Страница:
Я уже собираюсь уходить, как дорогу мне загораживает молодой человек, тот самый:
- Ну, как вам работается?
Я, помню, удивленно посмотрел на него. Он:
- Пойдемте, попьем чайку... Поговорим... Я всегда вас читаю с бо-ольшим интересом...
Отвечаю, что очень занят.
Кем был этот незнакомец, впорхнувший в зал в последние минуты судебного заседания? О чем он хотел спросить меня? Или - от чего предостеречь? Или намекнуть?
Могу лишь предположить.
О чем я тогда подумал? Да вот о чем. Что за срок - восемь лет! Еще в полном расцвете сил и здоровья находятся те, кто начал фабриковать дело Азадовского, да и таблички на многих кабинетах - те же самые. А те, кто даже ушел на пенсию, тоже вряд ли сменили свой привычный образ жизни...
Ну, а что было потом, после судебного заседания?
Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина и Светланы, дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала. Я, как мог, утешал ее...
Потом улетел в Москву
Что потом, после суда?
Что, что...
Десятки писем и телеграмм, возмущенных итогом этого процесса (среди них - и академика Д. С. Лихачева). Сам Константин Азадовский в письме к председателю КГБ Крючкову написал:
"Несмотря на всю очевидность добытых судом доказательств, суд трусливо уклонился от принятия решения. Вместо того чтобы оправдать меня, поручил отправить дело на доследование и обязать следственные органы выявить лиц, которые, якобы относясь ко мне враждебно, могли подложить мне наркотики. Для какой же цели предпринимается теперь, спустя восемь лет, попытка найти "предполагаемых преступников"? Для того, чтобы вывести из дела реальных виновников, ваших подчиненных, которые незаконно явились ко мне на обыск..."
Что еще потом?
Ни один из знакомых К. М. Азадовского, как и предполагалось, никакой повестки ни от какого следователя так и не получил, и в конце 1988 года его уголовное дело было прекращено "за недоказанностью преступления".
Но из КГБ К. М. Азадовскому ответ все-таки пришел. Некий сотрудник КГБ В. П. Попов (так и было подписано: "сотрудник") написал: "... установлен факт неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в проведении милицией обыска у Вас в квартире. В связи с этим по изложенным Вами в жалобах фактам проводится служебное расследование..."
Но что, что все-таки произошло на самом деле?
Каждый участник этой истории действовал будто актер, которому дали роль из одного спектакля, а вышел на сцену - и сюжет другой, и костюмы не те, и время какое-то иное. Это, на самом деле, как в неправильной пьесе: один актер спрашивает, как пройти на электричку, а другой отвечает: "Дворецкий свечи зажег, не волнуйтесь..."
Да, да... Так и было.
Помню, как, заканчивая тогда статью, я написал:
"И это все было не в 1937 году - в восьмидесятые. На памяти поколений, которые сегодня дышат, дышат и все еще не могут надышаться воздухом перестройки".
"Воздух перестройки..." Да...
Эта статья была опубликована, повторяю, в августе 1989 года. В среду, 9-го... Накануне, в воскресенье, ко мне приехала из Ленинграда съемочная группа телепрограммы (тогда очень популярной) "Пятое колесо". Я давал интервью с уже сверстанной газетной полосой и, рассказывая историю Константина Азадовского, несколько раз повторил: "Если эта статья не выйдет, то кто в этом виноват - известно: КГБ СССР".
И казался себе ужасно смелым. Да...
Но шел-то 1989 год.
Именно в этом году была отменена цензура, а еще за год до этого, рассказывая злоключения одесского капитана Малышева, отсидевшего в камере КГБ, саму аббревиатуру этого слова нельзя было употреблять в отрицательном смысле ("Его пригласил уполномоченный" - было написано у меня. Чего уполномоченный? Милиции? Пожарной охраны? Господа Бога? "Но, - предупредил меня уже либеральный тогда цензор, - вставишь слово "КГБ", придется, как написано в наших инструкциях, получать в КГБ визу, и плакала твоя статья").
Теперь о том, что тогда не вошло в статью.
Дело-то в том, что статья эта должна была выйти не в августе 1989-го, а в сентябре 1988-го.
Уже висела сверстанная полоса на стенах редакционного начальства, уже я позвонил в Ленинград Косте и Светлане:
"Все, наконец-то!", уже я представлял, какая реакция будет на следующий после выхода газеты со статьей день.
И вдруг вечером, буквально за два дня до выхода номера в печать, статья исчезает из планов газеты и оказывается на столе у председателя КГБ В. А. Крючкова.
- Зачем? Что вы наделали? - помню, чуть не плача спрашиваю у тогдашнего главного редактора Ю. П. Воронова.
- Ну, они проверят, разберутся, - смущенно отвечал главный, человек с порядочной биографией, но давно уже сломленный жизнью.
- Да что уж тут разбираться? Газета уже полтора года разбирается! Прокуратура разбиралась! Суд уже был!
- Да что вы так волнуетесь! Ведь Крючков - не Чебриков. Крючков - из разведки. Да, из разведки, из разведки... - И главный почему-то открыл лежавший на столе правительственный справочник и стал настойчиво тыкать пальцем в столбик "В. А. Крючков", под которым была изложена биография этого нашего Зорге.
Потом, помню, я долго не мог идти из редакции, сидел, смотрел в зимнее ночное окно и никак не мог решиться набрать ленинградский номер...
Ох, как тяжело было в тот момент! Казалось бы, давно нужно было к такому привыкнуть: сколько раз в жизни моих друзей и в собственной жизни случалось подобное... То цензура, то перепуганный редактор, то вообще какие-то неведомые силы, но каждое новое происшествие ломало тебя, как будто все это случилось с тобой впервые.
Каким был для меня тот вечер? Забыл, не помню... Скорее всего, купил бутылку водки, пошел к кому-нибудь из друзей... Помню только одно: в тот вечер я так и не решился позвонить в Ленинград. Позвонил только в понедельник, когда уже твердо решил сам для себя: нет, этот номер так не пройдет, пусть зубами, но обязательно вырву статью из пасти Крючкова.
Чем было славно наше редакционное начальство, так это тем, что оставляло журналиста один на один с властью, государством, целой вселенной.
Но что я мог тогда сделать?
И потянулись дни, недели, месяцы.
Время от времени я заглядывал в наши командирские кабинеты. Начальники пожимали плечами: "Ну, сам знаешь, где статья..." А один наш тогдашний заместитель главного, человек достаточно циничный, чтобы всерьез воспринимать судьбы всяких там газетных героев, откровенно сказал: "Да это же никогда не будет напечатано, ты уж мне поверь. Я никогда не ошибаюсь".
Крючков молчал, а мои начальники без его позволения не хотели и слышать о том, чтобы рискнуть опубликовать статью даже при уже ликвидированной цензуре.
Наверное, в мае или в начале июня меня вызвал тогдашний первый заместитель главного редактора Ю. Изюмов и протянул мне текст.
- Что это? - спросил я его.
- Звонили из КГБ. Передали свои замечания. Я их записал. Чудом этот лист бумаги, написанный рукой Изюмова, сохранился в моем архиве:
"1. Некая предвзятость в подходе к мат-лу. Автор настраивает читателя на восприятие дела Азадовского как политического, якобы инспирированного КГБ. Пытается провести параллель с массовыми процессами 1937 г. Оснований для этого нет (там - внесудебное, пытки и т. д.). Здесь - нарушение УПК, работники КГБ не внесены в протокол, за это наказаны (об этом не сказано).
2. Недостаточная объективность в изложении. Следствием и на суде вопрос о полит. нарушениях не поднимался, только о наркотиках. Не ставится автором под сомнение версия Азадовского о причастности сотрудников КГБ к обнаружению наркотиков, а прокуратура это не подтвердила.
3. Автор сообщает о письме прокурора Л-да Азадовскому, но не говорит об отказе в возбуждении уг. дела в отношении раб-ков МВД и КГБ за отсутствием состава преступления (т. е. подлог с наркотиками судом не признан, как же можно им оперировать)."
Помню, меня тогда удивило, что КГБ хотя бы признал нарушение УПК.
Все же остальное в этой "телефонограмме" было ложью. И тогда я сделал то, что никогда не делал до этого: при всей моей ненависти к писанию писем написал письмо Крючкову, а копию - Горбачеву.
Письмо получилось длинным - пять с половиной страниц. Заканчивал я его так:
"Не хочу больше вдаваться в подробности этого дела. Другое меня беспокоит, честно, возмущает. Ваши сотрудники могли бы дать ответ газете после ее выступления (за, против - неважно). Могли бы опровергнуть меня. Могли бы подать в суд на автора, обвинив его в клевете. Ведь так делается в правовом государстве, создать которое мы так стремимся! Нет - все тем же старым, проверенным способом: запретом, телефонным звонком, шепотом! Пользуясь сложившимися привилегиями КГБ СССР.
Лично мне это напоминает действия небезызвестного Чурбанова, который, используя родственные связи, добился того, что газетам указаниями Главлита было запрещено критиковать МВД СССР.
Не знаю, дойдет ли до Вас мое письмо, не утонет ли в канцелярии. Но в любом случае история с запретом статьи "Ленинградское дело 1980 года" для меня сегодня - удар по гласности, которую партия провозгласила основой перестройки. Потому-то копию письма к Вам я направил М. С. Горбачеву. Сообщаю также, что об истории запрещенной статьи я сообщил (кому устно, кому письменно) некоторым писателям - народным депутатам".
Число, подпись...
В этом письме - вижу я сегодня - отразились наши настроения той поры, счастливого времени надежд, когда можно было еще с гордостью за собственную страну произносить слово "перестройка" и дарить своим западным друзьям майки с надписями на них "Гласность", "Горбачев". Да и не только западным...
Оказавшись в Болгарии за несколько месяцев до крушения Живкова, помню, как мой друг замечательный болгарский поэт Румен Леонидов специально нацепил подаренную нами майку с "Горбачевым", и как только он появился на сцене, в зале тут же вспыхнули аплодисменты... И как я сам, выступая в Пловдиве, запнулся перед тем как ответить на вопрос из зала: "Почему вы нам не помогаете? Когда же, наконец, Горбачев снимет Живкова?!" Я промямлил в ответ какие-то необязательные слова, испугавшись обвинений во вмешательстве во внутренние дела чужого государства (и почувствовал, как были разочарованы люди моим ответом), но, может быть, ни до, ни после я не чувствовал такой гордости - пусть наивной, детской! - но гордости за собственную страну.
Помню, как тогда же вечером, при возвращении из Пловдива в Софию, нас остановили для проверки документов, и потом какая-то машина всю дорогу тащилась за нами, а утром, завтракая в доме еще одного нашего друга, тоже поэта, Георгия Борисова, мы увидели человека с кинокамерой в окне дома напротив.
Да, все это было, было... Не только разочарования выпали на наш век.
И потому, хотя в письме на самый верх шла речь о судьбе конкретного человека и конкретной статьи, но за одной историей стояли тысячи, миллионы других и было то, на что мы тогда надеялись: не может одна организация десятилетиями ломать и гнуть миллионы судеб, не может быть такой официальной государственной политики, при которой человек песчинка, никто, ничто, не должна же страна так ненавидеть своих граждан!
Да, ну а дальше, дальше что... Писал еще кому-то письма, ждал ответов, иногда звонил Косте и Светлане, не зная, чем их утешить...
И вдруг - вечер, звонок домой, Галина Старовойтова (а к ней я тоже обращался с письмом): "Мы прижали Крючкова к стенке! Он сказал, что публиковать статью - дело редакции, а не КГБ".
Прошел год со времени как заварилась вся эта каша. Да, это то, о чем я тогда не мог написать. Но в 1989-м я и не мог предположить, что спустя пять (пять!) лет у меня окажутся документы, которые наконец-то поставят точку в этой истории.
Это уже был октябрь 1994 года, когда я увидел документы из секретных архивов КГБ.
"Секретно.
Экз. 1.
Тов. Чебрикову В. М.
Дано согласие - Иванков.
Доложено 28. 09. 88 г.
"По результатам проверки жалобы Азадовского К. М." - так значится на первой странице подробной докладной своему шефу от московской комиссии, выезжавшей тогда по всем нашим жалобам в Ленинград.
После биографических данных К. Азадовского, весьма, думаю, неожиданных для него самого: оказывается, КГБ пытался сделать из него агента еще в 1967-м, когда ему было 19 лет, но тот отказался (тоже еще пример, как дорого потом обошелся человеку этот отказ: "В 1969 году он был профилактирован через общественность и исключен из аспирантуры". Ох уж это их "профилактирование"! Сколько же людей попало под эти колеса!).
Итак, сначала - биография. А потом, уже все ближе, ближе ко дню его неожиданного ареста.
"В сентябре 1978 года в отношении Азадовского было заведено дело ДОР "Азеф" с окраской "антисоветская агитация и пропаганда с высказываниями ревизионистского характера".
"Азеф" - это, естественно, сам К. Азадовский, слово "ДОР" - это "дело оперативной разработки", которое, по словам бывшего генерала КГБ Олега Калугина, - последний звонок перед арестом (первым является другое слово "ДОП", "дело оперативного предупреждения").
"В материале этого дела, - читал я дальше, - имеются данные о том, что Азадовский являлся автором ряда идеологически ущербных литературных материалов, распространял в своем окружении устные измышления, порочащие основателей и руководителей Советского государства, поддерживал связи с иностранцами, в беседах с ними компрометировал проводимые Советским правительством внутриполитические мероприятия..."
Казалось бы - все! Если из "ближайшего окружения", то есть внедренной к нему агентуры, шла подобная информация, то, казалось бы, чего же больше? Плакала по нему знаменитая тогда политическая статья. Но оказалось - нет, мало. Читаю дальше:
"В процессе работы по ДОР легализованных (!?) материалов о проведении Азадовским враждебной и иной противоправной деятельности получить не представилось возможным. Руководством 5-й службы УКГБ в октябре 1980 г. было принято решение о реализации этого дела путем привлечения объекта к уголовной ответственности за совершение общеуголовного преступления. Тогда же УКГБ проинформировало Куйбышевский РУВД г. Ленинграда о том, что Азадовский и Лепилина занимаются приобретением, хранением и употреблением наркотических веществ, хотя данных об этом в материалах ДОР не имелось".
Вот когда и началась операция, которая обстоятельно и цинично описывалась в этой справке:
"Как выяснилось в ходе настоящей проверки, привлечению Азадовского и Лепилиной предшествовали провокационные действия агента-иностранца "Берита" из 5-й службы, который в ноябре-декабре 1980 года был подставлен Лепилиной".
Могла ли предполагать Светлана, человек наивный, как и многие, многие люди, что все: и приглашение на встречу с "испанским студентом" в кафе неподалеку от дома, где жил Константин, и джинсы, которые он ей подарил, и "горная трава", которую он ей дал под видом лекарства от головной боли, да и сам этот "испанский студент" - все, все было частью спланированной операции КГБ, целью которой становилось создать повод для того, чтобы провести обыск в квартире Константина Азадовского.
И сами участники этой провокации, офицеры 5-го, идеологического отдела КГБ тоже обстоятельно и с такой же долей цинизма описывают свою деятельность московскому начальству:
"В середине октября 1980 года по указанию руководства отделения и отдела мне бывшим заместителем начальника отделения тов. Безверхим Ю. А. было передано в производство дело оперативной проверки на "Азефа", заведенное в октябре-ноябре 1978 года... Мною был подготовлен план агентурно-следственных мероприятий по ДОР.
В работе по делу "Азефа" были привлечены другие сотрудники отделения, каждому из которых было поручено определенное направление в работе по объекту и его связям. Мною в работе по делу на "Азефа" использовались агенты "Юнга" и "Рахманинов", которые практически близких контактов не имели, а поддерживали дружеские связи с его сожительницей Лепилиной.
План агентурно-оперативных мероприятий по делу с целью выяснения характера контактов "Азефа" с иностранцами допускал подставу объекту через Лепилину агента-иностранца, находившегося на связи у тов. Ятколенко И. В. Организация работы с агентом-иностранцем, была поручена сотруднику отделения тов. Федоровичу А. М. При организации подставы на меня была возложена обязанность вывода Лепилиной через агента "Юнгу" в ресторане гостиницы "Ленинград", что было мною выполнено. С агентом-иностранцем "Беритом" я не встречался...
Начальник 7-го направления 5-й службы УКГБ ЛО майор Кузнецов".
И еще одно объяснение:
"Осенью 1980 года руководством 1-го отдела 5-й службы УКГБ ЛО было принято решение использовать агента-иностранца "Берита" из числа обучавшихся в Ленинграде граждан Колумбии в разработке объекта ДОР "Азефа"...
В соответствии с отработанной ему линией поведения агент-иностранец выступал перед Лепилиной в роли гражданина Испании...
Насколько мне известно, в декабре 1980 г. руководством отдела 5-й службы УКГБ ЛО была разработана агентурно-оперативная комбинация, направленная на возможное задержание Лепилиной с поличным. Накануне "Берит" условился о встрече с ней в кафе на улице Восстания... Учитывая, что сам "Берит" ранее употреблял наркотики и имел дома небольшой запас анаши, ему тов. Федоровичем было разрешено принести наркотики на встречу с Лепилиной.
Кроме того, тов. Федорович передал "Бериту" импортные джинсы, которые тот также должен был передать Лепилиной.
18 декабря 1980 г. "Берит" встретился с Лепилиной в кафе на ул. Восстания, где передал ей для реализации джинсы и пакет с наркотиками... Контроль за ее действиями осуществлялся службой НН (наружного наблюдения). Сам я в момент мероприятия находился в помещении кафе на ул. Восстания на случай непредвиденной ситуации.
Офицер действующего резерва КГБ СССР подполковник Ятколенко И. В."
И еще одно:
"По указанию Николаева Ю. А. и тов. Алейникова В. П. я был подключен к оперативной группе милиции с целью проведения обыска на квартире Азадовского К. М. под прикрытием удостоверения работника милиции Быстрова Виктора Ивановича".
Ст. оперуполномоченный 1-го направления 5-й службы УКГБ ЛО майор Архипов".
Это - непосредственные участники. А это о том, что самими участниками не сказано. Сказано же участниками московской комиссии КГБ, делавшими эту строго секретную записку для Чебрикова:
"Из имеющейся в материалах ДОР сводки мероприятия "С" видно, что накануне обыска Азадовского (после задержания Лепилиной) его квартиру посетил агент 5-й службы УКГБ "Рахманинов". Однако никаких документальных данных о целях и результатах посещения им Азадовского в ДОР не имеется. Сотрудник Кузнецов А. В., у которого источник находился на связи, в беседе пояснил, что "Рахманинов" направлялся домой к Азадовскому по его заданию с целью выяснения обстановки в квартире, хотя это не вызывалось оперативной необходимостью, так как в августе 1980 г. в его жилище проводилось мероприятие "Д"...
Мероприятие "С" - прослушивание телефонов. Мероприятие "Д" - негласный обыск.
Агент "Юнга" - свела с липовым испанцем "Беритом". Агент "Берит" всучил под видом лекарства пять граммов анаши. Агент "Рахманинов" - скорее всего, тот самый человек, который и подложил злополучные пять граммов анаши на книжную полку.
Тогда, в 1980-м, их шефы из КГБ получили награды и благодарности за успешную операцию.
А Константин Азадовский и Светлана Лепилина - тюрьмы и лагеря.
Пятнадцать лет все мы пытались установить правду.
Установили... хотел сказать слишком поздно. Потом подумал, нет, для правды нет слова "поздно".
Тогда в 1994-м, когда все эти документы были обнаружены, Светлана наконец-то была полностью реабилитирована. Все действующие участники этой истории, даже покинув официальные должности в КГБ, чувствуют себя превосходно. Агенты, как я знаю, тоже. Единственно, след колумбийца "Берита" потерялся где-то на Кубе...
Вот такая история, 80-е, 90-е...
Но хотя она опять о том же, в чем мне хочется разобраться на протяжении всей этой книжки, - для меня она о другом.
Нет, не только о том, как машина власти накатывается на человека: его жизнь, судьбу, любовь человеческую; и не о методике провокаций и роли в них агентов, сексотов и стукачей.
Нет, не только о том! Она еще и о мужестве сопротивления истинного интеллигента.
Повторяю, не был Константин Азадовский ни диссидентом, ни правозащитником, ни отказником.
Он просто боролся за честь и достоинство. И свое, и любимого им человека. Можно согнуть интеллигенцию (сколько сгибали!) - сломать невозможно.
И нечего говорить, что все это прошло, кончилось, погибло в нашем очередном переходном мире, где так быстро сменились все ценности. Не надо! Все есть, все осталось в крови, все в окружающем воздухе!
И эта история, решил я, - еще одно тому свидетельство.
Но потом подумал-подумал и решил: да нет! Скорее, о другом эта история. О любви.
Да, о любви.
Жили-были ОН и ОНА. Для того, чтобы арестовать ЕГО - нужно было арестовать ЕЕ.
На следствии ОНА оговорила себя, что ЕЕ пакет с пятью граммами анаши был найден на ЕГО книжной полке, думая, бедная, что этим ОНА спасет ЕГО, не подозревая тогда, что ИМ-то был нужен именно ОН...
"Мой бесконечно родной, мой добрый и несчастный. Я ежедневно и ежечасно думаю о тебе. Сколько бы лет мы ни получили, где бы мы ни были, я всегда с тобой. Если освобожусь, сразу же найду тебя. Держись, роднуля".
Эту записку Константин написал Светлане из камеры в камеру. Записку перехватили в ленинградских "Крестах".
Вот вроде и все, о чем я хотел рассказать...
Все, да не все.
Не забуду, до сих пор не могу забыть еще одного человека, в этой истории не последнего: Ивана Матвеевича Минаева.
В первой моей статье о "Ленинградском деле" его фамилия упомянута мельком:
"Тогда-то редакция решила командировать в Ленинград нашего консультанта, бывшего генерал-майора милиции Ивана Матвеевича Минаева..."
Да, упомянул мельком, но след в моей жизни этот человек оставил очень большой.
Иван Матвеевич появился в газете случайно.
В то время в редакции "Литературной газеты" существовала практика, очень, как мне кажется, правильная и полезная: перед тем, как спецкор начинал расследование, историей занимался "разработчик". Эти люди скрупулезно копались в документах, подсказывали, где дело шито белыми нитками, узнавали, кто и как мог давить на следствие, какие вожди и начальники были заинтересованы в том, чтобы других вождей и начальников выводили из игры. Ох, как помогали нам эти "разработчики", чаще всего ушедшие в отставку прокуроры, большинство, кстати, почему-то военные! Для них работа в редакции становилась продолжением той их профессиональной жизни, по которой они, выйдя на пенсию или в отставку, страшно скучали.
Вот так однажды в редакции появился Иван Матвеевич Минаев. Уже сейчас не помню, кто мне позвонил по его поводу, по-моему, кто-то из МУРа, но он мне сразу понравился, как только перешагнул редакционный порог.
Занимал он до этого довольно большой пост - был заместителем начальника московской милиции, курировавшим два важных и горячих направления следствие и ОБХСС.
Он ушел в отставку со строгим партийным выговором, который всадили ему на бюро гришинского горкома партии, и с замечательной репутацией человека честного и справедливого.
Как-то раз, уже много позже первого знакомства, я спросил его, за что же обрушилась на него московская партийная верхушка? Он долго не хотел рассказывать, как человек, привыкший к дисциплине и по складу характера больше напоминавший толстовского капитана Тушина, чем толстокожих его коллег - милицейских генералов. Но однажды сказал, выматерившись: "Пошли они... Это они, они спросили меня на бюро, почему я не занимался Соколовым..."
Соколов был человеком в Москве известным: директором знаменитого Елисеевского магазина. Соколов был человеком сильным: в его подвальной комнате всегда был накрыт стол для Чурбанова - зятя Брежнева и первого заместителя министра МВД, и для всякого начальственного люда. Не только рядовому милиционеру - от лейтенантов до полковников, но и даже генералу Ивану Матвеевичу Минаеву был заказан вход для проверки "Елисеевского". И вдруг что-то сломалось в этой отлаженной машине: Соколова арестовывает КГБ. У городского начальства началась паника, и, чтобы как-то обезопасить себя, они в качестве жертвы избрали И. М. Минаева.
Он рассказывал мне, что больше всего возмущалась на бюро секретарь горкома партии Дементьева, которая как раз и курировала и торговлю, и милицию. И то, что именно она, сама же запрещавшая милиции заниматься Соколовым, больше всех нападала на Минаева, особенно возмущало Ивана Матвеевича. После этого бюро он и кинул на стол начальству заявление об отставке, и даже потом, спустя несколько лет, когда Гришин вместе со своими приспешниками ушел, он, несмотря на просьбы нового министра МВД, в милицию так и не вернулся.
Помню, как где-то месяц просидев над письмами, которые к нам приходили (а почта эта была страшная - сплошь о нарушениях прав человека), он сказал печально: "Неужели и я поступал точно так же?"
Не от него - от других людей (он был человеком исключительно скромным) я все больше и больше узнавал об этом странном генерале. Помню одну историю.
Ему было поручено разогнать делегацию крымских татар, которые пришли в приемную Верховного Совета СССР. Как человек дисциплинированный, он туда приехал, но как человек совестливый - выполнять приказ отказался.
- Ну, как вам работается?
Я, помню, удивленно посмотрел на него. Он:
- Пойдемте, попьем чайку... Поговорим... Я всегда вас читаю с бо-ольшим интересом...
Отвечаю, что очень занят.
Кем был этот незнакомец, впорхнувший в зал в последние минуты судебного заседания? О чем он хотел спросить меня? Или - от чего предостеречь? Или намекнуть?
Могу лишь предположить.
О чем я тогда подумал? Да вот о чем. Что за срок - восемь лет! Еще в полном расцвете сил и здоровья находятся те, кто начал фабриковать дело Азадовского, да и таблички на многих кабинетах - те же самые. А те, кто даже ушел на пенсию, тоже вряд ли сменили свой привычный образ жизни...
Ну, а что было потом, после судебного заседания?
Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина и Светланы, дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала. Я, как мог, утешал ее...
Потом улетел в Москву
Что потом, после суда?
Что, что...
Десятки писем и телеграмм, возмущенных итогом этого процесса (среди них - и академика Д. С. Лихачева). Сам Константин Азадовский в письме к председателю КГБ Крючкову написал:
"Несмотря на всю очевидность добытых судом доказательств, суд трусливо уклонился от принятия решения. Вместо того чтобы оправдать меня, поручил отправить дело на доследование и обязать следственные органы выявить лиц, которые, якобы относясь ко мне враждебно, могли подложить мне наркотики. Для какой же цели предпринимается теперь, спустя восемь лет, попытка найти "предполагаемых преступников"? Для того, чтобы вывести из дела реальных виновников, ваших подчиненных, которые незаконно явились ко мне на обыск..."
Что еще потом?
Ни один из знакомых К. М. Азадовского, как и предполагалось, никакой повестки ни от какого следователя так и не получил, и в конце 1988 года его уголовное дело было прекращено "за недоказанностью преступления".
Но из КГБ К. М. Азадовскому ответ все-таки пришел. Некий сотрудник КГБ В. П. Попов (так и было подписано: "сотрудник") написал: "... установлен факт неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в проведении милицией обыска у Вас в квартире. В связи с этим по изложенным Вами в жалобах фактам проводится служебное расследование..."
Но что, что все-таки произошло на самом деле?
Каждый участник этой истории действовал будто актер, которому дали роль из одного спектакля, а вышел на сцену - и сюжет другой, и костюмы не те, и время какое-то иное. Это, на самом деле, как в неправильной пьесе: один актер спрашивает, как пройти на электричку, а другой отвечает: "Дворецкий свечи зажег, не волнуйтесь..."
Да, да... Так и было.
Помню, как, заканчивая тогда статью, я написал:
"И это все было не в 1937 году - в восьмидесятые. На памяти поколений, которые сегодня дышат, дышат и все еще не могут надышаться воздухом перестройки".
"Воздух перестройки..." Да...
Эта статья была опубликована, повторяю, в августе 1989 года. В среду, 9-го... Накануне, в воскресенье, ко мне приехала из Ленинграда съемочная группа телепрограммы (тогда очень популярной) "Пятое колесо". Я давал интервью с уже сверстанной газетной полосой и, рассказывая историю Константина Азадовского, несколько раз повторил: "Если эта статья не выйдет, то кто в этом виноват - известно: КГБ СССР".
И казался себе ужасно смелым. Да...
Но шел-то 1989 год.
Именно в этом году была отменена цензура, а еще за год до этого, рассказывая злоключения одесского капитана Малышева, отсидевшего в камере КГБ, саму аббревиатуру этого слова нельзя было употреблять в отрицательном смысле ("Его пригласил уполномоченный" - было написано у меня. Чего уполномоченный? Милиции? Пожарной охраны? Господа Бога? "Но, - предупредил меня уже либеральный тогда цензор, - вставишь слово "КГБ", придется, как написано в наших инструкциях, получать в КГБ визу, и плакала твоя статья").
Теперь о том, что тогда не вошло в статью.
Дело-то в том, что статья эта должна была выйти не в августе 1989-го, а в сентябре 1988-го.
Уже висела сверстанная полоса на стенах редакционного начальства, уже я позвонил в Ленинград Косте и Светлане:
"Все, наконец-то!", уже я представлял, какая реакция будет на следующий после выхода газеты со статьей день.
И вдруг вечером, буквально за два дня до выхода номера в печать, статья исчезает из планов газеты и оказывается на столе у председателя КГБ В. А. Крючкова.
- Зачем? Что вы наделали? - помню, чуть не плача спрашиваю у тогдашнего главного редактора Ю. П. Воронова.
- Ну, они проверят, разберутся, - смущенно отвечал главный, человек с порядочной биографией, но давно уже сломленный жизнью.
- Да что уж тут разбираться? Газета уже полтора года разбирается! Прокуратура разбиралась! Суд уже был!
- Да что вы так волнуетесь! Ведь Крючков - не Чебриков. Крючков - из разведки. Да, из разведки, из разведки... - И главный почему-то открыл лежавший на столе правительственный справочник и стал настойчиво тыкать пальцем в столбик "В. А. Крючков", под которым была изложена биография этого нашего Зорге.
Потом, помню, я долго не мог идти из редакции, сидел, смотрел в зимнее ночное окно и никак не мог решиться набрать ленинградский номер...
Ох, как тяжело было в тот момент! Казалось бы, давно нужно было к такому привыкнуть: сколько раз в жизни моих друзей и в собственной жизни случалось подобное... То цензура, то перепуганный редактор, то вообще какие-то неведомые силы, но каждое новое происшествие ломало тебя, как будто все это случилось с тобой впервые.
Каким был для меня тот вечер? Забыл, не помню... Скорее всего, купил бутылку водки, пошел к кому-нибудь из друзей... Помню только одно: в тот вечер я так и не решился позвонить в Ленинград. Позвонил только в понедельник, когда уже твердо решил сам для себя: нет, этот номер так не пройдет, пусть зубами, но обязательно вырву статью из пасти Крючкова.
Чем было славно наше редакционное начальство, так это тем, что оставляло журналиста один на один с властью, государством, целой вселенной.
Но что я мог тогда сделать?
И потянулись дни, недели, месяцы.
Время от времени я заглядывал в наши командирские кабинеты. Начальники пожимали плечами: "Ну, сам знаешь, где статья..." А один наш тогдашний заместитель главного, человек достаточно циничный, чтобы всерьез воспринимать судьбы всяких там газетных героев, откровенно сказал: "Да это же никогда не будет напечатано, ты уж мне поверь. Я никогда не ошибаюсь".
Крючков молчал, а мои начальники без его позволения не хотели и слышать о том, чтобы рискнуть опубликовать статью даже при уже ликвидированной цензуре.
Наверное, в мае или в начале июня меня вызвал тогдашний первый заместитель главного редактора Ю. Изюмов и протянул мне текст.
- Что это? - спросил я его.
- Звонили из КГБ. Передали свои замечания. Я их записал. Чудом этот лист бумаги, написанный рукой Изюмова, сохранился в моем архиве:
"1. Некая предвзятость в подходе к мат-лу. Автор настраивает читателя на восприятие дела Азадовского как политического, якобы инспирированного КГБ. Пытается провести параллель с массовыми процессами 1937 г. Оснований для этого нет (там - внесудебное, пытки и т. д.). Здесь - нарушение УПК, работники КГБ не внесены в протокол, за это наказаны (об этом не сказано).
2. Недостаточная объективность в изложении. Следствием и на суде вопрос о полит. нарушениях не поднимался, только о наркотиках. Не ставится автором под сомнение версия Азадовского о причастности сотрудников КГБ к обнаружению наркотиков, а прокуратура это не подтвердила.
3. Автор сообщает о письме прокурора Л-да Азадовскому, но не говорит об отказе в возбуждении уг. дела в отношении раб-ков МВД и КГБ за отсутствием состава преступления (т. е. подлог с наркотиками судом не признан, как же можно им оперировать)."
Помню, меня тогда удивило, что КГБ хотя бы признал нарушение УПК.
Все же остальное в этой "телефонограмме" было ложью. И тогда я сделал то, что никогда не делал до этого: при всей моей ненависти к писанию писем написал письмо Крючкову, а копию - Горбачеву.
Письмо получилось длинным - пять с половиной страниц. Заканчивал я его так:
"Не хочу больше вдаваться в подробности этого дела. Другое меня беспокоит, честно, возмущает. Ваши сотрудники могли бы дать ответ газете после ее выступления (за, против - неважно). Могли бы опровергнуть меня. Могли бы подать в суд на автора, обвинив его в клевете. Ведь так делается в правовом государстве, создать которое мы так стремимся! Нет - все тем же старым, проверенным способом: запретом, телефонным звонком, шепотом! Пользуясь сложившимися привилегиями КГБ СССР.
Лично мне это напоминает действия небезызвестного Чурбанова, который, используя родственные связи, добился того, что газетам указаниями Главлита было запрещено критиковать МВД СССР.
Не знаю, дойдет ли до Вас мое письмо, не утонет ли в канцелярии. Но в любом случае история с запретом статьи "Ленинградское дело 1980 года" для меня сегодня - удар по гласности, которую партия провозгласила основой перестройки. Потому-то копию письма к Вам я направил М. С. Горбачеву. Сообщаю также, что об истории запрещенной статьи я сообщил (кому устно, кому письменно) некоторым писателям - народным депутатам".
Число, подпись...
В этом письме - вижу я сегодня - отразились наши настроения той поры, счастливого времени надежд, когда можно было еще с гордостью за собственную страну произносить слово "перестройка" и дарить своим западным друзьям майки с надписями на них "Гласность", "Горбачев". Да и не только западным...
Оказавшись в Болгарии за несколько месяцев до крушения Живкова, помню, как мой друг замечательный болгарский поэт Румен Леонидов специально нацепил подаренную нами майку с "Горбачевым", и как только он появился на сцене, в зале тут же вспыхнули аплодисменты... И как я сам, выступая в Пловдиве, запнулся перед тем как ответить на вопрос из зала: "Почему вы нам не помогаете? Когда же, наконец, Горбачев снимет Живкова?!" Я промямлил в ответ какие-то необязательные слова, испугавшись обвинений во вмешательстве во внутренние дела чужого государства (и почувствовал, как были разочарованы люди моим ответом), но, может быть, ни до, ни после я не чувствовал такой гордости - пусть наивной, детской! - но гордости за собственную страну.
Помню, как тогда же вечером, при возвращении из Пловдива в Софию, нас остановили для проверки документов, и потом какая-то машина всю дорогу тащилась за нами, а утром, завтракая в доме еще одного нашего друга, тоже поэта, Георгия Борисова, мы увидели человека с кинокамерой в окне дома напротив.
Да, все это было, было... Не только разочарования выпали на наш век.
И потому, хотя в письме на самый верх шла речь о судьбе конкретного человека и конкретной статьи, но за одной историей стояли тысячи, миллионы других и было то, на что мы тогда надеялись: не может одна организация десятилетиями ломать и гнуть миллионы судеб, не может быть такой официальной государственной политики, при которой человек песчинка, никто, ничто, не должна же страна так ненавидеть своих граждан!
Да, ну а дальше, дальше что... Писал еще кому-то письма, ждал ответов, иногда звонил Косте и Светлане, не зная, чем их утешить...
И вдруг - вечер, звонок домой, Галина Старовойтова (а к ней я тоже обращался с письмом): "Мы прижали Крючкова к стенке! Он сказал, что публиковать статью - дело редакции, а не КГБ".
Прошел год со времени как заварилась вся эта каша. Да, это то, о чем я тогда не мог написать. Но в 1989-м я и не мог предположить, что спустя пять (пять!) лет у меня окажутся документы, которые наконец-то поставят точку в этой истории.
Это уже был октябрь 1994 года, когда я увидел документы из секретных архивов КГБ.
"Секретно.
Экз. 1.
Тов. Чебрикову В. М.
Дано согласие - Иванков.
Доложено 28. 09. 88 г.
"По результатам проверки жалобы Азадовского К. М." - так значится на первой странице подробной докладной своему шефу от московской комиссии, выезжавшей тогда по всем нашим жалобам в Ленинград.
После биографических данных К. Азадовского, весьма, думаю, неожиданных для него самого: оказывается, КГБ пытался сделать из него агента еще в 1967-м, когда ему было 19 лет, но тот отказался (тоже еще пример, как дорого потом обошелся человеку этот отказ: "В 1969 году он был профилактирован через общественность и исключен из аспирантуры". Ох уж это их "профилактирование"! Сколько же людей попало под эти колеса!).
Итак, сначала - биография. А потом, уже все ближе, ближе ко дню его неожиданного ареста.
"В сентябре 1978 года в отношении Азадовского было заведено дело ДОР "Азеф" с окраской "антисоветская агитация и пропаганда с высказываниями ревизионистского характера".
"Азеф" - это, естественно, сам К. Азадовский, слово "ДОР" - это "дело оперативной разработки", которое, по словам бывшего генерала КГБ Олега Калугина, - последний звонок перед арестом (первым является другое слово "ДОП", "дело оперативного предупреждения").
"В материале этого дела, - читал я дальше, - имеются данные о том, что Азадовский являлся автором ряда идеологически ущербных литературных материалов, распространял в своем окружении устные измышления, порочащие основателей и руководителей Советского государства, поддерживал связи с иностранцами, в беседах с ними компрометировал проводимые Советским правительством внутриполитические мероприятия..."
Казалось бы - все! Если из "ближайшего окружения", то есть внедренной к нему агентуры, шла подобная информация, то, казалось бы, чего же больше? Плакала по нему знаменитая тогда политическая статья. Но оказалось - нет, мало. Читаю дальше:
"В процессе работы по ДОР легализованных (!?) материалов о проведении Азадовским враждебной и иной противоправной деятельности получить не представилось возможным. Руководством 5-й службы УКГБ в октябре 1980 г. было принято решение о реализации этого дела путем привлечения объекта к уголовной ответственности за совершение общеуголовного преступления. Тогда же УКГБ проинформировало Куйбышевский РУВД г. Ленинграда о том, что Азадовский и Лепилина занимаются приобретением, хранением и употреблением наркотических веществ, хотя данных об этом в материалах ДОР не имелось".
Вот когда и началась операция, которая обстоятельно и цинично описывалась в этой справке:
"Как выяснилось в ходе настоящей проверки, привлечению Азадовского и Лепилиной предшествовали провокационные действия агента-иностранца "Берита" из 5-й службы, который в ноябре-декабре 1980 года был подставлен Лепилиной".
Могла ли предполагать Светлана, человек наивный, как и многие, многие люди, что все: и приглашение на встречу с "испанским студентом" в кафе неподалеку от дома, где жил Константин, и джинсы, которые он ей подарил, и "горная трава", которую он ей дал под видом лекарства от головной боли, да и сам этот "испанский студент" - все, все было частью спланированной операции КГБ, целью которой становилось создать повод для того, чтобы провести обыск в квартире Константина Азадовского.
И сами участники этой провокации, офицеры 5-го, идеологического отдела КГБ тоже обстоятельно и с такой же долей цинизма описывают свою деятельность московскому начальству:
"В середине октября 1980 года по указанию руководства отделения и отдела мне бывшим заместителем начальника отделения тов. Безверхим Ю. А. было передано в производство дело оперативной проверки на "Азефа", заведенное в октябре-ноябре 1978 года... Мною был подготовлен план агентурно-следственных мероприятий по ДОР.
В работе по делу "Азефа" были привлечены другие сотрудники отделения, каждому из которых было поручено определенное направление в работе по объекту и его связям. Мною в работе по делу на "Азефа" использовались агенты "Юнга" и "Рахманинов", которые практически близких контактов не имели, а поддерживали дружеские связи с его сожительницей Лепилиной.
План агентурно-оперативных мероприятий по делу с целью выяснения характера контактов "Азефа" с иностранцами допускал подставу объекту через Лепилину агента-иностранца, находившегося на связи у тов. Ятколенко И. В. Организация работы с агентом-иностранцем, была поручена сотруднику отделения тов. Федоровичу А. М. При организации подставы на меня была возложена обязанность вывода Лепилиной через агента "Юнгу" в ресторане гостиницы "Ленинград", что было мною выполнено. С агентом-иностранцем "Беритом" я не встречался...
Начальник 7-го направления 5-й службы УКГБ ЛО майор Кузнецов".
И еще одно объяснение:
"Осенью 1980 года руководством 1-го отдела 5-й службы УКГБ ЛО было принято решение использовать агента-иностранца "Берита" из числа обучавшихся в Ленинграде граждан Колумбии в разработке объекта ДОР "Азефа"...
В соответствии с отработанной ему линией поведения агент-иностранец выступал перед Лепилиной в роли гражданина Испании...
Насколько мне известно, в декабре 1980 г. руководством отдела 5-й службы УКГБ ЛО была разработана агентурно-оперативная комбинация, направленная на возможное задержание Лепилиной с поличным. Накануне "Берит" условился о встрече с ней в кафе на улице Восстания... Учитывая, что сам "Берит" ранее употреблял наркотики и имел дома небольшой запас анаши, ему тов. Федоровичем было разрешено принести наркотики на встречу с Лепилиной.
Кроме того, тов. Федорович передал "Бериту" импортные джинсы, которые тот также должен был передать Лепилиной.
18 декабря 1980 г. "Берит" встретился с Лепилиной в кафе на ул. Восстания, где передал ей для реализации джинсы и пакет с наркотиками... Контроль за ее действиями осуществлялся службой НН (наружного наблюдения). Сам я в момент мероприятия находился в помещении кафе на ул. Восстания на случай непредвиденной ситуации.
Офицер действующего резерва КГБ СССР подполковник Ятколенко И. В."
И еще одно:
"По указанию Николаева Ю. А. и тов. Алейникова В. П. я был подключен к оперативной группе милиции с целью проведения обыска на квартире Азадовского К. М. под прикрытием удостоверения работника милиции Быстрова Виктора Ивановича".
Ст. оперуполномоченный 1-го направления 5-й службы УКГБ ЛО майор Архипов".
Это - непосредственные участники. А это о том, что самими участниками не сказано. Сказано же участниками московской комиссии КГБ, делавшими эту строго секретную записку для Чебрикова:
"Из имеющейся в материалах ДОР сводки мероприятия "С" видно, что накануне обыска Азадовского (после задержания Лепилиной) его квартиру посетил агент 5-й службы УКГБ "Рахманинов". Однако никаких документальных данных о целях и результатах посещения им Азадовского в ДОР не имеется. Сотрудник Кузнецов А. В., у которого источник находился на связи, в беседе пояснил, что "Рахманинов" направлялся домой к Азадовскому по его заданию с целью выяснения обстановки в квартире, хотя это не вызывалось оперативной необходимостью, так как в августе 1980 г. в его жилище проводилось мероприятие "Д"...
Мероприятие "С" - прослушивание телефонов. Мероприятие "Д" - негласный обыск.
Агент "Юнга" - свела с липовым испанцем "Беритом". Агент "Берит" всучил под видом лекарства пять граммов анаши. Агент "Рахманинов" - скорее всего, тот самый человек, который и подложил злополучные пять граммов анаши на книжную полку.
Тогда, в 1980-м, их шефы из КГБ получили награды и благодарности за успешную операцию.
А Константин Азадовский и Светлана Лепилина - тюрьмы и лагеря.
Пятнадцать лет все мы пытались установить правду.
Установили... хотел сказать слишком поздно. Потом подумал, нет, для правды нет слова "поздно".
Тогда в 1994-м, когда все эти документы были обнаружены, Светлана наконец-то была полностью реабилитирована. Все действующие участники этой истории, даже покинув официальные должности в КГБ, чувствуют себя превосходно. Агенты, как я знаю, тоже. Единственно, след колумбийца "Берита" потерялся где-то на Кубе...
Вот такая история, 80-е, 90-е...
Но хотя она опять о том же, в чем мне хочется разобраться на протяжении всей этой книжки, - для меня она о другом.
Нет, не только о том, как машина власти накатывается на человека: его жизнь, судьбу, любовь человеческую; и не о методике провокаций и роли в них агентов, сексотов и стукачей.
Нет, не только о том! Она еще и о мужестве сопротивления истинного интеллигента.
Повторяю, не был Константин Азадовский ни диссидентом, ни правозащитником, ни отказником.
Он просто боролся за честь и достоинство. И свое, и любимого им человека. Можно согнуть интеллигенцию (сколько сгибали!) - сломать невозможно.
И нечего говорить, что все это прошло, кончилось, погибло в нашем очередном переходном мире, где так быстро сменились все ценности. Не надо! Все есть, все осталось в крови, все в окружающем воздухе!
И эта история, решил я, - еще одно тому свидетельство.
Но потом подумал-подумал и решил: да нет! Скорее, о другом эта история. О любви.
Да, о любви.
Жили-были ОН и ОНА. Для того, чтобы арестовать ЕГО - нужно было арестовать ЕЕ.
На следствии ОНА оговорила себя, что ЕЕ пакет с пятью граммами анаши был найден на ЕГО книжной полке, думая, бедная, что этим ОНА спасет ЕГО, не подозревая тогда, что ИМ-то был нужен именно ОН...
"Мой бесконечно родной, мой добрый и несчастный. Я ежедневно и ежечасно думаю о тебе. Сколько бы лет мы ни получили, где бы мы ни были, я всегда с тобой. Если освобожусь, сразу же найду тебя. Держись, роднуля".
Эту записку Константин написал Светлане из камеры в камеру. Записку перехватили в ленинградских "Крестах".
Вот вроде и все, о чем я хотел рассказать...
Все, да не все.
Не забуду, до сих пор не могу забыть еще одного человека, в этой истории не последнего: Ивана Матвеевича Минаева.
В первой моей статье о "Ленинградском деле" его фамилия упомянута мельком:
"Тогда-то редакция решила командировать в Ленинград нашего консультанта, бывшего генерал-майора милиции Ивана Матвеевича Минаева..."
Да, упомянул мельком, но след в моей жизни этот человек оставил очень большой.
Иван Матвеевич появился в газете случайно.
В то время в редакции "Литературной газеты" существовала практика, очень, как мне кажется, правильная и полезная: перед тем, как спецкор начинал расследование, историей занимался "разработчик". Эти люди скрупулезно копались в документах, подсказывали, где дело шито белыми нитками, узнавали, кто и как мог давить на следствие, какие вожди и начальники были заинтересованы в том, чтобы других вождей и начальников выводили из игры. Ох, как помогали нам эти "разработчики", чаще всего ушедшие в отставку прокуроры, большинство, кстати, почему-то военные! Для них работа в редакции становилась продолжением той их профессиональной жизни, по которой они, выйдя на пенсию или в отставку, страшно скучали.
Вот так однажды в редакции появился Иван Матвеевич Минаев. Уже сейчас не помню, кто мне позвонил по его поводу, по-моему, кто-то из МУРа, но он мне сразу понравился, как только перешагнул редакционный порог.
Занимал он до этого довольно большой пост - был заместителем начальника московской милиции, курировавшим два важных и горячих направления следствие и ОБХСС.
Он ушел в отставку со строгим партийным выговором, который всадили ему на бюро гришинского горкома партии, и с замечательной репутацией человека честного и справедливого.
Как-то раз, уже много позже первого знакомства, я спросил его, за что же обрушилась на него московская партийная верхушка? Он долго не хотел рассказывать, как человек, привыкший к дисциплине и по складу характера больше напоминавший толстовского капитана Тушина, чем толстокожих его коллег - милицейских генералов. Но однажды сказал, выматерившись: "Пошли они... Это они, они спросили меня на бюро, почему я не занимался Соколовым..."
Соколов был человеком в Москве известным: директором знаменитого Елисеевского магазина. Соколов был человеком сильным: в его подвальной комнате всегда был накрыт стол для Чурбанова - зятя Брежнева и первого заместителя министра МВД, и для всякого начальственного люда. Не только рядовому милиционеру - от лейтенантов до полковников, но и даже генералу Ивану Матвеевичу Минаеву был заказан вход для проверки "Елисеевского". И вдруг что-то сломалось в этой отлаженной машине: Соколова арестовывает КГБ. У городского начальства началась паника, и, чтобы как-то обезопасить себя, они в качестве жертвы избрали И. М. Минаева.
Он рассказывал мне, что больше всего возмущалась на бюро секретарь горкома партии Дементьева, которая как раз и курировала и торговлю, и милицию. И то, что именно она, сама же запрещавшая милиции заниматься Соколовым, больше всех нападала на Минаева, особенно возмущало Ивана Матвеевича. После этого бюро он и кинул на стол начальству заявление об отставке, и даже потом, спустя несколько лет, когда Гришин вместе со своими приспешниками ушел, он, несмотря на просьбы нового министра МВД, в милицию так и не вернулся.
Помню, как где-то месяц просидев над письмами, которые к нам приходили (а почта эта была страшная - сплошь о нарушениях прав человека), он сказал печально: "Неужели и я поступал точно так же?"
Не от него - от других людей (он был человеком исключительно скромным) я все больше и больше узнавал об этом странном генерале. Помню одну историю.
Ему было поручено разогнать делегацию крымских татар, которые пришли в приемную Верховного Совета СССР. Как человек дисциплинированный, он туда приехал, но как человек совестливый - выполнять приказ отказался.