Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 2

   (Имя Рольфа Ритнера о т д а л Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между <партайгеноссен>, только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, в ы х о д - по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. <Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней - не срок, на такие в ы х о д ы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?>)
   - Скажите-ка, доктор, - спросил Штирлиц, - а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане?
   - Откуда он вам известен? - старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле.
   - Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности.
   - Они из гранита. Непрошибаемы.
   - Еще как прошибаемы, - Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. <Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? - спросил он себя. - Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!>
   - Они непрошибаемы, - повторил Зуле, - я их знаю.
   Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. <Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, - подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про в и д ы, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. - Ну и ну, поди придумай такую деталь! Но как ловко Борман исчез! Его место демонстративно пустовало в Нюрнберге, приговорен к повешению. Что-то он сейчас делает? К чему готовится? Он знает свою работу, как никто другой в рейхе, он знает, что и как сказать, он ждет своего часа, "фюрер национал-социализма, призванный спасти мир от большевистских орд">.
   - Как вы знаете это? - спросил Штирлиц, кивнув на ворох папок, которые принес на кухню. - Отлично, хорошо или поверхностно?
   Зуле ответил:
   - Человек, лишенный права на действие, мыслит обостренно и помнит фотографически.
   Они перешли на немецкий, как-то заново обсматривая друг друга. Воистину, сокровенное таинство общего языка непознано наукой, это надежнее любого пароля; если слова пароля произносит иностранец, ему все равно меньше веры, чем своему, даже когда свой на самом-то деле принадлежит к числу врагов.
   - Кто из коричневых немцев пил, скандалил, разводился с женой, был замечен в нарушении финансовых законов? - спросил Штирлиц.
   - Только один Вайц. Но он совершенно безграмотен, пьяница и бабник, Зуле начал отвечать по-немецки - деловито, несколько автоматически. - Даже коричневые не очень-то пускали его в клуб...
   - Кто он, этот Вайц?
   - Как вам сказать... То он был шофером в банке, то решил открыть пивную возле авиазавода, - после работы люди с радостью выпивали пару кружек, он привозил мюнхенское пиво, белое, кажется, из Мендосы... Потом разорился, устроился мастером по наладке канализации, это было довольно выгодно, здесь многие строились во время войны, - продавали мясо голодной Европе, зарабатывали золото... Потом вдруг стал уборщиком в университете... Он всегда кричал, что он истинный национал-социалист, служит идее, а не фюреру: <Мы, коричневые, пришли в мир, чтобы дать свободу рабочим>. И что-то еще в этом роде...
   - В каком году он сюда приехал? - насторожился Штирлиц. - В тридцать четвертом?
   - Видимо, да... Откуда вы знаете? В тридцать четвертом или тридцать пятом, именно тогда, вы правы... Ладно, Вайц неинтересен, давайте я буду рассказывать о здешних лидерах, которые связаны со столицей, Мендосой, Посадос, Санта-Фе и Патагонией...
   - Я Теодор Вайц, - ответил человек с красным, рубленым лицом в рабочей джинсовой робе. - Да заходите, чего там...
   Квартира его была на первом этаже нового дома, маленькая прихожая, две комнаты и кухня; в дальней комнате шумели дети.
   - Внучки, - объяснил он, и его лицо изменилось, сделавшись на какое-то мгновение мягким.
   - Благодарю вас, партайгеноссе Вайц.
   - Я исключен из рядов, - ответил Вайц, приглашая его в комнату, которая служила и гостиной, и спальней: рядом со столом стояла большая тахта, накрытая толстым зелено-красным пледом. - Садитесь. Кто вы?
   Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно дороги, но зато меняют лицо до неузнаваемости), волосы тщательно набриалинены, зализаны набок, так он никогда еще не причесывался, любого собьет со следа, если Вайцу будут задавать вопросы о визите незнакомца.
   - Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию?
   - Последний раз в тридцать восьмом.
   - Дайте мне копию.
   - Зачем?
   - Затем, что изменились времена.
   - Верно. Гитлер привел нас к тому, что погубили великую идею. Если бы он не продался финансистам, если бы он не уничтожил партайгеноссен Рэма и Штрассера, мы бы построили в Германии новое общество национальной справедливости...
   - Кому вы передавали свою апелляцию?
   - Зандштете и Людвигу Фрейде, специально ездил в Буэнос-Айрес.
   - Ну и что?
   - Они сказали, чтоб я ехал в рейх... Все, мол, в порядке, восстановят в СА, тебя оклеветали, а я в это время получил письмо из Бремена, - двух моих братьев арестовало гестапо как родственников человека, предавшего фюрера...
   - Что вы после этого предприняли?
   - А ничего... Что может сделать простой человек? Я же денег не имею, по-английски не говорю, на испанском с трудом... Крутился, как мог...
   - Вы понимаете, что в НСДАП были изменники?
   - Чего ж не понимать, конечно, понимаю.
   - Вы понимаете, что из-за них мы проиграли?
   - А из-за кого ж еще, ясно, из-за них... Чаю хотите?
   - Благодарю, с удовольствием.
   - Тогда пошли на кухню. Девчонки! - крикнул он, улыбаясь закрытой двери. - Спать! Быстро в кроватки! Время! Шалуньи, - продолжая улыбаться, он обернулся к Штирлицу. - Никогда не думал, что дедом быть интересней, чем отцом... А вы, между прочим, кто такой?
   - Я представляю национал-социалистов... Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры?
   - Слушают тех, кто что-то м о ж е т, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу... Как вас зовут?
   - Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне <Шнайдер>. Или как хотите, не важно... Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать...
   - Я у него трубы ремонтировал... Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал... Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе п о л о ж и л и множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал... Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью... А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель... Хотя нет, он не н а ш, он монархист... Вас же интересуют н а ш и... Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры... Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж... Яблоко от яблони недалеко падает...
   - Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения?
   - Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете?
   - В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? - Штирлиц знал, как говорить с в е т е р а н а м и; пусть он исключен, все равно коричневый, <идеалист>, такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: <Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно>; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!
   - Арестовали его, значит, в сорок втором... Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял - р а с т в о р и л с я... Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают... Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили...
   - Кто вам сказал об этом?
   - Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает...
   - Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность н а ш и х?
   - Хорошую жизнь любит... Я его на этом...
   - Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его в з я л и, когда решили открыть пивную?
   Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:
   - Он уже признался?
   Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена к о л л е г, которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они - доверительно представляли бывшие корпорации <Мессершмитт>, <Дорнье>, <Опель> и <Клекнер>. Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото - основа основ любого дела - хранилось в швейцарских банках. П о д с т а в н ы е лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства.
   Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами.
   - О чем они говорили, я не знаю, - потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр. - Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите.
   - Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса? - спросил Штирлиц. - Он работает у вас, живет на калле Санта Анна...
   - Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю... Профессор Танк однажды назвал его <герр Виккерс>, но это было только один раз... <Роумэн зацепил звено, - удовлетворенно подумал Штирлиц, - его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы - "герр Виккерс" - это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой "Лопес", не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: "3драсьте, я ваша тетя!">
   В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну - по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив <лейку> (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: <от любящего дяди> (это был Рольф Ритнер, палач из университета), <дружески, на память> (<банкир> Нибель), <от верного тебе брата> (профессор Гунман).
   ...Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля:
   - Он приезжает за деньгами...
   РОУМЭН (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
   Роумэн брился неторопливо, о ц е н и в а ю щ е, с какой-то особой тщательностью; перед трудным разговором он простаивал в ванной минут по десять; звук скрипящего по коже лезвия действовал на него успокаивающе. Он рассматривал свое изображение в зеркале так, словно перед ним был совершенно незнакомый человек; поглаживал новые морщины, появившиеся за последний месяц, осунулся; лицо, тем не менее, продолжало оставаться округлым.
   - Конопушка! - крикнул он, не оборачиваясь. - Ты не находишь, что я несколько оплыл?
   Криста готовила завтрак (они остановились в пансионате, где была предусмотрена кухонька с электроплитой и маленьким, но очень вместительным холодильником), откликнулась сразу же, словно бы постоянно ждала его вопроса:
   - Ты прекрасно выглядишь.
   - Это тебе кажется. Я действительно оплыл.
   - Давай проверим почки.
   - Они функционируют отменно.
   - Может быть, камни?
   - Это сердце. Когда я волнуюсь перед делом, у меня молотит сердце и отекают глаза. С моей-то бабьей рожей...
   - Если ты еще раз посмеешь так сказать о своем лице, я уйду от тебя. Я считаю, что мой муж самый красивый мужчина на земле! Пожалуйста, не разубеждай меня, это нечестно: либо я вышла за тебя замуж по расчету, либо ты женился на дуре с ужасным вкусом: только безвкусные дуры выходят за мужиков с бабьими лицами.
   - Да? Ну, хорошо, - Роумэн улыбнулся своему изображению. Пожалуйста, повторяй это почаще... Что у нас на завтрак?
   - Тебе - омлет с сосиской, стакан апельсинового сока и подогретый хлебец. Мне - кефир.
   - Ты и так худая.
   - Я не <и так худая>, а потому худая, что утром пью кефир, днем ем вареное яйцо; это позволяет мне пировать с тобою вечером, проклиная себя за это утром. С завтрашнего дня сяду на голодную диету, я вычитала про это новшество в <Балтимор сан>.
   - Когда меня морили голодом в камере у наци, на третий день ноги и руки сделались совершенно ледяными... Ужасное ощущение... Пожалуйста, не садись на эту дурацкую голодную диету, прошу тебя... Ну-ка, быстро, в каком ухе звенит?
   - В левом! - ответила Криста, потому что видела в полуоткрытую дверь ванной, что Роумэн стоял, прижавшись левым плечом к стене; звенит обычно в том ухе, которое ближе к стене, странно. - Угадала?
   Звенело в правом ухе.
   - Умница, - сказал Роумэн. - Угадала. Слушай, когда мы начнем ссориться, а? Все знающие люди говорят, что после первого месяца супружества неминуемо должна случиться ссора... По пустяку, глупая, но обязательно ссора.
   - Мне тоже так говорили. Это бы случилось, не будь ты Роумэном, а я Кристой.
   - Не будь я старше тебя на пятнадцать лет...
   - Не будь ты умнее меня в семьсот тридцать четыре раза... Я совсем от тебя голову потеряла, когда ты до конца ломал Лангера... А особенно, когда ты сказал, чтобы он сам открыл чулан и привел Ригельта... Они ведь могли оба убежать.
   - В обкаканных штанах далеко не убежишь...
   Криста засмеялась:
   - Сюжет для Уолта Диснея - <волки в обкаканных штанишках>.
   Роумэн протер лицо одеколоном и вышел в комнату:
   - Ты прекрасно сказала: <в штанишках>... Очень по-детски, так маленькие девочки говорят... Я очень гордился - мне тогда было лет шесть, - когда мне начали покупать брюки, а не штаны... Давай завтракать, время. Я должен быть у моего босса секунда в секунду, он педант, и за это я его ценю.
   Криста знала, что в номере говорить нельзя. Роумэн предупредил ее, что, вполне возможно, д р у з ь я поставили их жилье на з а п и с ь. Про то, чтобы она упомянула имена Лангера и Ригельта, они договорились заранее, на улице, - так или иначе он будет рассказывать о них Макайру, пусть тот знает загодя, но ни одного другого имени тех, которые они узнали во время стремительной поездки по Европе - Рим, Аскона, Гамбург, Стокгольм, называть не надо; еще рано; все зависит от того, как пойдет разговор в кабинете б о с с а, какова будет его реакция на ту информацию, которую собрали Роумэн, Спарк и Штирлиц.
   Криста молча улыбнулась Роумэну, показав глазами на отдушину; он отрицательно покачал головой, кивнув на телефон.
   - Знаешь, конопуша, если сегодня разговор пройдет так, как я надеюсь, и мне удастся за неделю закончить дело, мы с тобой, наконец, возьмем отпуск и отправимся на какой-нибудь маленький остров... Чтоб ни души... Сейчас стали рекламировать Сан Блас, всего час лета от Панамы, крошечные островки в океане, живут индейцы, ловят рыбу и собирают кокосовые орехи. Правда, было бы чудно?
   - Я даже боюсь об этом мечтать.
   - Всегда надо мечтать о самом прекрасном.
   - Только мечтай без оглядки.
   - Буду.
   - Какой мне надеть костюм?
   - Поскольку их у тебя всего два, надень первый.
   Роумэн рассмеялся:
   - Первый - это серый? Или синий?
   - Синий. К твоей седине идет синий цвет.
   - А галстук? Серый?
   - Красный. Почему все американцы так любят черные костюмы и черные галстуки? Вы одеваетесь, как гробовщики.
   - Не оскорбляй нацию. Я патриот.
   - Разве можно считать оскорблением замечание, которое продиктовано желанием лучшего?
   - Можно, - вздохнул Роумэн и поднялся из-за стола. - Омлет был прекрасен, только ты забыла его посолить, конопушка.
   - Правда?! Почему же ты не сказал?
   - Потому что у нас нет соли. Купи. Ладно? И потом никуда не уходи из дома, портье предупрежден. Двери запри на цепочку. Телефон, куда в случае чего звонить, ты знаешь. Ругай меня.
   - Мои друзья из театра говорили иначе: <Пожелай мне счастья и удачи>.
   - Так это ж актеры, конопуша...
   ...Выслушав Роумэна, - тот рассказал д е л о выборочно, Штирлица не упомянув, профессора Танка тоже, - Макайр поднялся и, закинув руки за спину, начал быстро и сосредоточенно ходить по кабинету; лоб разрезала продольная морщина, вокруг глаз собрались мелкие морщинки; остановившись у окна, он тихо сказал:
   - Но ведь это ужасно. Пол... Значит, они выжили! Неужели жертвы были принесены понапрасну?
   - Нет. Будь наши жертвы напрасными, наци действовали бы открыто. И не только в Европе, но и в нашей стране...
   - В какой мере ваши материалы против них носят уликовый характер?
   - Против каждого из тех людей, которых я назвал, есть по крайней мере два свидетельских показания. Все они члены НСДАП, люди СС, СД, гестапо или абвера. За каждым из них - преступление. Они должны быть отданы в руки правосудия...
   - Легко сказать... Те, кто живет в Германии, - одно дело, там легче... А как быть со Швецией? Или Аргентиной? У нас и так натянутые отношения с Пероном... А Испания? Португалия? Как быть там?
   - Очень просто: брать их там и вывозить. И передавать в руки Нюрнбергского трибунала.
   - <Вывозить>? Называйте вещи своими именами, Пол... Не <вывозить> и не <брать>, а организовывать похищения.... И вы прекрасно понимаете, что назавтра же после случившегося государственный департамент будет завален нотами протеста по поводу вмешательства во внутренние дела Мадрида или Байреса...
   - Что вы предлагаете? - Пол нахмурился, полез за сигаретами - плохой признак.
   - Ничего. Предлагаю подумать. Есть некоторая разница между вами, человеком, совершившим подвиг, - да, да, я понимаю, каково было собрать подобную информацию, это настоящий подвиг! - и мною, чиновником, который обязан санкционировать действия. Будь проклят мой пост, черт его совсем побери! Как вы отнесетесь к тому, чтобы подключить к операции дипломатов?
   - То есть? - Роумэн несколько опешил, достал из пачки <Лаки страйк> сигарету, закурил.
   - Пусть наши юристы подумают, как можно побольнее нажать на Аргентину, Испанию, Парагвай... На режимы, скрывающие у себя наци... Чтобы они выдали нам преступников...
   - Ну, зачем же так усложнять задачу? - Роумэн тяжело затянулся. Лучше пошлите телеграммы скрывающимся нацистам, адреса я могу вам сейчас продиктовать, с просьбой добровольно отдаться в руки нюрнбергского правосудия.
   - Мне не до смеха, Пол, - сухо заметил Макайр. - Я ошарашен случившимся. Я думаю, как лучше поступить. Думайте и вы.
   - Я же внес предложение: я вылетаю с бригадой ваших ребят и привожу всех этих наци в Нюрнберг. Как я это сделаю - моя забота. Риск беру на себя.
   - Нет, я беру на себя риск. Я, именно я. Пол, не обольщайтесь. Потому что я подпишу приказ на командирование вместе с вами моей бригады... Я и никто другой... А я не готов к тому, чтобы подписать такой приказ - его попросту не утвердят... Как вы отнесетесь к тому, чтобы попросить совета у Аллена?
   - Я считаю это оптимальным.
   - Думаете уговорить его на встречу? Он же отошел от дел, сидит в своем <Саливэн энд Кромвэл>, делает бизнес...
   - А вы не уговорите?
   - Боюсь, что нет. Я для него никто. Вы - это вы, за вами история нашей разведки.
   - Будет вам, Роберт. Не надо льстить в глаза, я себя чувствую законченным остолопом, потому что не знаю, как на это реагировать.
   - Решать, как реагировать, надо, если вам льстят в глаза. А я говорю правду. И вы это прекрасно знаете...
   <Зря я на него п е р, - подумал Роумэн, - и я бы, видимо, на его месте всаживал аппаратуру прослушивания в те места, где появляется мой сотрудник, женившийся на бывшем агенте врага... Для профессионала понятия "бывший " не существует... Он ни разу ни словом не посмел даже т р о н у т ь Кристу. А может быть, тебе так удобнее себя чувствовать? спросил себя Роумэн. - Это ведь ужасно, когда недоверие к своим не исчезает, а живет в тебе постоянно. Нет ничего ужаснее, когда ты должен оглядываться и перепроверять каждое слово человека, сидящего напротив тебя. Высшая привилегия гражданина - полнейшее доверие к окружающим и убежденность в том, что тебе платят тем же. Ничто так не поднимает человека, не вселяет в него уверенность в успехе начинания> ничто так не способствует рождению в нем борцовских качеств, как абсолютное, г а р а н т и р о в а н н о е законом доверие. Это угодно обществу средство против коррозии людских отношений, верный залог выявления в личности всего самого хорошего, что заложено в генах>.
   Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все п р о х о д я щ и е, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: <Роумэн? Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!>
   Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
   - Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
   - Именно так, мистер Даллес.
   - Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
   - Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
   - Что будете пить?
   - Хайбол.
   - Орешки?
   - С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
   - Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя.
   - С моей-то круглой мордой?
   - Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, - заметил Даллес. Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: <Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!>
   Роумэн улыбнулся:
   - Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
   - Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр.
   - С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
   - Ну, рассказывайте, что стряслось?
   - Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, - Роумэн достал <Лаки страйк> и начал крошить. маленькую, круглую сигарету.
   - Двадцати месяцев, - Даллес вздохнул. - Дальше.
   - Это, собственно, главное, - Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника.
   - И вас это действительно удивляет?
   - Конечно.
   - Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность.
   - Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
   - Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей?
   - Я - нет. Другие - да.
   - Кто именно?
   - Те люди, от которых зависит принятие решений.
   - Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
   - Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, - Роберт Макайр.
   - Хм... Это для меня несколько неожиданно... Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
   - Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против с и н д и к а т а... У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям...
   - А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
   - Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий - Гуарази, на контакт с лиссабонским б р а т с т в о м прилетал из Нью-Йорка, акцент бруклинский.