Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 2

   Он ошибался. Мальчишка, нанятый Шибблом за песо, проследил весь его маршрут.
   Получив монету от <инглеса>, мальчишка вернулся к семейному пансионату, где остановился Штирлиц, поглядел на окна - нет ли где света и, вытянув ноги, удобно устроился возле теплой стены. Пока не придет сеньор, за кем он смотрел все время, - тот устраивался в семейном пансионате сеньоры Пелайо, а потом расположился на веранде кафе <Ла ультима эсперанса> на калле Эндепенденсиа, как раз наискосок от того дома, где разместились красные; все в городе знают, что тут помещается штаб-квартира шпионов из Москвы, как же иначе, <Ассоциация по культурным связям>, - вполне можно подремать, это так приятно, особенно когда наступает вечерняя прохлада.
   ...Штирлиц выпил чашку ароматного капучини (<Господи, какое это счастье, когда не надо держать в руке обязательные здесь виски, хинебру, рислинг, коньяк, черта, дьявола, как же приятно ощущать сладостную горечь кофе!>), дожидаясь, пока из дома, где размещалась <Ассоциация по культурным связям> (там же помещались филиал бразильской фирмы <Трайдуш>, адвокатские конторы Родольфо Переса и Серхио Пабло Хименеса, кабинет врача-гинеколога Родригеса Падилья Рейнальдо и компания <Рихаль контратистас индустриалес лтд.>), начнут выходить служащие. Наблюдая за тем, как выключался свет в оффисах пятиэтажного здания, прежде всего смотрел на второй этаж, потому что, проходя мимо подъезда, цепко запомнил медные указатели - где, на каком этаже какая фирма расположена (стиль заимствован у испанцев, те все пишут при входе, даже куда поворачивать налево или направо).
   <Если все пойдет, как я задумал, - сказал он себе, - тогда я вернусь в Аргентину так же, как попал сюда: лодка через реку, никакой пограничной стражи, курсируй себе на здоровье, оказывается, здесь это никого не интересует.
   Люди "Ассоциации" должны знать адрес русских представителей в Буэнос-Айресе, наверняка они там запрашивают (или будут запрашивать) фильмы, книги и картины. Ходить в трехмиллионном городе Перона и спрашивать, где тут поселились красные, - по меньшей мере смешно, сразу угодишь в полицию; нельзя обращаться и в МИД - там откажутся отвечать по телефону; установление отношений с русскими - политический жест: выполнили обещание народу, данное Пероном перед выборами; это не так уж и трудно; его нелюбовь к нам - нескрываема; там, в столице, мне придется ходить по острию бритвы, особенно после публикации в Лондоне; те документы, что мне передал Роумэн о ликвидации Мюллером несчастного Рубенау, - косвенны; все равно можно манипулировать: "нацистский палач на службе у русских", вот ведь какая незадача, вот почему приходится оглядываться на каждом шагу... А вообще-то ужас: я своей любовью к России, тоскою по ней в нынешнем моем качестве - если состряпать против меня дело по обвинению в устранении двух несчастных - могу причинить ей только зло. Я должен понять, что из себя представляет президент "Ассоциации" Пьетрофф; как же зло говорил о нем у генерала Оцупа в Мадриде Артахов, с какой ненавистью... Я должен, я обязан принять, наконец, решение, я все еще чего-то медлю с принятием решения, я сам себя обманываю, потому что сердце мое уже там, в Аргентине, но ведь помимо сердца у человека существует разум, будь он неладен, и этот холодный, отрешенный от тела разум подвигает его на то, чтобы задержаться здесь и непременно связаться с Роумэном, потому что, видимо, с е т ь наци значительно более сильна, чем можно было предполагать: подсадить в самолет испанской авиакомпании Ригельта, успеть за каких-то два или три часа оформить для него билет и паспорт могла только могущественная организация с блестяще налаженной с и с т е м о й работы - четко атакующей, мобильной и глубоко законспирированной>.
   Когда в доме напротив на втором этаже остались освещенными всего два окна, Штирлиц положил на мраморный столик рядом со своей чашкой две монеты и поднялся.
   <Спасибо тебе, Канксерихи, - подумал он, переходя улицу, - и тебе, вождь Джонни, спасибо за то, что ты так понятно переводил ее, и тебе спасибо, Шиббл, никто бы меня не отвел в сельву к этой кудеснице, кроме тебя, спасибо вам всем за то, что я так легко поднимаюсь и во мне нет страха от предчувствия боли, спасибо вам за то, что я снова почувствовал себя солдатом, это прекрасное мужское самоощущение, нет его лучше, особенно если ты далеко от дома, один среди чужих>.
   Нажав кнопку вызова портье, Штирлиц дождался, пока к стеклянной двери подошла женщина (тоже креолка, очень смуглая), и спросил:
   - Сеньор Пьетрофф еще у себя?
   - Да.
   - Я могу пройти к нему?
   - Но работа уже кончена, сеньор... Он задерживается на этой неделе допоздна, что-то пишет, он ведь сочиняет статьи и книги...
   - Как интересно, я никогда не разговаривал с писателем... А про что он пишет?
   - О, я не знаю, сеньор, я же не умею читать... Он очень много трудится, совершенно не думает об отдыхе...
   - Может быть, вы спросите сеньора Пьетроффа, не согласится ли он уделить мне немного времени...
   - Я попробую, сеньор, подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь.
   Она вернулась довольно быстро, пригласила Штирлица подняться на второй этаж в комнату двести три - двести четыре: <Сеньор Пьетрофф ждет, не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании строго следят за порядком...>
   Сеньор Пьетрофф оказался сравнительно молодым еще человеком, лет тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза маленькие, куньи, очень острые; улыбка на лице была какой-то о т д е л ь н о й от пронзительного, умного, но постоянно настороженного взгляда.
   - Прошу вас, - сказал он по-русски, не сводя глаз с лица Штирлица. Присаживайтесь.
   Какой-то миг Штирлиц хотел ответить ему: <Спасибо, милый человек, сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы говорите на нашем с вами языке>. Но он не ответил ему по-русски, чуть улыбнулся, покачал головой и сказал по-английски:
   - Простите, но я...
   - Ах, какая жалость, - Пьетрофф вздохнул, ответив на очень плохом английском. - Я почти не говорю на вашем языке. Только по-испански и кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам...
   - Но я оторвал вас от работы, - перейдя на испанский, улыбнулся Штирлиц.
   - Это не работа, - улыбка Пьетроффа изменилась, он чуть приоткрылся, - это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо - он взял листочек бумаги от отца Дмитрия... Вы только посмотрите, какова судьба! Хотя вам это неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело...
   - Почему же, мне интересно, сеньор Пьетрофф, любая судьба подобна книге.
   - Правда? - как-то недоверчиво, несколько даже по-детски удивился Пьетрофф. - Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: <Я был запрещенным в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить прощение, то здесь - у кого? Один храм, вакансий нет, да и с пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская... Пришел к родственнику, тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил ночевать в подвале, где топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и одеяло... Что ж делать, поселился. Начал подыскивать работу, а как ее найдешь, когда профессия у меня - прощать грехи людские, причащать да крестить? Однажды родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а силы мне не занимать, потому саном, кстати, я и поплатился... Американец говорит, что у него есть хороший "джоб"...> Это работа, да? - спросил Пьетрофф. - У меня тут словаря нет.
   - Да, работа, - подтвердил Штирлиц.
   - <"Я - это он, американец, - пояснил Пьетрофф Штирлицу, - могу вам ее дать. "И вдруг тр-рах! - прямо мне в подбородок. Я упал. Ах, думаю, ты так?! Поднялся, развернулся и по-русски - как врежу американцу в ухо. Он и брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит: "Едем, мне такой и нужен". Оказалось, он секретарь богатого американца, который в Венсене зверинец держал - тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену и обезьян всех пород. Секретарь объяснил, что звери приученные, по свистку выходят из клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. "Только кормить их трудно. Сила нужна. Для этого вас и нанимаем". Ладно, что ж, покормлю. Объяснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру и леопарду, надо принять душ, чтобы никаких человеческих запахов не осталось, только запах цветочного мыла, зверей от него воротит, потом тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет... Поначалу я к зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул и начал заглядывать к ним, напевая. Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в месяц хотел зверей своих смотреть. Но и то с превеликой, судя по всему, похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел, но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и редактор "Русской мысли" Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития. Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн очень животных любил>, - Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: - вы знаете такого писателя?
   - Что-то слыхал, - ответил Штирлиц.
   - Вряд ли, - улыбнулся Пьетрофф, - вы только Достоевского знаете... Эмиграция переиначила: <Толстоевского>... <Так вот, - продолжил он чтение письма, - попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают через забор - не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи, обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю. Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече - к великому его удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее - и себе в рот. Так и ели: одну - Куприн, а вторую - обезьяна... А после Куприн и говорит: "Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит, пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева "Проклятие зверя"?! Ну, выпусти"> Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ, протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и - деру! А он вдруг как зарычит! Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только попугай - с метр величиной, говорит, как мы, - стал хохотать, приговаривая: "Мерд! мерд! мерд!". Ну, а назавтра меня погнали, сейчас нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан переплыть?>
   Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы.
   <Не хватало еще, чтобы и я заплакал>, - подумал Штирлиц, чувствуя в горле комок.
   - Сеньор Пьетрофф, - сказал он, поднимаясь, - я вижу, как вы увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
   - Да вы мне ничуть не мешаете!
   - Мешаю, - отрезал Штирлиц. - Мне совестно, что я оторвал вас от этой... От этого горького счастья...
   - Что вас будет интересовать?
   - Информация о Советской России. Условия вступления в вашу ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро?
   - Из Рио мы только что получили подборку Горького, Островского и Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле живут, до культуры ли им?! Я буду рад посвятить вас в нашу работу... Простите, кто вы по профессии?
   - Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра...
   После письма священника ему нужно было побыть одному - сердце сжало безнадежной тоской. Такое надо переживать в себе, чтобы никто тебя не видел; слишком больно за русских, а это трудно скрыть, могут п р о ч и т а т ь; нельзя.
   ...Около пансионата его окликнул мальчишка. Штирлиц не сразу разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы - мальчуган улыбнулся:
   - Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу.
   - А что ты мне можешь сказать? - удивился Штирлиц, достав из кармана монету.
   - Этого мало, сеньор, - сказал мальчик. - Дело касается не меня, а вас.
   Штирлиц протянул ему еще одну монету:
   - Слушаю тебя.
   - Сеньор, дело в том, что другой сеньор, с которым вы приехали в город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали.
   - Да? Молодец, я тебя не заметил. Где ты оставил меня?
   - В кафе <Ла ультима эсперанса>, сеньор, когда вы пошли в дом, где живут шпионы, - ответил мальчишка и растворился в темноте...
   <Вот так дела, - подумал Штирлиц. - А чему ты, собственно, удивляешься? Ты давно уже лишился права удивляться чему бы то ни было. Я лишил себя этого права, так точнее. Но это же какая-то мистика, Шиббл не мог быть в игре, немыслимо...>
   Тем не менее в семейный пансионат Штирлиц не вернулся. <Черт с ним, с этим саквояжем, бельем и рубашками, деньги Роумэна меня пока что спасают, надо ложиться на грунт, искать квартиру, а не пансионат, в любом пансионате меня найдут, пусть их здесь даже две сотни, все равно это день работы для полиции, нужна какая-нибудь проститутка; тоже нельзя, на учете; но ни в отеле, ни в пансионате останавливаться теперь невозможно, ясное дело...>
   Он отправился на центральную почту и, вспотев от волнения, заказал разговор с Голливудом; особого удивления в глазах сонной телефонистки не было. С Грегори Спарком соединили через сорок минут; не представившись, чуть изменив голос, Штирлиц сказал, что он уже на месте, но никак не дождется друга, посещает каждый день центральную почту, а писем все нет, надо срочно обсудить интересный сценарий за завтраком, что-нибудь в девять, но не позже половины десятого. Положив трубку, вытер пот со лба. <Я перехвачу Роумэна на улице; судя по тому, что Спарк слушал меня не удивляясь, не перебивая и не переспрашивая, Пол посвятил его во все>.
   Он только не мог себе представить, что, провожая Роумэна в Латинскую Америку, желая ему удачи, Макайр отправил в резидентуры шифротелеграммы, в которых обязывал своих сотрудников <обеспечить безопасность Пола Роумэна, выполняющего специальное задание, наладив - не ставя об этом н и к о г о в известность - наблюдение за всеми его контактами, поскольку операция допускает возможность похищения ветерана секретной службы Соединенных Штатов. Просьба не открывать - без особого на то разрешения - имена наиболее глубоко законспирированной агентуры, ибо пыток нацистов может не выдержать даже такой блистательный разведчик, как Пол Роумэн>.
   ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Даллес - ИТТ, сорок пятый - сорок шестой) __________________________________________________________________________
   На этот раз Даллес пригласил полковника Бэна не в клуб, где они обычно встречались раз в квартал, обговаривая дела на будущее и подводя итоги сделанному, но к себе в контору, на Уолл-стрит.
   - Здесь у меня под рукой материалы, - объяснил Даллес, попыхивая неизменной трубкой, - дело такое, что они могут понадобиться.
   - Все материалы вы храните вот здесь, - Бэн постучал себя по лбу, не скромничайте, Аллен.
   - Тем не менее, - ответил тот, пропуская гостя в кабинет, заставленный шкафами с книгами: в основном своды законов, исследования, связанные с китайской эпохой Сун, и литература по германскому вопросу.
   Поинтересовавшись, что будет пить полковник, пояснил. что чай прислали жасминный, только-только с плантации: <Мадам Чан Кайши знает мою страсть. Есть ангольский кофе, о том, кто мне присылает эти светлые зерна, я умалчиваю, потому что самолет взлетает в Лиссабоне, такими связями не хвастают, могут неверно понять. К сожалению, левые захватили довольно прочные позиции в газетах и на радио, так легко их оттуда не выкуришь. Маккарти напоминает мне порой Дон Кихота; надо будет сосредоточить все наше внимание на телевидении: думаю, эта новая отрасль станет стремительно развиваться, не пропустить бы момент, позиции трудно о т в о е в ы в а т ь, занимать с самого начала куда проще...>
   - Мы с вами думаем в одном направлении, Аллен... Пить я стану и то, и другое - сначала жасмин, а потом ангольский кофе, не взыщите, издержки образования, я прошел мимо университета, как и Аристотель.
   - Предмет разговора, к которому я вас пригласил, Бэн, с проблемой телевидения связан опосредованно... Оно, конечно, будет задействовано в том предприятии, о котором пойдет речь, но несколько позже, когда наберет силу... Вы, кстати, финансируете какие-либо проекты в телебизнесе?
   - Практически - все. В той или иной мере, не в прямую, конечно, но, как и вы, я понимаю значимость большого ящика...
   - Так с чего же мне начать? - задумчиво спросил Даллес, упершись в него своим тяжелым взглядом (<Глаза, как льдышки, - подумал Бэн, айсберг, а не человек, брррр!>). - Я, пожалуй, позволю себе задать вам ряд вопросов... Что вы знаете о нефтяном бизнесе в Колумбии?
   - Колумбия как-то не очень входит в сферу моих интересов.
   - Зря. Она - предмостье Латинской Америки. Колумбия, Панама, Коста-Рика и Никарагуа - от ситуации в этих странах зависит благополучие нашей страны, - Даллес постучал пальцем по груди (любимый жест). - Если в Никарагуа положение крепкое, Сомоса вполне управляет ситуацией, в Панаме еще надежнее, наше военное присутствие, то в Колумбии и Коста-Рике дело сложнее... Особенно в Колумбии. Там против наших интересов весьма интенсивно работает британская <Шелл>... С ней мы сладим, мы готовим удар против <Шелл> в прессе, кое-что удалось накопать о связях немцев с британцами, дело может оказаться крутым... Но Рокфеллер озабочен, и я понимаю его тревогу по поводу ситуации в Колумбии - в целом. <Тропикал ойл> Рокфеллера имеет в своем распоряжении концессию Марес возле Барранка-Бермеха, очень серьезное предприятие... Но срок концессии истек, Бэн. И президент Алфонсо Лопес потребовал, чтобы в июне все заводы были переданы правительству Колумбии, - опять-таки под нажимом коммунистов. Кое-как мы смогли добиться в суде переноса срока до лета пятьдесят первого. А что такое пять лет в приложении к историческому процессу? Ничто, пустое, нуль. К президентству рвется лидер левых Хорхе Гаэтан. Если он победит, тогда Рокфеллеру придется уйти из Колумбии еще раньше, Гаэтана поддерживают коммунисты, это - серьезно. Нам стало известно, что Гаэтан уже сейчас, накануне предвыборной кампании, подготовил меморандум, требующий передачи всех без исключения концессий правительству - с последующей национализацией... Мы пытаемся работать в его окружении, у нас есть кое-какие возможности в левом лагере... Они все очень подвижны и, Даллес усмехнулся, - как бы это точнее выразить... избыточно страстны что ли. Нет еще опыта политической деятельности, в ы н ы р н у л и в последние годы войны, на гребне антифашизма, не научились... А если научатся? Тогда как? У нас есть переходная кандидатура на президента Оспин Перес, но это не личность, полумера, борьба за время... Что вы предложите?
   - Надо посмотреть, - повторил Бэн. - Но ведь нефть - это государственная политика, Аллен, это топливо для самолетов и танков... В какой мере государственный департамент и Пентагон включены в наше соразмышление? Ведь они - не мы. Бюрократы. Им надо долго думать... Я-то сразу просчитал в уме, что Рокфеллеру будет нужна хорошая связь, если он прочно закрепится в Колумбии, а кто ему организует связь, как не ИТТ?
   Даллес улыбнулся:
   - Вообще-то охотников много, но, как его адвокат, я буду настаивать именно на вашей кандидатуре. Что же касается государственного департамента и Пентагона, то вам предстоит поработать в этом направлении, Бэн. Ваши отношения с военными позволяют сделать это лучше и плодотворнее, чем мне, я же с ними часто ссорился, с проказниками.
   ...Нефть, армия, политика - и в ту пору, да и поныне - завязаны в тесный узел интересов, которые определяются балансом концернов, миллиардами, отчисляемыми в бюджет, перераспределяемыми затем в конгрессе между Рокфеллером, Морганом и Дюпоном, ибо именно их корпорациям раздавалась и раздается львиная доля самых выгодных заказов - военных. Здесь не страшна конкуренция, как у текстильщиков, поставщиков оборудования для пищевой, медицинской, обувной или лесодобывающей промышленности. Танк и бомбардировщик - вне конкуренции, нет надобности в дополнительных тратах на прессу, рекламу и лобби; система отработана надежно; до тех пор, пока она функционирует без перебоя, стабильность страны обеспечена, считая военно-промышленный комплекс; а п е р е к о с и т на сторону - возможны неуправляемые последствия, чреватые социальным взрывом.
   ...Бэн допил чашку ангольского кофе, поднялся, прошелся по маленькому, в высшей мере скромному кабинетику Даллеса (<Играет или действительно это его стиль - такое протестантское пуританство?>), остановился возле книжных шкафов, поинтересовался:
   - А что по поводу моих военных из Пентагона говорит поэзия эпохи Сун?
   - Обязательно что-нибудь говорит. Как все великое, она вневременна и безнациональна, - ответил Даллес и, открыв томик, постоянно лежавший у него на столе, прочитал строки, взятые наугад:
   - Соседи забыли песни. Скучно стало в деревне. Женщины, дети плачут, мир этот им не мил. Достану я с полки книги, прочту заклинанья древних: пусть упорядочит небо сферы стихийных сил!
   ...Назавтра Бэн вылетел в Буэнос-Айрес, как-никак - опорная база. Вовремя поданный совет Геринга наладить отношения с никому неизвестным подполковником Пероном принес свои плоды: президент Перон провел объявленную национализацию ряда иностранных компаний; но это не сопровождалось какими-либо актами произвола, наоборот, Бэн получил громадную компенсацию, штаб-квартира осталась в прежнем здании, штат сотрудников как делал свое дело, так и продолжал делать его. Бэн наведывался в город довольно часто, блистал в свете, сделал подарок сеньоре Перон, очаровательной и острой на язык Эвите, любимице народа, с тех пор она принимала его без протокола.
   Уму и шарму этой женщины он не уставал поражаться. Однажды на приеме, увидев Эвиту в роскошном жемчужном ожерелье, последнем подарке президента, Бэн, желая польстить ей, сказал прилюдно:
   - Сколько же надо было открыть ракушек, чтобы собрать такую бесценную понизь!
   Аргентинцы, стоявшие подле, сконфуженно отвернулись, ибо слово <ракушка> звучит здесь так же, как и слово, обозначающее женский половой орган.
   Эвита, однако, ничуть не смутилась, а усмехнувшись ответила:
   - Нужно было открыть одну, полковник.
   ...Именно там, в Аргентине, на правительственном приеме, Бэн и з а п у с т и л по известной одному лишь ему цепи пробный шар по поводу к о н т а к т о в в Колумбии.
   Пока он ожидал ответа, ситуация в Вашингтоне изменилась еще больше.
   Еще в ноябре сорок пятого года, через четыре месяца после того, как Советский Союз, выполнив свой союзнический долг, разгромил опору Японии ее Квантунскую армию, Трумэн был ознакомлен с документом следующего содержания:
   <Совершенно секретно.
   Атомная бомба характеризуется огромным истребительным
   потенциалом, сосредоточенным в металлическом корпусе. Удар по
   транспортным средствам противника дает существенное снижение
   возможностей производства и доставки техники к месту военных
   действий... Однако считается, что, хотя атомные удары по транспортным
   средствам могут привести к хорошим результатам, для этих целей
   предпочтительнее применение бомб иной категории...
   Производственные мощности СССР доступны для стратегических
   ударов с воздуха... Выгоднее всего, очевидно, нанесение бомбовых
   ударов по предприятиям, выпускающим наиболее опасные виды вооружения.
   К ним относятся заводы по производству авиационных двигателей, танков
   и радиооборудования.
   Большой эффект может дать уничтожение важнейших государственных
   ведомств и их служащих... Главной особенностью атомного оружия
   является способность уничтожать скопления людей, и эту особенность
   необходимо использовать наряду с другими свойствами этого оружия...
   Удары по промышленному потенциалу России могут дать существенный
   эффект только в том случае, если они будут произведены в широком
   масштабе. В результате разрушения основных металлообрабатывающих
   предприятий или таких жизненно важных объектов, как электростанции,
   потребовались бы многие годы восстановительных работ...>
   ...С тех пор в недрах штабов - под нажимом нефтяных, авиационных и танковых королей - продолжалась разработка новых документов, развивавших то, что было заложено в первом, основополагающем. Джон Фостер Даллес дал свое заключение на черновой проект нового, совершенно секретного меморандума, подготовленного Пентагоном для Трумэна; через час после этого он встретился с Алленом, проинформировав его о том, что ему стало известно. Память у него была адвокатская, редкостная, поэтому он прочитал документ военных наизусть, с небольшими купюрами, опуская те места, где было еще с ы р о, слишком много эмоций: