Страница:
Что заставляло? Наверное, наверняка одно: ненависть к духовному рабству, которое он осознал, сама Система, которая лишала человека человеческого.
Ну, а на что он надеялся?..
Да и могло ли все это долго продолжаться?
"Постепенно я начал сталкиваться с некоторыми странностями, вспоминает Матвеи Кузьмич. - Письма, которые приходили ко мне, как правило, приходили в поврежденных конвертах, и мои адресаты начали жаловаться мне на то, что в таких же поврежденных конвертах приходят и мои письма к ним. Помню, я пригласил к себе начальника особого отдела округа и попросил разобраться, кому понадобилось следить за моей перепиской. Начальник особого отдела смутился и через несколько дней сообщил мне, что конверты повреждены из-за неаккуратности почтовых работников."
В июне 1966 года генерала Шапошникова в расцвете сил неожиданно увольняют в запас. В те дни он записал в дневнике: "Сегодня получил ответ на свое письмо Малиновскому Р. Я., которое я писал 08. 06. 66 года. Вот его резолюция на письме: "Тов. Шапошников М. К. Не смогли устроить Вас со службой, поэтому и состоялось Ваше увольнение. Большего чего-либо сделать не могу. Малиновский".
В конце августа 1966 года М. К. Шапошников вместе с женой возвращался на своем "запорожце" из Подмосковья в Ростов. При выезде из Москвы машину остановили. "В чем дело?" - удивился генерал. - Что я нарушил?" Офицер ГАИ ответил: "Ничего. Мы только проверим документы". Рядом с офицером ГАИ стояли несколько чему-то ухмыляющихся людей в штатском.
Обычно-то мы едем через Харьков, а в этот раз я решил ехать через Воронеж, чтобы срезать 150 километров. Не успел выехать из Воронежа, как дорогу перекрыли несколько машин с мигалками. "Товарищ генерал, вы откуда и куда?" (а я всегда езжу в форме и со звездочкой Героя). Я снова удивился. Проверили документы и отпустили. Но перед Ростовом снова тормозят. "Опять будете спрашивать, откуда и куда еду? Надоели!" Молодой офицер ГАИ смутился и опустил глаза.
Въезжаю в свой двор, но арка, через которую я всегда езжу, перекрыта, зачем-то вырыта яма. И тут только замечаю, что не только дом, но и квартал оцеплен. Первый, кого я вижу во дворе, - начальник особого отдела округа и с ним еще человек двенадцать в форме и в штатском. Подходит ко мне:
"Здравствуйте, Матвей Кузьмич, машину ставьте вот сюда и вылезайте". Только мы с женой вылезли, машину начали обыскивать, возможно, в надежде найти какую-нибудь подпольную типографию. Поднимаемся по лестнице, и над моей квартирой, и под моей на площадках стоят странного вида молодые люди. Один из замков оказался уже сломанным... Еле вошли в квартиру. Мне предъявляют ордер на обыск. Спрашиваю начальника особого отдела: откуда начнете искать? Тот мгновенно указывает на кабинет, садится за мой стол и открывает именно тот ящик, где лежит мой личный архив, в том числе - на самом верху рукописи писем "неистового Виссариона".
Плохой же вы конспиратор, Матвей Кузьмич, - говорим мы.
А я ничего и не собирался прятать. Я человек очень аккуратный, и, бросив взгляд в ящик стола, понимаю, что его уже внимательно осматривали: все бумаги перевернуты. Там же находилось и воззвание по поводу июньских новочеркасских событий - оно попало ко мне еще в 1962 году. Объявили, что арестовывать меня не будут, взяли подписку о невыезде. После их ухода жена подняла ковер в нашей спальне и увидела, что под ним просверлено два отверстия в стене, и в них вставлены трубочки. Техника у них тогда еще, видимо, была никудышная...
М. К. Шапошникову было предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР - за антисоветскую агитацию и пропаганду. Лишь после обращения его к Андропову дело было прекращено, но не по реабилитирующим основаниям. И потому все материалы были переданы в партийную комиссию при Ростовском обкоме партии. 26 января 1967 года тогдашний первый секретарь Ростовского обкома партии отобрал у генерала Шапошникова партийный билет.
Конечно, Матвей Кузьмич тогда писал и писал. В ЦК, в прокуратуру, съездам партии. Он рассказывал о своей судьбе рабочего паренька, ставшего военным, ходившего в танковые атаки, получившего Героя в тяжелые фронтовые годы. Он писал про трагедию в Новочеркасске. Он не напоминал свои собственные слова: "Я не вижу перед собой такого противника, которого бы следовало атаковать танками". Наоборот, он писал, обращаясь уже к XXVII съезду партии: "Что же касается меня самого, то я и тогда, и поныне продолжаю себя казнить за то, что в июне 1962 года не сумел помешать кровавой акции".
... В мае 1967 года генерал Шапошников записал в своем дневнике:
"Лично я далек от того, чтобы таить обиды или злобу на носителей неограниченного произвола. Я только сожалею о том, что не сумел по-настоящему бороться с этим злом. В схватке с произволом и самодурством у меня не хватило умения вести смертельный бой. В борьбе с распространенным и укоренившимся в армейских условиях злом, каковым является произвол самодуров, подлость и лицемерие, у меня не оказалось достаточно эффективного оружия, кроме иллюзорной веры в то, что правда, вот так, сама по себе, победит и справедливость восторжествует".
Когда мы с ним повстречались, Матвею Кузьмичу Шапошникову шел уж 83-й год.
Мы не заметили в нем старости жизни. Он ничего не забыл. Он ничего не хочет забывать
"Система может оказаться сильнее народа, но сильнее одного человека она может и не стать", - такими словами мы закончили эту статью тогда, весной 1989 года.
Этот последний абзац ведущий редактор номера газеты почему-то вычеркнул.
Что бы еще хотелось добавить к тому, о чем написал? Работали мы вместе с Владимиром Фоминым, корреспондентом "ЛГ" по Северному Кавказу.
Писали быстро, взахлеб, на Володиной пишущей машинке, которую он притащил из дома в гостиницу "Ростов".
Помню, не покидало чувство опасности, даже сам не знаю почему: ведь кажется - это прошлое? Кому оно может помешать тогда, когда уже самые черные страницы прошлого открывались чуть ли не ежедневно?
Даже помню, как знакомые ребята из милиции довезли меня прямо до трапа самолета, узнав, какой груз везу я в редакцию: ведь до этого о новочеркасской трагедии не было сказано ни слова.
Конечно, долетел я нормально, и статья спустя неделю была опубликована.
Но не напрасными были тогда эти предчувствия: спустя полгода, когда все больше свидетельств той трагедии становились известными (включая место тайного захоронения жертв того расстрела), Петр Сигуда, собравший уникальные свидетельства новочеркасской бойни и требовавший наказать виновных, был убит.
Помню, как поздно ночью позвонили мне из Ростова и сообщили об этом. Еще одному человеку, с которым столкнула судьба, суждено с тех пор оставаться только лишь в памяти.
Генерал Матвей Кузьмич Шапошников прожил еще несколько лет. Прожил в славе - стал почетным председателем союза "Щит". Прожил в ненависти черных полковников и генералов. Мне тоже тогда досталось. Генерал Филатов в своем черносотенном "Военно-историческом журнале" написал:
"Еще один борец за честь и достоинство - Щекочихин. А этот сколько ушатов грязи вылил на армию в связи с событиями в Новочеркасске!".
"Этот" не стал с ним спорить.
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЙ МИХАИЛ РИВКИН
История писем Михаила Ривкина, которые очутились у меня, такова. В середине 1987 года в редакцию пришла его мама: "Вряд ли в ваших силах помочь моему сыну, но я хочу, чтобы вы знали об этом деле". И оставила мне папку с документами.
Суть дела оказалась в следующем.
В 1982 году шесть молодых научных сотрудников начали издавать сборник "Варианты". Издавать так, как тогда только и возможно было издавать самим: перепечатывая статьи на машинке в нескольких экземплярах, то, что называлось тогда замечательным российским словом "самиздат".
Летом того же 82-го вся шестерка была арестована КГБ по привычному тогда обвинению - в антисоветской агитации и пропаганде.
Скорее всего, смерть Брежнева в ноябре того же года остановила очередной громкий политический процесс. Авторам этого самиздатовского сборника предложили написать прошение о помиловании. Пятеро написали. Шестой, Михаил Ривкин, отказался, так как не считал свои статьи (а одна из них была написана, когда он еще учился в десятом классе) антисоветскими, и был отправлен в суд и за строптивость получил на всю катушку: "семь лет лагерей и пять - ссылки".
Вот что я прочитал в приговоре, думаю, последнем такого рода до отмены зловещей 70-й статьи:
"Подсудимый Ривкин виновен в проведении в целях подрыва Советской власти и пропаганды путем изготовления и распространения литературы, содержавшей клеветнические измышления, порочащие советский государственный строй, в пропаганде в тех же целях антисоветских идей и установок, в совершении иных враждебных действий, выражающих стремление вызвать у окружающих намерение активно бороться с Советской властью".
Выступая на суде, один из его товарищей, написавших прошение о помиловании, сказал: "Я считаю несправедливым, что на скамье подсудимых оказался человек, причастность которого к делу гораздо менее причастности тех, которых нашли возможность помиловать. По моему глубокому убеждению, он для государства перестал быть социально опасным еще тогда, когда добровольно вышел из дела за определенное время до ареста. Кроме того, я ощущаю тяжелую моральную ответственность за судьбу человека, вовлеченного мною в деятельность, о полном масштабе и характере которой он не имел объективного представления..."
А другой, тоже написавший прошение о помиловании, добавил: "Я понимаю, что у Ривкина есть основания утратить уважение ко мне, но мое уважение к нему остается прежним. Это исключительно порядочный и честный человек, лучший из тех, кто рождается в нашем обществе..."
В своем последнем слове Михаил сказал:
"Я, конечно, живой человек, и мне очень тяжело, что своим поведением я наношу глубокую рану своим близким. Но поступить иначе я не мог. Я сознательно пошел на эту жертву во имя социального прогресса и демократии в нашей стране. Я считаю, что без жертв ничего добиться нельзя. Я так же мог быть сейчас на свободе, как мои товарищи, но счел для себя это невозможным и надеюсь, что моя жертва не будет бесполезной для истории. Как бы мы ни хотели - колесо истории повернуть вспять невозможно. Я очень хотел бы, чтобы после этого суда каждый человек, который был здесь и видел, что здесь происходило, оставшись наедине со своей совестью, спросил бы себя, как ему жить дальше. Я хочу еще раз сказать, что совсем не жалею о той внешней свободе, которую сохранили мои товарищи, подписав бумагу о помиловании. Для меня главное - это внутренняя свобода, в каких бы условиях я ни находился. Любые условия не изменят моих взглядов..."
И текст последнего слова Михаила лежал в папке, которую принесла в редакцию его мама. За ним - стандартные ответы со стандартным: "оснований для пересмотра дела нет" или "для постановки вопроса о смягчении наказания оснований не имеется". И, наконец, письма Михаила к матери и деду.
Дела такого рода находились тогда в спецхране, и потому, как я ни старался, не смог ознакомиться с написанными им статьями "Письмо о ступенях падения человеческой личности", "На перекрестке" и "Этапы исторического развития", но убежден, что в них сказана лишь малая часть того, о чем спустя всего лишь несколько лет после того процесса стало говориться во всеуслышание и публиковаться многомиллионными тиражами.
После визита его мамы в редакцию я направил письмо в Прокуратуру СССР с просьбой пересмотреть дело Михаила. Не знаю, сыграло ли какую-то роль мое письмо (всегда хочется надеяться, что не даром ешь хлеб), или в связи с тем, что уже начало меняться отношение к инакомыслящим, - но Михаил Ривкин был амнистирован...
Об этом мне сказала однажды, уже некоторое время спустя после визита его мамы в редакцию, какая-то незнакомая женщина, которая подошла ко мне, если не ошибаюсь, в Доме композиторов. Но о дальнейшей судьбе Миши она ничего не знала. Тогда я решил опубликовать его письма из лагеря и тюрьмы. Письма к маме и дедушке.
"Пишу вам на второй день по прибытии к месту назначения, которое станет для меня постоянным пристанищем на пять с половиной лет...
Этапировали меня в условиях полной изоляции, в вагоне я ехал в отдельном купе, в машине - в отдельном боксе, а в Потьме меня держали в отдельной камере... Вчера утром я выехал из Потьмы, а через несколько часов меня уже стригли и брили в моем новом жилище, которое оказалось намного лучше, чем я предполагал. Помещение здесь было очень просторное и уютное, койки стоят в один ярус. Я получил в распоряжение отличную койку с панцирной сеткой, на которой отдыхаю после лефортовского железного лежака. Мне выдали полный комплект лагерной одежды и белья, шапку, пару сапог и все постельные принадлежности - того имущества, которое я привез с собой, вкупе с полученным на месте, мне вполне хватит до конца срока.
Здесь уже установилась настоящая зимняя погода (в Москве, вероятно, тоже): сегодня целый день шел снег, и потому вся наша территория выглядит очень приятно и свежо...
Барашево, 20-25. 11. 1983 г."
"... Никаких серьезных проблем у меня нет. Баня каждую неделю, каждый день есть возможность смотреть телевизор, питание в целом не сильно уступает лефортовскому. Я уже начал работать в швейной мастерской (пока успехи мои весьма скромные); по вечерам отдыхаю за чтением и разговорами - благо наконец-то собеседников больше чем достаточно. Настроение как нельзя более бодрое и спокойное. Не сомневаюсь, что пять с половиной лет пройдут для меня без больших потерь.
Никаких особых новостей я не могу сообщить по причине чрезвычайной монотонности и регулярности нашей жизни. Единственное событие за последние десять дней - оттепель и совершенно не ноябрьский, очень теплый дождь, который льет вторые сутки без перерыва. Сегодня отоварился в ларьке на 5 рублей, взял чай, повидло, подсолнечное масло, консервы, животный жир, тетради и конверты (писчей бумагой и всем необходимым для отправки писем я вполне обеспечен).
Барашево, 29. 11. 1983г."
"... Какие-либо изменения в моем положении до 1989 года практически невозможны. Я понимаю, как тяжело вам это читать, но надеюсь, что правильный психологический настрой поможет вам сохранить силы в течение этих всех лет. Что касается меня, то моих сил, как вы сами могли видеть, на пять с половиной лет хватит с избытком.
24. 12. 1983 г."
"... Чем ближе я знакомлюсь с моими новыми друзьями, тем яснее осознаю, насколько необходим был для меня визит в "места не столь отдаленные". Без здешних знакомств я навсегда сохранил бы об окружающем мире и о людях, которые в этом мире живут, неверное и одностороннее представление. Со 2 января я вышел на работу в швейный цех. Против всех моих опасений, я довольно быстро нашел "общий язык" со швейной машиной. Я уже сдаю каждый день по пятьдесят рукавиц, причем шью сравнительно неплохо, брака почти нет. Я оформлен как ученик швея-моториста... Срок ученичества подойдет к концу через три дня. После этого я должен буду ежедневно выполнять норму - 92 пары рукавиц в смену. Учитывая, что с каждым днем я работаю все быстрее и уже сейчас без особого напряжения шью 50 пар в день, надеюсь через пару месяцев добиться выполнения нормы...
Буквально накануне получения вашего письма закончил читать последний том "Былого и дум" Герцена. На первой же странице увидел фразу, которая лучше пространных описаний дает представление о теперешнем моем состоянии: "Были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке, но были другие, не радостные, но мужественные, я чувствовал в себе силу и не надеялся ни на кого больше, но надежда крепчала, я становился независимым ото всех". Я в течение этого года не раз испытывал подобное. Действительно, в окружающем меня мире не осталось, пожалуй, никого и ничего, с кем (или с чем) я мог бы связывать какие-либо надежды. Моя судьба определена на ближайшее десятилетие с непреложностью, не оставляющей малейшей отдушины. И именно эта неопределенность заставляет меня искать опору и надежду не во внешнем мире, который уже ничего дать мне не может, а в своей душе. Настойчивый духовный поиск по самой своей природе не может остаться без результата. Речь идет сейчас лишь о форме, которую примет этот результат. Это могут быть те или иные надличностные ценности, но силы для служения этим идеалам человек может найти только в своей душе. Именно поэтому я решил использовать источник духовной силы человека таким, какой он есть, обратился за помощью непосредственно к своему "я" и нашел там достаточно сил, чтобы там выстоять. Правда, в какие-то минуты вся вселенная сужалась до размеров своего "я" и порою утрачивалось ощущение реальности окружающего мира, он сохранял смысл только как воплощение моих нравственных принципов, которые стали для меня единственной (и абсолютной) ценностью в этом царстве абсурда...
Тебе, дедушка, я хочу написать несколько слов о твоем письме в ЦК. Если ты действительно по ознакомлении с материалами дела пришел к выводу, что я в чем-то преступил закон, твое безусловное право об этом говорить и писать. Но если ты пишешь о моей "вине" исключительно в надежде на снисхождение, то унижаешься ты совершенно напрасно, поскольку абсолютно никаких шансов на смягчение наказания нет и быть не может.
Барашево, 21. 01. 1984г."
"... Описание моего дня рождения прочел с огромным удовольствием. Коллекция коньяка, собранная в течение десятилетия, не каждому попадает в руки - известно, что коньяк хранить труднее, чем самые скоропортящиеся продукты.
Интерес к Петру I мне также понятен. Эпоха петровских реформ - одна из редких в истории "развилок", то есть таких периодов, когда общество, разумеется, неосознанно и стихийно выбирает свою судьбу, когда оба варианта развития достаточно реальны и сравнительно малозначимые факторы определяют, по какому именно пути пойдет страна. От одной такой развилки до другой лежат, как правило, века однозначно детерминированного эволюционного развития. Хочу просить, коль скоро речь зашла об истории, навести справку о В. Розанове, в каком городе он родился, где жил в молодости и когда работал над трактатом "О понимании".
Барашево, 01. 04. 1984 г."
"Единственно достойная внимания новость за последнее время - это ремонт в нашем бараке. Красили заново пол и стены, белили потолки. Кровати пришлось из барака вынести на три дня. Старики разместились на это время в помещении столовой, а мы блаженствовали три ночи на свежем воздухе. Погода установилась по-настоящему летняя, даже жаркая, ночью на улице очень тепло (в бараке, к сожалению, душновато). Я невольно вспомнил бесконечно далекие счастливые дни, когда я в последний раз ночевал на свежем воздухе, в саду, и тех людей, которые были со мной тогда. Думаю, что они тоже не забыли того времени. Верю, что все это вернется, хотя прекрасно понимаю, что бесконечность, отделяющая меня от человеческого будущего, не в пример шире той, что пролегла между моим человеческим прошлым и этими тремя днями воспоминаний - воспоминаний не столько интеллектуальных, сколько чувственных. Звезды над головой, легкое дуновение ночного, на грани тепла и прохлады, ветерка, даже составление планов эвакуации на случай ночного дождя - за каждой мелочью тянется пленительно-горькая цепочка воспоминаний.
Очень тронут тем, что 8 июня друзья навестили вас. Казалось, странный повод для торжества, но ведь это не только день моего ареста, но и день моего грядущего освобождения. Кроме того, это повод не только для меня еще раз подумать, правильно ли выбран путь и хватит ли сил пройти его до конца. На оба этих вопроса отвечаю: "Да!!!" (число восклицательных знаков с годами растет). Что касается опасений относительно увеличения срока, то они совершенно неосновательны. Однако если уж речь у нас об этом зашла, хочу еще раз объяснить: моя позиция в том или ином вопросе, мое поведение в той или иной конкретной ситуации определялись до сих пор и, смею надеяться, будут определяться и в будущем исключительно принципиальными соображениями. Конъюнктуру я твердо намерен игнорировать.
Барашево, 30. 07. 1984г."
"...Не может быть у вас каких-либо основании для того, чтобы чувствовать себя неловко, вспоминая обо мне. Самое главное преимущество здоровье тридцатилетнего мужика с лихвой перевешивает те искусственные блага, которые цивилизация может предложить вам, да и кому бы то ни были, говоря по чести, я каждый раз просто на целый день выхожу из привычного для меня бодрого состояния духа, когда вспоминаю, какие вас ожидают испытания по пути в Барашево Барашево, 26. 10. 1984г."
"По исходным данным письма вы уже поняли, что пишу я вам из тюрьмы в г. Чистополе. Я прибыл сюда 8 февраля с. г. и теперь еще раз могу, основываясь на опыте последних трех недель, подтвердить: не так страшен черт, как его малюют...
Вчера начал перечитывать "Братьев Карамазовых". За шесть лет, прошедших с тех пор, как я прочел этот роман, я приобрел тот минимум жизненного опыта и, не сочтите за хвастовство, ту особенность понимания истинных мотивов поступков окружающих меня людей, которые помогают мне ныне преодолеть примитивнейшую и вместе с тем убедительную интерпретацию образов романа, усиленно навязанную критикой. Не могу удержаться от желания напомнить слова автора об Алеше из первой книги романа: "Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего, последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силою души своей, с непременным желанием хотя бы во всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастью, не понимают эти юноши, что жертва жизни есть, может быть, самая легкая из всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку хотя бы, для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, - такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам". Только здесь можно понять всю точность, точность провидческую этих строк.
Чистополь, 28. 01. 85 г."
"...К здешнему распорядку дня и правилам я полностью приспособился, они мне подходят куда больше, чем те, что были в колонии. Здесь нет тех отвлекающих факторов, которые возникают в любом достаточно крупном коллективе, и поэтому у меня остается куда больше времени для чтения и иных полезных занятий. Безусловно, я буду стараться выполнить норму, но не знаю, как скоро мне удастся добиться нужной ловкости и сноровки.
Ты, мама, правильно пишешь о том, что длительная болезнь или заточение помогают человеку взглянуть на себя другими глазами. Я убеждаюсь в этом с каждым днем все сильнее. Я часто вспоминаю, как пренебрегал тем, чего теперь совершенно лишен, и горько об этом сожалею. Речь идет не о материальных благах, к которым я теперь более равнодушен, чем когда-либо ранее, а о добром отношении со стороны окружающих, прежде всего - о вашей родительской заботе и любви. Очень переживаю, когда вспоминаю, как часто вымещал свое плохое настроение на вас, пользуясь тем, что вы меня любите и терпите все мои выходки.
Как вам совершенно точно ответил на ваш вопрос начальник тюрьмы, я в настоящее время не имею права на свидание с родственниками. В следующем, июньском письме я напишу, когда вы можете приехать с реальными шансами на успех..."
Чистополь, 12. 03. 1985 г."
"Вот и закончилась моя первая лагерная весна, а вместе с ней и третий год моего заключения. Он был очень беспокойным для вас. Надеюсь, что начинающийся на днях четвертый будет спокойней. Жизнь моя течет по-старому, чувствую себя хорошо, ничем не болею. Не только жизнь на воле, но и пребывание в колонии стало для меня очень далеким прошлым, в тюрьме я окончательно освоился...
Чистополь, 04. 06. 1985 г."
"Ни в Лефортове, ни тем более в Барашеве я никогда бы не смог себе позволить тратить столько времени на занятия спортом в камере. Теперь же мой распорядок дня достаточно Регулярен и, главное, не настолько напряжен, как раньше. Теперь я изучаю два языка одновременно - английский и польский. Языки эти настолько различны, что никак не путаются между собой, и параллельное их изучение - задача вполне реальная, хотя и непростая.
Я, как и все, кто не лишен способности мыслить и чувствовать, не могу вновь и вновь не пытаться найти свое единственное доказательство теоремы под названием "жизнь". Однако это вовсе не означает, мои дорогие, что я и в дальнейшем буду для вас источником тревог и огорчений. Я понял, что представлявшееся мне несколько месяцев назад самым важным, таковым не является; напротив, оно отвлекает от проблем истинно глубоких и вечных, то есть от того, над чем я стал задумываться в последнее время. Так что мое "доказательство" носит теперь характер интенсивный, более внутренний, чем внешний, демонстративный. В этом отношении я очень отстал в своем развитии, и теперь мне приходится наверстывать упущенное, благо условия для духовной концентрации здесь весьма благоприятные.
Я прекрасно понимаю, что никаких реальных шансов добиться изменения режима отбывания наказания у меня нет...
Чистополь, 30. 06. 1985 г."
"Единственной новостью в июле было лишение меня свидания. Поскольку я имею право на два краткосрочных свидания в год, то следующее я получу не раньше чем через 6 месяцев, то есть начиная с 14 января 1986 года. Однако за предстоящие полгода могут произойти всякие непредвиденные события, которые еще больше отдалят эту дату.
Ну, а на что он надеялся?..
Да и могло ли все это долго продолжаться?
"Постепенно я начал сталкиваться с некоторыми странностями, вспоминает Матвеи Кузьмич. - Письма, которые приходили ко мне, как правило, приходили в поврежденных конвертах, и мои адресаты начали жаловаться мне на то, что в таких же поврежденных конвертах приходят и мои письма к ним. Помню, я пригласил к себе начальника особого отдела округа и попросил разобраться, кому понадобилось следить за моей перепиской. Начальник особого отдела смутился и через несколько дней сообщил мне, что конверты повреждены из-за неаккуратности почтовых работников."
В июне 1966 года генерала Шапошникова в расцвете сил неожиданно увольняют в запас. В те дни он записал в дневнике: "Сегодня получил ответ на свое письмо Малиновскому Р. Я., которое я писал 08. 06. 66 года. Вот его резолюция на письме: "Тов. Шапошников М. К. Не смогли устроить Вас со службой, поэтому и состоялось Ваше увольнение. Большего чего-либо сделать не могу. Малиновский".
В конце августа 1966 года М. К. Шапошников вместе с женой возвращался на своем "запорожце" из Подмосковья в Ростов. При выезде из Москвы машину остановили. "В чем дело?" - удивился генерал. - Что я нарушил?" Офицер ГАИ ответил: "Ничего. Мы только проверим документы". Рядом с офицером ГАИ стояли несколько чему-то ухмыляющихся людей в штатском.
Обычно-то мы едем через Харьков, а в этот раз я решил ехать через Воронеж, чтобы срезать 150 километров. Не успел выехать из Воронежа, как дорогу перекрыли несколько машин с мигалками. "Товарищ генерал, вы откуда и куда?" (а я всегда езжу в форме и со звездочкой Героя). Я снова удивился. Проверили документы и отпустили. Но перед Ростовом снова тормозят. "Опять будете спрашивать, откуда и куда еду? Надоели!" Молодой офицер ГАИ смутился и опустил глаза.
Въезжаю в свой двор, но арка, через которую я всегда езжу, перекрыта, зачем-то вырыта яма. И тут только замечаю, что не только дом, но и квартал оцеплен. Первый, кого я вижу во дворе, - начальник особого отдела округа и с ним еще человек двенадцать в форме и в штатском. Подходит ко мне:
"Здравствуйте, Матвей Кузьмич, машину ставьте вот сюда и вылезайте". Только мы с женой вылезли, машину начали обыскивать, возможно, в надежде найти какую-нибудь подпольную типографию. Поднимаемся по лестнице, и над моей квартирой, и под моей на площадках стоят странного вида молодые люди. Один из замков оказался уже сломанным... Еле вошли в квартиру. Мне предъявляют ордер на обыск. Спрашиваю начальника особого отдела: откуда начнете искать? Тот мгновенно указывает на кабинет, садится за мой стол и открывает именно тот ящик, где лежит мой личный архив, в том числе - на самом верху рукописи писем "неистового Виссариона".
Плохой же вы конспиратор, Матвей Кузьмич, - говорим мы.
А я ничего и не собирался прятать. Я человек очень аккуратный, и, бросив взгляд в ящик стола, понимаю, что его уже внимательно осматривали: все бумаги перевернуты. Там же находилось и воззвание по поводу июньских новочеркасских событий - оно попало ко мне еще в 1962 году. Объявили, что арестовывать меня не будут, взяли подписку о невыезде. После их ухода жена подняла ковер в нашей спальне и увидела, что под ним просверлено два отверстия в стене, и в них вставлены трубочки. Техника у них тогда еще, видимо, была никудышная...
М. К. Шапошникову было предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР - за антисоветскую агитацию и пропаганду. Лишь после обращения его к Андропову дело было прекращено, но не по реабилитирующим основаниям. И потому все материалы были переданы в партийную комиссию при Ростовском обкоме партии. 26 января 1967 года тогдашний первый секретарь Ростовского обкома партии отобрал у генерала Шапошникова партийный билет.
Конечно, Матвей Кузьмич тогда писал и писал. В ЦК, в прокуратуру, съездам партии. Он рассказывал о своей судьбе рабочего паренька, ставшего военным, ходившего в танковые атаки, получившего Героя в тяжелые фронтовые годы. Он писал про трагедию в Новочеркасске. Он не напоминал свои собственные слова: "Я не вижу перед собой такого противника, которого бы следовало атаковать танками". Наоборот, он писал, обращаясь уже к XXVII съезду партии: "Что же касается меня самого, то я и тогда, и поныне продолжаю себя казнить за то, что в июне 1962 года не сумел помешать кровавой акции".
... В мае 1967 года генерал Шапошников записал в своем дневнике:
"Лично я далек от того, чтобы таить обиды или злобу на носителей неограниченного произвола. Я только сожалею о том, что не сумел по-настоящему бороться с этим злом. В схватке с произволом и самодурством у меня не хватило умения вести смертельный бой. В борьбе с распространенным и укоренившимся в армейских условиях злом, каковым является произвол самодуров, подлость и лицемерие, у меня не оказалось достаточно эффективного оружия, кроме иллюзорной веры в то, что правда, вот так, сама по себе, победит и справедливость восторжествует".
Когда мы с ним повстречались, Матвею Кузьмичу Шапошникову шел уж 83-й год.
Мы не заметили в нем старости жизни. Он ничего не забыл. Он ничего не хочет забывать
"Система может оказаться сильнее народа, но сильнее одного человека она может и не стать", - такими словами мы закончили эту статью тогда, весной 1989 года.
Этот последний абзац ведущий редактор номера газеты почему-то вычеркнул.
Что бы еще хотелось добавить к тому, о чем написал? Работали мы вместе с Владимиром Фоминым, корреспондентом "ЛГ" по Северному Кавказу.
Писали быстро, взахлеб, на Володиной пишущей машинке, которую он притащил из дома в гостиницу "Ростов".
Помню, не покидало чувство опасности, даже сам не знаю почему: ведь кажется - это прошлое? Кому оно может помешать тогда, когда уже самые черные страницы прошлого открывались чуть ли не ежедневно?
Даже помню, как знакомые ребята из милиции довезли меня прямо до трапа самолета, узнав, какой груз везу я в редакцию: ведь до этого о новочеркасской трагедии не было сказано ни слова.
Конечно, долетел я нормально, и статья спустя неделю была опубликована.
Но не напрасными были тогда эти предчувствия: спустя полгода, когда все больше свидетельств той трагедии становились известными (включая место тайного захоронения жертв того расстрела), Петр Сигуда, собравший уникальные свидетельства новочеркасской бойни и требовавший наказать виновных, был убит.
Помню, как поздно ночью позвонили мне из Ростова и сообщили об этом. Еще одному человеку, с которым столкнула судьба, суждено с тех пор оставаться только лишь в памяти.
Генерал Матвей Кузьмич Шапошников прожил еще несколько лет. Прожил в славе - стал почетным председателем союза "Щит". Прожил в ненависти черных полковников и генералов. Мне тоже тогда досталось. Генерал Филатов в своем черносотенном "Военно-историческом журнале" написал:
"Еще один борец за честь и достоинство - Щекочихин. А этот сколько ушатов грязи вылил на армию в связи с событиями в Новочеркасске!".
"Этот" не стал с ним спорить.
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЙ МИХАИЛ РИВКИН
История писем Михаила Ривкина, которые очутились у меня, такова. В середине 1987 года в редакцию пришла его мама: "Вряд ли в ваших силах помочь моему сыну, но я хочу, чтобы вы знали об этом деле". И оставила мне папку с документами.
Суть дела оказалась в следующем.
В 1982 году шесть молодых научных сотрудников начали издавать сборник "Варианты". Издавать так, как тогда только и возможно было издавать самим: перепечатывая статьи на машинке в нескольких экземплярах, то, что называлось тогда замечательным российским словом "самиздат".
Летом того же 82-го вся шестерка была арестована КГБ по привычному тогда обвинению - в антисоветской агитации и пропаганде.
Скорее всего, смерть Брежнева в ноябре того же года остановила очередной громкий политический процесс. Авторам этого самиздатовского сборника предложили написать прошение о помиловании. Пятеро написали. Шестой, Михаил Ривкин, отказался, так как не считал свои статьи (а одна из них была написана, когда он еще учился в десятом классе) антисоветскими, и был отправлен в суд и за строптивость получил на всю катушку: "семь лет лагерей и пять - ссылки".
Вот что я прочитал в приговоре, думаю, последнем такого рода до отмены зловещей 70-й статьи:
"Подсудимый Ривкин виновен в проведении в целях подрыва Советской власти и пропаганды путем изготовления и распространения литературы, содержавшей клеветнические измышления, порочащие советский государственный строй, в пропаганде в тех же целях антисоветских идей и установок, в совершении иных враждебных действий, выражающих стремление вызвать у окружающих намерение активно бороться с Советской властью".
Выступая на суде, один из его товарищей, написавших прошение о помиловании, сказал: "Я считаю несправедливым, что на скамье подсудимых оказался человек, причастность которого к делу гораздо менее причастности тех, которых нашли возможность помиловать. По моему глубокому убеждению, он для государства перестал быть социально опасным еще тогда, когда добровольно вышел из дела за определенное время до ареста. Кроме того, я ощущаю тяжелую моральную ответственность за судьбу человека, вовлеченного мною в деятельность, о полном масштабе и характере которой он не имел объективного представления..."
А другой, тоже написавший прошение о помиловании, добавил: "Я понимаю, что у Ривкина есть основания утратить уважение ко мне, но мое уважение к нему остается прежним. Это исключительно порядочный и честный человек, лучший из тех, кто рождается в нашем обществе..."
В своем последнем слове Михаил сказал:
"Я, конечно, живой человек, и мне очень тяжело, что своим поведением я наношу глубокую рану своим близким. Но поступить иначе я не мог. Я сознательно пошел на эту жертву во имя социального прогресса и демократии в нашей стране. Я считаю, что без жертв ничего добиться нельзя. Я так же мог быть сейчас на свободе, как мои товарищи, но счел для себя это невозможным и надеюсь, что моя жертва не будет бесполезной для истории. Как бы мы ни хотели - колесо истории повернуть вспять невозможно. Я очень хотел бы, чтобы после этого суда каждый человек, который был здесь и видел, что здесь происходило, оставшись наедине со своей совестью, спросил бы себя, как ему жить дальше. Я хочу еще раз сказать, что совсем не жалею о той внешней свободе, которую сохранили мои товарищи, подписав бумагу о помиловании. Для меня главное - это внутренняя свобода, в каких бы условиях я ни находился. Любые условия не изменят моих взглядов..."
И текст последнего слова Михаила лежал в папке, которую принесла в редакцию его мама. За ним - стандартные ответы со стандартным: "оснований для пересмотра дела нет" или "для постановки вопроса о смягчении наказания оснований не имеется". И, наконец, письма Михаила к матери и деду.
Дела такого рода находились тогда в спецхране, и потому, как я ни старался, не смог ознакомиться с написанными им статьями "Письмо о ступенях падения человеческой личности", "На перекрестке" и "Этапы исторического развития", но убежден, что в них сказана лишь малая часть того, о чем спустя всего лишь несколько лет после того процесса стало говориться во всеуслышание и публиковаться многомиллионными тиражами.
После визита его мамы в редакцию я направил письмо в Прокуратуру СССР с просьбой пересмотреть дело Михаила. Не знаю, сыграло ли какую-то роль мое письмо (всегда хочется надеяться, что не даром ешь хлеб), или в связи с тем, что уже начало меняться отношение к инакомыслящим, - но Михаил Ривкин был амнистирован...
Об этом мне сказала однажды, уже некоторое время спустя после визита его мамы в редакцию, какая-то незнакомая женщина, которая подошла ко мне, если не ошибаюсь, в Доме композиторов. Но о дальнейшей судьбе Миши она ничего не знала. Тогда я решил опубликовать его письма из лагеря и тюрьмы. Письма к маме и дедушке.
"Пишу вам на второй день по прибытии к месту назначения, которое станет для меня постоянным пристанищем на пять с половиной лет...
Этапировали меня в условиях полной изоляции, в вагоне я ехал в отдельном купе, в машине - в отдельном боксе, а в Потьме меня держали в отдельной камере... Вчера утром я выехал из Потьмы, а через несколько часов меня уже стригли и брили в моем новом жилище, которое оказалось намного лучше, чем я предполагал. Помещение здесь было очень просторное и уютное, койки стоят в один ярус. Я получил в распоряжение отличную койку с панцирной сеткой, на которой отдыхаю после лефортовского железного лежака. Мне выдали полный комплект лагерной одежды и белья, шапку, пару сапог и все постельные принадлежности - того имущества, которое я привез с собой, вкупе с полученным на месте, мне вполне хватит до конца срока.
Здесь уже установилась настоящая зимняя погода (в Москве, вероятно, тоже): сегодня целый день шел снег, и потому вся наша территория выглядит очень приятно и свежо...
Барашево, 20-25. 11. 1983 г."
"... Никаких серьезных проблем у меня нет. Баня каждую неделю, каждый день есть возможность смотреть телевизор, питание в целом не сильно уступает лефортовскому. Я уже начал работать в швейной мастерской (пока успехи мои весьма скромные); по вечерам отдыхаю за чтением и разговорами - благо наконец-то собеседников больше чем достаточно. Настроение как нельзя более бодрое и спокойное. Не сомневаюсь, что пять с половиной лет пройдут для меня без больших потерь.
Никаких особых новостей я не могу сообщить по причине чрезвычайной монотонности и регулярности нашей жизни. Единственное событие за последние десять дней - оттепель и совершенно не ноябрьский, очень теплый дождь, который льет вторые сутки без перерыва. Сегодня отоварился в ларьке на 5 рублей, взял чай, повидло, подсолнечное масло, консервы, животный жир, тетради и конверты (писчей бумагой и всем необходимым для отправки писем я вполне обеспечен).
Барашево, 29. 11. 1983г."
"... Какие-либо изменения в моем положении до 1989 года практически невозможны. Я понимаю, как тяжело вам это читать, но надеюсь, что правильный психологический настрой поможет вам сохранить силы в течение этих всех лет. Что касается меня, то моих сил, как вы сами могли видеть, на пять с половиной лет хватит с избытком.
24. 12. 1983 г."
"... Чем ближе я знакомлюсь с моими новыми друзьями, тем яснее осознаю, насколько необходим был для меня визит в "места не столь отдаленные". Без здешних знакомств я навсегда сохранил бы об окружающем мире и о людях, которые в этом мире живут, неверное и одностороннее представление. Со 2 января я вышел на работу в швейный цех. Против всех моих опасений, я довольно быстро нашел "общий язык" со швейной машиной. Я уже сдаю каждый день по пятьдесят рукавиц, причем шью сравнительно неплохо, брака почти нет. Я оформлен как ученик швея-моториста... Срок ученичества подойдет к концу через три дня. После этого я должен буду ежедневно выполнять норму - 92 пары рукавиц в смену. Учитывая, что с каждым днем я работаю все быстрее и уже сейчас без особого напряжения шью 50 пар в день, надеюсь через пару месяцев добиться выполнения нормы...
Буквально накануне получения вашего письма закончил читать последний том "Былого и дум" Герцена. На первой же странице увидел фразу, которая лучше пространных описаний дает представление о теперешнем моем состоянии: "Были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке, но были другие, не радостные, но мужественные, я чувствовал в себе силу и не надеялся ни на кого больше, но надежда крепчала, я становился независимым ото всех". Я в течение этого года не раз испытывал подобное. Действительно, в окружающем меня мире не осталось, пожалуй, никого и ничего, с кем (или с чем) я мог бы связывать какие-либо надежды. Моя судьба определена на ближайшее десятилетие с непреложностью, не оставляющей малейшей отдушины. И именно эта неопределенность заставляет меня искать опору и надежду не во внешнем мире, который уже ничего дать мне не может, а в своей душе. Настойчивый духовный поиск по самой своей природе не может остаться без результата. Речь идет сейчас лишь о форме, которую примет этот результат. Это могут быть те или иные надличностные ценности, но силы для служения этим идеалам человек может найти только в своей душе. Именно поэтому я решил использовать источник духовной силы человека таким, какой он есть, обратился за помощью непосредственно к своему "я" и нашел там достаточно сил, чтобы там выстоять. Правда, в какие-то минуты вся вселенная сужалась до размеров своего "я" и порою утрачивалось ощущение реальности окружающего мира, он сохранял смысл только как воплощение моих нравственных принципов, которые стали для меня единственной (и абсолютной) ценностью в этом царстве абсурда...
Тебе, дедушка, я хочу написать несколько слов о твоем письме в ЦК. Если ты действительно по ознакомлении с материалами дела пришел к выводу, что я в чем-то преступил закон, твое безусловное право об этом говорить и писать. Но если ты пишешь о моей "вине" исключительно в надежде на снисхождение, то унижаешься ты совершенно напрасно, поскольку абсолютно никаких шансов на смягчение наказания нет и быть не может.
Барашево, 21. 01. 1984г."
"... Описание моего дня рождения прочел с огромным удовольствием. Коллекция коньяка, собранная в течение десятилетия, не каждому попадает в руки - известно, что коньяк хранить труднее, чем самые скоропортящиеся продукты.
Интерес к Петру I мне также понятен. Эпоха петровских реформ - одна из редких в истории "развилок", то есть таких периодов, когда общество, разумеется, неосознанно и стихийно выбирает свою судьбу, когда оба варианта развития достаточно реальны и сравнительно малозначимые факторы определяют, по какому именно пути пойдет страна. От одной такой развилки до другой лежат, как правило, века однозначно детерминированного эволюционного развития. Хочу просить, коль скоро речь зашла об истории, навести справку о В. Розанове, в каком городе он родился, где жил в молодости и когда работал над трактатом "О понимании".
Барашево, 01. 04. 1984 г."
"Единственно достойная внимания новость за последнее время - это ремонт в нашем бараке. Красили заново пол и стены, белили потолки. Кровати пришлось из барака вынести на три дня. Старики разместились на это время в помещении столовой, а мы блаженствовали три ночи на свежем воздухе. Погода установилась по-настоящему летняя, даже жаркая, ночью на улице очень тепло (в бараке, к сожалению, душновато). Я невольно вспомнил бесконечно далекие счастливые дни, когда я в последний раз ночевал на свежем воздухе, в саду, и тех людей, которые были со мной тогда. Думаю, что они тоже не забыли того времени. Верю, что все это вернется, хотя прекрасно понимаю, что бесконечность, отделяющая меня от человеческого будущего, не в пример шире той, что пролегла между моим человеческим прошлым и этими тремя днями воспоминаний - воспоминаний не столько интеллектуальных, сколько чувственных. Звезды над головой, легкое дуновение ночного, на грани тепла и прохлады, ветерка, даже составление планов эвакуации на случай ночного дождя - за каждой мелочью тянется пленительно-горькая цепочка воспоминаний.
Очень тронут тем, что 8 июня друзья навестили вас. Казалось, странный повод для торжества, но ведь это не только день моего ареста, но и день моего грядущего освобождения. Кроме того, это повод не только для меня еще раз подумать, правильно ли выбран путь и хватит ли сил пройти его до конца. На оба этих вопроса отвечаю: "Да!!!" (число восклицательных знаков с годами растет). Что касается опасений относительно увеличения срока, то они совершенно неосновательны. Однако если уж речь у нас об этом зашла, хочу еще раз объяснить: моя позиция в том или ином вопросе, мое поведение в той или иной конкретной ситуации определялись до сих пор и, смею надеяться, будут определяться и в будущем исключительно принципиальными соображениями. Конъюнктуру я твердо намерен игнорировать.
Барашево, 30. 07. 1984г."
"...Не может быть у вас каких-либо основании для того, чтобы чувствовать себя неловко, вспоминая обо мне. Самое главное преимущество здоровье тридцатилетнего мужика с лихвой перевешивает те искусственные блага, которые цивилизация может предложить вам, да и кому бы то ни были, говоря по чести, я каждый раз просто на целый день выхожу из привычного для меня бодрого состояния духа, когда вспоминаю, какие вас ожидают испытания по пути в Барашево Барашево, 26. 10. 1984г."
"По исходным данным письма вы уже поняли, что пишу я вам из тюрьмы в г. Чистополе. Я прибыл сюда 8 февраля с. г. и теперь еще раз могу, основываясь на опыте последних трех недель, подтвердить: не так страшен черт, как его малюют...
Вчера начал перечитывать "Братьев Карамазовых". За шесть лет, прошедших с тех пор, как я прочел этот роман, я приобрел тот минимум жизненного опыта и, не сочтите за хвастовство, ту особенность понимания истинных мотивов поступков окружающих меня людей, которые помогают мне ныне преодолеть примитивнейшую и вместе с тем убедительную интерпретацию образов романа, усиленно навязанную критикой. Не могу удержаться от желания напомнить слова автора об Алеше из первой книги романа: "Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего, последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силою души своей, с непременным желанием хотя бы во всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастью, не понимают эти юноши, что жертва жизни есть, может быть, самая легкая из всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку хотя бы, для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, - такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам". Только здесь можно понять всю точность, точность провидческую этих строк.
Чистополь, 28. 01. 85 г."
"...К здешнему распорядку дня и правилам я полностью приспособился, они мне подходят куда больше, чем те, что были в колонии. Здесь нет тех отвлекающих факторов, которые возникают в любом достаточно крупном коллективе, и поэтому у меня остается куда больше времени для чтения и иных полезных занятий. Безусловно, я буду стараться выполнить норму, но не знаю, как скоро мне удастся добиться нужной ловкости и сноровки.
Ты, мама, правильно пишешь о том, что длительная болезнь или заточение помогают человеку взглянуть на себя другими глазами. Я убеждаюсь в этом с каждым днем все сильнее. Я часто вспоминаю, как пренебрегал тем, чего теперь совершенно лишен, и горько об этом сожалею. Речь идет не о материальных благах, к которым я теперь более равнодушен, чем когда-либо ранее, а о добром отношении со стороны окружающих, прежде всего - о вашей родительской заботе и любви. Очень переживаю, когда вспоминаю, как часто вымещал свое плохое настроение на вас, пользуясь тем, что вы меня любите и терпите все мои выходки.
Как вам совершенно точно ответил на ваш вопрос начальник тюрьмы, я в настоящее время не имею права на свидание с родственниками. В следующем, июньском письме я напишу, когда вы можете приехать с реальными шансами на успех..."
Чистополь, 12. 03. 1985 г."
"Вот и закончилась моя первая лагерная весна, а вместе с ней и третий год моего заключения. Он был очень беспокойным для вас. Надеюсь, что начинающийся на днях четвертый будет спокойней. Жизнь моя течет по-старому, чувствую себя хорошо, ничем не болею. Не только жизнь на воле, но и пребывание в колонии стало для меня очень далеким прошлым, в тюрьме я окончательно освоился...
Чистополь, 04. 06. 1985 г."
"Ни в Лефортове, ни тем более в Барашеве я никогда бы не смог себе позволить тратить столько времени на занятия спортом в камере. Теперь же мой распорядок дня достаточно Регулярен и, главное, не настолько напряжен, как раньше. Теперь я изучаю два языка одновременно - английский и польский. Языки эти настолько различны, что никак не путаются между собой, и параллельное их изучение - задача вполне реальная, хотя и непростая.
Я, как и все, кто не лишен способности мыслить и чувствовать, не могу вновь и вновь не пытаться найти свое единственное доказательство теоремы под названием "жизнь". Однако это вовсе не означает, мои дорогие, что я и в дальнейшем буду для вас источником тревог и огорчений. Я понял, что представлявшееся мне несколько месяцев назад самым важным, таковым не является; напротив, оно отвлекает от проблем истинно глубоких и вечных, то есть от того, над чем я стал задумываться в последнее время. Так что мое "доказательство" носит теперь характер интенсивный, более внутренний, чем внешний, демонстративный. В этом отношении я очень отстал в своем развитии, и теперь мне приходится наверстывать упущенное, благо условия для духовной концентрации здесь весьма благоприятные.
Я прекрасно понимаю, что никаких реальных шансов добиться изменения режима отбывания наказания у меня нет...
Чистополь, 30. 06. 1985 г."
"Единственной новостью в июле было лишение меня свидания. Поскольку я имею право на два краткосрочных свидания в год, то следующее я получу не раньше чем через 6 месяцев, то есть начиная с 14 января 1986 года. Однако за предстоящие полгода могут произойти всякие непредвиденные события, которые еще больше отдалят эту дату.