Она встала, сгребла в охапку шапку и полушубок. Дагмар также поднялась с кровати, подошла к ней.
– Скажи мне…я обещаю, что никому не открою… но мне – скажи: это магия?
– Можно и так назвать…
– Значит, ты околдована?
Бессейра отрицательно покачала головой.
– Нет, это неверно. И вообще, магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет…
Подобного утверждения Джаред от Лабрайда никогда не слыхал, и оно показалось пугающе категоричным. Но поздно было выяснять, с чего Бесс так решила. Она торопилась. И даже сказала – уже на лестнице, что не уверена, успеет ли с ними попрощаться.
Джаред, однако, не был в этом с ней согласен. Увиденное не потрясло его так сильно, как любого другого свидетеля. Он успел достаточно узнать о проявлениях Силы, и доказательств ему не требовалось. А принц вполне способен усомниться в услышанном. Впечатления излишне доверчивого человека он не производит. При том, что ему наверняка необходимо без промедления возвращаться в Тримейн. Иначе Лабрайд не пошел бы на такой шаг. Бессейра упомянула, что это много ему стоило, но не обмолвилась, какой опасности подверг ее «дражайший учитель». Что, если бы происходящее увидел кто-нибудь помимо Джареда и Дагмар? Это вполне могло стоить Бессейре жизни. Но Лабрайд решился ею рискнуть, и Бесс не думает его за это попрекать.
Однако, пусть наследник и поверит ей безоговорочно, вряд ли все пройдет гладко. Он находится здесь с целью заручиться поддержкой герцога Тирни, и если сорвется внезапно, пробыв в Эрденоне менее двух недель, переговоры пойдут насмарку. Тирни Йосселинг из тех людей, которые любят, чтобы формальности были соблюдены. Хотя бы внешне.
* * *
Краем глаза Норберт увидел, что человек стоявший за его плечом, стал гораздо ниже ростом. Он не заметил, как Люкет уступил место Бессейре. Оставалось надеяться, что этого не заметили и другие. На ней был плащ оруженосца, голова не покрыта и волосы, остриженные перед отъездом, были зачесаны, как у прочих свитских.
Певчие герцогской капеллы по мнению жителей Эрденона, могли поспорить с императорскими. По мнению Норберта, который в отличие от родителя, тонкостью музыкального слуха не отличался, у них было одно неоспоримое достоинство – громкие голоса. И никто из придворных, собравшихся к ранней обедне, не слышал краткого обмена репликами.
– Мы обо всем договорились. И я могу выехать сегодня же. Тайно.
– Как тебе удалось?
– Я дал ему письменное заверение, что женюсь на его дочери.
– Этой писюхе в пеленках? Ты хорошо придумал. Умно.
Он тщетно пытался услышать иронию в ее словах. Она говорила серьезно.
– И Рондинг. Он был при этом. И, наконец, клятвенно подтвердил, что в случае необходимости меня поддержит.
– Его здесь нет. Он что, тоже отправится с нами?
– Нет. Он у себя, а потом будет ждать от меня известий в Дуэргаре.
– Хорошо. Я ухожу, пока на меня не стали пялиться.
– Помни, что медлить нельзя.
– А вы меня не дожидайтесь. Мне нужно уладить еще одно дело. Догоню вас в пути. Или… Короче, не жди.
5. Эрденон. «Цветущий вертоград». Пространство сна.
Бессейра не вернулась в гостиницу. И никто из «Детей вдовы» не связал ее исчезновение с внезапным отъездом наследника престола, и не сказал Джареду: «Что же твоя сестра неблагодарная какая, не простилась ни с кем». Он уже знал по собственному опыту – никто здесь не будет тратить времени и сил на прощания и слезы. Даже Гиро с Балартом не горевали по поводу того, что их дама сердца скрылась из виду.
Отъезд Норберта – да, обсуждали и в гостинице, и в городе. Но как-то быстро перестали. Ибо в Эрденоне не имело это никаких последствий, а вести из Тримейеа еще не дошли.
Кайрел Рондинг также покинул герцогскую столицу, и Джаред вновь остался предоставлен самому себе. Можно было успокоиться и наслаждаться обществом любимой женщины. Но спокойствие не возвращалось. Сколько бы он ни твердил, что ему нет дела до того, что творится во дворцах, случившееся тревожило его больше, чем он ожидал. И отсутствие известий заставляло щемить сердце. Хотя они и не могли дойти – обычным путем. Даже если кронпринц и его свита мчатся во всю мочь, загоняя коней, и месяцы пути сокращают в недели…
Но кто сказал, что известия можно получать лишь обычным путем? Лабрайд позвал Бессейру, воспользовавшись своим Даром. Но у Джареда есть собственный Дар!
Он пытался узнать прошлое, проникая в сны других людей. А если узнать настоящее, заставляя себя увидеть нужного человека?
И сделать это лучше днем, чтобы не смешивать сон с явью.
Джаред провел несколько попыток, когда Дагмар уходила в город вместе с Зикой. Но либо он недостаточно точно восстановил в памяти облик названной сестры, либо вообще его догадка была неверной. И только черные и белые тени метались в его видениях. И лишь раз попытка увенчалась успехом. Он увидел Бессейру, идущую по какой-то крытой галерее, темной, продуваемой ветрами. Она была в том же полушубке, но с непокрытой головой, и выглядела еще более усталой, чем запомнил ее Джаред. Щеки провалились, губы растрескались и были покрыты коркой засохшей крови. В стене открылась низкая дверь, и оттуда выбежала высокая белокурая женщина в темном платье и меховой душегрейке. Она бросилась к Бессейре, вцепилась в нее и зарыдала. Причем Джареду показалось, что плачет она не от горя. И не от радости. Так плачут те, кто долго сдерживался, когда наконец, появилась возможность пожаловаться всласть. Бесс подняла исцарапанную руку и неловко похлопала женщину по плечу…
Потом все исчезло.
Джареду приходилось видеть императорскую фаворитку, но один раз, давно, издалека, и во сне он не узнал ее, однако пробудившись, понял, что женщиной, рыдавшей на плече Бессейры была госпожа Эльфледа. Выходит, Бесс благополучно добралась до Тримейна. Но почему она одна? Что случилось с наследником?
По всей вероятности, с ним не случилось ничего. Несколько дней спустя в Эрденоне заговорили-таки о болезни императора, и о том, что кронпринц, наверное, получил это известие с тайным гонцом (в сущности, так оно и было), потому и уехал так срочно. Еще считанные дни – и стало известно, что кронпринц в Тримейне. И все. Если Тирни Йосселинг знал больше – а он наверняка знал больше – он принял меры, чтоб сведения эти за пределы дворца не вышли. О принце Радноре не было слышно ничего. И никто особо о нем не беспокоился. Зимой ни бунтовать, ни восставать не принято, а зима, несмотря на то, что дни стали длиннее, а морозы сошли на нет, все еще длилась, и метели в преддверии оттепели не прекращали свой бешеный пляс. Зима в Эрде – это целая жизнь, богатая различными перипетиями, и тот, кто дотянул до весны, чувствует себя так, словно одержал заслуженную победу в трудной, долгой, изматывающей борьбе. Южанам этого не понять.
Из какого-то дурного любопытства Джаред снова посетил магистра Фредегара. Все же историк бывал там, куда Джареду путь был заказан. Предчувствия его подтвердились – нынче магистр в основном лепетал о выгодах союза герцогства Эрдского с бывшим королевским доменом. Об кронпринце – убийце и кровопийце, не было сказано ни слова. Очевидно, такие разговоры во дворце не приветствовались.
О смерти Райнера магистр, по-видимому, не знал. Джаред заподозрил его в притворстве, но, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это не так удивительно. Бесс забрала те вещи, по которым можно было установить личность убитого. Зато оставила на нем одежду и обувь. А в Эрденоне, как в любом городе, немало людей, которые не побрезгуют обобрать мертвеца. И, скорее всего, поутру стража обнаружила на пустыре голый труп с перерезанным горлом и сочла, что имело место обычное ограбление, каковые никогда не раскрываются. Положенное время тело лежало в подвале церкви святого Гестаса – так было заведено в герцогской столице, – и поскольку никто его не востребовал, было погребено за кладбищенской оградой. Может, даже рядом с Динишем. Но участь студента много хуже, чем у комедианта. Впрочем, если Райнер причастен к убийствам в Тримейне, жалеть о нем не стоит. И пусть себе магистр пребывает в блаженном неведении, браня неблагодарного клирика, ни с того, ни с сего покинувшего должность, что выхлопотал для него Фредегар в ущерб себе…
И, однажды, возвращаясь от Фредегара, Джаред, поднявши голову, обнаружил, что блеклый, точно опившийся топленого молока, солнечный диск налился желтизной. И ветер, гуляющий по узким улицам Эрденона, был сырым, но еще не пах гнилью. Весна пока задерживалась в пути, однако извещала о своем скором прибытии.
Он не пошел сразу на улицу Гремящего Молота, а свернул в сторону торговых галерей. В этот ясный солнечный день хотелось не только радоваться самому, но и порадовать чем-нибудь Дагмар. Черт побери, женщинам нужно делать подарки, а он за всю зиму ни разу об этом не побеспокоился. Неважно, что она скажет – «излишняя роскошь», « у нас это не принято». Такую роскошь, как новый платок, серебряное колечко или бусы, они могут себе позволить. Правы комедианты – надо жить сегодняшним днем, а о будущем придет пора думать, когда кошелек опустеет. При этом Джаред не вспоминал, что кошелек оставила Бессейра, а до того принадлежал он Райнеру.
Ничего он Дагмар не купил.
Площадь у торговых галерей была многолюдней, чем в недавние холодные и метельные дни. И вид у большинства людей такой, словно они хлебнули на пустой желудок пива или меда. Может, с иными так и взаправду было, хотя, конечно, в Эрденоне не знали непременного голода в конце зимы, как почти во всех северных деревнях. Глаза блестели и голоса звучали громче, при том, что орать не было ровно никакой необходимости. Но орали. А также пели, гоготали, хрюкали и визжали. Поначалу Джаред решил, что торговля уже вышла из-под сводов галерей под открытое небо, и он слышит сопутствующее процессу купли – продажи выражение чувств. Но протолкавшись сквозь ряды зевак он увидел, что привлекло их другое развлечение. Комедианты.
«Дети вдовы» не брезговали ничем. Не пускают их во дворец – будут играть на озерном льду. Растает лед – положат доски поверх выставленных бочек. И пойдут ломаться на этаком помосте. Как сейчас.
Они играли, как и следовало вблизи торговых рядов, не трагедию, не пастораль и не двусмысленную пантомиму. Грубейший фарс. Олухи мужья, исходящие похотью жены, неутомимый любовник, который успевает обслуживать и ту, и другую, пока не доходит до полной потери сил, и молит мужей унять расходившихся супружниц. Все заканчивается общей дракой.
Дагмар изображала одну из распутных жен. Удивляться тут было нечему. В труппе две актрисы, а Дагмар способна сыграть что угодно. Но глядеть, с каким самозабвением она распевает похабные куплеты, задирает юбку, треплет сопернице космы, было невыносимо. Та самая женщина, что переживала на подмостках великую любовь, ради которой не жалко было погубить душу…
Вот именно. На подмостках. Хоть бы они, проклятые, подломились. Или нет. Это еще больше порадует упоенно ржущих зрителей. Но когда рогоносец муж (это был Гиро) кинулся учить ее дубинкой, а она, уворачиваясь, орала публике, для чего мужу следует дубинку применять, дабы жена не гуляла, Джаред ушел.
По возвращении комедиантов в гостиницу, Дагмар была столь же сдержанна и спокойна, как всегда. Джаред бы ни за что не догадался, что она творила совсем недавно, если бы не был свидетелем. И он не выдержал, сказал ей:
– Я сегодня видел, как ты играла. У торговых галерей.
Она кивнула.
– Да, теперь можно играть на улицах. Теплеет, и Масленица вот-вот.
– Можно. А раньше было нельзя?
Он попытался язвить, но Дагмар восприняла это как обычный вопрос.
– Раньше можно было только петь. Мы совсем недавно начали представлять.
– Погоди! Выходит, ты эти дни пела на улицах… а потом фарсы играла. Давно ли?
– Не помню…еще наши на озеро представлять ходили…а мы в городе с Зикой, Вот с тех дней.
Выходит, уже месяц, пока он ничего не подозревал, она вернулась к своему ремеслу.
– Почему ты мне ничего не сказала?
Дагмар пожала плечами.
– Ты был занят. – И с некоторым удивлением добавила: – Ты говоришь так, словно я ходила торговать собой.
– То, что я видел сегодня, не слишком от этого отличалось.
– Я – комедиантка. Я должна играть. Что угодно, и это тоже.
– Но зачем? Разве у нас нет денег?
– При чем тут деньги? Я должна играть.
Светлые глаза в упор смотрели на Джареда. Ни смущения не было в этом взгляде, ни упрямства. Просто она была уверена в том, что говорила.
Что ж, он сам виноват. Поглощенный своими делами, строил из себя невесть что, дрался с убийцей, сидел за одним столом с принцем и наместником, водил задушевные беседы с дураками, и совсем забросил Дагмар. И еще – привел под их кров чужую женщину, одержимую, может быть, злым духом… Немудрено, что Дагмар искала утешение в своем ремесле.
Но все эти привычные заклинания, которыми он себя успокаивал, на сей раз утратили силу. То, что он видел в Дагмар – ее великодушие, благородство, сдержанность – все имело другое название.
– А если б я попросил тебя отказаться от своего ремесла?
– Не надо об этом просить. Разве тебе мешает то, что я делаю?
– Не знаю. Но если бы тебе пришлось выбирать между нашей с тобой жизнью и подмостками?
Она молчала. Но Джаред знал ответ.
…И то, что казалось в ней преданностью, покорством, терпимостью, отсутствием ревности – должно было именовать по-другому.
Ей ни до чего не было дела. Она хотела одного – играть. А с кем она при этом спит, значения не имело. Проще согласиться, тогда от тебя быстрей отвяжутся.
– Прости, – казала она. – Мне следовало солгать. Но я не умею. Ничего не умею. Только играть. Помню, как я шла по дорогам… и все вокруг плакали, но я не могла заплакать. И не понимала, почему. Я стала смотреть на людей. На мужчин, на женщин, на детей. Они смеялись, злились, радовались, бранились. Но у меня ничего этого не получалось. Мне не было ни весело, ни страшно. Мне было пусто. – Она приложила к груди сжатый кулак. На сцене этот жест показался бы слишком нарочитым в своей наглядности, но сейчас он таким не выглядел. – А потом я встретила комедиантов и поняла – все, чего во мне нет, я могу изобразить . Это не притворство. Я слышала, как обо мне говорили, будто я – никакая. Я не обиделась. Я обиделась бы, если б не знала про себя правду. Наверное, хуже быть злой, развратной, лживой. Но во мне даже этого нет. Только пустота. У меня нет даже имени. Вот почему я позавидовала твоей сестре. И вот почему я должна играть, все время играть. Только так я могу хот ь кем-то быть. Диниш был не такой умный, как ты, но это он понимал. Поэтому – не надо, не проси меня сделать то, чего я сделать не могу. Иначе пустота сожрет меня изнутри.
Он думал: Дагмар никогда не обманывала его. Она говорила, что любовь – это роскошь, которая ей не дозволена. И она не виновата, что он приписывал ей воображаемые добродетели. Хотя – почему же воображаемые?
Да, он виноват. Он точно знал, что Дагмар пострадала от темной Силы, что душа ее ранена, а сознание изувечено. И шел в Эрденон с единственной целью – помочь ей. Защитить. И что он сделал?
Сколько раз он повторял себе, что не может понять ее. Ибо она, как та, о которой сказано «запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник».
Печать на памяти. Замок на сердце. Огражденная душа. А ему досталось тело. Оболочка. «Я никто и звать никак».
Юный студент там, в Тримейне, едва войдя в соприкосновение с доктором Поссаром, лишился не только памяти, но и образа человеческого. От него и впрямь осталась только оболочка. Шелуха.
Райнер безумным не выглядел. Но отвечал ли он за свои действия?
Теперь уже не узнаешь. И не поможешь. Поздно.
Но Дагмар… Ей никто не пытался помочь. Потому что никто не догадывался, что она нуждается в помощи. Разве что Диниш. И Диниш велел ей остаться с Джаредом. Потому что больше никто ей помочь не сумеет.
Джаред взял плащ, лежавшийй на постели, встал.
– Ты уходишь?
Это могло означать: «Ты меня бросаешь?» И прозвучало так же бесстрастно. Потому что плакать она могла только чужими слезами.
– Я посижу внизу. Не беспокойся, – добавил Джаред.
Он знал, что беспокоиться Дагмар не будет.
Внизу он сидел до глубокой ночи – сперва на крыльце, а потом, когда Нетль приказал запереть двери – в зале. И лишь когда ушел последний посетитель и остыла зола в очаге, вернулся к себе. Дагмар спала, и он не стал ее будить. Ее лицо в полумраке казалось жутким в своем совершенстве. Абсолютная, неизменная красота, которую ничто омрачить не в силах. Единственная моя, чистая… Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и нет пятна на тебе.
Ни пятна…только жадная тьма, что заполняет ее сны, пустота, что питается кровью ее сердца. Потому любовь и остается для нее недостижимой роскошью. Ее бесчувствие больнее всего для самой Дагмар.
Джаред почти не спал в ту ночь. И ушел на рассвете, до того, как Дагмар проснулась. Ему нужно было принять решение. И должен он был сделать это один.
Можно было сделать вид, что ничего не случилось. И ведь ничего не случилось, собственно говоря! Он и раньше знал, что Дагмар его не любит. Вчера ему об этом напомнили. Ну и что? Какая разница, если она ему принадлежит? Для большинства людей никакой.
А можно вспомнить, что у него есть гордость и уйти, точно зная, что вслед она не побежит, и не будет рыдать от горя. У нее останется то, чем она живет, то, что дает ей возможность – как она сказала? – «быть хоть кем-то». И ради этой возможности испытать выдуманные, мнимые чувства она всю жизнь будет скитаться в холоде и голоде среди мятежей и войн, и делить с кем угодно постель, и может быть умрет, как все комедианты стращают друг друга – в канаве.
Она не просила его о помощи. Но чего стоит тот, кто этой помощи не услышит, отгораживаясь стихами из Писания?
Джаред бродил по улицам, и два голоса преследовали его: молодой, женский и мужской, старческий.
«Магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет».
«Только жизнь или честь можно потерять против собственной воли. С рассудком или памятью расстаются, когда этого хотят».
Решение зависит не от Дагмар. Решение зависит от него. Но, даже если он решится вмешаться, сможет ли вылечить пораженную память? Ведь одно воспоминание об увиденной там тьме леденит сердце.
Вот чего ему не хватает. Не утешения, а смелости. Не злую силу предстоит победить, а самого себя. Нужно решаться. На кону – его рассудок и душа Дагмар. И что происходит с теми, кто оказался слишком слаб, Джаред слышал. Но, если он выиграет, Дагмар снова обретет живое сердце, способность чувствовать.
«Поднимись, ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его! Пусть придет возлюбленный в сад свой и вкушает сладкие плоды его».
Вернувшись, он не стал спрашивать Дагмар, где она была и что делала в тот день. Наверное, опять где-то ломала комедию. Неважно.
– Ты помнишь, как я лечил Матфре прошлым летом?
– Да. У него были судороги, а ты усыпил его, и он разговаривал во сне…
– Я могу попытаться вылечить тебя.
– Но я не больна.
– Больна. Тебя лишили памяти. И от этого ты стала такой, как теперь. Но я могу попытаться это исправить. И тебе не придется завидовать другим женщинам, которые что-то чувствуют… Ты станешь такой, какой была раньше.
– Разве это возможно?
– Я надеюсь. Если ты позволишь мне войти в твой сон. Я это умею.
– Но я не вижу снов.
– Ты просто не помнишь. Все видят сны.
– Наверное… Но что будет, если ты не сумеешь покинуть чужой сон? Если ты там заблудишься?
– Я много раз входил в чужие сны. Такого никогда не случалось.
– Но ты не любил тех, кого прежде лечил… Или нет?
– Ты права. Тогда я не был пристрастен. Но я верю, что именно пристрастность даст мне силу.
– А если нет? Если она эту силу отберет?
– Неважно. – Даже такая – беспамятная, Дагмар боялась за него, беспокоилась о нем. И Джаред чувствовал себя сильным, как никогда. – Я верну тебя тебе.
– Как?
– Ты должна уснуть. Потом я присоединюсь к тебе. – Джаред подумал, что он – единственный человек в Эрде, а может, и во всей империи, кого выражение « спать вместе» не настраивает на игривый лад. – Ложись, а я пока все подготовлю.
– Ты дашь мне выпить какое-нибудь зелье?
– Нет, тебе это не нужно.
– Но Диниш…
– Диниш был болен телом, не душой. – Джаред плотно прикрыл ставни, запер дверь на задвижку, запалил свечу и выложил на стол черные камни.
– Вот так. Смотри сюда… Смотри внимательно. Ты уснешь, и во сне пройдешь дорогой, которой ходила не единожды. Эта дорога приведет тебя в деревню на склоне горы, и к дому, над которым вьется знамя с имперской розой. Ты идешь мимо леса… рядом с тобой человек, ты его знаешь, он всегда шел с тобой по этой дороге. Только на этот раз у поворота в деревню тебя буду ждать я.
* * *
Он вошел в сон, когда Дагмар и ее спутник, которого Джаред про себя называл писарем, свернули в деревню. Но Джаред оставался для них невидимым. Теперь, когда сознание Дагмар было полностью открыто ему, он замечал множество деталей, упущенных в прошлый раз.
Стояла осень, мокрая, зябкая, безнадежно унылая. Красные листья деревьев дрожали под ветром – не то в смертном испуге, не то в смертном ознобе. Дорога раскисла, и ноги увязали в глине. Но гнусного чавканья, что должно было этому сопутствовать, Джаред не услышал. Он вообще ничего не услышал, и это его обеспокоило. То же самое было и во сне о Бессейре. Может, он перенапряг силы?
Писарь поддерживал Дагмар под руку. Она брела, спотыкаясь. Лицо ее – совсем юное лицо – было бледным, измученным, веки покраснели и опухли от слез.
Не доходя до деревни, писарь остановился. Зачерпнул ладонью грязь из ближайшей лужи м стал возить по лбу и щекам Дагмар. Она терпеливо сносила эту процедуру. Потом писарь разлохматил ей волосы и надвинул глубже капюшон потрепанного плаща.
Джаред ощутил прилив сочувствия к этому человеку. Тот знал, что в деревне солдаты, и сделал все возможное, чтобы обезобразить девушку и тем уберечь ее. Жалкая уловка – в захваченных деревнях солдаты не брезгуют ни детьми, ни старухами, и все же…
Писарю и Дагмар повезло. Двоим, что несли дозор у входа в деревню, было не до женщин. Судя по всему, они опились дурной брагой. Один блевал себе под ноги, сложившись пополам. Другой кое – как держался, опершись на протазан, но рожа у него было бледнозеленого оттенка. Писарь показал страдальцу какой-то маленький предмет, – медальон, или просто монету, и тот тяжело мотнул головой, пропуская путников.
Они прошли по деревенской улице. Джаред не отставал. Впереди был дом под знаменем. Дом, полный ужаса. Но сейчас это был просто дом, и в горнице, куда вошли двое, за грубо сколоченным столом сидел человек. Он был в темной дорожной одежде, подбитом мехом плаще и суконном берете. Дагмар почти сразу же отошла к стене и опустилась на пол, по которому была раскидана солома, обхватила колени руками. На беседующих мужчин она не смотрела. Тот, кто ждал их в доме, был не слишком молод, но и не старик, со строгим правильным лицом. В нем невозможно было найти никакого изъяна, и все же ( а может быть, именно поэтому), человек этот ничем не привлекал к себе. Напротив, было в нем нечто отталкивающее. Так бывало, протянешь руку к прекрасной статуе, и с отвращением отдернешь ее, потому что она покрыта слизью. Именно такое чувство вызвал у Джареда этот персонаж.
Писарь, однако, не дергался, а говорил – почтительно и даже подобострастно. Временами он бросал косые взгляды на Дагмар. Его собеседник так же мало обращал внимания на девушку, как и она на него. Но Джаред догадывался, что разговор идет о ней.
Потом…Джаред не успел уловить мгновенья, когда все изменилось. До этого сон Дагмар был обычным воспоминанием, где события шли в точной последовательности. И внезапно все резко оборвалось. Точно по ткани бытия полоснули лезвием. И в разрыв хлынула П У С Т О Т А. Прежде, чем он что-то понял, черная жадная тьма ринулась на Дагмар. И прежде, чем сумел осознать свой поступок, а иначе бы не решился, Джаред рванулся к Дагмар, схватил ее и потянул за собой – прочь от этого ужаса. Это не могло быть физическим прикосновением – ведь в реальности его там не было – но он чувствовал, как держит ее, и на то, чтобы не отпустить, уходят все силы. Черная пустота, обволакивающая Дагмар, коснулась и его. Такой боли Джаред не испытывал никогда в жизни. Казалось, к нему присосалась тысяча жадных ртов, и они пьют силу, кровь, выгрызают заживо костный мозг. Сознание заволокла тьма, и на краткий миг ему показалось, что он вышел за пределы пространства сна. Он вне всего, и кругом нет и не будет ничего, кроме леденящего холода, и пустоты, и тьмы. И единственный способ избавиться от этой боли и всесокрушающей тоски – впустить пустоту в мозг и сердце. Но – магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет. Он вырвется сам и вырвет оттуда Дагмар. И пусть эта черная волна вернется и падет на того, кто ее навел!
Джаред не понимал, как он это сделал – сейчас во сне он не чувствовал своего тела, все в нем обратилось в силу, и эта сила, обрубив темные щупальца, выпустила на волю и его, и женщину, которая была рядом с ним. Но не было уже ни деревенского дома, ни раскисшей осенней дороги. Все рушилось, все распадалось и выстраивалось вновь. И сила, переполнявшая все существо, покинула Джареда. И вместе с силой кончилось безмолвие сна. Последнее, что он услышал и увидел, как страшно, раздирая легкие, кричит человек, чье строгое бледное лицо кривится, расплывается, словно воск у огня, превращаясь в безобразное, бесформенное месиво. Потом Джаред провалился во тьму, но это была уже другая тьма, не таящая угрозы. Спокойный сумрак ночи, несущий отдых.