.
Тем не менее молва о подвигах братьев уже дошла до слуха гостей по вине Тараканчика, который пытается войти в милость к одному сантаренскому сановнику, обладающему влиянием на Террейро-до-Пасо [18].
Тараканчик собирается участвовать в конкурсе на место главного казначея Финансового управления, нацелился на это место, так как нужно же прокормить детей, и пытается рассказать влиятельному сантаренцу историю о том, как женился Пупа – прозвище, которое дали герою истории «гладиаторы», дабы его позлить.
Пупа к Зе Мигелу не приехал, жена держит его на коротком поводке, жалуется, что у нее начинается резь в животе при одной мысли о развлечениях, коим предавался ее муженек в компании этих разбойников, «да, опасных разбойников, которые сидели бы в тюрьме, если бы мы жили в цивилизованной стране», весьма самонадеянная сеньора с высшим образованием, специальность – геология, сложная наука; как утверждает Пупа, с ее помощью можно выяснить возраст и свойства земли, это служит предметом шуток Жозе Луиса, он часто спрашивает приятеля, как определяется возраст земли, по зубам, что ли, как возраст животных?
Тараканчик перегнулся на скамье, придвинул голову к уху Мануэла Педро и подзадоривает его, уговаривая рассказать сеньору доктору про потеху, которую устроили «гладиаторы» в ночь свадьбы Пупы; он уже успел нашептать на ухо сантаренцу историю про то, как младший сын Племенного Производителя выжег свое имя на спине у девицы, приведенной папашей.
– Не отмалчивайтесь, Мануэл Педро! Вы же все и затеяли, все ваши друзья говорят; никто не знает лучше вас, что там было.
– Хмельные забавы! – роняет землевладелец, не отрывая глаз от тарелки со второй порцией мерлана, стремительно убывающей.
– Так сам Нерон не забавлялся, да расскажите же!
– Вы знаете всю историю, сами и рассказывайте, сеньор. У вас смешно получается. Я человек простой, от земли, еле умею подписываться.
Заупрямившись, Мануэл Педро тычет вилкой в гарнир из зелени – его разозлило упоминание о Нероне, он решил, что Тараканчик имеет в виду одного типа из их города, заслужившего эту недоброй памяти кличку: в одной истории с убийством тип этот играл роль шпиона и к тому же был шантажистом и вымогателем.
Тараканчику понятно, что означает угрюмая мина Мануэла Педро, и он не настаивает: боится, что тот выкинет что-нибудь из своего опасного репертуара в самый неожиданный момент, может, даже сегодня, если авейрасский кларет ударит ему в бесшабашную голову.
Но сантаренский доктор не отстает, затем и приехал сюда, чтобы поразвлечься.
– Расскажите же, сеньор Мануэл Педро! Характер народа выявляется в обыденном. На мой взгляд, рибатежанин – не люблю слова «рибатежец» [19], оно недостаточно сурово для нашего истинного характера, – так вот, рибатежанин сохранил в себе, и даже в удвоенной степени, если угодно, сугубо мужские свойства, присущие нашей породе.
Не говорит – ораторствует, жестикулирует по-актерски, играет при этом пальцами, тонкими и длинными, как щупальца, растопыривает, собирает в щепоть, тычет перстами в воздух, помахивает ими, складывает ладони вместе, поглаживает одну другой, пощелкивает пальцами, перебирает ими в воздухе коротенькими рывками, словно играя на воображаемой гитаре, повисшей над тарелкой с мерланом.
– Порода – это нечто непреходящее, и именно она побуждает рибатежанина повиснуть на холке быка только ради того, чтобы завоевать улыбку женщины, даже если он изобьет ее потом у себя дома; она побуждает его вскочить на неоседланного коня или на коня в парадной сбруе, чтобы помчаться по следу зайца или вдогонку за опасным злодеем; она же побуждает его – ну, не знаю – схватить, например, дубинку и разогнать народ во время ярмарки, пить доброе вино, покуда с ног не свалится, но скверное выплеснуть в лицо тому, кто посмеет ему предложить такую кислятину, в которой и омочить-то губы для него зазорно.
– Вы должны записать то, что говорите, сеньор доктор, – подлизывается Тараканчик, уже захмелевший.
– Предпочитаю записывать то, что другие совершают. В данный момент я составляю нечто вроде «Руководства для истинного рибатежанина» – в духе руководства Триндаде Коэльо [20]. – Он снова поворачивается к Мануэлу Педро. – Потому и прошу вас рассказать мне историю той ночи. В ней есть красота, есть нечто первобытное, подлинное и возвышенное – этакий костер во славу любви и мужественности.
Теперь он даже не сможет поторговаться со смертью, предложить ей полновесную монету, разве что смутное обещание новой войны, еще похлеще той, я человек не для всякого времени, уже доказано, я гожусь только в те периоды, когда каждый устраивает свою жизнь, не беспокоясь о других, но ему не понять, даже если б ему разжевали и в рот положили, что сама смерть стала корыстной в мире, задубевшем от отчуждения.
Неторопливой и послушной стала она для тех, кто даже во время войны умеет купить себе местечко в тылу.
Зе Мигелу не дано знать многие тайны своей драмы. Он даже не подозревает, что песнь Марии Сарги стара, ей почти век, это наивная песнь былого времени, более простого, а теперь все служит предметом купли-продажи – все, кроме совести тех людей, которые яростно отказываются от всяких сделок. Зе Мигел не подозревает, что выбрал путь сделок. А может, теперь уже догадывается, но поздно. Его ущербное будущее – из времен минувших, существующих за пределами реального времени, которое принадлежит людям, по-настоящему человечным.
Жизнь покупается на пограничной черте, за которой – абсурд. Зе Мигелу это неизвестно – может, потому, что его монета не поднялась в цене за счет ажио [16] великих заговоров.
Ему показалось, что он у цели. Более того, он почувствовал, что оказался в кругу неприкосновенных, так и не поняв, что они допускали его в свой круг, пока им было на пользу неистовое честолюбие этого первобытного человека, служившего им верой и правдой.
Этот сложный и прихотливый разряд людей разборчив, чертовски разборчив, и рано или поздно, но непременно выталкивает из своей среды тех, кто не принадлежит к ней, не подходит или не приносит пользы. Зе Мигел больше не приносит пользы. Он мешает. Износился и мешает. Он – чужеродное тело, он – лишний. Общение с ним неприятно. Он стал грубым, у него оскорбительный тон.
Но его будущее принадлежит ему. Они оставили за ним право распорядиться собственным будущим, что не всем позволено; они дают ему во всей полноте и во всей мере ответственности право решить, какой смертью он умрет, если не предпочтет сесть на скамью подсудимых по обвинению в злостном банкротстве – в надежде на поблажку ввиду наличия смягчающих обстоятельств.
Но он уже сделал выбор. Всегда был человеком решительным.
Если к нему смерть прибывает на колесах, то у него есть «феррари», как раз для такого рода путешествия – прекрасного путешествия владетельного сеньора, снедаемого тревогами. По крайней мере по отношению к нему смерть не проявляет корыстолюбия. Дается ему сполна, почти не противясь, без рекомендательных писем и чеков на предъявителя, а ему самому в свое время немало всякого такого понадобилось, чтобы покупать разрешение на проезд и благосклонность влиятельных лиц, когда он занимался контрабандой и черным рынком.
Он всегда умел точно определить цену оказанных ему услуг. Многие из тех, кому он платил, теперь обвиняют его в расточительстве. И припоминают случаи, иллюстрирующие их рассказы, забывая о том, что поощряли его сумасбродства, может быть, потому, что его сметливость и богатство воображения восхищали их – когда были направлены на удовлетворение их прихотей.
Сам доктор Каскильо до Вале, которого Зе Мигел прозвал своим транзистором, иронически вздергивает бровь, когда вспоминает историю про полдюжины раков-отшельников: Вдовушкин Малец – кличка Зе Мигела в этих краях – послал за ними грузовик в Сан-Мартиньо-до-Порто, когда супруга лейтенанта Жулио Рибейро была беременна своей первой, Мито, и муж, а также друзья его опасались, что, если не удовлетворить какое-то желание доны Эмилиньи, это скажется пагубно на состоянии высокородного плода.
Зе Мигел знал, сколь ценны знаки благоволения лейтенанта, и платил за них не скупясь.
– Потратил конто на пустяки, – заключает словоохотливый юрист, благосклонно делясь с друзьями своими сведениями.
– Поговаривают, что полтора: за ними пришлось послать краболовов в бухту, и хозяин запросил по сто пятьдесят эскудо за штуку. Вот и считайте.
– Воистину князь эпохи Возрождения под личиной шофера. Дона Эмилинья таких денег не стоила.
– А тем более Мито, которая уродилась нудной привередой, – подводит итог Тараканчик из Управления финансов; голос у него писклявый – возможно, потому, что Тараканчик похож во всем на одну свою тетку с отцовской стороны, неприятнейшую особу с гадючьим языком: можно подумать, что дух ее поселился в долговязом теле племянника-чиновника.
Если бы Зе Мигел увидел, как они сидят в клубной библиотеке и упиваются мурлыканьем, тлетворным от избытка яда, он сказал бы, что ведьмы расчесывают волосы, потому что, хотя с языка у них ливмя льет злословие, они не скупятся на фальшивые улыбки в адрес тех, кто к ним подходит, сияют как солнышко при виде лейтенанта, когда тот, в высоких сапогах и со стеком в руке, направляется к ним, дабы рассказать кучу небылиц из времен своей службы в кавалерийской части в Торрес-Новас, где он оставил по себе славу враля и забияки.
Перемывают банкроту косточки, рисуя во всех подробностях картину суда: сущая круговерть, заимодавцы оттесняют друг друга, каждый норовит урвать кус, причем у многих не будет ни векселей, ни даже расписок; а Руй Диого Релвас, Штопор, у всех на виду будет дирижировать этим ростовщичьим духовым оркестром. Адвоката считают сообщником Зе Мигела, хотя те, кто так думает, тоже были его сообщниками; адвокат пытается обелить 438
себя, ссылается на уголовный кодекс, он-де при всех обстоятельствах чтил его, как Священное писание. Есть слушок, что на него собираются подать жалобу в адвокатскую коллегию, кое-кто уже потирает руки от радости, кумушки счеты сводят – правда наружу выходит, правда – она как оливковое масло: всегда всплывет на поверхность; но простаки забывают, что оливковое масло бывает разного сорта, в данном случае оно грязное, зловонное, с горьким привкусом.
– Я помогал ему вести деловые переговоры, только и всего.
– Говорят, на суде он расскажет, сколько кому давал, какие делишки обделывал во время войны и кто его при этом покрывал, – уверяет Тараканчик; при столь изнеженном голосе цвет лица у него как у цыгана.
– А как он докажет, что это не инсинуация? – беспокоится Рибейро, чувствуя, что его репутация честною служаки под угрозой.
– Он надавал столько чеков, а чеки умеют говорить, как люди…
– И он замарает всех, кто с ним якшался, даже если ничего не докажет, это ясно.
– Сколько пошло пересудов по городу… Треплют почем зря имена порядочных людей, никого не щадят в угоду злословию и политическим страстям.
– Ну, со сплетниками-то я разделаюсь, укорочу им язычки, долго ждать не придется, ручаюсь!
– Клевета всегда какой-нибудь след да оставит, любезный друг.
Чувствительные нервы лейтенанта Рибейро вибрируют от циничного воркования Тараканчика, которому помог сделать карьеру его крестный, демократ из демократов; теперь Тараканчик держится от него подальше в чаянье, что это поможет ему продвинуться по службе; лейтенант Рибейро рассекает воздух стеком, сыплет проклятиями, смотрит в глаза Тараканчику давящим взглядом, своим знаменитым взглядом, неумолимым и холодным, наводящим страх на всякого, кто его перехватит.
Но вот с улицы послышалось цоканье подков – может, это Руй Диого на белом коне? – гневный голос Жулио Рибейро смолкает, оба его собеседника оцепенели, даже побледнели немного. Любопытно, вспоминается ли кому-нибудь из троих старая заезженная кляча?! Кожа да кости, вся в язвах и болячках, та, которую Зе Мигел купил как-то раз, чтобы угостить своих друзей пивом?!
Время в счет не идет. В счет идет то, что остается в нашей жизни. Все то, что остается в жизни, наделено даром присутствия, даже если существует лишь в чьей-то памяти.
Земля выжжена до того, что, кажется, вот-вот растрескается. Усадьба стоит на взгорке, откуда открывается вид на реку с заливными лугами по левому берегу и виноградниками и плодовыми садами по правому; но и здесь безветрие, листочек не шевельнется на вековом дереве, затеняющем двор. Сотрапезников спасает беседка из виноградных лоз, вьющихся по стене винного погреба и по металлическим подпоркам с двумя короткими перекладинами, через которые перекинуты почерневшие от времени шесты, увитые цветущим вьюнком.
На обед приглашены только мужчины, так им свободнее: можно говорить о чем угодно, не выбирая ни темы, ни слов; когда пьешь, никто не пристает с уговорами, и все завершится, как обычно, разговорами про девок, похабными историями и, может, ночной поездкой в Лиссабон, в которой примут участие самые заядлые ненавистники семейного покоя. Да уж известно, скажут дамы, беседуя в своем кругу, эти обеды у Мигела Богача всегда кончаются поездками по всяким непотребным местам.
На столе есть все, чего только могут пожелать любители поесть хорошо, а выпить – еще лучше.
Восемь мерланов из Сезимбры, свежевыловленные, колоссальные, с гарниром из яиц вкрутую, картофеля и зелени, обильно приправленные перцем, обильно политые оливковым маслом, все на этом столе в изобилии, а особенно одно авейрасское винцо, посмотришь на свет – легкое, нечто вроде кларета, а выпьешь – и с катушек долой, пятнадцать градусов, а то и больше, можно считать, все тридцать, так быстро возносит оно того, кто пьет, на седьмое небо выпивох, когда слова вязнут во рту, теряют слоги и в конце концов распадаются в вихревом круговращенье, непреодолимом, как при катанье по русским горам. А следом за мерланами уже подают благоухающее блюдо из свиных ушей и ножек с белой фасолью, и подливка такая, что хоть ложкой хлебай: морковь и мелко нарезанная петрушка, прелесть, как говорит глава муниципального совета сеньор доктор Карвальо до О, он уже несколько раз поминал Пантагрюэля и ручается, что повар получит золотую медаль, когда во время ярмарки будет проводиться конкурс блюд национальной кухни. Нигде в Европе не готовят так вкусно, как у нас, уж он-то поездил, знает, что говорит.
В промежутках, чтобы челюсти не соскучились без дела, блюда с креветками и тщательно прожаренными угрями, черные маслины, мелконарубленная курица с кайенским перцем, сардины в маринаде и прочие заполнители для брюха, как замечает некий лиссабонский сеньор, адвокат и старый исполнитель фадо, поющий обычно под аккомпанемент гитары и виолы, но неспособный спеть и корридо в состоянии слезливого опьянения, которое он неукоснительно приближает, осушая один за другим фужеры этого самого тридцатиградусного кларетика.
Пунцовая от счастья и тщеславия физиономия Зе Мигела излучает праздничное сияние в десять тысяч свечей, он острит, хохочет, хлопает в ладоши, призывая управителя – чтоб на столе всего хватало, теперь у него в доме всего хватает, война в самом разгаре, еще вчера бомбили Роттердам, колонна его грузовиков курсирует днем и ночью, сахар, треска, рис стали дефицитом, ему это все нипочем – вопрос денег: когда есть кредиточки, с голоду не помрешь.
Здесь собрались его друзья. Друзей у него хватает, черт побери!
Он знает цену каждому из них. Некоторые обходятся ему недешево, что правда, то правда, но услуг они оказывают немало, и услуги стоящие: с их помощью он получил это имение в Монтес и аренду на земельные угодья в Лезирии, так что возвратился хозяином туда, откуда бежал табунщиком; у него есть земли под пшеницей и под рисом, стада крупного и мелкого скота, вороной жеребец и гнедая кобыла с тавром Релвасов, на них он разъезжает по городку – по делам и просто ради прогулки, сейчас норовит припрячь к ним еще одну, чалую; а около Тежо три большие хозяйственные постройки, в одной из них, в конюшне, он любит проводить ночи и размышлять.
У него сохранилась привычка размышлять, лежа в яслях: вокруг запах соломы, подстилок для скота – едкий и возбуждающий запах, напоминающий Зе Мигелу о прошлом и как бы гарантирующий, что он на правильном пути и богатство его растет, хотя он не знает, во сколько оно оценивается. Приходно-расходная книга ему не нужна. Ее заменяет ему карман, текущий счет в двух банках – ему даже предлагают ссуды, – а еще его приобретения и аренды, пять грузовиков, всего вместе конто на тысячу, по его подсчетам; но он не знает, какова сумма его долгов.
Когда-нибудь узнает.
В данный момент мысли Зе Мигела заняты обедом, который он дает пятнадцати своим друзьям, за столом все – друзья. Банда мерзавцев! Высосали меня до мозга костей, а теперь вышвырнули на свалку, адвокаты и землевладельцы, представители власти и врачи, Тараканчик из Управления финансов, местные, сантаренские, лиссабонские, одни – англофилы, другие – германофилы, но здесь не говорят ни о политике, ни о ходе войны, все это проблемы другого времени, об этом попросил от имени хозяина доктор Каскильо до Вале, когда все сели за стол, «ешьте и пейте, друзья мои, inter amicos [17] не должно быть недомолвок, а тем более праздных споров (боже упаси! – ввернул ветеринар), дискуссий и взаимных подкалываний, даже легких, из-за чужих раздоров, которые не касаются нас в этот час безмятежного застолья, приятного, возвышенного, благородного, я сказал – благородного, и совершенно правильно, потому что еще Овидий, несравненный поэт, сказал в бессмертных строках, что donee eris felix, multos numerabis amicos, то есть в переводе «покуда будешь ты счастлив, у тебя будет много друзей», а этот миг – миг счастья в сей тихой обители нашего неподражаемого Зе Мигела, человека, который с господней помощью создал себя сам».
И тут же, дабы сменить регистр после торжественной части речи, затянутой не к месту, выложил два новейших анекдота: один про попугая, другой про испанку, которая приехала в Лиссабон, чтобы накупить браслетов, – после чего немедленно развязались языки у всех сотрапезников, кроме доктора Карвальо до О, улыбающегося, но сдержанного в соответствии со своим положением самого сановного лица среди местных политических заправил.
Из семи своих соратников по достославной компании, прозванной содружеством «гладиаторов», лихие выходки каковой составляют предмет гордости, изумления и возмущения городка, Зе Мигел пригласил только обоих сыновей покойного хозяина Аугусто, прозванного Племенным Производителем и скончавшегося от голода, на который он сам себя обрек, когда его препроводили в суд за то, что он вцепился зубами в ухо цыгана-насмешника, обозвавшего клячей его коня по кличке Недреманный.
Братья явились оба в севильских костюмах: расшитая шнуром короткая куртка и низкая черная шляпа – и пока еще слова не сказали, раскрывали рот, только чтобы вкусить пиршественных яств, а едоки они знаменитые и неутомимые. Еще они знают толк в лошадях, женщинах и вине.
Однако ж, как шепнул на ухо братец Жозе Луис братцу Мануэлу Педро, сегодняшняя пирушка уж больно тонная и церемонная, да и Мануэлу Педро не по себе среди всех этих докторов и превосходительств.
Хозяин посадил их порознь и просил соблюдать благопристойность, пообещав, что устроит им пирушку в тесном кругу в Лезирии, где и сам он, и братья арендуют земли. Братья подавлены, едят молча, глаза и челюсти заняты тем, что на столе, оба склонились над тарелками и жадно глотают, кусают, вгрызаются, почти не пережевывают, но оба покуда выпили всего по рюмке, может, потому, что доктор Леонардо подзуживает Жозе Луиса в расчете подпоить его.
Всадники Апокалипсиса, как их прозвали еще мальчишками, сдерживаются и ворчат сквозь зубы. Ветеринара они недолюбливают за то, что он отказался принять на бойню четырех быков из их стада; выжидают удобного случая, чтобы свести счеты – за ними не пропадет, – но сегодня клялись и божились, что не нанесут обиды Зе Мигелу, другу и партнеру по махинациям с контрабандными пряностями. Хотят доказать, что не зря они дворянских кровей со стороны матери, каковая доводится внучатной племянницей в восьмом колене некоему графу Сендуфе-и-Бенсафрину, который околачивался в Гвинее во времена вывоза негров-рабов в Бразилию.
Тем не менее молва о подвигах братьев уже дошла до слуха гостей по вине Тараканчика, который пытается войти в милость к одному сантаренскому сановнику, обладающему влиянием на Террейро-до-Пасо [18].
Тараканчик собирается участвовать в конкурсе на место главного казначея Финансового управления, нацелился на это место, так как нужно же прокормить детей, и пытается рассказать влиятельному сантаренцу историю о том, как женился Пупа – прозвище, которое дали герою истории «гладиаторы», дабы его позлить.
Пупа к Зе Мигелу не приехал, жена держит его на коротком поводке, жалуется, что у нее начинается резь в животе при одной мысли о развлечениях, коим предавался ее муженек в компании этих разбойников, «да, опасных разбойников, которые сидели бы в тюрьме, если бы мы жили в цивилизованной стране», весьма самонадеянная сеньора с высшим образованием, специальность – геология, сложная наука; как утверждает Пупа, с ее помощью можно выяснить возраст и свойства земли, это служит предметом шуток Жозе Луиса, он часто спрашивает приятеля, как определяется возраст земли, по зубам, что ли, как возраст животных?
Тараканчик перегнулся на скамье, придвинул голову к уху Мануэла Педро и подзадоривает его, уговаривая рассказать сеньору доктору про потеху, которую устроили «гладиаторы» в ночь свадьбы Пупы; он уже успел нашептать на ухо сантаренцу историю про то, как младший сын Племенного Производителя выжег свое имя на спине у девицы, приведенной папашей.
– Не отмалчивайтесь, Мануэл Педро! Вы же все и затеяли, все ваши друзья говорят; никто не знает лучше вас, что там было.
– Хмельные забавы! – роняет землевладелец, не отрывая глаз от тарелки со второй порцией мерлана, стремительно убывающей.
– Так сам Нерон не забавлялся, да расскажите же!
– Вы знаете всю историю, сами и рассказывайте, сеньор. У вас смешно получается. Я человек простой, от земли, еле умею подписываться.
Заупрямившись, Мануэл Педро тычет вилкой в гарнир из зелени – его разозлило упоминание о Нероне, он решил, что Тараканчик имеет в виду одного типа из их города, заслужившего эту недоброй памяти кличку: в одной истории с убийством тип этот играл роль шпиона и к тому же был шантажистом и вымогателем.
Тараканчику понятно, что означает угрюмая мина Мануэла Педро, и он не настаивает: боится, что тот выкинет что-нибудь из своего опасного репертуара в самый неожиданный момент, может, даже сегодня, если авейрасский кларет ударит ему в бесшабашную голову.
Но сантаренский доктор не отстает, затем и приехал сюда, чтобы поразвлечься.
– Расскажите же, сеньор Мануэл Педро! Характер народа выявляется в обыденном. На мой взгляд, рибатежанин – не люблю слова «рибатежец» [19], оно недостаточно сурово для нашего истинного характера, – так вот, рибатежанин сохранил в себе, и даже в удвоенной степени, если угодно, сугубо мужские свойства, присущие нашей породе.
Не говорит – ораторствует, жестикулирует по-актерски, играет при этом пальцами, тонкими и длинными, как щупальца, растопыривает, собирает в щепоть, тычет перстами в воздух, помахивает ими, складывает ладони вместе, поглаживает одну другой, пощелкивает пальцами, перебирает ими в воздухе коротенькими рывками, словно играя на воображаемой гитаре, повисшей над тарелкой с мерланом.
– Порода – это нечто непреходящее, и именно она побуждает рибатежанина повиснуть на холке быка только ради того, чтобы завоевать улыбку женщины, даже если он изобьет ее потом у себя дома; она побуждает его вскочить на неоседланного коня или на коня в парадной сбруе, чтобы помчаться по следу зайца или вдогонку за опасным злодеем; она же побуждает его – ну, не знаю – схватить, например, дубинку и разогнать народ во время ярмарки, пить доброе вино, покуда с ног не свалится, но скверное выплеснуть в лицо тому, кто посмеет ему предложить такую кислятину, в которой и омочить-то губы для него зазорно.
– Вы должны записать то, что говорите, сеньор доктор, – подлизывается Тараканчик, уже захмелевший.
– Предпочитаю записывать то, что другие совершают. В данный момент я составляю нечто вроде «Руководства для истинного рибатежанина» – в духе руководства Триндаде Коэльо [20]. – Он снова поворачивается к Мануэлу Педро. – Потому и прошу вас рассказать мне историю той ночи. В ней есть красота, есть нечто первобытное, подлинное и возвышенное – этакий костер во славу любви и мужественности.