Страница:
Клеменс и Домицилла были не единственными, которые в царствование Домициана склонились к христианству. Ужас и грусть потрясали души. Многие лица из римской аристократии прислушивались к учениям, которые среди господствовавшей тьмы указывали чистое небо идеального царства. Мир был так мрачен, так зол! Никогда еврейская пропаганда не была так деятельна. Может быть, к этому времени надо отнести обращение семидесятилетней римской дамы, Ветурии Паулы, принявшей имя Сары, которая затем в течение шестнадцати лет была матерью синагог Марсова Поля, и Волумнии. Большая часть оживления в обширных предместьях Рима, где волновался низший класс населения, - гораздо более многочисленный, чем аристократическое общество, замкнутое в ограде Сервия Туллия, - происходила от детей Израиля. Поселившись у Капенских ворот, вдоль нездорового ручья фонтана Егерии, скапливались евреи, нищие, занимавшиеся контрабандными ремеслами, выполнявшие роль цыган, предсказывавшие судьбу, собиравшие плату за вход в егерийский лес, сданный им в наем. Впечатление, производимое этим странным племенем, было сильнее, чем когда бы то ни было. "Тот, кому судьба дана отцом, соблюдающим субботу, не довольствуется поклонением Богу неба и приравниванием мяса свиньи к мясу человека, - он еще спешит избавиться от крайней плоти. Привыкший презирать римский закон, он изучает и со страхом выполняет еврейский закон, написанный Моисеем в таинственной книге. Там он научился указывать дорогу только своим единоверцам; если его спросят, где фонтан, он туда приведет только обрезанного. Виноват в этом его отец, признавший отдых в седьмой день и решивший в этот день прекращать все житейские дела".
Действительно, суббота, несмотря на все неудовольствие настоящих римлян, не походила на другие дни. Мелкий торговый люд в обыкновенные дни наполнявший общественные места, как будто уходил под землю. Эта неправильность более, чем их легко узнаваемый тип, привлекала внимание и делала этих странных чужеземцев предметом праздных разговоров.
Евреи, как и все остальные, много терпели от тяжелых времен. Жадность Домициана побудила его увеличить все налоги и в особенности подушную подать, называвшуюся fiscus judaicus, которой подвергались евреи. Ранее ее взимали с тех, кто признавал себя евреем, но многие скрывали свое происхождение и не платили ничего. Дабы это устранить, прибегли к гнусному способу установления принадлежности к еврейству. Светоний вспоминает, как в своей молодости он видел совершенно голого девяностолетнего старика, представленного перед большим собранием для определения, совершен ли над ним обряд обрезания. Эти строгости повели к тому, что очень многие стали прибегать к операции натягивания; число recutiti в это время было весьма значительно. С другой стороны, подобные розыски привели римские власти к открытию, очень их удивившему: многие люди вели еврейский образ жизни, не будучи обрезанными. Решено было обложить этих лиц, improfessi, как их называли, той же податью, как и обрезанных. Таким образом, "еврейская жизнь", a не обрезание, облагалась налогом. Поднявшиеся по этому поводу жалобы тронули даже государственных людей, наименее симпатизировавших евреям и христианам; либералы были возмущены подобными телесными освидетельствованиями и различиями между гражданами, которые государство установило по названию их религиозных учений, и включили в свою программу уничтожение в будущем подобных злоупотреблений.
Стеснения, введенные Домицианом, содействовали уничтожению еще существовавшей тогда неопределенности характера христианства. Рядом со строгим правоверием ученых Иерусалима и Явнеи существовал иудаизм аналогичных с христианством школ, не бывших, однако, тождественным с ним. Аполлос, на лоне церкви, служил примером евреев, искавших и испробовавших много сект, не пристав ни к одной. Иосиф, когда писал для римлян, сводил свой иудаизм к некоторого рода деизму, признавая, что обрезание и еврейские обряды годны только для евреев по происхождению, а что истинным культом должен быть тот, который каждый сам свободно себе выберет. Был ли Флавий Клеменс христианином в полном значении этого слова? Можно сомневаться. Ему нравилась "еврейская жизнь", он придерживался еврейских нравов: только это и поражало современников. Они не разбирались дальше, да и сам Клеменс навряд ли знал, к какой категории евреев он принадлежал. Все стало выясняться, когда вмешался государственный налог. Обрезание получило смертельный удар. Жадность Домициана распространила налог на евреев, fiscus judaicus, даже на тех, которые, не будучи евреями по происхождению и не будучи обрезаны, придерживались только еврейских нравов. Тогда определились разные категории евреев: чистых евреев, определяемых телесным освидетельствованием, и почти евреев, improfessus, бравших от иудаизма только его чистую нравственность и очищенный культ.
Наказания, установленные специальным законом за обрезание не-евреев, содействовали тем же результатам. Неизвестно точное время издания этого закона, но, очевидно, он принадлежит эпохе Флавиев. Всякий римский гражданин, принявший обрезание, наказывался вечной ссылкой и потерей всего своего состояния. Господин подвергался такому же наказанию, если позволял своим рабам принять обрезание; доктор-оператор наказывался смертью. Еврей, совершивший обрезание над своими рабами не-евреями, также подвергался смертной казни. Это вполне согласовалось с римской политикой, относившейся к чужим религиям терпимо, пока они не выходили из своей национальности, и строго, когда начиналась пропаганда вне своей среды. Можно понять, насколько эти меры имели решительное влияние в борьбе обрезанных евреев с необрезанными или improfessi. Только эта последние могли свободно заниматься прозелитизмом. По законам империи, обрезание не должно было выходить за узкие пределы семьи Израиля.
К тому времени Агриппа II, и, вероятно, Вереника уже умерли, что было огромной потерей для еврейской колонии, которую эти высокопоставленные лица поддерживали своим влиянием у Флавиев. Что касается Иосифа, то он, среди этой пылкой борьбы, удвоил свою деятельность. Он обладал той поверхностной восприимчивостью, которая дает возможность еврею, перенесенному в чуждую ему цивилизацию, с удивительной точностью ознакомиться с ходом идей в той среде, в которую забросила его судьба, и понять, каким образом он может лучше этим воспользоваться. Домициан покровительствовал ему, но, по всей вероятности, относился равнодушно к его писаниям. Императрица Домиция осыпала его милостями. Кроме того он был клиентом некоего Епафродита, важного лица, который предполагается тождественным Епафродиту Нерона, взятому Домицианом к себе на службу. Епафродит был человек любознательный, либеральный, поощрявший изучение истории и интересовавшийся иудаизмом. Не зная по-еврейски и плохо понимая греческое изложение Библии, он заказал Иосифу написать историю еврейского народа. Иосиф с горячностью ухватился за эту идею. Она соответствовала его литературному честолюбию и его либеральному иудаизму. Лица, проникнутые красотами греческой и римской истории, ставили евреям в укор, что они не имеют истории, что греки не интересовались их существованием, что известные авторы не упоминали их имени, что они никогда не имели сношений с благородными народами, и что в их прошлом не было героев, подобных Сцеволе. Доказать, что еврейский народ тоже имел высокую древность, что у него были воспоминания о героях, равных греческим героям, что в течение веков он вел равноправные прекрасные сношения с народами и что о нем говорили многие греческие ученые, - вот цель, которую поставил и выполнил протеже Епафродита в своем труде, разделенном на двадцать книг и озаглавленном Иудейская археология. Библия, конечно, послужила основанием; Иосиф сделал к ней дополнения, не имеющие цены для античных времен, так как он не имел других документов, помимо тех, которые имеются и у нас. Но для более современных периодов его дополнения имеют очень важное значение, заполняя пробел в последовательности священной истории.
К этому любопытному произведению Иосиф прибавил, в виде приложения, автобиографию или скорее апологию своего собственного поведения. Его старые галилейские враги, правильно или нет, называвшие его изменником, были еще живы и не давали ему покоя. Юст Тивериадский, описывая историю гибели своего отечества, обвинял Иосифа во лжи, изображал его поведение в Галилее в самом непривлекательном виде. Нужно отдать справедливость Иосифу: он не сделал ни одной попытки погубить этого опасного соперника, что для него было весьма легко, благодаря покровительству, которым он пользовался в высших сферах. Иосиф слабо защищается от обвинений Бюста, ссылаясь на официальные одобрения Тита и Гриппы. Очень жаль, что история еврейской войны, написанная Юстом с точки зрения революционера, потеряна для нас. По-видимому, свидетели катастрофы чувствовали потребность описывать ее. Так Антоний Юлиан, один из помощников Тита, написал рассказ, послуживший основанием для Тацита, но также не дошедший до нас.
Плодовитость Иосифа была неистощима. Многие высказывали сомнение по поводу написанного им в Археологии и возражали, что если еврейский народ настолько древний, каким он его изображает, то греческие историки непременно говорили бы о нем; на эти возражения Иосиф ответил оправдательной запиской, которую можно считать первым памятником апологетической литературы еврейства и христианства. Еще около половины второго века до Рождества Христова, Аристобун, еврей перипатетик, утверждал, что поэты и философы Греции были знакомы с еврейскими писаниями и заимствовали из них те места своих сочинений, которые носят характер монотеизма. Для доказательства он, не стесняясь, выдумывал цитаты из Гомера, Гесиода и Лина, которые, по его утверждению, они заимствовали из Писания. Иосиф Взялся за дело с большей добросовестностью, но с таким же отсутствием критики. Надо было опровергнуть таких ученых, как Лисимах Александрийский и Аполлоний Молон (около ста лет до Рождества Христова), отозвавшихся неблагоприятно о евреях. Следовало разрушить авторитет ученого египтянина Апиона, который, за пятьдесят лет до того, в своей истории Египта или в отдельном сочинении, развернул громадную эрудицию, оспаривая древность еврейской религии. В глазах египтянина или грека это было равносильно отнятию у нее всякого права на благородство. Апион имел в Риме связи с императорским домом; Тиберий называл его "цимбалами мира"; Плиний же находил, что более подходящим было бы назвать его там-там. Его книга могла еще читаться при Флавиях.
Ученость Апиона - высокомерного педанта - была легковесна, но ученость, которую ему противоставлял Иосиф, стоила не больше. Греческая ученость была для него новостью, так как первоначальное образование он получил чисто еврейское и специально предназначенное к познанию Закона. Его книга не была и не могла быть ничем иным, как защитительной речью без критики: на каждой странице чувствуется предвзятость адвоката, пользующегося всем попадающимся под руку. Иосиф не подделывает текстов, но он берет отовсюду; ложные историки, подкрашенные классики еврейской школы в Александрии, не имеющие значения документы, сваленные в книгу "о евреях", циркулировавшие под именем Александра Полигистора, - все с жадностью принималось Иосифом; подозрительная литература Еполема, Клеодема, так называемых Геката Абдерского, Димитрия Фалерского и проч., благодаря Иосифу вступила в науку и серьезно потрясла ее. Апологеты и христианские историки Юстин, Климент Александрийский, Евсевий, Моисей Коренский последовали за ним по этому плохому пути. Публика, для которой писал Иосиф, была весьма поверхностной в научном отношении; ее нетрудно было удовлетворить; рациональная культура времен Цезаря исчезла; развитость человеческого ума быстро понижалась, и он легко делался добычей шарлатанизма.
Такова была литература образованных и либеральных евреев, окружавших главных представителей династии, либеральной по самому своему происхождению, но в ту минуту пожиравшуюся бешеным. Иосиф без конца составлял проекты литературных трудов. Ему в это время было пятьдесят шесть лет. При своем искусственном стиле, испещренном разнообразными лоскутьями, он серьезно считал себя великим писателем; воображал, что знает греческий язык, владел им только для заимствования. Он хотел сократить свою "Войну в Иудее" и сделать из нее продолжение своей "Археологии", хотел рассказать все произошедшее с евреями после окончания войны до данного момента. В особенности он мечтал составить в четырех томах философский труд о Боге и его сущности, согласно еврейским взглядам, о Моисеевых законах, о целью дать понятие о запретах, предписываемых этими законами и так удивлявших язычников. Несомненно, смерть помешала ему выполнить эти новые проекты. Вероятно, если бы он написал проектированные им сочинения, то они сохранились бы до нашего времени, как и прежде им написанные; странная литературная судьба постигла Иосифа. Он остался вполне неизвестен еврейской талмудической традиции, но он был принят христианами, как свой, почти как священный писатель. Его писания пополняли священную историю, которая, если следовать только библейскому тексту, ничего не говорит о нескольких веках. Его писания могли служить некоторого рода комментариями для Евангелий, исторический ход которых был бы непонятен без данных, сообщаемых еврейским историком об эпохе Иродов. В особенности, они благоприятствовали одной из любимых теорий христиан и давали основание для христианской апологии своим рассказом об осаде Иерусалима.
Действительно, предсказания Иисуса о разрушении города, не покорившегося его призыву, были одной из идей, которых наиболее придерживались христиане. Что же могло служить большим подтверждением буквального исполнения пророчества, как не рассказ еврея об отвратительных зверствах, сопровождавших разрушение храма? Таким образом, Иосиф сделался основным свидетелем и дополнением к Библии. Его усердно читали и переписывали христиане. Было сделано, если смею так выразиться, христианское издание, в котором себе позволили сделать изменения мест, не нравившихся переписчикам. Особенно три места вызывают сомнения, еще не совсем рассеянные критикой: это места, относящиеся к Иоанну Крестителю, Иисусу и Иакову. Возможно, что эти места, особенно относящиеся к Иисусу, вставки, сделанные христианами в книге, до известной степени ими присвоенной. Однако, мы предпочитаем считать, что в вышеупомянутых параграфах действительно говорилось об Иоанне Крестителе, Иисусе и Иакове, a работа христианского редактора ограничилась только исключением тех или других слов из фраз, говоривших об Иисусе, и в изменении выражений, соблазнительных для христианского читателя.
Что касается ограниченного кружка аристократических прозелитов с ничтожным литературным вкусом, для которого Иосиф написал свою книгу, он, вероятно, был удовлетворен, трудности старого текста были искусно скрыты. Еврейская история приняла ход греческой истории, перемешанной с увещаниями, составленными по правилам светской риторики. Благодаря шарлатанской выставке эрудиции, подбору сомнительных и слегка подделанных цитат, имелся ответ на все возражения. Сдержанный рационализм набрасывал вуаль на все слишком наивно-чудесное древних еврейских книг, так что, прочтя рассказ о величайших чудесах, могли свободно думать о них, что угодно. Только бы признали историческое благородство его племени, и Иосиф будет удовлетворен. На каждой странице мягкая философия, симпатизирующая всякой добродетели, признающая ритуальные предписания Закона обязательными только для одних евреев и громко провозглашающая право каждого праведного человека стать сыном Авраама. Простой метафизический и рациональный деизм, чисто природная мораль заменяют мрачную теологию Иеговы. Библия, представленная, таким образом, более гуманной, стала более приемлемой. Он ошибался; его книга, ценная для ученого, в глазах людей со вкусом была не выше вялых Библий XVII века, в которых самые ужасные древние тексты переводились академическим языком и украшенные виньетками в стиле рококо.
Глава 13. Eвангелие от Луки
Как мы не раз указывали, евангельские писания в эпоху, о которой мы говорим, были многочисленны. Большинство этих писаний не носило апостольских имен; это были труды вторых рук, основанные на устных преданиях; они не претендовали на полноту. Единственно Евангелие от Матфея представляется как бы пользующимся привилегией происхождения от апостола; но это Евангелие не было сильно распространено; написанное для евреев в Сирии, оно по-видимому, еще не проникло в Рим. При подобном положении дел, одно из наиболее выдающихся лиц церкви Рима, в свою очередь, предприняло составление текста Евангелия, посредством комбинирования предыдущих текстов, сохраняя, однако, при этом за собой право, подобно предшественникам, вносить дополнения, согласно устным преданиям и своим собственным взглядам. Этим лицом был некто иной, как Лука или Лукан, ученик Павла, присоединившийся к нему, как мы видели, в Македонии, сопровождавший его во всех путешествиях, разделивший с ним плен и игравший большую роль в его корреспонденции. Весьма вероятно, что после смерти Павла Лука остался в Риме, и так как он мог быть очень молодым, когда познакомился с Павлом (около 52 года), то ко времени, о котором мы говорим, он был не старше шестидесяти лет. В подобных вопросах ничего нельзя утверждать с точностью; но, однако, не имеется никаких серьезных возражений против того, что Лука сам написал приписываемое ему Евангелие. Лука не имел той популярности, которая побудила бы воспользоваться его именем для придания авторитета книге, как пользовались именами Матфея и Иоанна, а впоследствии Иакова, Петра и других.
Время, когда было написано Евангелие от Луки, может быть установлено с достаточной достоверностью. Все признают, что оно написано позже 70-го года; но вместе с тем оно не могло быть написано много позже этого года. Иначе предсказания о близком пришествии Христа в облаках, которые автор третьего Евангелия, не колеблясь, выписал из более древних документов, не имели бы смысла. Автор относил возвращение Иисуса к неопределенному будущему; "конец" отодвинут возможно дальше; но связь между гибелью Иудеи и потрясением мира сохранена. Автор передает также утверждение Иисуса, согласно которому слушавшее его поколение не пройдет, пока не исполнится предсказание о конце времен.
Несмотря на крайнюю широту, допускаемую апостольским толкованием речей Господних, нельзя допустить, чтобы интеллигентный составитель третьего Евангелия, умевший вносить изменения в слова Иисуса, согласно требованиям времени, вписал бы в свой текст фразу, заключавшую в себе решительное возражение против дара пророчества Учителя.
Конечно, мы только по предположению связываем Луку и его Евангелие с христианским обществом времен Флавия в Риме. Во всяком случае, можно сказать, что общий характер произведения Луки соответствует подобному предположению. Лука, как мы уже заметили, имел римский ум, он любил порядок и иерархию, он питал большое уважение к центурионам, римским властям и представил их благосклонными к христианству. Ловким маневром ему удается избавиться от необходимости упомянуть о том, что Иисуса оскорбляли и распяли римляне. Между ним и Климентом Римским заметное сходство. Климент часто цитирует слова Иисуса из Евангелия Луки или из предания, аналогичного этому Евангелию. Стиль Луки, его латинские выражения, его общие обороты и его гебраизм напоминают Pasteur Гермаса. Само имя Лукан римское и, может быть, связано клиентством или освобождением из рабства с каким-нибудь Аннеем Луканом, родственником знаменитого поэта; это прибавит еще одну связь с семьей Аннея, которую встречают повсюду, когда разбираются в древней пыли христианского Рима. Главы XV и ХVI Деяний Апостолов дают повод думать, что автор имел сношения, как Иосиф, с Агриппой, Вереникой и маленькой еврейской партией в Риме. Даже злодейства Ирода Антипы он старается смягчить и стремится представить его роль в евангельской истории благосклонной в некоторых отношениях. Нельзя ли усмотреть римский обычай и в посвящении Феофилу, которое напоминает посвящение Иосифа Епафродиту и, по-видимому, совершенно не соответствовало сирийским и палестинским обычаям I-го столетия нашей эры? Вместе с тем, можно видеть, насколько это напоминает положение Иосифа. Лука и Иосиф писали почти одновременно, рассказывая один происхождение христианства, другой еврейское восстание, одушевленные аналогичными чувствами, умеренностью, антипатией к крайним партиям, официальным тоном, большей заботой о защите положения, чем о правде, уважением к римской власти, смешанным со страхом, даже суровость которой они стараются представить извинительной необходимостью, указывая, вместе с тем, что во многих случаях эта власть являлась их защитницей. Это дает нам повод думать, что среда, в которой жил Лука, и та, в которой жил Иосиф, были близки одна от другой и имели между собою постоянное соприкосновение.
Упомянутый Феофил, однако, неизвестен; возможно, что это имя только фикция или псевдоним, для обозначения одного из могущественных адептов римской церкви, может быть Клеменса. Маленькое предисловие точно устанавливает намерения и положения автора:
"Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, - то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен".
Из этого предисловия не вытекает непосредственно, что Лука пользовался "многими" повествованиями, о существовании которых он говорит. Но чтение его книги устраняет в эхом отношении всякое сомнение. Многие места у Луки буквально совпадают с Марком, а вследствие этого с Матфеем. Лука, несомненно, пользовался текстом Марка, мало отличавшемся от дошедшего до нас. Он, можно сказать, включил его почти целиком в свое Евангелие, за исключением VI, 45-VIII, 26, и рассказа о Страстях Господних, которому он предпочел более древнее предание. Во всем остальном буквальное совпадение, во встречающихся же различиях легко видеть, чем, имея в виду своих читателей, руководствовался Лука, внося поправки в имевшийся у него оригинал. В соответственных местах находящихся во всех трех текстах (Луки, Марка и Матфея) замечается следующее: дополнительные подробности, внесенные Матфеем в текст Марка, отсутствуют у Луки; там, где, по-видимому, Лука прибавляет дополнительные подробности к Матфею, они имеются у Марка. Отсутствующие же места у Марка пополнены Лукой по другим документам, чем у Матфея. Иначе говоря, в местах, общих всем трем текстам, Лука сходен с Матфеем, поскольку этот последний сходен с Марком. У Луки нет нескольких мест, имеющихся у Матфея, и трудно понять, почему он их не поместил. Речи Иисуса у Луки отрывочны, как и у Марка; было бы непонятно, почему Лука разбил бы на части длинные речи Иисуса, помещенные у Матфея, если бы он знал текст последнего. Правда, Марк вносит чрезвычайно много logia, которых нет у Марка, но, очевидно, он имел их в другом расположении, чем Матфей. Наконец, легенды о детстве и генеалогии обоих Евангелий совершенно несходны между собою. Как мог бы допустить Лука такое очевидное противоречие? Это дает право заключить, что Лука не знал Евангелия от Матфея; а те писания, о которых он говорит в предисловии, могли носить имена апостольских учеников; и ни одно из них не носит такого имени, как Матфей, так как Лука точно различает апостолов, свидетелей, действующих лиц евангельской истории и создателей ее традиции, от составителей, которые только на свой страх записали предания, не имея на то никаких полномочий.
Действительно, суббота, несмотря на все неудовольствие настоящих римлян, не походила на другие дни. Мелкий торговый люд в обыкновенные дни наполнявший общественные места, как будто уходил под землю. Эта неправильность более, чем их легко узнаваемый тип, привлекала внимание и делала этих странных чужеземцев предметом праздных разговоров.
Евреи, как и все остальные, много терпели от тяжелых времен. Жадность Домициана побудила его увеличить все налоги и в особенности подушную подать, называвшуюся fiscus judaicus, которой подвергались евреи. Ранее ее взимали с тех, кто признавал себя евреем, но многие скрывали свое происхождение и не платили ничего. Дабы это устранить, прибегли к гнусному способу установления принадлежности к еврейству. Светоний вспоминает, как в своей молодости он видел совершенно голого девяностолетнего старика, представленного перед большим собранием для определения, совершен ли над ним обряд обрезания. Эти строгости повели к тому, что очень многие стали прибегать к операции натягивания; число recutiti в это время было весьма значительно. С другой стороны, подобные розыски привели римские власти к открытию, очень их удивившему: многие люди вели еврейский образ жизни, не будучи обрезанными. Решено было обложить этих лиц, improfessi, как их называли, той же податью, как и обрезанных. Таким образом, "еврейская жизнь", a не обрезание, облагалась налогом. Поднявшиеся по этому поводу жалобы тронули даже государственных людей, наименее симпатизировавших евреям и христианам; либералы были возмущены подобными телесными освидетельствованиями и различиями между гражданами, которые государство установило по названию их религиозных учений, и включили в свою программу уничтожение в будущем подобных злоупотреблений.
Стеснения, введенные Домицианом, содействовали уничтожению еще существовавшей тогда неопределенности характера христианства. Рядом со строгим правоверием ученых Иерусалима и Явнеи существовал иудаизм аналогичных с христианством школ, не бывших, однако, тождественным с ним. Аполлос, на лоне церкви, служил примером евреев, искавших и испробовавших много сект, не пристав ни к одной. Иосиф, когда писал для римлян, сводил свой иудаизм к некоторого рода деизму, признавая, что обрезание и еврейские обряды годны только для евреев по происхождению, а что истинным культом должен быть тот, который каждый сам свободно себе выберет. Был ли Флавий Клеменс христианином в полном значении этого слова? Можно сомневаться. Ему нравилась "еврейская жизнь", он придерживался еврейских нравов: только это и поражало современников. Они не разбирались дальше, да и сам Клеменс навряд ли знал, к какой категории евреев он принадлежал. Все стало выясняться, когда вмешался государственный налог. Обрезание получило смертельный удар. Жадность Домициана распространила налог на евреев, fiscus judaicus, даже на тех, которые, не будучи евреями по происхождению и не будучи обрезаны, придерживались только еврейских нравов. Тогда определились разные категории евреев: чистых евреев, определяемых телесным освидетельствованием, и почти евреев, improfessus, бравших от иудаизма только его чистую нравственность и очищенный культ.
Наказания, установленные специальным законом за обрезание не-евреев, содействовали тем же результатам. Неизвестно точное время издания этого закона, но, очевидно, он принадлежит эпохе Флавиев. Всякий римский гражданин, принявший обрезание, наказывался вечной ссылкой и потерей всего своего состояния. Господин подвергался такому же наказанию, если позволял своим рабам принять обрезание; доктор-оператор наказывался смертью. Еврей, совершивший обрезание над своими рабами не-евреями, также подвергался смертной казни. Это вполне согласовалось с римской политикой, относившейся к чужим религиям терпимо, пока они не выходили из своей национальности, и строго, когда начиналась пропаганда вне своей среды. Можно понять, насколько эти меры имели решительное влияние в борьбе обрезанных евреев с необрезанными или improfessi. Только эта последние могли свободно заниматься прозелитизмом. По законам империи, обрезание не должно было выходить за узкие пределы семьи Израиля.
К тому времени Агриппа II, и, вероятно, Вереника уже умерли, что было огромной потерей для еврейской колонии, которую эти высокопоставленные лица поддерживали своим влиянием у Флавиев. Что касается Иосифа, то он, среди этой пылкой борьбы, удвоил свою деятельность. Он обладал той поверхностной восприимчивостью, которая дает возможность еврею, перенесенному в чуждую ему цивилизацию, с удивительной точностью ознакомиться с ходом идей в той среде, в которую забросила его судьба, и понять, каким образом он может лучше этим воспользоваться. Домициан покровительствовал ему, но, по всей вероятности, относился равнодушно к его писаниям. Императрица Домиция осыпала его милостями. Кроме того он был клиентом некоего Епафродита, важного лица, который предполагается тождественным Епафродиту Нерона, взятому Домицианом к себе на службу. Епафродит был человек любознательный, либеральный, поощрявший изучение истории и интересовавшийся иудаизмом. Не зная по-еврейски и плохо понимая греческое изложение Библии, он заказал Иосифу написать историю еврейского народа. Иосиф с горячностью ухватился за эту идею. Она соответствовала его литературному честолюбию и его либеральному иудаизму. Лица, проникнутые красотами греческой и римской истории, ставили евреям в укор, что они не имеют истории, что греки не интересовались их существованием, что известные авторы не упоминали их имени, что они никогда не имели сношений с благородными народами, и что в их прошлом не было героев, подобных Сцеволе. Доказать, что еврейский народ тоже имел высокую древность, что у него были воспоминания о героях, равных греческим героям, что в течение веков он вел равноправные прекрасные сношения с народами и что о нем говорили многие греческие ученые, - вот цель, которую поставил и выполнил протеже Епафродита в своем труде, разделенном на двадцать книг и озаглавленном Иудейская археология. Библия, конечно, послужила основанием; Иосиф сделал к ней дополнения, не имеющие цены для античных времен, так как он не имел других документов, помимо тех, которые имеются и у нас. Но для более современных периодов его дополнения имеют очень важное значение, заполняя пробел в последовательности священной истории.
К этому любопытному произведению Иосиф прибавил, в виде приложения, автобиографию или скорее апологию своего собственного поведения. Его старые галилейские враги, правильно или нет, называвшие его изменником, были еще живы и не давали ему покоя. Юст Тивериадский, описывая историю гибели своего отечества, обвинял Иосифа во лжи, изображал его поведение в Галилее в самом непривлекательном виде. Нужно отдать справедливость Иосифу: он не сделал ни одной попытки погубить этого опасного соперника, что для него было весьма легко, благодаря покровительству, которым он пользовался в высших сферах. Иосиф слабо защищается от обвинений Бюста, ссылаясь на официальные одобрения Тита и Гриппы. Очень жаль, что история еврейской войны, написанная Юстом с точки зрения революционера, потеряна для нас. По-видимому, свидетели катастрофы чувствовали потребность описывать ее. Так Антоний Юлиан, один из помощников Тита, написал рассказ, послуживший основанием для Тацита, но также не дошедший до нас.
Плодовитость Иосифа была неистощима. Многие высказывали сомнение по поводу написанного им в Археологии и возражали, что если еврейский народ настолько древний, каким он его изображает, то греческие историки непременно говорили бы о нем; на эти возражения Иосиф ответил оправдательной запиской, которую можно считать первым памятником апологетической литературы еврейства и христианства. Еще около половины второго века до Рождества Христова, Аристобун, еврей перипатетик, утверждал, что поэты и философы Греции были знакомы с еврейскими писаниями и заимствовали из них те места своих сочинений, которые носят характер монотеизма. Для доказательства он, не стесняясь, выдумывал цитаты из Гомера, Гесиода и Лина, которые, по его утверждению, они заимствовали из Писания. Иосиф Взялся за дело с большей добросовестностью, но с таким же отсутствием критики. Надо было опровергнуть таких ученых, как Лисимах Александрийский и Аполлоний Молон (около ста лет до Рождества Христова), отозвавшихся неблагоприятно о евреях. Следовало разрушить авторитет ученого египтянина Апиона, который, за пятьдесят лет до того, в своей истории Египта или в отдельном сочинении, развернул громадную эрудицию, оспаривая древность еврейской религии. В глазах египтянина или грека это было равносильно отнятию у нее всякого права на благородство. Апион имел в Риме связи с императорским домом; Тиберий называл его "цимбалами мира"; Плиний же находил, что более подходящим было бы назвать его там-там. Его книга могла еще читаться при Флавиях.
Ученость Апиона - высокомерного педанта - была легковесна, но ученость, которую ему противоставлял Иосиф, стоила не больше. Греческая ученость была для него новостью, так как первоначальное образование он получил чисто еврейское и специально предназначенное к познанию Закона. Его книга не была и не могла быть ничем иным, как защитительной речью без критики: на каждой странице чувствуется предвзятость адвоката, пользующегося всем попадающимся под руку. Иосиф не подделывает текстов, но он берет отовсюду; ложные историки, подкрашенные классики еврейской школы в Александрии, не имеющие значения документы, сваленные в книгу "о евреях", циркулировавшие под именем Александра Полигистора, - все с жадностью принималось Иосифом; подозрительная литература Еполема, Клеодема, так называемых Геката Абдерского, Димитрия Фалерского и проч., благодаря Иосифу вступила в науку и серьезно потрясла ее. Апологеты и христианские историки Юстин, Климент Александрийский, Евсевий, Моисей Коренский последовали за ним по этому плохому пути. Публика, для которой писал Иосиф, была весьма поверхностной в научном отношении; ее нетрудно было удовлетворить; рациональная культура времен Цезаря исчезла; развитость человеческого ума быстро понижалась, и он легко делался добычей шарлатанизма.
Такова была литература образованных и либеральных евреев, окружавших главных представителей династии, либеральной по самому своему происхождению, но в ту минуту пожиравшуюся бешеным. Иосиф без конца составлял проекты литературных трудов. Ему в это время было пятьдесят шесть лет. При своем искусственном стиле, испещренном разнообразными лоскутьями, он серьезно считал себя великим писателем; воображал, что знает греческий язык, владел им только для заимствования. Он хотел сократить свою "Войну в Иудее" и сделать из нее продолжение своей "Археологии", хотел рассказать все произошедшее с евреями после окончания войны до данного момента. В особенности он мечтал составить в четырех томах философский труд о Боге и его сущности, согласно еврейским взглядам, о Моисеевых законах, о целью дать понятие о запретах, предписываемых этими законами и так удивлявших язычников. Несомненно, смерть помешала ему выполнить эти новые проекты. Вероятно, если бы он написал проектированные им сочинения, то они сохранились бы до нашего времени, как и прежде им написанные; странная литературная судьба постигла Иосифа. Он остался вполне неизвестен еврейской талмудической традиции, но он был принят христианами, как свой, почти как священный писатель. Его писания пополняли священную историю, которая, если следовать только библейскому тексту, ничего не говорит о нескольких веках. Его писания могли служить некоторого рода комментариями для Евангелий, исторический ход которых был бы непонятен без данных, сообщаемых еврейским историком об эпохе Иродов. В особенности, они благоприятствовали одной из любимых теорий христиан и давали основание для христианской апологии своим рассказом об осаде Иерусалима.
Действительно, предсказания Иисуса о разрушении города, не покорившегося его призыву, были одной из идей, которых наиболее придерживались христиане. Что же могло служить большим подтверждением буквального исполнения пророчества, как не рассказ еврея об отвратительных зверствах, сопровождавших разрушение храма? Таким образом, Иосиф сделался основным свидетелем и дополнением к Библии. Его усердно читали и переписывали христиане. Было сделано, если смею так выразиться, христианское издание, в котором себе позволили сделать изменения мест, не нравившихся переписчикам. Особенно три места вызывают сомнения, еще не совсем рассеянные критикой: это места, относящиеся к Иоанну Крестителю, Иисусу и Иакову. Возможно, что эти места, особенно относящиеся к Иисусу, вставки, сделанные христианами в книге, до известной степени ими присвоенной. Однако, мы предпочитаем считать, что в вышеупомянутых параграфах действительно говорилось об Иоанне Крестителе, Иисусе и Иакове, a работа христианского редактора ограничилась только исключением тех или других слов из фраз, говоривших об Иисусе, и в изменении выражений, соблазнительных для христианского читателя.
Что касается ограниченного кружка аристократических прозелитов с ничтожным литературным вкусом, для которого Иосиф написал свою книгу, он, вероятно, был удовлетворен, трудности старого текста были искусно скрыты. Еврейская история приняла ход греческой истории, перемешанной с увещаниями, составленными по правилам светской риторики. Благодаря шарлатанской выставке эрудиции, подбору сомнительных и слегка подделанных цитат, имелся ответ на все возражения. Сдержанный рационализм набрасывал вуаль на все слишком наивно-чудесное древних еврейских книг, так что, прочтя рассказ о величайших чудесах, могли свободно думать о них, что угодно. Только бы признали историческое благородство его племени, и Иосиф будет удовлетворен. На каждой странице мягкая философия, симпатизирующая всякой добродетели, признающая ритуальные предписания Закона обязательными только для одних евреев и громко провозглашающая право каждого праведного человека стать сыном Авраама. Простой метафизический и рациональный деизм, чисто природная мораль заменяют мрачную теологию Иеговы. Библия, представленная, таким образом, более гуманной, стала более приемлемой. Он ошибался; его книга, ценная для ученого, в глазах людей со вкусом была не выше вялых Библий XVII века, в которых самые ужасные древние тексты переводились академическим языком и украшенные виньетками в стиле рококо.
Глава 13. Eвангелие от Луки
Как мы не раз указывали, евангельские писания в эпоху, о которой мы говорим, были многочисленны. Большинство этих писаний не носило апостольских имен; это были труды вторых рук, основанные на устных преданиях; они не претендовали на полноту. Единственно Евангелие от Матфея представляется как бы пользующимся привилегией происхождения от апостола; но это Евангелие не было сильно распространено; написанное для евреев в Сирии, оно по-видимому, еще не проникло в Рим. При подобном положении дел, одно из наиболее выдающихся лиц церкви Рима, в свою очередь, предприняло составление текста Евангелия, посредством комбинирования предыдущих текстов, сохраняя, однако, при этом за собой право, подобно предшественникам, вносить дополнения, согласно устным преданиям и своим собственным взглядам. Этим лицом был некто иной, как Лука или Лукан, ученик Павла, присоединившийся к нему, как мы видели, в Македонии, сопровождавший его во всех путешествиях, разделивший с ним плен и игравший большую роль в его корреспонденции. Весьма вероятно, что после смерти Павла Лука остался в Риме, и так как он мог быть очень молодым, когда познакомился с Павлом (около 52 года), то ко времени, о котором мы говорим, он был не старше шестидесяти лет. В подобных вопросах ничего нельзя утверждать с точностью; но, однако, не имеется никаких серьезных возражений против того, что Лука сам написал приписываемое ему Евангелие. Лука не имел той популярности, которая побудила бы воспользоваться его именем для придания авторитета книге, как пользовались именами Матфея и Иоанна, а впоследствии Иакова, Петра и других.
Время, когда было написано Евангелие от Луки, может быть установлено с достаточной достоверностью. Все признают, что оно написано позже 70-го года; но вместе с тем оно не могло быть написано много позже этого года. Иначе предсказания о близком пришествии Христа в облаках, которые автор третьего Евангелия, не колеблясь, выписал из более древних документов, не имели бы смысла. Автор относил возвращение Иисуса к неопределенному будущему; "конец" отодвинут возможно дальше; но связь между гибелью Иудеи и потрясением мира сохранена. Автор передает также утверждение Иисуса, согласно которому слушавшее его поколение не пройдет, пока не исполнится предсказание о конце времен.
Несмотря на крайнюю широту, допускаемую апостольским толкованием речей Господних, нельзя допустить, чтобы интеллигентный составитель третьего Евангелия, умевший вносить изменения в слова Иисуса, согласно требованиям времени, вписал бы в свой текст фразу, заключавшую в себе решительное возражение против дара пророчества Учителя.
Конечно, мы только по предположению связываем Луку и его Евангелие с христианским обществом времен Флавия в Риме. Во всяком случае, можно сказать, что общий характер произведения Луки соответствует подобному предположению. Лука, как мы уже заметили, имел римский ум, он любил порядок и иерархию, он питал большое уважение к центурионам, римским властям и представил их благосклонными к христианству. Ловким маневром ему удается избавиться от необходимости упомянуть о том, что Иисуса оскорбляли и распяли римляне. Между ним и Климентом Римским заметное сходство. Климент часто цитирует слова Иисуса из Евангелия Луки или из предания, аналогичного этому Евангелию. Стиль Луки, его латинские выражения, его общие обороты и его гебраизм напоминают Pasteur Гермаса. Само имя Лукан римское и, может быть, связано клиентством или освобождением из рабства с каким-нибудь Аннеем Луканом, родственником знаменитого поэта; это прибавит еще одну связь с семьей Аннея, которую встречают повсюду, когда разбираются в древней пыли христианского Рима. Главы XV и ХVI Деяний Апостолов дают повод думать, что автор имел сношения, как Иосиф, с Агриппой, Вереникой и маленькой еврейской партией в Риме. Даже злодейства Ирода Антипы он старается смягчить и стремится представить его роль в евангельской истории благосклонной в некоторых отношениях. Нельзя ли усмотреть римский обычай и в посвящении Феофилу, которое напоминает посвящение Иосифа Епафродиту и, по-видимому, совершенно не соответствовало сирийским и палестинским обычаям I-го столетия нашей эры? Вместе с тем, можно видеть, насколько это напоминает положение Иосифа. Лука и Иосиф писали почти одновременно, рассказывая один происхождение христианства, другой еврейское восстание, одушевленные аналогичными чувствами, умеренностью, антипатией к крайним партиям, официальным тоном, большей заботой о защите положения, чем о правде, уважением к римской власти, смешанным со страхом, даже суровость которой они стараются представить извинительной необходимостью, указывая, вместе с тем, что во многих случаях эта власть являлась их защитницей. Это дает нам повод думать, что среда, в которой жил Лука, и та, в которой жил Иосиф, были близки одна от другой и имели между собою постоянное соприкосновение.
Упомянутый Феофил, однако, неизвестен; возможно, что это имя только фикция или псевдоним, для обозначения одного из могущественных адептов римской церкви, может быть Клеменса. Маленькое предисловие точно устанавливает намерения и положения автора:
"Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, - то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен".
Из этого предисловия не вытекает непосредственно, что Лука пользовался "многими" повествованиями, о существовании которых он говорит. Но чтение его книги устраняет в эхом отношении всякое сомнение. Многие места у Луки буквально совпадают с Марком, а вследствие этого с Матфеем. Лука, несомненно, пользовался текстом Марка, мало отличавшемся от дошедшего до нас. Он, можно сказать, включил его почти целиком в свое Евангелие, за исключением VI, 45-VIII, 26, и рассказа о Страстях Господних, которому он предпочел более древнее предание. Во всем остальном буквальное совпадение, во встречающихся же различиях легко видеть, чем, имея в виду своих читателей, руководствовался Лука, внося поправки в имевшийся у него оригинал. В соответственных местах находящихся во всех трех текстах (Луки, Марка и Матфея) замечается следующее: дополнительные подробности, внесенные Матфеем в текст Марка, отсутствуют у Луки; там, где, по-видимому, Лука прибавляет дополнительные подробности к Матфею, они имеются у Марка. Отсутствующие же места у Марка пополнены Лукой по другим документам, чем у Матфея. Иначе говоря, в местах, общих всем трем текстам, Лука сходен с Матфеем, поскольку этот последний сходен с Марком. У Луки нет нескольких мест, имеющихся у Матфея, и трудно понять, почему он их не поместил. Речи Иисуса у Луки отрывочны, как и у Марка; было бы непонятно, почему Лука разбил бы на части длинные речи Иисуса, помещенные у Матфея, если бы он знал текст последнего. Правда, Марк вносит чрезвычайно много logia, которых нет у Марка, но, очевидно, он имел их в другом расположении, чем Матфей. Наконец, легенды о детстве и генеалогии обоих Евангелий совершенно несходны между собою. Как мог бы допустить Лука такое очевидное противоречие? Это дает право заключить, что Лука не знал Евангелия от Матфея; а те писания, о которых он говорит в предисловии, могли носить имена апостольских учеников; и ни одно из них не носит такого имени, как Матфей, так как Лука точно различает апостолов, свидетелей, действующих лиц евангельской истории и создателей ее традиции, от составителей, которые только на свой страх записали предания, не имея на то никаких полномочий.