Страница:
Мало того, теперь, когда нужно было выйти из него на волю, Аннета, давно предвидевшая такую возможность и думавшая о ней без всякого страха, уже не хотела выходить. Осуждать ее за это может только тот, кто не прощает людям отсутствия логики. Человек, а женщина в особенности, состоит не из цельного куска, тем более в том переходном возрасте, когда к мятежным порывам и жажде нового уже примешивается парализующая их консервативная сила привычек. Одним взмахом не освободишься от предрассудков своей среды и крепко укоренившихся потребностей. На это не способны даже самые вольнолюбивые души. Человека одолевают сожаления, сомнения, ничем не хочется жертвовать, все хочется сохранить. Честная Аннета не хотела лгать, она искренне жаждала любви и свободы, и все-таки ей жаль было лишиться преимуществ прежней жизни. Она готова была порвать со своей социальной средой, но не могла стерпеть того, что общество само ее изгоняло. Она не мирилась с положением отверженной. Ее молодая гордость, которую жизнь не успела еще сломить, вставала на дыбы при мысли, что надо искать прибежища в другой среде, хотя и более достойной, но менее привилегированной и блестящей. Это в глазах светского общества значило признать себя побежденной. Ей казалось, что легче остаться одинокой, чем быть деклассированной.
Эта на первый взгляд мелочная и суетная забота была не лишена оснований. В борьбе между защитниками классовых условностей и бунтовщиком, дерзко восставшим против них, весь класс объединяется против неосторожного, выбрасывает его за борт, принуждает бежать и подстерегает каждый его неверный шаг, стараясь этим оправдать его изгнание.
Ведь так же точно действует и мать-природа: как только какое-нибудь из ее творений проявит признаки слабости и окажется беззащитной и доступной добычей, пауки тотчас опутают его паутиной. И в этом нет ничего противоестественного, никакого тайного коварства! Таков закон природы. В ее царстве никогда не прекращается охота. И каждый в свой черед бывает либо охотником, либо дичью… Аннета теперь была дичью.
Охотники появились и начали действовать с простодушной откровенностью. К Аннете пришел в гости ее приятель. Марсель Франк.
Она была дома одна. Ребенка тетушка Викторина вывезла на обычную прогулку. Аннета, немного утомленная, отдыхала у себя в комнате. Она никого не хотела видеть, но когда ей подали визитную карточку Марселя, она обрадовалась и приняла его. Она была ему благодарна за то, что он поддержал ее в гостиной Люсиль. Правда, поддержал осторожно, не компрометируя себя, но Аннета большего и не требовала.
Она приняла его без церемоний, как старого друга, полулежа на кушетке, в утреннем пеньюаре. С тех пор как она стала матерью, она утратила ту любовь к порядку, ту подтянутость и требовательность к своему туалету, над которой всегда подтрунивала Сильвия. Марсель ничуть не жалел об этом. Он находил, что Аннета похорошела: свежая, приятная полнота, нежная томность, влажный блеск подобревших от счастья глаз. Аннета болтала с ним охотно и непринужденно, – ее радовало, что она вновь обрела проницательного друга, которому когда-то поверяла все свои сомнения; ей нравились в Марселе его деликатность и живой ум, она чувствовала к нему доверие. Франк, как всегда, понимал ее с полуслова, говорил с ней сердечно, но Аннета с самого начала почуяла в его обращении поразивший ее новый оттенок фамильярности.
Они вспоминали свою последнюю встречу перед злосчастной поездкой Аннеты в Бургундию, к Бриссо, и Аннета признала, что Марсель верно предсказал тогда ее будущее. Она имела в виду только несостоявшийся брак с Рожэ, но вдруг покраснела при мысли, что Марсель может понять ее иначе и в душе посмеется над ней. А Марсель сказал лукаво:
– Да вы и сами это знали не хуже меня! И с видом сообщника стал подшучивать над тем оборотом, какой приняла вся эта история. Аннета испытывала чувство неловкости, но старалась скрыть его под маской иронии.
А Марсель разошелся:
– Да, вы это знали лучше меня! Мы, мужчины, просто смешны, когда воображаем, будто женщинам нужно учиться у нас нашей хваленой мудрости. Мы попадаемся на их удочку, когда они вкрадчивым голоском, глядя на нас широко открытыми милыми глазками, робко спрашивают, что им делать. Они сами это отлично знают и просто потакают нашей мании: мы ведь очень любим поучать. А между тем не мы женщинам, а они нам могли бы давать уроки!
Когда я предсказывал, что Бриссо не удастся поймать вас в свои сети, я никак не думал, что вы выпутаетесь из этих сетей таким блестящим образом. Это я называю настоящей смелостью. Браво! Ну еще бы уж если вы на что-нибудь решились… Хвалю, хвалю за бесстрашие!
Аннета слушала его в замешательстве. Странно! Она решилась защищать свое право поступать так, как поступила. Еще недавно в гостиной Люсиль она готова была отстаивать это право перед целым светом. А теперь ее коробили похвалы Марселя и его новый тон! Это оскорбляло ее целомудрие и чувство собственного достоинства. Она сказала:
– Не хвалите меня! Я не такая смелая, как вы думаете: я не хотела того, что произошло. У меня и в мыслях этого не было…
Но ее гордость и совестливость не мирились с ложью, и она тут же поправила себя:
– Нет, это неверно! Конечно, я думала об этом. Но не потому, чтобы хотела, а потому, что боялась этого. И одно мне до сих пор непонятно: как я могла пойти навстречу тому, чего боялась, чего вовсе не хотела?
– Ну, это естественно, – сказал Марсель. – То, чего мы страшимся, всегда притягивает нас. Когда боишься чего-нибудь, это еще вовсе не значит, что в глубине души ты этого не желаешь. Но осмелиться на то, что тебя страшит, способен далеко не всякий. А вы осмелились. Вы не побоялись совершить ошибку. Жизнь нельзя прожить, не делая ошибок. Ведь ошибаться – значит познавать. А познавать необходимо… Но мне все же думается, дорогая моя, что, проявив такую смелость, вы должны были принять некоторые предосторожности. Ваш партнер очень виноват в том, что взвалил на вас такую обузу.
Аннета, слегка задетая, возразила:
– Для меня это вовсе не обуза.
Марсель, подумав, что Аннета из великодушия хочет оправдать Рожэ, сказал:
– Так вы его все еще любите?
– Кого? – спросила Аннета.
– Ну, теперь ясно, что больше не любите! – со смехом заметил Марсель.
– Я люблю своего ребенка, – сказала Аннета. – Все остальное для меня уже прошлое. А о прошлом никогда нельзя знать наверное, было оно или нет. Его перестаешь понимать. Это печально…
– Но в этом тоже есть своя прелесть, – отозвался Марсель.
– Я ее совсем не чувствую. Смаковать ощущения не в моем характере, – сказала Аннета. – А вот мой сын – это настоящее, и это на всю жизнь.
– Это настоящее нас вытесняет, и придет день, когда вы для него, в свою очередь, станете прошлым.
– Что поделаешь! Впрочем, мне приятно думать даже о том, что меня будут топтать его маленькие ножки.
Марсель стал подсмеиваться над ее страстной любовью к сыну. Аннета сказала:
– Где вам меня понять! Вы же не видели моего Марка – это настоящее чудо! Да если бы и увидели, не сумели бы его оценить. Вы годны только на то, чтобы судить о картинах, о скульптуре, о всяких бесполезных игрушках. А единственное в мире чудо-тельце ребенка – вы не способны увидеть по-настоящему. Не стоит и описывать его вам…
Но она все-таки принялась его описывать – подробно, любовно. Она сама смеялась над своими восторженными, пылкими преувеличениями, но ничего не могла с собой поделать. Ее отрезвил снисходительно-насмешливый взгляд Марселя.
– Я вам надоела… Простите!.. Вам это непонятно?
О нет. Марсель понимал. Марсель способен был понять все! Что ж, каждому свое. О вкусах не спорят…
– Итак, давайте подведем итог, – сказал он. – Вы родили ребенка, что называется, под кустом и, следовательно, выступили против установленного порядка и законного брака. Притом вы ничуть не раскаиваетесь и бросаете вызов всем устоям общества.
– Каким устоям? – спросила Аннета. – Я никого и ничего не задеваю.
– Как? А общественное мнение, а традиции, а кодекс Наполеона?
– Мне нет дела до мнения других!
– Вот это-то и есть самый дерзкий вызов, этого-то люди никогда и не прощают!.. Ну хорошо, пусть так. Все порвано, вы отошли от своего клана.
А дальше что? Что вы намерены делать теперь?
– То же, что делала до сих пор.
Марсель посмотрел на нее скептически.
– А что? Вы думаете, я не смогу жить, как прежде?
– Не стоит!.. И кроме того…
Марсель вместо доказательства напомнил ей о визите к Люсиль: вряд ли она может надеяться занять прежнее положение в свете. Аннета и сама это понимала, ей незачем было это объяснять. Больно уязвленная, она не имела ни малейшего желания делать новые попытки. Но ее удивляло, что Марсель так настойчиво это подчеркивает. Обычно он бывал тактичнее. Она сказала:
– В конце концов мне сейчас все равно – у меня есть ребенок!
– Но не можете же вы ограничить свою жизнь воспитанием ребенка?
– По-моему, это значит не ограничить, а сделать ее шире, богаче. В сыне я вижу целый мир, мир, который будет расти, и я буду расти вместе с ним.
Марсель с большим азартом, но и с не меньшей иронией стал ей доказывать, что этот мирок не сможет удовлетворить такую жадную и требовательную натуру, как у нее. Аннета слушала его, сдвинув брови, испытывая саднящую боль в сердце, и мысленно с возмущением протестовала:
«Нет! Не правда!»
Все же она не могла отделаться от некоторого беспокойства: она помнила, что Марсель уже раз оказался дальновиднее ее. Однако зачем он так старается убедить ее? Чего ради он из кожи лезет, доказывая, что ей следует пользоваться завоеванной свободой и не бояться жизни вне общества?
(Он называл это «быть выше буржуазных условностей»).
В Аннете жили две или даже три Аннеты, и обычно говорила одна, а другие слушали. Но в эту минуту заговорили две разом: одна – пылкая и сентиментальная, легко поддававшаяся обманчивым впечатлениям, другая – насмешливая и трезвая наблюдательница скрытых пружин человеческого сердца.
У этой второй Аннеты были зоркие глаза, она видела Марселя насквозь. Роли переменились. Раньше он читал ее тайные мысли. Теперь (с каких это пор? Да после происшедшей с ней «метаморфозы»)… теперь она, Аннета, обрела способность угадывать тайные побуждения других людей. Новизна их (по правде говоря, не всегда одинаково любопытная) занимала ее и отвлекала от забот.
Она лежала, заложив руки за голову, и смотрела в потолок, но в то же время сквозь полуопущенные ресницы искоса наблюдала за ораторствовавшим Марселем. Она заранее знала, что он скажет, знала, что сейчас произойдет, но не мешала ему из чуточку насмешливого любопытства, за которое она себя упрекала.
«Но он же сам сейчас сказал, что надо все увидеть и познать! Да, познавать… изучать…»
И она изучала своего друга…
«О, я его отлично понимаю!.. Аннета упала, как плод с дерева, а он думает, что ее недурно было бы подобрать. Он для того и тряс тихонько дерево, чтобы плод поскорее оторвался и упал. Он хочет воспользоваться моей растерянностью… А ведь он меня любил!.. Да, любил… Хороши же эти мужчины!.. Как вкрадчиво он воркует!.. Уже становится нежен… А сейчас он… Берегись, Аннета! Держу пари, что сейчас начнется…»
Она вдруг увидела совсем близко белокурую бородку наклонившегося над ней Марселя, его губы, уже готовые целовать… Она решила избавить его от унижения. И, как раз вовремя поднявшись, положила Марселю руки на плечи и слегка оттолкнула его от себя со словами:
– Прощайте, мой друг! Марсель заглянул ей в глаза, проницательно и с тайным лукавством изучавшие его лицо, и улыбнулся. Он был разочарован.
Но это была честная борьба. Он не скрывал от себя, что ему только что самым хладнокровным образом дали отставку. И все-таки был уверен, что Аннета к нему неравнодушна. Вот и пойми тут что-нибудь! Эта странная девушка ускользала от него.
Марсель больше не приходил, и Аннета не звала его. Они оставались друзьями, но сердились друг на друга. Именно потому, что Марсель был ей небезразличен, Аннету так задело то, что она прочла в его мыслях. Она не оскорбилась: обычная история, слишком даже обычная!.. Нет, Аннета была не в обиде на Марселя. Но она не могла забыть!.. Бывает, что разум прощает, а сердце не в силах с этим согласиться… Быть может, тайная досада Аннеты отчасти объяснялась тем, что вольное обращение к ней Марселя еще острее, чем нелюбезный прием в салоне Люсиль, заставило ее почувствовать перемену в ее положении. Она увидела, что не может больше рассчитывать на знаки уважения, которые общество оказывает своим членам, покорно соблюдающим условности и внешние приличия. Отныне она лишена защиты. Ей придется самой себя защищать.
Она никого не принимала. Сильвии она боялась рассказать о пережитых неприятностях: ведь Сильвия это предсказывала и теперь стала бы торжествовать. Аннета все сохраняла в тайне и, уединившись от всех, решила жить только для ребенка.
Когда маленький Марк под вечер, после визита Марселя, вернулся с прогулки, она встретила его с исступленным восторгом. Увидев мать, он, улыбаясь, потянулся к ней и задрыгал всеми четырьмя лапками. А она набросилась на него, как голодная волчица на добычу, осыпала жадными поцелуями, делая вид, что откусывает кусочки от его тела: брала в рот его ножки и, раздевая, щекотала его губами всего сверху донизу…
– Ам! Вот я тебя съем!.. И тот дурак смел уверять, что мне тебя будет недостаточно! – восклицала она, словно призывая ребенка в свидетели. – Как тебе нравится такая наглость?.. Это тебя-то недостаточно, тебя, моего повелителя, моего маленького боженьки!.. Ну скажи, что ты мое божество!.. А я, что же я тогда? Мать бога!.. Весь мир – наш. Нам доступно все, что можно сделать вдвоем!.. Мы можем все увидеть, все иметь, все испытать, испробовать, все сотворить!..
Они и в самом деле творили все, – разве открывать и творить не одно и то же? На нашем славном французском языке «находить» означает то же, что «изобретать». Люди находят то, что изобретают, и открывают то, что создают, о чем мечтают, что вылавливают в реке грез. Для матери и ребенка началась эпоха великих открытий. Первые слова малыша, его попытки исследовать окружающий мир, который он словно измерял ручками и ножками…
Каждое утро Аннета и ее сын отправлялись завоевывать этот мир. И она наслаждалась не меньше, а то и больше, чем он. Она словно переживала сызнова свое детство, но теперь во всей полноте сознания, а значит, и во всей полноте радости. Немало радовался и ее сынок! Он был красивый ребенок, толстенький, крепыш, этакий аппетитный розовый поросеночек.
(Сильвия говорила: «Хоть сейчас на вертел – чего еще ждать?») В его упругом и пухлом тельце чувствовался избыток сосредоточенной энергии, как в резиновом мячике, который вот-вот запрыгает. Каждое новое соприкосновение с жизнью приводило его в бурный восторг. Беспредельная сила воображения, которой одарен ребенок, обогащала его открытия, и радость неумолчно звенела в нем. Аннета ни в чем ему не уступала, и можно было подумать, что между ними происходит состязание – кто сильнее обрадуется и наделает больше шуму. Сильвия называла Аннету сумасшедшей, но и она на ее месте вела бы себя точно так же. После неугомонной возни наступали часы полнейшего покоя и блаженного изнеможения. Малыш, утомленный беготней, сразу сладко засыпал. Аннета тоже от усталости валилась с ног, но боролась с дремотой, чтобы как можно дольше любоваться спящим ребенком.
Она подавляла порывы нежности, и любовь ее, как свеча, заслоненная рукой, чтобы не разбудить спящего, горела тихим и долгим пламенем, поднимаясь к небу. Она молилась, как некогда Дева Мария у яслей… Молилась на своего сына…
То были чудесные, озаренные радостью месяцы. Но уже не такие ясные, как в прошлом году. Не такие безоблачные. В счастье Аннеты было что-то преувеличенно-восторженное и беспокойное.
Такая сильная и здоровая натура, как Аннета, должна была творить, постоянно творить, вкладывая в это все силы души и тела. Творить или хотя бы вынашивать будущие творения. Это потребность непреодолимая, и такие люди находят счастье только в ее утолении. Каждый период творчества имеет свой предел, свою линию взлета и неизбежно наступающего затем снижения. Аннета уже прошла через высшую точку этой кривой. Однако творческий порыв матери длится еще довольно долго после рождения ребенка. Кормление продолжает процесс перехода крови матери в кровь ребенка, и невидимые узы связывают два тела. Полнота творческих сил ребенка возмещает упадок этих сил в душе матери. Мелеющая река стремится принять в себя воды выходящего из берегов ручья. Она бурлит, сливаясь с ним, но ручей бежит дальше, обгоняя ее, а она остается позади. Ребенок Аннеты уже уходил от нее, и она едва поспевала за ним.
Еще язык его не справлялся с целой фразой, а ум уже имел свои тайники, свои запретные ящички, и ключ к ним он прятал от всех. Бог его знает, что он там прятал! Вероятно, свои суждения о людях, обрывки мыслей, беспорядочное нагромождение образов, ощущений, любимых слов. Он еще не знал, что означают эти слова, но ему нравился их звук, и он твердил их в своих певучих монологах, не имевших ни начала, ни продолжения, ни конца.
У него было отчетливое сознание, что он что-то скрывает, хотя он, быть может, еще и не знал, что именно. И чем больше окружающие старались узнать, о чем он думает, тем больше он хитрил, стараясь, чтобы они этого не узнали. Ему даже доставляло удовольствие сбивать их с толку: язычок его, такой же беспомощный, как ручонки, еще путал слова, а он уже пробовал лгать, морочить взрослых. Ведь как приятно доказывать и себе и другим свои права, потешаться над тем, кто хочет проникнуть в мир, тебе одному принадлежащий! Этот живой комочек, едва появившись на свет, уже безошибочным чутьем понимал, что такое «мое» и «твое»: «У меня есть хороший табак, но ты его не получишь». У него были в запасе только обрывки мыслей, но он уже воздвигал стены, чтобы скрыть их от глаз матери. Аннета, недальновидная, как все матери, была горда тем, что он умеет так твердо говорить «нет!», что в нем так рано проявляется самостоятельная личность. Она с важностью заявляла:
– У него железная воля! И воображала, что это железо выковано ею. Но против кого же?
Прежде всего против нее самой, ибо для этой крохотной личности она была «не я», а чужой мир, – правда, живой, теплый, мягкий и полный молока, мир, который был полезен, в котором хотелось господствовать. Но все-таки – мир внешний. «Этот мир – не я, но он мне принадлежит. А я-я ничуть ему не принадлежу!..»
Нет, он ей не принадлежал! И Аннета уже начинала это чувствовать: кроха желала принадлежать только себе самой. Сын нуждался в ней, но и она нуждалась в нем, – малышу подсказывал это инстинкт. Быть может, инстинкт, подкрепленный эгоцентризмом, говорил ему, что мать нуждается в нем гораздо больше, чем он в ней, а значит, он имеет право этим злоупотреблять. И ведь это было верно! Он ей был гораздо нужнее, чем она ему…
«Ну что ж, справедливо это или нет, – эксплуатируй меня, маленькое чудовище! Все равно, как ни старайся, ты не сможешь долго обходиться без меня. Ты в моей власти. Вот я тебя кладу в ванночку. Протестуй, рыбка моя, сколько хочешь!.. Смотрите, какая негодующая мина! Этот человечек разевает рот, словно задыхается от оскорбленного достоинства, видя, что с ним обращаются, как с вещью. А вот я тебя все-таки переверну и еще раз!.. Боже, какая музыка!.. Ты будешь певцом, сыночек! Ну-ка, возьми еще раз верхнее „до“!.. Браво! Ты поешь, а я тебя заставлю плясать… Ну не безобразие ли так пользоваться твоей беспомощностью? Ах, гадкая мама!.. Бедный мальчик!.. Ничего, ты ей отомстишь, когда вырастешь… А пока протестуй! Вот не посмотрю на все твое достоинство и поцелую твой задик!..»
Он брыкался. Она заливалась смехом. Он был у нее в руках, но что толку? Ведь она распоряжалась только раковиной, а улитка уползала от нее в глубь своего убежища. И с каждым днем все труднее становилось поймать ее. Это была охота, увлекательная, как любовная борьба. Но все же охота, борьба, не дававшая передышки. Приходилось все время быть начеку.
Тысячи постоянных мелочных забот, которых требует ребенок, заполняют день. При всей своей несложности и однообразии они не оставляют места ни для чего другого. Ни на чем вне его, его одного, ум не может сосредоточиться. Самая быстрая мысль десять раз обрывается. Ребенок вытесняет все, этот кусочек мяса заслоняет от вас горизонт. Аннета об этом не жалела. Да у нее и времени не оставалось для сомнений.
Она жила в состоянии постоянного утомления и озабоченности, и это состояние, вначале для нее спасительное, с каждым днем все заметнее переходило в смутное чувство изнеможения. В такие периоды жизни у человека тают силы, а душа блуждает, как лунатик, и, вдруг проснувшись, не знает, куда идти. Однажды Аннета проснулась с ощущением этой усталости, накопившейся за много месяцев. И неуловимая тень омрачила радость, которая жила в ней.
Ей хотелось верить, что это только физическое переутомление. И, чтобы убедить себя в том, что счастье ее неизменно, она стала проявлять его слишком бурно. В особенности на людях: она словно боялась, что другие заметят то, чего она не хотела видеть. А когда она оставалась одна, после неумеренной веселости наступал упадок сил. Что это было – печаль?
Нет. Непонятное томление, глухое беспокойство, чувство какой-то неудовлетворенности, которое она старалась отогнать. Аннета ничего не ожидала от внешнего мира – пока она еще обходилась без него, – но она страдала оттого, что какие-то стороны ее натуры не находили себе применения. Бездействовала уже давно и какая-то часть ее умственных способностей, а это нарушало внутреннее равновесие. Лишенная общения с людьми, предоставленная всецело себе самой, Аннета чувствовала, что душу ее начинает щемить тоска, и пыталась заглушить ее чтением, надеясь, что книги заменят ей людей. Но книги лежали раскрытыми все на той же странице: мозг ее отвык от усилий, разучился следить за разворотом цепи слов. Вечная забота о ребенке, беспрестанно врываясь в ее мысли, нарушала их ход, отвлекала внимание, только раскачивала дремлющее, ослабленное сознание, как привязанную у берега лодку, которая пляшет на волнах и не может ни двинуться вперед, ни стоять на месте. Вместо того чтобы бороться с этим, Аннета сидела взаперти, предаваясь сонным мечтам над раскрытой книгой, или старалась заглушить тоску взрывами бурной нежности и дурашливой болтовней с ребенком. Наблюдая, как она тщетно пытается истратить на малыша весь запас своей разносторонней душевной энергии, Сильвия говорила ей:
– Тебе следует чаще выходить, делать гимнастику, много гулять, как прежде.
Аннета, чтобы отделаться от нее, обещала чаще выходить, – и не двигалась с места. На то была причина, которую она хранила про себя: она боялась встреч с прежними знакомыми и обидных проявлений холодной отчужденности. Такова была внешняя причина, которую она приводила самой себе. В другое время ее ничуть не трогали бы эти мелочные обиды. Теперь же у нее появилось стремление избегать всякого соприкосновения с людьми – признак неврастении. Но тогда почему бы не уехать из Парижа, не поселиться в деревне, как ей советовала Сильвия? Аннета не возражала против этого, но ничего не предпринимала: нужно было на что-то решиться, а ей не хотелось выходить из своего сонного оцепенения.
И она мирилась с тем, что дни уплывали без малейших волнений, бездеятельные и тихие, как море в штиль перед отливом. То был перерыв, кажущаяся остановка в вечном ритме жизни. Дыхание приостановилось. Радость уходит на цыпочках. Бесшумными шагами приближается горе. Его еще нет, но уже nescio quid[38] предупреждает: «Не шевелись!.. Оно у дверей!»
Горе пришло. Но совсем не то, какого ждали. Напрасно пытаемся мы заранее представить себе грядущее счастье или горе. То и другое приходит всегда в совсем ином, неожиданном обличье.
Однажды ночью, когда Аннета витала где-то между небом и землей, на грани счастья и душевного мрака, плыла в царство сна, не сознавая, находится ли она по ту или по эту его сторону, она вдруг почуяла опасность.
Эта на первый взгляд мелочная и суетная забота была не лишена оснований. В борьбе между защитниками классовых условностей и бунтовщиком, дерзко восставшим против них, весь класс объединяется против неосторожного, выбрасывает его за борт, принуждает бежать и подстерегает каждый его неверный шаг, стараясь этим оправдать его изгнание.
Ведь так же точно действует и мать-природа: как только какое-нибудь из ее творений проявит признаки слабости и окажется беззащитной и доступной добычей, пауки тотчас опутают его паутиной. И в этом нет ничего противоестественного, никакого тайного коварства! Таков закон природы. В ее царстве никогда не прекращается охота. И каждый в свой черед бывает либо охотником, либо дичью… Аннета теперь была дичью.
Охотники появились и начали действовать с простодушной откровенностью. К Аннете пришел в гости ее приятель. Марсель Франк.
Она была дома одна. Ребенка тетушка Викторина вывезла на обычную прогулку. Аннета, немного утомленная, отдыхала у себя в комнате. Она никого не хотела видеть, но когда ей подали визитную карточку Марселя, она обрадовалась и приняла его. Она была ему благодарна за то, что он поддержал ее в гостиной Люсиль. Правда, поддержал осторожно, не компрометируя себя, но Аннета большего и не требовала.
Она приняла его без церемоний, как старого друга, полулежа на кушетке, в утреннем пеньюаре. С тех пор как она стала матерью, она утратила ту любовь к порядку, ту подтянутость и требовательность к своему туалету, над которой всегда подтрунивала Сильвия. Марсель ничуть не жалел об этом. Он находил, что Аннета похорошела: свежая, приятная полнота, нежная томность, влажный блеск подобревших от счастья глаз. Аннета болтала с ним охотно и непринужденно, – ее радовало, что она вновь обрела проницательного друга, которому когда-то поверяла все свои сомнения; ей нравились в Марселе его деликатность и живой ум, она чувствовала к нему доверие. Франк, как всегда, понимал ее с полуслова, говорил с ней сердечно, но Аннета с самого начала почуяла в его обращении поразивший ее новый оттенок фамильярности.
Они вспоминали свою последнюю встречу перед злосчастной поездкой Аннеты в Бургундию, к Бриссо, и Аннета признала, что Марсель верно предсказал тогда ее будущее. Она имела в виду только несостоявшийся брак с Рожэ, но вдруг покраснела при мысли, что Марсель может понять ее иначе и в душе посмеется над ней. А Марсель сказал лукаво:
– Да вы и сами это знали не хуже меня! И с видом сообщника стал подшучивать над тем оборотом, какой приняла вся эта история. Аннета испытывала чувство неловкости, но старалась скрыть его под маской иронии.
А Марсель разошелся:
– Да, вы это знали лучше меня! Мы, мужчины, просто смешны, когда воображаем, будто женщинам нужно учиться у нас нашей хваленой мудрости. Мы попадаемся на их удочку, когда они вкрадчивым голоском, глядя на нас широко открытыми милыми глазками, робко спрашивают, что им делать. Они сами это отлично знают и просто потакают нашей мании: мы ведь очень любим поучать. А между тем не мы женщинам, а они нам могли бы давать уроки!
Когда я предсказывал, что Бриссо не удастся поймать вас в свои сети, я никак не думал, что вы выпутаетесь из этих сетей таким блестящим образом. Это я называю настоящей смелостью. Браво! Ну еще бы уж если вы на что-нибудь решились… Хвалю, хвалю за бесстрашие!
Аннета слушала его в замешательстве. Странно! Она решилась защищать свое право поступать так, как поступила. Еще недавно в гостиной Люсиль она готова была отстаивать это право перед целым светом. А теперь ее коробили похвалы Марселя и его новый тон! Это оскорбляло ее целомудрие и чувство собственного достоинства. Она сказала:
– Не хвалите меня! Я не такая смелая, как вы думаете: я не хотела того, что произошло. У меня и в мыслях этого не было…
Но ее гордость и совестливость не мирились с ложью, и она тут же поправила себя:
– Нет, это неверно! Конечно, я думала об этом. Но не потому, чтобы хотела, а потому, что боялась этого. И одно мне до сих пор непонятно: как я могла пойти навстречу тому, чего боялась, чего вовсе не хотела?
– Ну, это естественно, – сказал Марсель. – То, чего мы страшимся, всегда притягивает нас. Когда боишься чего-нибудь, это еще вовсе не значит, что в глубине души ты этого не желаешь. Но осмелиться на то, что тебя страшит, способен далеко не всякий. А вы осмелились. Вы не побоялись совершить ошибку. Жизнь нельзя прожить, не делая ошибок. Ведь ошибаться – значит познавать. А познавать необходимо… Но мне все же думается, дорогая моя, что, проявив такую смелость, вы должны были принять некоторые предосторожности. Ваш партнер очень виноват в том, что взвалил на вас такую обузу.
Аннета, слегка задетая, возразила:
– Для меня это вовсе не обуза.
Марсель, подумав, что Аннета из великодушия хочет оправдать Рожэ, сказал:
– Так вы его все еще любите?
– Кого? – спросила Аннета.
– Ну, теперь ясно, что больше не любите! – со смехом заметил Марсель.
– Я люблю своего ребенка, – сказала Аннета. – Все остальное для меня уже прошлое. А о прошлом никогда нельзя знать наверное, было оно или нет. Его перестаешь понимать. Это печально…
– Но в этом тоже есть своя прелесть, – отозвался Марсель.
– Я ее совсем не чувствую. Смаковать ощущения не в моем характере, – сказала Аннета. – А вот мой сын – это настоящее, и это на всю жизнь.
– Это настоящее нас вытесняет, и придет день, когда вы для него, в свою очередь, станете прошлым.
– Что поделаешь! Впрочем, мне приятно думать даже о том, что меня будут топтать его маленькие ножки.
Марсель стал подсмеиваться над ее страстной любовью к сыну. Аннета сказала:
– Где вам меня понять! Вы же не видели моего Марка – это настоящее чудо! Да если бы и увидели, не сумели бы его оценить. Вы годны только на то, чтобы судить о картинах, о скульптуре, о всяких бесполезных игрушках. А единственное в мире чудо-тельце ребенка – вы не способны увидеть по-настоящему. Не стоит и описывать его вам…
Но она все-таки принялась его описывать – подробно, любовно. Она сама смеялась над своими восторженными, пылкими преувеличениями, но ничего не могла с собой поделать. Ее отрезвил снисходительно-насмешливый взгляд Марселя.
– Я вам надоела… Простите!.. Вам это непонятно?
О нет. Марсель понимал. Марсель способен был понять все! Что ж, каждому свое. О вкусах не спорят…
– Итак, давайте подведем итог, – сказал он. – Вы родили ребенка, что называется, под кустом и, следовательно, выступили против установленного порядка и законного брака. Притом вы ничуть не раскаиваетесь и бросаете вызов всем устоям общества.
– Каким устоям? – спросила Аннета. – Я никого и ничего не задеваю.
– Как? А общественное мнение, а традиции, а кодекс Наполеона?
– Мне нет дела до мнения других!
– Вот это-то и есть самый дерзкий вызов, этого-то люди никогда и не прощают!.. Ну хорошо, пусть так. Все порвано, вы отошли от своего клана.
А дальше что? Что вы намерены делать теперь?
– То же, что делала до сих пор.
Марсель посмотрел на нее скептически.
– А что? Вы думаете, я не смогу жить, как прежде?
– Не стоит!.. И кроме того…
Марсель вместо доказательства напомнил ей о визите к Люсиль: вряд ли она может надеяться занять прежнее положение в свете. Аннета и сама это понимала, ей незачем было это объяснять. Больно уязвленная, она не имела ни малейшего желания делать новые попытки. Но ее удивляло, что Марсель так настойчиво это подчеркивает. Обычно он бывал тактичнее. Она сказала:
– В конце концов мне сейчас все равно – у меня есть ребенок!
– Но не можете же вы ограничить свою жизнь воспитанием ребенка?
– По-моему, это значит не ограничить, а сделать ее шире, богаче. В сыне я вижу целый мир, мир, который будет расти, и я буду расти вместе с ним.
Марсель с большим азартом, но и с не меньшей иронией стал ей доказывать, что этот мирок не сможет удовлетворить такую жадную и требовательную натуру, как у нее. Аннета слушала его, сдвинув брови, испытывая саднящую боль в сердце, и мысленно с возмущением протестовала:
«Нет! Не правда!»
Все же она не могла отделаться от некоторого беспокойства: она помнила, что Марсель уже раз оказался дальновиднее ее. Однако зачем он так старается убедить ее? Чего ради он из кожи лезет, доказывая, что ей следует пользоваться завоеванной свободой и не бояться жизни вне общества?
(Он называл это «быть выше буржуазных условностей»).
В Аннете жили две или даже три Аннеты, и обычно говорила одна, а другие слушали. Но в эту минуту заговорили две разом: одна – пылкая и сентиментальная, легко поддававшаяся обманчивым впечатлениям, другая – насмешливая и трезвая наблюдательница скрытых пружин человеческого сердца.
У этой второй Аннеты были зоркие глаза, она видела Марселя насквозь. Роли переменились. Раньше он читал ее тайные мысли. Теперь (с каких это пор? Да после происшедшей с ней «метаморфозы»)… теперь она, Аннета, обрела способность угадывать тайные побуждения других людей. Новизна их (по правде говоря, не всегда одинаково любопытная) занимала ее и отвлекала от забот.
Она лежала, заложив руки за голову, и смотрела в потолок, но в то же время сквозь полуопущенные ресницы искоса наблюдала за ораторствовавшим Марселем. Она заранее знала, что он скажет, знала, что сейчас произойдет, но не мешала ему из чуточку насмешливого любопытства, за которое она себя упрекала.
«Но он же сам сейчас сказал, что надо все увидеть и познать! Да, познавать… изучать…»
И она изучала своего друга…
«О, я его отлично понимаю!.. Аннета упала, как плод с дерева, а он думает, что ее недурно было бы подобрать. Он для того и тряс тихонько дерево, чтобы плод поскорее оторвался и упал. Он хочет воспользоваться моей растерянностью… А ведь он меня любил!.. Да, любил… Хороши же эти мужчины!.. Как вкрадчиво он воркует!.. Уже становится нежен… А сейчас он… Берегись, Аннета! Держу пари, что сейчас начнется…»
Она вдруг увидела совсем близко белокурую бородку наклонившегося над ней Марселя, его губы, уже готовые целовать… Она решила избавить его от унижения. И, как раз вовремя поднявшись, положила Марселю руки на плечи и слегка оттолкнула его от себя со словами:
– Прощайте, мой друг! Марсель заглянул ей в глаза, проницательно и с тайным лукавством изучавшие его лицо, и улыбнулся. Он был разочарован.
Но это была честная борьба. Он не скрывал от себя, что ему только что самым хладнокровным образом дали отставку. И все-таки был уверен, что Аннета к нему неравнодушна. Вот и пойми тут что-нибудь! Эта странная девушка ускользала от него.
Марсель больше не приходил, и Аннета не звала его. Они оставались друзьями, но сердились друг на друга. Именно потому, что Марсель был ей небезразличен, Аннету так задело то, что она прочла в его мыслях. Она не оскорбилась: обычная история, слишком даже обычная!.. Нет, Аннета была не в обиде на Марселя. Но она не могла забыть!.. Бывает, что разум прощает, а сердце не в силах с этим согласиться… Быть может, тайная досада Аннеты отчасти объяснялась тем, что вольное обращение к ней Марселя еще острее, чем нелюбезный прием в салоне Люсиль, заставило ее почувствовать перемену в ее положении. Она увидела, что не может больше рассчитывать на знаки уважения, которые общество оказывает своим членам, покорно соблюдающим условности и внешние приличия. Отныне она лишена защиты. Ей придется самой себя защищать.
Она никого не принимала. Сильвии она боялась рассказать о пережитых неприятностях: ведь Сильвия это предсказывала и теперь стала бы торжествовать. Аннета все сохраняла в тайне и, уединившись от всех, решила жить только для ребенка.
Когда маленький Марк под вечер, после визита Марселя, вернулся с прогулки, она встретила его с исступленным восторгом. Увидев мать, он, улыбаясь, потянулся к ней и задрыгал всеми четырьмя лапками. А она набросилась на него, как голодная волчица на добычу, осыпала жадными поцелуями, делая вид, что откусывает кусочки от его тела: брала в рот его ножки и, раздевая, щекотала его губами всего сверху донизу…
– Ам! Вот я тебя съем!.. И тот дурак смел уверять, что мне тебя будет недостаточно! – восклицала она, словно призывая ребенка в свидетели. – Как тебе нравится такая наглость?.. Это тебя-то недостаточно, тебя, моего повелителя, моего маленького боженьки!.. Ну скажи, что ты мое божество!.. А я, что же я тогда? Мать бога!.. Весь мир – наш. Нам доступно все, что можно сделать вдвоем!.. Мы можем все увидеть, все иметь, все испытать, испробовать, все сотворить!..
Они и в самом деле творили все, – разве открывать и творить не одно и то же? На нашем славном французском языке «находить» означает то же, что «изобретать». Люди находят то, что изобретают, и открывают то, что создают, о чем мечтают, что вылавливают в реке грез. Для матери и ребенка началась эпоха великих открытий. Первые слова малыша, его попытки исследовать окружающий мир, который он словно измерял ручками и ножками…
Каждое утро Аннета и ее сын отправлялись завоевывать этот мир. И она наслаждалась не меньше, а то и больше, чем он. Она словно переживала сызнова свое детство, но теперь во всей полноте сознания, а значит, и во всей полноте радости. Немало радовался и ее сынок! Он был красивый ребенок, толстенький, крепыш, этакий аппетитный розовый поросеночек.
(Сильвия говорила: «Хоть сейчас на вертел – чего еще ждать?») В его упругом и пухлом тельце чувствовался избыток сосредоточенной энергии, как в резиновом мячике, который вот-вот запрыгает. Каждое новое соприкосновение с жизнью приводило его в бурный восторг. Беспредельная сила воображения, которой одарен ребенок, обогащала его открытия, и радость неумолчно звенела в нем. Аннета ни в чем ему не уступала, и можно было подумать, что между ними происходит состязание – кто сильнее обрадуется и наделает больше шуму. Сильвия называла Аннету сумасшедшей, но и она на ее месте вела бы себя точно так же. После неугомонной возни наступали часы полнейшего покоя и блаженного изнеможения. Малыш, утомленный беготней, сразу сладко засыпал. Аннета тоже от усталости валилась с ног, но боролась с дремотой, чтобы как можно дольше любоваться спящим ребенком.
Она подавляла порывы нежности, и любовь ее, как свеча, заслоненная рукой, чтобы не разбудить спящего, горела тихим и долгим пламенем, поднимаясь к небу. Она молилась, как некогда Дева Мария у яслей… Молилась на своего сына…
То были чудесные, озаренные радостью месяцы. Но уже не такие ясные, как в прошлом году. Не такие безоблачные. В счастье Аннеты было что-то преувеличенно-восторженное и беспокойное.
Такая сильная и здоровая натура, как Аннета, должна была творить, постоянно творить, вкладывая в это все силы души и тела. Творить или хотя бы вынашивать будущие творения. Это потребность непреодолимая, и такие люди находят счастье только в ее утолении. Каждый период творчества имеет свой предел, свою линию взлета и неизбежно наступающего затем снижения. Аннета уже прошла через высшую точку этой кривой. Однако творческий порыв матери длится еще довольно долго после рождения ребенка. Кормление продолжает процесс перехода крови матери в кровь ребенка, и невидимые узы связывают два тела. Полнота творческих сил ребенка возмещает упадок этих сил в душе матери. Мелеющая река стремится принять в себя воды выходящего из берегов ручья. Она бурлит, сливаясь с ним, но ручей бежит дальше, обгоняя ее, а она остается позади. Ребенок Аннеты уже уходил от нее, и она едва поспевала за ним.
Еще язык его не справлялся с целой фразой, а ум уже имел свои тайники, свои запретные ящички, и ключ к ним он прятал от всех. Бог его знает, что он там прятал! Вероятно, свои суждения о людях, обрывки мыслей, беспорядочное нагромождение образов, ощущений, любимых слов. Он еще не знал, что означают эти слова, но ему нравился их звук, и он твердил их в своих певучих монологах, не имевших ни начала, ни продолжения, ни конца.
У него было отчетливое сознание, что он что-то скрывает, хотя он, быть может, еще и не знал, что именно. И чем больше окружающие старались узнать, о чем он думает, тем больше он хитрил, стараясь, чтобы они этого не узнали. Ему даже доставляло удовольствие сбивать их с толку: язычок его, такой же беспомощный, как ручонки, еще путал слова, а он уже пробовал лгать, морочить взрослых. Ведь как приятно доказывать и себе и другим свои права, потешаться над тем, кто хочет проникнуть в мир, тебе одному принадлежащий! Этот живой комочек, едва появившись на свет, уже безошибочным чутьем понимал, что такое «мое» и «твое»: «У меня есть хороший табак, но ты его не получишь». У него были в запасе только обрывки мыслей, но он уже воздвигал стены, чтобы скрыть их от глаз матери. Аннета, недальновидная, как все матери, была горда тем, что он умеет так твердо говорить «нет!», что в нем так рано проявляется самостоятельная личность. Она с важностью заявляла:
– У него железная воля! И воображала, что это железо выковано ею. Но против кого же?
Прежде всего против нее самой, ибо для этой крохотной личности она была «не я», а чужой мир, – правда, живой, теплый, мягкий и полный молока, мир, который был полезен, в котором хотелось господствовать. Но все-таки – мир внешний. «Этот мир – не я, но он мне принадлежит. А я-я ничуть ему не принадлежу!..»
Нет, он ей не принадлежал! И Аннета уже начинала это чувствовать: кроха желала принадлежать только себе самой. Сын нуждался в ней, но и она нуждалась в нем, – малышу подсказывал это инстинкт. Быть может, инстинкт, подкрепленный эгоцентризмом, говорил ему, что мать нуждается в нем гораздо больше, чем он в ней, а значит, он имеет право этим злоупотреблять. И ведь это было верно! Он ей был гораздо нужнее, чем она ему…
«Ну что ж, справедливо это или нет, – эксплуатируй меня, маленькое чудовище! Все равно, как ни старайся, ты не сможешь долго обходиться без меня. Ты в моей власти. Вот я тебя кладу в ванночку. Протестуй, рыбка моя, сколько хочешь!.. Смотрите, какая негодующая мина! Этот человечек разевает рот, словно задыхается от оскорбленного достоинства, видя, что с ним обращаются, как с вещью. А вот я тебя все-таки переверну и еще раз!.. Боже, какая музыка!.. Ты будешь певцом, сыночек! Ну-ка, возьми еще раз верхнее „до“!.. Браво! Ты поешь, а я тебя заставлю плясать… Ну не безобразие ли так пользоваться твоей беспомощностью? Ах, гадкая мама!.. Бедный мальчик!.. Ничего, ты ей отомстишь, когда вырастешь… А пока протестуй! Вот не посмотрю на все твое достоинство и поцелую твой задик!..»
Он брыкался. Она заливалась смехом. Он был у нее в руках, но что толку? Ведь она распоряжалась только раковиной, а улитка уползала от нее в глубь своего убежища. И с каждым днем все труднее становилось поймать ее. Это была охота, увлекательная, как любовная борьба. Но все же охота, борьба, не дававшая передышки. Приходилось все время быть начеку.
Тысячи постоянных мелочных забот, которых требует ребенок, заполняют день. При всей своей несложности и однообразии они не оставляют места ни для чего другого. Ни на чем вне его, его одного, ум не может сосредоточиться. Самая быстрая мысль десять раз обрывается. Ребенок вытесняет все, этот кусочек мяса заслоняет от вас горизонт. Аннета об этом не жалела. Да у нее и времени не оставалось для сомнений.
Она жила в состоянии постоянного утомления и озабоченности, и это состояние, вначале для нее спасительное, с каждым днем все заметнее переходило в смутное чувство изнеможения. В такие периоды жизни у человека тают силы, а душа блуждает, как лунатик, и, вдруг проснувшись, не знает, куда идти. Однажды Аннета проснулась с ощущением этой усталости, накопившейся за много месяцев. И неуловимая тень омрачила радость, которая жила в ней.
Ей хотелось верить, что это только физическое переутомление. И, чтобы убедить себя в том, что счастье ее неизменно, она стала проявлять его слишком бурно. В особенности на людях: она словно боялась, что другие заметят то, чего она не хотела видеть. А когда она оставалась одна, после неумеренной веселости наступал упадок сил. Что это было – печаль?
Нет. Непонятное томление, глухое беспокойство, чувство какой-то неудовлетворенности, которое она старалась отогнать. Аннета ничего не ожидала от внешнего мира – пока она еще обходилась без него, – но она страдала оттого, что какие-то стороны ее натуры не находили себе применения. Бездействовала уже давно и какая-то часть ее умственных способностей, а это нарушало внутреннее равновесие. Лишенная общения с людьми, предоставленная всецело себе самой, Аннета чувствовала, что душу ее начинает щемить тоска, и пыталась заглушить ее чтением, надеясь, что книги заменят ей людей. Но книги лежали раскрытыми все на той же странице: мозг ее отвык от усилий, разучился следить за разворотом цепи слов. Вечная забота о ребенке, беспрестанно врываясь в ее мысли, нарушала их ход, отвлекала внимание, только раскачивала дремлющее, ослабленное сознание, как привязанную у берега лодку, которая пляшет на волнах и не может ни двинуться вперед, ни стоять на месте. Вместо того чтобы бороться с этим, Аннета сидела взаперти, предаваясь сонным мечтам над раскрытой книгой, или старалась заглушить тоску взрывами бурной нежности и дурашливой болтовней с ребенком. Наблюдая, как она тщетно пытается истратить на малыша весь запас своей разносторонней душевной энергии, Сильвия говорила ей:
– Тебе следует чаще выходить, делать гимнастику, много гулять, как прежде.
Аннета, чтобы отделаться от нее, обещала чаще выходить, – и не двигалась с места. На то была причина, которую она хранила про себя: она боялась встреч с прежними знакомыми и обидных проявлений холодной отчужденности. Такова была внешняя причина, которую она приводила самой себе. В другое время ее ничуть не трогали бы эти мелочные обиды. Теперь же у нее появилось стремление избегать всякого соприкосновения с людьми – признак неврастении. Но тогда почему бы не уехать из Парижа, не поселиться в деревне, как ей советовала Сильвия? Аннета не возражала против этого, но ничего не предпринимала: нужно было на что-то решиться, а ей не хотелось выходить из своего сонного оцепенения.
И она мирилась с тем, что дни уплывали без малейших волнений, бездеятельные и тихие, как море в штиль перед отливом. То был перерыв, кажущаяся остановка в вечном ритме жизни. Дыхание приостановилось. Радость уходит на цыпочках. Бесшумными шагами приближается горе. Его еще нет, но уже nescio quid[38] предупреждает: «Не шевелись!.. Оно у дверей!»
Горе пришло. Но совсем не то, какого ждали. Напрасно пытаемся мы заранее представить себе грядущее счастье или горе. То и другое приходит всегда в совсем ином, неожиданном обличье.
Однажды ночью, когда Аннета витала где-то между небом и землей, на грани счастья и душевного мрака, плыла в царство сна, не сознавая, находится ли она по ту или по эту его сторону, она вдруг почуяла опасность.