Семенов Юлиан Семенович. Бриллианты для диктатуры пролетариата

   Неуманн осторожно положил деньги в карман – будто змею прятал.
   – Теперь умойтесь и будем обговаривать детали…
   Неуманн пошел к реке: сгорбленный, постаревший на десять лет, жалкий и до странности маленький ростом, раньше он казался Роману значительно выше.
   – Не утопится? – шепотом спросил Юха.
   Роман молча покачал головой и, сорвав травинку, начал неторопливо ее покусывать.
 

   «А. О. Альскому.
   т. Альский! Приняты ли меры ускорения и  усиленияработы Гохрана?
   Мобилизации коммунистов?
   Итог: через сколько месяцев и что именно будет сделано? Вы виноваты будете, если вопрос будет «застревать», ибо в подобном случае Вы должны обжаловать  быстро, довести до  высшей инстанции, т.е. до Политбюро.
   Но  быстро.
    Летом надо воспользоваться, а Вы прозеваете лето: предупреждаю, что всецело на Вас ляжет ответственность. Торопите и жалуйтесь мне (насчет СТО) и в Политбюро, если я не компетентен.
    Ленин».

 
   Проект директивы насчет работы СТО и СНК, а также Малого СНК

   «…Недоверие к директивам, к учреждениям, к „реорганизациям“ и к сановникам, особенно из коммунистов; борьба с тиной бюрократизма и волокиты проверкой людей и проверкой фактической работы; беспощадное изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение коммунистов, не учащихся делу управления всерьез, – такова должна быть линия наркомов и СНКома, его преда и замов.
    Ленин».

17. Разведка боем

   Ночью в камеру к Исаеву перевели Никандрова. В слабом, неровном свете лампы, забранной металлической сеткой, лицо сокамерника показалось Исаеву отдаленно знакомым, но расспрашивать он его ни о чем не стал, понимая, что к нему этого человека подсадили неспроста: Неуманн затеял серьезную игру и баловать «подопечного» соседом просто так в его задачу, понятно, не входило.

   «Посмотрим, как работают здешние подсадки, – подумал Исаев, укрываясь одеялом, – это тоже интересно».

   Утро он начал с гимнастики. Занимался он гимнастикой изнурительно, до обильного пота, но сегодня старался не шуметь, прыгал только на мысочках и отдувался вполсилы: сокамерник еще спал. Вообще-то Исаев ненавидел гимнастику. Он считал, что пешие и лыжные прогулки, поездки на воды и верховая езда никак не могут гарантировать человека от падения на голову куска штукатурки или отравления угарным газом, но здесь, в тюрьме, гимнастика необходима как «инструмент дисциплины».
   – Потом воняет, – услыхал он хрипловатый голос.
   – Пот не дерьмо, можно перетерпеть, – ответил Исаев и обернулся. – Во-первых, вставайте, граф, вас ждут великие дела, а во-вторых, давайте знакомиться. Максим Исаев.
   – Леонид Иванович Никандров.
   – Не может быть! Тот самый?
   – Какая разница… Тот – другой…
   – Разница огромная. Понимаете, мне здесь не дают книг. Только Библию…
   Никандров перебил его:
   – А что Библия? Не книга, по-вашему?
   – Дослушай – после казни! Так, кажется, у древних?
   – Если бы вы всегда исповедовали эту истину.
   Исаев расхохотался. Он смеялся долго – для того, чтобы сэкономить время на раздумья. «Значит, – думал он, – Неуманн сказал несчастному писателю, откуда я. Они его, видимо, переломали на деле Воронцова и подсадили ко мне…»
   – Про меня несколько позже, Леонид Иванович. Поднимайтесь, попробуйте помахать руками, потом я сделаю вам массаж, и начнем наш реферат.
   – Вы сумасшедший?
   – Да. А что? Задирайте рубаху, исполню вам массаж, но завтра все равно заставлю делать ногодрыганье и руковерченье…
   Исаев сел на краешек нар, возле плеча Никандрова. Тот в ужасе от него отодвинулся – не смог скрыть тяжелой, испуганной ненависти.
   Исаев покачал головой и тихо, очень дружелюбно сказал:
   – Леонид Иванович, вам следует завязать со мной добрые отношения.
   Никандров рывком сел. Потер мятое лицо свое большой, исхудавшей пятерней, словно отгоняя наваждение, и спросил:
   – Зачем? Почему я должен завязывать с вами добрые отношения?
   – Не кричите… Стражники рассердятся. Задирайте рубаху. И на пузо, извольте.
   В девятнадцатом, когда Исаев был офицером в пресс-группе Колчака, он попал в плен к партизанам. Он не имел права открываться даже своим. Да и откройся, кто б поверил. Поэтому, крепко отлупив «белого гада», партизаны бросили его в сарай, но под утро завязался бой с подошедшим бронепоездом адмирала, об Исаеве в пылу схватки забыли, и утром, после крепкого чая с водкой, его растер поручик Курочкин – из конных каппелевцев. Массаж сделал он мастерски, и с тех пор Исаев поверил в волшебство этого врачевания. Однажды, смеясь, сказал Бокию: «Глеб, я могу перевербовать любого стареющего разведчика на каппелевском кавалерийском массаже».
   Он долго растирал Никандрова, и тот уснул со странной, тихой улыбкой на лице.
   После завтрака Исаев сказал:
   – А теперь давайте, до обеда дискуссия.
   – У меня прогулка до обеда…

   «Бедненький, – усмехнулся Исаев, – все ясно. Ему поручили установить для меня связь. Им важно узнать, кого я хотел бы здесь найти и как связаться с волей».

   – Прогулка прогулкой, а лежать все время грех. Поднимайтесь. И давайте дискутировать стоя. Вы знаете новую теорию медицины? Нет? Если человек будет стоять по восемь часов в сутки, он гарантирует себя от язвы, геморроя и атрофии простаты.
   – Дайте мне спокойно лежать…
   – Не дам!
   – У меня ноги болят…
   – Перестанут! Поднимайтесь!
   Никандров поднялся, отошел к стене.
   – Вот так, – одобрительно заметил Исаев. – Очень хорошо. Итак, мы начинаем! Работая в пресс-группе покойного адмирала, я передавал телеграфом корреспонденции, которые сразу же шли в номер. Стремительность войны предполагала стремительность языка. Библия – это история, отсюда краткость, сжатость и афористичность языка. Вы заметили, никогда язык не бывает так сочен и емок, как в минуты наивысшего напряжения, когда на карту поставлена жизнь? Вспомните прошлый век: описательство – первооснова традиции. Но мир устал от расплывчатости, мир требует конкретики. В этом кроется громадная опасность для человечества, ибо конкретность зиждется на утилитаризме, на однозначной рецептуре, на едином гребешке для всех: платформа Бенито Муссолини в этом смысле поразительный образчик возможного будущего. Однако революция в обществе, вызвавшая к жизни – пусть пока еще невидную – революцию в производстве, науке и технике, неминуемо поставит к барьеру и литературу. Прежняя литература кончилась…
   – Тьфу! – сказал Никандров. – Тьфу! Да никогда не кончится литература! Никогда! Противно слушать. Все вроде бы рядом с правдой, а ложь! Как может кончиться наша литература, коли она всегда страдала народными страданиями?!
   – Браво! Именно это я и хотел от вас услышать. Жить страданием народа – значит быть внутренне честным, да?
   – Именно.
   Исаев подошел вплотную к Никандрову и сказал:
   – Вы убеждены, что имеете право говорить о честности литератора после того, как вас подсадили ко мне? – Он не давал Никандрову опомниться. – Что он вам велел сделать? С кем вы должны повидаться на прогулке?!
   – Вы говорили со мной, зная обо всем?
   – Догадывался.
   – Значит, вы… Значит, вы играли со мной?
   – Это Неуманн играет с вами. А для меня вы были, есть и останетесь Никандровым, – грустно сказал Исаев. – Если устали – можете полежать десять минут. Проклятая российская черта – сострадать… На Западе враг есть враг. А мы и во враге, злодее, колупаемся. А то, что российская литература никогда не кончится, – об этом спору нет, это я дразнил вас… Скоро вас на прогулку выдернут… Там к вам, наверное, кого-то подсунут, будет вам «товарищ» говорить и просить мне весточку передать. Это их человек… Скажите, завтра возьмете… И Неуманну об этом доложитесь.
   Никандров вздохнул:
   – Никогда не думал, что это такое счастье: говорить – пусть даже с врагом – на хорошем русском!
   – А вы поверили Неуманну, что я враг?
   – Коли вы из ЧК, так кто ж вы мне? Друг, что ли?
   – Ну, а если я – офицер Колчака, тогда кто я вам?
   – Тогда – знакомый.
 

   «Наркомвнешторг, Лежаве ²⁶. Вчера в посольстве для встречи с совторгпредом приехал глава ювелирного концерна Маршан. Он заявил, что после того, как его представителя посетил русский оценщик бриллиантов, коего он знает по прежним операциям, его концерн готов вступить с нами в деловые отношения. Смысл внесенного Маршаном предложения заключается в том, чтобы Пожамчи отобрал и привез в Ревель драгоценности – из реестра уникальных. «Пожамчи должен подобрать для нашего концерна те бриллианты и сапфиры, которые позволят мне, несмотря на риск, предложить вам продукты питания: хлеб, масло, растительные жиры и мясо, некоторые промышленные товары. Вы должны понимать, что все ювелиры мира бойкотируют вас, однако я иду на риск, учитывая наши взаимные перспективные интересы».
   На предложение купить драгоценности Маршан ответил отказом, мотивируя это тем, что он не может нарушить корпоративного договора – бойкотировать наши драгоценности на мировой бриллиантовой бирже. На мой вопрос, каким образом, в таком случае, он сможет поставить нам продукты питания и как мы обозначим идентичность стоимости, Маршан ответил, что это все будет решено в Ревеле после того, как он посмотрит бриллианты, подобранные Пожамчи. «Ни с одним из ваших оценщиков я дел иметь не стану, ибо Пожамчи выдающийся спец в этой области и пользуется большим авторитетом на Антверпенской бирже драгоценностей». Он сказал также, что продукты и промышленные товары, которые он может нам предложить, будут куплены им через вторых и третьих людей в Швеции. Прошу решить вопрос об откомандировании Пожамчи с бриллиантами в Ревель для закупки продуктов питания.
    Шорохов».
 
   «НКФин. Замнаркома т. Альскому
   Уважаемый товарищ Альский!
   Прошу вас запросить в Гохране характеристику на Н. М. Пожамчи, с тем чтобы – в случае положительной оценки его работы – использовать его по линии НКВнешторга. Продолжающиеся срывы наших переговоров с французскими и голландскими, а также английскими фирмами; острая необходимость в получении оборотных средств для закупок в Швеции и Германии паровозов, плугов и оборудования для строящихся электростанций выдвигают этот вопрос в число первостепенных.
   С товарищеским приветом замнаркомвнешторг
    Лежава».

 
   Телефонограмма Лежаве от Альского (НКФин).

   «Характеристика на Пожамчи есть в его личном деле, находящемся у вас, так как он уже командировался в Ревель».
 
   «В управление кадрами. Прошу оформить выезд в Ревель Н.М. Пожамчи по линии нашего наркомата.
    Лежава».

18. Ключ в Париже

   Бокий доложил Дзержинскому о провале Всеволода Владимирова через десять минут после того, как получил сообщение Романа.
   Дзержинский молча расхаживал по кабинету, отпивая чай из высокого тонкого стакана. Он любил Всеволода, как, впрочем, и все те, с кем Всеволод работал. Правда, Василий Морковец, которого все знали как несколько суховатого, но знающего человека, постоянно подчеркивавшего свое батрацкое происхождение, испытывал к Владимирову чувство неприязни, которую не считал нужным скрывать.
   – Почему вы не любите его? – спросил как-то Бокий.
   Израненное лицо Морковца перетянуло гримасой удивления:
   – А какое все это имеет отношение к работе?
   – Прямое.
   – Знаете, я с пацанства терпеть не мог любимчиков, а Владимиров ко всем влез; изящен, спору нет, умен… Не люблю я тех, кто со всеми норовит быть товарищем.
   – Смотреть исподлобья лучше?
   – У вас есть какие-нибудь конкретные пожелания, Глеб Иванович? Я готов их выполнить…
   Бокий разговора продолжать не стал, но при встрече с Дзержинским заметил:
   – Мне делается страшновато, когда я вижу, как Морковец растет у себя в управлении. Недобрый он человек.
   – Работник неплохой, – пожал плечами Дзержинский, – если будет заноситься – одергивайте. Хватка у него мертвая, такие тоже нужны. Его отношение к Всеволоду понятно: посредственность обычно противостоит талантливости и не очень-то ее жалует…
   …И сейчас, молча расхаживая по кабинету, Дзержинский отчего-то все время возвращался к этому разговору с Бокием, который был у них давно, с год назад, если не больше.
   – Брать его из госпиталя, – говорил Дзержинский, – дело рискованное. Они уберут его, как только почувствуют опасность. Кто из эстонских разведчиков у вас арестован? Серьезные люди есть?
   – Пока говорить трудно. Но, по-моему, серьезных людей нет… Спекулянты…
   – Видимо, Всеволода обыграли немцы… Либо они поняли, что потеряли шифровальщицу, либо в связи с этим же делом Всеволод засветился… Оленецкую взяли?
   – Да. Сегодня на границе.
   – Козловской пока не говорите, не надо травмировать. Я ее, помнится, знал: баба взбалмошная, но честная… Что Оленецкая?
   – Призналась, что работала на Нолмара. Больше ничего не говорит.
   – Скажет… Дня через два побеседуйте, только осторожно, с Козловской… Она служит по ведомству Рабкрина?
   – Она откомандирована в Гохран.
   – А что нового в Гохране?
   – Там банда, Феликс Эдмундович. Честно говоря, их бы стоило взять всех скопом.
   – Факты где? Улики? Бесспорные доказательства?..
   – За ними и охотимся. Если позволите, я в ближайшие день-два все вам доложу.
   Дзержинский вдруг остановился, будто споткнувшись о какую-то преграду:
   – А где Стопанский?
   – Поляк? – спросил Бокий.
   Дзержинский хмуро усмехнулся:
   – Поляк здесь, я поляк.
   Он умел улыбаться в самые трудные минуты.
   – Я спрашиваю о подполковнике из второго отдела… которого вербовал Всеволод.
   – Ах, Стопанский! Живет в «Гранд-отеле».
   – Посулите ему хороший гонорар, если он завтра же сможет уехать в Ревель.
   – Исаев его агент? – предположил Бокий.
   – Верно. Только вот что, Глеб Иванович… Гонор и бахвальство – это главные отличительные черты шляхты. Поэтому укажите ему твердо и резко, что, если он сразу же скажет вам правду – он нам в ревельском узле не может помочь потому-то и потому-то, степень риска такая-то и такая-то, – мы уплатим ему в два раза больше, чем если он будет лгать. Коли он этим делом заинтересуется, продумайте план, дайте ему разыграть комбинацию, не торопитесь предлагать свою версию. Пусть он эту комбинацию тщательно запишет: с именами, выходами на тех или иных людей, с адресами – мы это проанализируем, проверим через наши закордонные возможности, внесем коррективы и немедленно отправим поляка в Ревель. Пусть работает.
   – Роману пока ждать?
   – Да.
   – А если не выйдет со Стопанским?
   – Следите за «Правдой», Глеб Иванович. И англичане и немцы после введения нэпа вальсируют вокруг нас… Нажмем через Красина в Лондоне, а послезавтра в Берлин уезжает Крестинский. Николай Николаевич тоже умеет нажимать. Сейчас не восемнадцатый год, сейчас с нашими людьми не так просто расправиться – можем прикрыть…
   – Признаем Всеволода своим?
   – Признаем, если положение окажется безвыходным: нет ничего смешнее позиции страуса, прячущего голову под крыло, – ни одно государство невозможно без разведки.
   – Крик поднимется…
   – А мы что, крика не слыхали? Покричат – перестанут, нам ли привыкать?
 

   «М.М. Исаев завербован мною в Москве … апреля … года, отправился в Ревель по делам, связанным с подпольной работой в Петрограде. Является для генштаба человеком перспективным в ………………. аспектах; может быть использован, как ………………… Активен в своих антинемецких настроениях, воевал на русско-германском фронте. Знает большинство европейских языков. Справки о нем наведены через наши дипломатические каналы в Харбине, Токио и Пекине, поскольку М. М. Исаев воевал в рядах армии Колчака, имеет медаль „За ледовый переход“ (так у русских называется рейд генерала Каппеля, выведшего свои войска из красного окружения). Его высокие деловые и личные качества подтвердили Н. И. Ванюшин, один из идеологов белого движения на Д. Востоке, руководитель пресс-группы Колчака, полковник В. Г. Недошеин и генерал Дитерихс».

   – Жидко, – сказал Бокий, прочитав этот план Стопанского. – Не весит… Ну, агент, ну, из подполья… Мало у вас таких?
   – Не очень-то много. Агенты норовят лечь под Францию или под Альбион. Те платят получше, а бабы там дешевле.
   – Хватит вам про баб… Тот, кто много о них говорит, – на поверку ничего не может. Вы молчите уж лучше об этом, пан Стопанский…
   – Работать на вас мне так или иначе придется, но принимать к исполнению чекистский кодекс пуританства – увольте.
   – Я не собираюсь вас перевоспитывать, упаси боже! Вас тогда немедленно в Варшаве посадят в каталажку – с нашим-то кодексом…
   – Браво! Благодарю, не надо!
   – Игнатий Казимирович, вы говорили, что генерал Гозяк алчен до безобразия. Не заинтересует ли его такая версия? – спросил Бокий и подтолкнул Стопанскому листок бумаги, где было написано следующее: «Исаев имеет серьезные контакты с московским валютным подпольем. Никаких точных данных об этом он мне не сообщил, но намеревался ехать в Ревель именно для того, чтобы получить средства, которые дельцы перекачивают из России в целях собственной наживы, а никак не в интересах антибольшевистского подполья. Считаю, что в Ревеле, установив за Исаевым соответствующее наблюдение, мы сможем, во-первых, создать ему определенные трудности, за решением которых он обратится к нам, и, во-вторых, мы имеем возможность выйти на глубоко законспирированные связи чрезвычайно крупного, широко разветвленного валютного подполья. Считал бы необходимым мою срочную командировку в Ревель, ибо у меня с Исаевым назначены явки и обговорены сроки встреч. В случае моего отсутствия ему должен будет оказать помощь третий секретарь Марек Янг. Справки об Исаеве я навел через наших людей в Харбине, Пекине и Токио: о нем отзывы самые положительные (Н. И. Ванюшин – идеолог белого движения на Д. Востоке, ушел в 1920 году в Дайрен, генерал двора Дитерихс, удалившийся ныне от дел атаман Семенов)».
   – Это наших заинтересует. Я смогу посидеть дня два с Исаевым и поработать над легендой?
   – Он в тюрьме, в Ревеле…
   – С этого надо бы и начинать. Я ж не знаю Исаева, я не смотрел ему в глаза, я не знаю, в какой мере он стоек на допросах, я не…
   – Вы этого человека знаете, – перебил его Бокий. – Он первым вас встретил на Мещанке…
   – Всеволод! Страдает в остроге? С этим орешком они поломают зубы… – Он помолчал. – Операция будет дорогая.
   – Но операция будет?
   – На чем его взяли?
   – Улик никаких. Скорее всего его подставили немцы. Те самые, на которых работал наш дипломат…
   – Работал? – подчеркнув окончание, переспросил Стопанский. – Быстро! Примите поздравления… Браво!
   – Без вас мы бы его не нашли, Игнатий Казимирович.
   – Серьезный был человек?
   – В определенной мере.
   – Благодарю за исчерпывающее разъяснение.
   – Так что? Беретесь?
   – Время? Сроки? Когда начинать?
   – Вчера.
   – Браво! Я спрашиваю вас серьезно.
   – Я вполне серьезно отвечаю – вчера. Сегодня, во всяком случае. Шифровки от Ванюшина и Дитерихса мы вам подготовим – это в наших возможностях. Попросите ваших встретиться в Москве с Урусовым; вот адрес, – подвинул Бокий листочек бумаги, – запомните так, брать с собой не надо. И пусть завтра составят запрос в Ревель: как себя ведет Исаев.
   – С кем я прорепетирую беседы? Если бы вы поверили мне раньше, я бы все это обговорил с Всеволодом.
   – Его арест в наши планы не входил.
   – Не верите вы мне… Не нужны мне ваши секреты, я от своих устал… Право, я помогать вам хотел: у нас такая безысходность, так все друг от друга отгорожены заборами, что мне, с моим характером, у вас лучше… Вы правы: я больше говорун по женской части, но если трезво разобраться, это бунт против наших устоев. Вы не смейтесь. Брак у нас – кабала, мещанство. И развод получить нельзя – мове тон, конец карьере! А что я могу делать, кроме как быть разведчиком?
   – Шпионом…
   – Перестаньте, – поморщился Стопанский. – Разведчик, шпион – и то и другое в равной мере мужественно. И нечего нам делить мир на чужих шпионов и своих разведчиков. Дома я теперь шпион, а не разведчик… Ладно, давайте отвлечемся от умозрительных споров…
   – Очень хорошо, я не решался вас прервать: как выяснилось, вы бесконечно обидчивый человек.
   – Любой человек обидчив, а агент тем более. Он еще и ущербен к тому же… Все-таки на чем он свалился?
   – Его подвел под арест кто-то из немцев.
   – Кстати, третий секретарь посольства Марек Янг – мой приятель. Но я, помнится, не сообщал вам об этом?
   – Нет, – чуть улыбнулся Бокий. – Не сообщали.
   – Браво! Ваша закордонная служба хорошо работает. – Он задумался и сидел долго, покусывая рыжеватые усы. – Исаев был у Колчака или это легенда?
   – Он работал у Колчака.
   – Где?
   – В пресс-группе.
   – У него остались связи с французскими или американскими газетчиками?
   – Надо посмотреть…
   – Газетчики – люди корпоративные. Вторая древнейшая профессия, но благородства не занимать, особенно когда речь идет о своих. У меня есть связи с парижскими журналистами… Надежные связи…
   – Хорошее предложение. Попробуем сформулировать: «Арестовали по немецкому наущению, обвинив в шпионаже, Исаева, благороднейшего журналиста, одного из светочей белого движения. Арестовали потому, что в Эстонии сильна эгоистическая коррупция немцев. Видимо, Эстонское правительство не проинформировано об этом аресте, в противном случае произволу был бы положен конец. Нам известны случаи, когда полиция, опасаясь наказания за беззаконие, устраивает самоубийство человеку, которого надлежит освободить. В данном случае за арест Исаева отвечает Неуманн. Убрать Исаева на руку лишь корыстным чиновникам и чекистам-кровопийцам». Так примерно?
   – Что же, недурно… Хорошо, сказал бы я. Завтра я должен уехать в Париж, а не в Ревель. А еще лучше сегодня. Имя Антуана Кабэна вам ничего не говорит? Он мой друг…
 
   Антуан Кабэн начал в журналистике с двухстрочечных заметок. Попав в крушение поезда Тулуза-Париж, он, отделавшись ушибами, написал поразительный репортаж. Потом уехал в Трансвааль; его корреспонденции обошли мир. Сначала он упивался славой, известностью, но потом неожиданно отказался от выгоднейшего европейского турне с чтением лекций об англо-бурской войне, уехал в Россию, чтобы попасть вместе с полярными исследователями Седовым и Колчаком в Арктику. Ему показалось, что это слишком безжалостно – придумывать микрогероев и макрозлодеев в журналистике; о том, что он увидел в жизни, надо писать прозу. Он написал роман, который имел успех скорее из-за его имени, чем из-за литературных достоинств. За три года он опубликовал пять книг и снова уехал на два года в Японию и Китай. Его перестала устраивать проза, он понял, что литература обязана быть испепеляющей, страшной, беспощадной, а он ни разу не мог «убить» своего героя, страшился трагичных развязок, искал хороших концовок и полного благополучия полюбившимся ему персонажам. Тогда он снова вернулся в свою газету, и редактор сказал ему:
   – Кабэн, вы страшный хитрец! Вы сделали ловкий круг для того, чтобы вернуться в цех газетчиков королем. Никто так не завидует писателям и никто так не почитает их, как журналисты, – я это знаю по себе. Что вы хотите делать у нас?
   – То, что захочу.
   – Войны, героика, подлость?
   – Это все следствия. Я буду заниматься причиной. Политикой и политиками. Я уповал на литературу – мне казалось, что Слово должно образумить мир, но это чушь. Литература страшна азиатским владыкам: их народы темны и поэтому, словно дети, верят игрушкам – книгам. Устоявшиеся демократии могут себе позволить любую нематериальную блажь, даже свободное слово. Я попробую взять быка за рога; оставим хвосты юным ниспровергателям устоев.
   – Вы знаете, что теперь я ориентируюсь на Клемансо?
   – Знаю. Я и пришел для того, чтобы не давать Клемансо делать глупости. У него много тех, кто его славит, пусть он потерпит хотя бы одного, кто будет говорить ему правду в глаза.
   – Славы вам не занимать, следовательно, все, что вы начинаете, серьезно… Как с деньгами?
   – Деньги меня сейчас не волнуют.
   – Не хотели бы позавтракать с Клемансо?
   – Почту за честь.
   – Если бы вы сказали ему, что собираетесь драться за его дело, высказывая при этом всем, что считаете нужным высказать, как друг, а не как крикливый оппонент, – мы сделаем доброе дело.
   – Мы? – чуть поднял бровь Кабэн. – Отчего «мы»? Я. Сделаю это я, а не «мы». Не сердитесь – литературный базар учит жестокой четкости вначале, чтобы не было никаких недоговоренностей в конце. Иначе не сохранить не то что дружбы, но и обычного приятельства.
   Именно Кабэн после беседы с советником польского посольства в Париже Станиславом Седлецким и Стеф-Стопанским, которые рассказали ему о страданиях русского газетчика, попавшего в таинственное средосплетение германо-эстоно-русских отношений, отправился к министру иностранных дел. Министр, как и все во Франции, считался с мнением Кабэна.