Рыбин Алексей Викторович. Фирма

   — Ты чего морщишься, Шурик? А? Думаешь, небось, что я не по делу базар веду? Что сам на крутой тачке езжу, бабок у меня немерено, что у меня самого рыло в пуху, а я гоню телегу на тех, кто меня кормит? Так ведь? Скажи, Шурик, я не обижусь.
   — Отчасти, — ответил Александр Михайлович. — Отчасти, конечно, так. То есть не совсем уж чтобы так. Но странно от тебя такие речи слышать.
   — Ничего странного. Я их любить не обязан. Я свою работу делаю, этого достаточно.
   Буров начал клевать носом.
   Александр Михайлович пригласил сыщика в ресторан, с тем чтобы отметить покупку прав на творчество Ренаты — большое дело, безусловно, повод для легкого праздника. Отметить и заодно провентилировать вопрос насчет связей Ренаты с какими-то левыми бандитами, которые у нее, судя по всему, имелись. Не страшно, конечно, все эти мелкие бандитские хвосты можно обрубить очень быстро и просто, но главное — знать, есть ли они, а если есть, то с какой стороны. Важно знать все заранее, чтобы потом в работе не возникало путаницы. Да и проблему Вавилова нужно было как-то решать.
   Сегодня следователь как будто немного перепил или же еще до встречи с Шуриком злоупотребил кокаином. Очевидно, количество тонизирующих веществ в его организме превысило какой-то порог, и сыщик, кажется, начал ломаться.
   Его потянуло на какую-то странную откровенность, и для Шурика Буров вдруг открылся с совершенно неожиданной стороны.
   Александр Михайлович, полагавший, что он достаточно хорошо разбирается в людях, совершенно искренне считал, что Буров — обычный современный, в меру коррумпированный мент, ровно настолько коррумпированный, чтобы не утратить представления о том, что такое простая человеческая порядочность, и ровно настолько современный, чтобы понимать простой факт, гласящий, что законы, ну хотя бы некоторые из них, писаны не про всех.
   А оказалось, что Буров этот вовсе не так прост и не так мил, как виделось Шурику после первых дней знакомства.
   — Удивился? — спросил Буров и снова наполнил свою рюмку.
   — Как тебе сказать…
   — А как есть, так и скажи. Или боишься вслух имя Грека произносить?
   — Если честно, то да. Эта информация, знаешь ли, слишком взрывоопасная, чтобы ее в себе носить. И потом, это ведь больше по твоему ведомству.
   — Ты так считаешь?
   — А ты нет?
   — Нет.
   — Отчего же?
   — А оттого, милый ты мой Шурик, продюсер недоделанный…
   — Ну, ты бы все же как-то…
   Александр Михайлович начал чувствовать себя довольно неуютно. Слишком уж распрягся Буров, принялся наезжать, хамить принялся. Не любил этого Александр Михайлович. Нехорошо это, особенно если тот, кто тебе хамит, — мент, облеченный если и не безграничной, то достаточно большой властью.
   — Не залупайся, Шурик. Не залупайся. И слушай меня. Дела у нас серьезные пошли, с Греком разбираться надо. Ты знаешь, чем он занимается?
   — В общих чертах.
   — Слушай, не пизди ты мне про общие черты. Пиратством он занимается.
   — Ну…
   — Не «ну», а так, как я сказал. И с этим надо кончать. У нас такая тема сейчас, что даже наркота, которая по нему проходит, — это второй очереди дело. А первая очередь — пиратство. Там очень большие люди замешаны, ты даже себе представить не можешь. Вся эта тема — она же очень давно катит, авторские права и прочее… И занимались этим до Грека совсем другие люди. А он у них хлеб отбивает. Так что, похоже, ломится ему конец нехороший, Греку-то…
   — А я тут при чем? Для чего ты мне все это выкладываешь?
   — А для того, что не сегодня-завтра он на тебя наедет. Ты теперь единственный владелец Ренаты этой долбаной, так?
   — Ну…
   — Вот тебе и «ну». Что ты думаешь, Грек мимо такого куска пройдет? Он ее диски уже в производство запустил, ты понял? И потом — он хочет копнуть под Гольцмана. А как это легче всего сделать? Через кого? Думаю, через тебя. Ты под боком у него, а в Питере ты в авторитете… Так что жди гостей.
   — Я не знал…
   — Не знал он… Так я и поверил тебе, Шурик. Короче. Пойдешь сам к Греку и предложишь сотрудничество.
   — Это как же понимать?
   — А так и понимать. Он, Грек, сейчас к Вавилову клинья подбивает. Хочет монополизировать все производство в стране. Представляешь себе масштаб? Все фирмы хочет убрать. Вернее, не убрать, а взять под себя. И начал с Вавилова. Слияние происходит пиратского бизнеса с официальным. И, естественно, друг мой Шурик, что официальный в пиратском растворится. Командовать же парадом будет господин Грек. А нам это — ну совсем не нужно. Неудобно это нам, понимаешь?
   — Кому — нам?
   — Нам, — веско сказал Буров. — Понял, нет?
   — Кажется, понял.
   — Вот. Ничего от тебя не требуется. Кроме одного — завести с Греком общее дело. А остальное это уже наша работа. Усек?
   — Ну, знаешь! Я вижу, к чему все это ведется.
   — К чему же?
   — Стукачом меня хочешь заделать при Греке. Я же не мальчик, что ты мне голову морочишь? Сказал бы прямо — стучать надо. А то — «общее дело»…
   — Повторяю — мне от тебя ничего больше не требуется. Пока. А потребуется — будет отдельный разговор. И не советую тебе вилять хвостом, Шурик. На тебе уже столько висит, что, знаешь, живешь — и скажи спасибо. При деньгах и на свободе. И все это у тебя останется. Даже еще лучше будет, если станешь меня слушаться. Понял меня?
   Шурик смотрел на следователя и думал, что, кажется, ничего страшного ему не предлагают. Из подобных ситуаций он выкручивался уже не раз, выйдет без потерь и из этой.
   Рябой даже не удивлялся, что Буров смотрел на него совершенно трезвыми глазами — видимо, и опьянение, и наркотическая эйфория были простой и незатейливой игрой. Ну, пусть так.
   Буров резко встал — не покачнувшись, не сделав ни одного неточного движения.
   — Все, Шурик, я поехал. Дела, знаешь ли…
   — Может, тебя подвезти? — спросил Рябой.
   — А я что, похож на пьяного?
   — Да вроде бы нет…
   — "Вроде бы"! Эх ты, Шурик, Шурик… Ладно, до скорого. И советую не откладывать дело в долгий ящик. Чем быстрее, тем лучше. В идеале — прямо завтра выходи на Грека. Лучше всего без посредников, прямо на него самого.
   — А как я его найду?
   — Шурик, не лепи горбатого. Не рассказывай мне, что тебе Грека не найти. Найди уж, будь любезен.
   Александр Михайлович поднялся с кресла:
   — Я тоже поеду.
   Рябой положил на стол две стодолларовые бумажки — в ресторане «Кармен» по ночам можно было расплачиваться валютой — и вышел на улицу вслед за Буровым.
   Небольшая площадь перед рестораном была пуста. На стоянке, охраняемой плечистым парнем в пятнистой униформе, который вальяжно прохаживался в стороне, находилось всего пять машин — джип Шурика, «Тойота» следователя, серая «Ауди», неизвестно кому принадлежавшая, «Мерседес» Аграновского, видного предпринимателя, гуляющего в ресторане допоздна, и невесть как оказавшиеся в столь респектабельном месте белые «Жигули» шестой модели.
   — Ну, пока, Шурик, — сказал Буров, протягивая Александру Михайловичу руку. — Желаю здравствовать.
   — Счастливо, — ответил Рябой, пожимая холодную сухую ладонь следователя.
   — О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, — задумчиво проговорил Буров, не выпуская руки Александра Михайловича. — Правильно классик сказал.
   — Это ты к чему? — спросил Рябой, снова чувствуя в словах Бурова подвох.
   — Да так… К тому, что ни в чем нельзя быть уверенным.
   — То есть?
   — Ни в чем. Даже, если хочешь знать, в смерти твоего дружка. Лекова.
   — Как это? Там труп же! Труп!
   Шурик выдернул свою руку из ладони Бурова.
   — Вот и я думаю — чей бы это мог быть труп? А может, впрочем, и его. Всякое бывает.
   Александр Михайлович почувствовал, что у него вдруг закружилась голова.
   — Все, — произнес следователь. — Я пошел.
   Шурик провожал глазами его ладную спортивную фигуру не двигаясь с места.
   Буров подошел к своей машине, пикнувшей и мигнувшей фарами. Следователь взялся за ручку дверцы, и тут белые «Жигули», неожиданно тронувшись с места, выдвинулись вперед, перегораживая выезд для «Тойоты» Бурова.
   Александр Михайлович успел удивиться, как мгновенно отреагировал следователь.
   Даже не глядя на «Жигули», он быстро опустился на одно колено, развернувшись при этом на сто восемьдесят градусов. В правой руке Бурова блеснул пистолет. Шурик даже не успел заметить, когда, как и откуда его успел вытащить этот мент новой формации с ковбойско-бандитскими замашками.
   Выстрелить, однако, Буров не успел.
   Шурик все понял сразу. Маневр «Жигулей» был лишь отвлекающим, не представляющим реальной опасности для жизни Бурова. Пока тот поднимал свой пистолет, беря на прицел белую развалюху, из-за угла ресторана вылетел черный джип — Буров оказался спиной к нему и не мог видеть опущенные стекла и направленные в него два автоматных ствола.
   Пистолет в руке следователя дрогнул. Буров потратил всего лишь мгновение на то, чтобы сообразить, откуда исходит б?льшая опасность — со стороны белого «жигуленка» или же от шума мотора, раздавшегося за спиной. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы оба автоматных ствола выплюнули по нескольку коротких огненных струек — Шурик вдруг понял, что не слышит грохота выстрелов, — и тело Бурова бросило вперед.
   Следователь упал грудью на асфальт, его пистолет выпал из руки и, крутясь вокруг невидимой оси, подлетел по асфальту к ногам Шурика.
   Пули еще толкали Бурова в спину, рвали дорогой пиджак, разбивали затылок, а «жигуленка» уже и след простыл.
   Шурик дернулся в сторону, пытаясь найти взглядом пятнистую фигуру охранника, но того нигде не было. Тогда Александр Михайлович опустился на колени, прикрыл голову обеими руками и замер, перестав ощущать течение времени.
   Очнулся он от толчка в спину. Охранник, появившийся невесть откуда и бежавший к неподвижному телу Бурова, задел Шурика коленом, но не обратил на это никакого внимания.
   Вдали запела милицейская сирена, из дверей ресторана выскочили люди, они махали руками, что-то кричали Шурику, но он не понимал смысла обращенных к нему слов. В голове сидела только одна мысль.
   «Это Грек. Это Грек. Это Грек, — думал Александр Михайлович. — Это Грек, а с Греком играть нельзя».
   Георгий Георгиевич сам позвонил ему уже на следующее утро. После того, что пережил Александр Михайлович прошлой ночью, ни малейших сомнений у него уже не осталось. Он знал, что на все предложения Грека ответит согласием. Жизнь как-никак одна.
   — Ну вот и славно, — сказал Грек после недолгого разговора. — Через полчасика к вам подъедет один ваш старый знакомый, и вы оформите с ним все документы.
   — Кто? — спросил было Рябой, но Грек уже повесил трубку.
   Через двадцать минут в квартиру Шурика вошел Кроха.
   — Ты? — изумился Александр Михайлович. — Ты теперь, значит…
   — Да, Шурик, давай сразу к делу.
   — Давай… Кофе? Чай? Может, водочки?
   — На работе не пью, — сказал Кроха. — А вообще, Михалыч, скажу по старой дружбе, повезло тебе. Хотели ведь тебя, как бы это сказать… Ну типа…
   — Типа Бурова?
   — Ага.
   — За что же?
   — За то, что ты с ним слишком уж сильно дружил. Говорят, постукивал ты ему?
   — Да ты что, Кроха, в своем уме?
   — В своем. Впрочем, ладно, дело прошлое.
   — А ты, значит, в Москве теперь?
   — Как сказать, — протянул Кроха. — То там, то здесь. Везде, одним словом. Фирма-то разворачивается не на шутку. Скоро американцев под себя возьмем.
   — Каких американцев?
   — Русских, конечно. На хрена нам остальные? Я имею в виду тех, кто концерты нашим устраивает.
   — Брайтонская тусовка?
   — Не-е… Не только. Брайтонская вся Куцинером схвачена, а он и так с нами в связке работает. Нет, там другие есть, на Манхэттене, в Бостоне, в Калифорнии.
   — Отберете бизнес?
   — Зачем? У тебя вот, к примеру, никто ничего не отбирает. Мы сейчас подпишем только пару договорчиков, и все. Будешь работать со своей Ренатой, будешь ее единственным и главным продюсером. Только долю сливай в общий котел…
   — В общий? То есть в котел Грека?
   — Это имя я тебе лишний раз не советую произносить, Михалыч. Хоть мы и друзья вроде как, но если что, я тебе уже помочь ничем не смогу.
   — Понял. Не буду. Имя бога свято.
   — Примерно так. В общем, мы ничего ни у кого не отбираем. Профессионалы пусть работают каждый на своем месте. Просто централизуем всю систему, чтобы было единое руководство. И координация. Чтобы непоняток и пересечений не возникало, понимаешь? Чтобы не устраивать в одном городе десять концертов одновременно.
   — И что же, один… То есть одна контора будет всю страну пасти? Сил-то хватит?
   — Хватит, — ответил Кроха.
   — А Гольцман? Он, между прочим, в Питере сейчас большую силу набрал…
   — Вот через месяц фестиваль у него будет, — сказал Кропалев, — и на этом фестивале он нам сам все отдаст. Без стрельбы и лишнего шуму. И ты туда, кстати, поедешь. Вместе с Ренатой своей. Сечешь поляну, дед?
   — Пока нет. Но в общих чертах вроде…
   — И хорошо. Постепенно въедешь в тему. Ты же профи. Иначе бы ты у нас не работал.
   — И на том спасибо. Слушай…
   — Да?
   — Неужели Вавилов тоже под вас встал?
   — Еще раз тебе объясняю. — Кроха вытащил из сумки папку с документами. — Под нас никто не встает. Мы никого не душим. А Вавилову мы нужны так же, как и он нам. Мы ему гарантируем безопасность не только концертов и артистов, не говоря уже о личной. Мы обеспечиваем ему безопасность всех его финансовых дел. Он же не одними концертами занимается, ты, наверное, в курсе. Автомобили, водка, пятое-десятое. А у Грека везде свои люди. Это Вавилову только на руку. Головной боли меньше. Понял?
   — Понял, понял.
   — Тогда давай подписывай. Можешь не читать, никто тебя динамить тут не будет. Мы с теми, кого приглашаем на работу, играем в открытую.
   — А с теми, кого не приглашаете, как вчера с Буровым?
   — О чем ты, Михалыч? — Кроха вытаращил глаза. — Не понимаю… Забудь ты это. Как страшный сон. Выкинь из головы.
   — Ну да, постараюсь.
   «Если бы это было так просто», — думал Александр Михайлович Рябой, подписывая документы, аккуратно подкладываемые ему Кропалевым.

6

   Печень сегодня не болела, не тянула, не отзывалась неприятной тяжестью при каждом шаге, напоминая о себе.
   Гольцман был бы полностью счастлив, если бы Матвеев, уехавший вчера домой и обещавший сегодня привезти Стадникову в офис, не опаздывал.
   Он словно сквозь землю провалился. Да и Ольги не было дома. Борис Дмитриевич звонил несколько раз, набирая разные номера — мобильные Матвеева и Ольги, домашние, офисные, — все было безрезультатно.
   «Никуда не денутся. Приедут», — подумал он наконец и решил больше не тревожиться по этому поводу. В конце концов, опоздают — и бог с ними. Вполне можно обойтись и без них. А к Ольге он поедет после концерта.
   Сегодня был первый день фестиваля памяти Лекова, который Гольцман готовил несколько месяцев. Все было сделано по высшему разряду: два концерта на стадионах, три — в тысячных залах лучших дворцов культуры и то, что называется клубным туром, — молодые и малоизвестные группы покажут свои программы на сценах небольших питерских клубов.
   Были выпущены футболки, пластиковые мешки, кепочки, рюкзаки (все с фестивальной символикой), аудиокассеты с записями старых альбомов Лекова и с их же версиями в исполнении молодых рокеров — все это было уже развезено по торговым точкам концертных площадок и ждало своих покупателей.
   А покупатели, кажется, не заставляли себя ждать. Билеты на фестивальные концерты продавались отлично, и Гольцман был уверен в успехе мероприятия.
   Успех заключался не только в продаже билетов. Это была хоть и немаловажная в финансовом смысле, но только внешняя сторона.
   Спонсором фестиваля, если обратить внимание на уличную и телевизионную рекламу, был Союз прогрессивных либералов — новая партия, претендующая на ведущую роль в политической жизни страны. Кроме того, через неделю должны были состояться выборы в законодательное собрание Санкт-Петербурга, и московское отделение Союза выделило Гольцману немалую сумму на проведение фестиваля таким образом, чтобы он рекламировал тех кандидатов, которые представляли этот самый Союз в городе на Неве. Руководство новой прогрессивной партии должно было присутствовать на первом концерте, вкратце и в доступной форме изложить молодой аудитории свою программу и объяснить, что выбор прогрессивных либералов — единственно подходящий для всей прогрессивной молодежи.
   Сумма, полученная Гольцманом от Союза, значительно превышала ту, что он должен был собрать от продажи билетов, и сегодня он весь день, с раннего утра, делил эту сумму, распределяя доли между нужными ему людьми в городском управлении, людьми, без которых его фонд и его продюсерский центр просто не могли бы существовать в том сверкающем виде, в котором пребывали ныне.
   Зазвонил внутренний телефон, Гольцман поднял трубку и услышал голос секретарши.
   — К вам Игнат, Борис Дмитриевич.
   Борис Дмитриевич чертыхнулся и, сбившись со счета, бросил на стол пухлую пачку двадцатидолларовых купюр.
   — Чего ему надо? Нет меня. Скажи — занят… Уехал… Не знаю, сама думай. Все, не беспокой меня ближайшие полчаса!
   Как только он положил трубку, дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник Игнат собственной персоной. Не останавливаясь и не здороваясь, он, захлопнув ногой дверь, подошел к столу Гольцмана, придвинул кресло и уселся напротив Бориса Дмитриевича с совершенно хозяйским видом.
   — Ты что? — изумленно спросил Гольцман. — Ты что, Игнат, себе позволяешь?
   — Не будем месить воду в ступе, — заявил Игнат. — Снимай концерт, Боря.
   — Что?!
   То, что сказал Игнат, было вне понятия реальности. Снимать сегодняшний концерт было невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Мало того что все билеты были проданы, но в данный момент к стадиону приближалась на четырех «мерседесах» делегация Союза прогрессивных либералов, заплатившая за свою рекламу большие деньги… И даже не в деньгах, собственно, было дело, хотя и в них тоже. Дело было гораздо более серьезное… Дело было в политической ситуации и в зависимости от нее бизнеса Гольцмана, да и самого физического существования Бориса Дмитриевича.
   — Что ты сказал?
   — Что слышал. Снимай, говорю, концерт. Его все равно не будет.
   Гольцман сглотнул комок, подступивший к горлу, и потянулся к телефонной трубке.
   — Спокойно! — тихо вскрикнул Игнат. Он одним прыжком вылетел из кресла, оказался рядом с Гольцманом, вырвал из его руки трубку, положил на аппарат, вытащил из собственного кармана мобильник, набрал несколько цифр и протянул Борису Дмитриевичу — все это в какие-то секунды.
   — Кто там? — невпопад спросил Гольцман, машинально беря трубку из рук бандита.
   — Там Моня. Твой администратор. Он сейчас на стадионе. Поговори с ним. Он тебе доходчивей объяснит…
   — Что? При чем тут…
   Гольцман услышал в трубке голос Мони и махнул рукой на Игната — мол, иди ты куда подальше…
   — Игорь? Что там у тебя?
   — Борис Дмитриевич? Это вы?
   — Я, я… Говори, что там происходит? Тут у меня какие-то… Короче, что?
   — Труба, Борис Дмитриевич! Полный аллес! Все билеты арестованы!
   — Что это значит?
   Лицо Гольцмана стало наливаться революционным багрянцем. Он был профессионалом и уже понял, что сейчас услышит. Понял, но только до самой последней секунды не хотел в это верить.
   — Никого не пускают на стадион, Борис Дмитриевич. Тут ревизия из налоговой инспекции… Полиция, все дела… Короче, все билеты, которые куплены через кассы, — фальшивые…
   — Я сейчас приеду! — рявкнул Гольцман. — Сейчас все решим. Потом будем разбираться.
   — Тут еще, — начал Моня, и Гольцман понял, что самое страшное впереди.
   — Что? — спросил он тихо.
   — Артисты бастуют.
   — Как?!
   — Говорят, что это подстава. Для того чтобы мы… то есть вы… ну, то есть «Норд»… заработали денег… Что никакой это не памятный концерт, а кидалово… И что они на сцену не выйдут. Они уже уезжать собираются. Все. И Рената, и даже «Совы» наши… Вообще все. Как сговорились.
   — Никого не выпускать! — заорал Гольцман, заметив, как усмехнулся Игнат, следивший за разговором. — Никого! Запереть! Я сейчас буду!
   Борис Дмитриевич швырнул трубку на пол. Игнат, ловко изогнувшись, поймал ее на лету и сунул в карман.
   — Вы бы осторожней с чужими-то вещами, Борис Дмитриевич… Ну как, проясняется что-нибудь?
   — Да, — ответил Гольцман. — Мне кажется, проясняется. Мне кажется, милый друг, что это наезд. Я правильно понимаю?
   — Что за выражения, Борис Дмитриевич! Что за жаргон! Вы же уважаемый человек, солидный бизнесмен…
   — Хватит мне лапшу вешать! Хватит! Что за номера? Ты знаешь, что я с тобой сделаю? Ты представляешь, мальчик, с кем связался?
   — А вот хамить не надо, Борис Дмитриевич. Не надо. Я, может, по сравнению с тобой и мальчик, да только охрана твоя чего-то мне поперек дороги не встала, и на стадионе тоже… Все тихо-набожно.
   — Славно, славно… А что от меня-то вам нужно? Зачем ты срываешь концерт?
   — А кто сказал, что я тебе концерт сорву? Ничего похожего. Дам отмашку — будет концерт. Не дам — не будет. И заплатишь неустойку как миленький. Я-то знаю, кому тебе платить надо. Не знаю, правда, сколько, но, думаю, немало.
   — Все вы знаете, все умеете… Так какого хрена тебе от меня надо?
   — Как это — какого? Большого.
   — Ты не тяни, надо решать с концертом. Что я тут, шутки с тобой шутить буду?
   Игнат снова улыбнулся.
   — Ты все пытаешься поменяться со мной местами, Боря. Это я тебе сейчас условия ставлю, а не ты мне.
   — Так что тебе надо, Игнат? Что за байду вы тут замутили?
   Гольцман встал с кресла и начал быстрыми шагами ходить по кабинету. Оказавшись у двери, Борис Дмитриевич резко поворачивался на сто восемьдесят градусов, а приблизившись к столу, на мгновение замирал, касался пальцами бумаг и только потом поворачивался и устремлялся обратно.
   — Так, может, кто-нибудь скажет, что там у вас происходит?
   — Это у вас происходит, Боря, — лениво ответил Игнат. — У нас уже все произошло.
   — Поехали! — тихо сказал Гольцман. — Поехали на стадион.
   — Конечно. Машина внизу, — улыбнулся Игнат.
   Гольцман, Игнат и Моня сидели на диване в гримерке, предназначенной для Ренаты.
   — Значит, ты, Боря, понял наши условия? — в очередной раз спросил Игнат.
   — Условия… — Гольцман с мрачным видом взирал на носок своего ботинка. — Понял. Тебе что-то надо подписать?
   — Ничего не надо. Твое слово, Боря, сказанное лично мне, — этого вполне достаточно. Ты же знаешь наши правила.
   — Знаю, знаю. Я за базар всегда отвечал.
   — Вот и чудно. Значит, вводишь Кропалева в правление своего фонда. Все права на публикации — диски, кассеты, видео — всех твоих артистов передаешь нам. И ты в доле. Всего-то делов!
   — Да… Всего делов.
   «Разберемся, — думал Гольцман. — Эти бандиты еще не представляют, с кем связались. Мы еще повоюем. Посмотрим, чья возьмет».
   — Ну, где Рената-то? Будем концерт начинать, или как? Я твои условия принимаю, теперь давай выполняй мои.
   — Будет тебе Рената, все тебе будет.
   Игнат вытащил из кармана телефон и набрал номер.
   — Шурик? Зайди в гримерочку к Ренате, будь другом.
   Гольцман усмехнулся.
   — Ты чего? — спросил Игнат, отключив телефон.
   — Так, ничего. Интересно на его рожу блядскую посмотреть.
   — Зачем же так? Он, Боря, такой же, как ты. Человек дела, я имею в виду. Ты же понимаешь, что без нас вы бы все равно на настоящий уровень не вышли.
   — Это почему же?
   — А потому, что все производство в наших руках. Вы ни хера не сделаете сами. Мэрия, не мэрия, это все на бумаге хорошо. И на митингах. А заводы, на которых диски штампуются, — заводы-то под нами стоят. Так что давайте все решим миром. Иначе просто в трубу вылетите.
   В гримерку вошел Шурик.
   — Добрый день, — сказал он Гольцману и, протягивая руку, шагнул к дивану, на котором сидел его прежний начальник.
   Гольцман хотел было послать предателя, обматерить, выпустить пар, но вместо этого привстал и пожал протянутую ему ладонь.
   — Здорово, Шурик. Давно не виделись.
   — Да, Борис Дмитриевич, давно.
   — Вот как все славно, — заметил Игнат, растянув рот в широкой и искренней улыбке. — Все просто замечательно. Друзья встречаются вновь.
   — Да, — сказал Гольцман, пристально глядя в глаза Шурика. — И, думаю, мы сработаемся.
   — Сработаемся, Борис Дмитриевич, — ответил Шурик очень серьезно. — Конечно, сработаемся. Где наша не пропадала?
   Тон Александра Михайловича сказал Гольцману очень много. И то, что он прочитал в глазах Рябого, ему очень понравилось. Не собирался сдаваться Александр Михайлович. Не собирался под бандитов ложиться. А значит, и вправду поборются они еще, повоюют. Хорошо, что они с Рябым снова оказались в одной связке. Михалыч — мужик ушлый… Да и он, Гольцман, тоже не лопух.
   «Разберемся, — подумал Борис Дмитриевич. — Время все расставит на свои места».
   — Ну, зови Ренату свою, — заметил Игнат, обращаясь к Шурику. — Пора начинать.
   — Ты с билетами разобрался? — спросил Рябой.