Работники скупки и домовой лавки, которые были ограблены восьмого и двенадцатого мая, пришли в управление для того, чтобы опознать одного из грабителей. В кабинете у Садчикова посадили трех парней, приглашенных студентов-практикантов из университета. Студенты все время улыбались и весело переглядывались - это была их первая практика. Садчиков сказал:
- Вы это, х-хлопцы, бросьте. Мы сейчас приведем т-того парня, так ему не до улыбок. Ясно? Вы его так сраз-зу под монастырь подведете. Так что давайте без шуток, пожалуйста...
Леньку посадили между двумя парнями - высокими, в легких теннисках. Четвертого, выпускника МГУ Сашу Савельева, устроили чуть поодаль. Садчиков оглядел их всех и попросил Костенко:
- Зови кассира из лавки.
Женщина вошла и остановилась у двери. Она испуганно посмотрела на четырех сидевших вдоль стены, а потом, как на спасителя, на Садчикова, усевшегося на подоконнике так, чтобы не было видно его лица.
- Вы здесь н-никого не узнаете? - спросил он. - Из тех, что у вас б-были?
Женщина осторожно скосила глаза, быстро пробежала взглядом по лицам четырех ребят и отрицательно покачала головой.
- Никого, - тихо сказала она.
- Никого? - переспросил Костенко.
Она снова покачала головой.
- Не слышу, - сказал Садчиков.
- Не узнаю, - сказала женщина.
- Спасибо. Вы с-свободны.
Костенко пригласил оценщика из скупки. Он вошел, огляделся, осторожно поклонился Саше Савельеву, который сидел чуть поодаль, потом перевел взгляд на Садчикова и спросил:
- Эти?
- Я вас хотел спросить...
- Ах, негодяи паршивые! - начал он, разглядывая трех, сидевших у стены. - Ах, паразиты поганые! Нет на вас креста, мерзавцы!
- Тише, тише, - сказал Костенко, - давайте без эмоций.
Оценщик еще раз внимательно осмотрел всех, а потом сказал:
- Из этой троицы никого.
- А этот? - показал Костенко на Савельева.
- Этот? В синей рубашке?
- Да...
Оценщик быстро взглянул на Садчикова, потом так же быстро на Костенко, словно желая выяснить, какой ответ их устроит, ничего по их глазам не понял и неопределенно протянул:
- Да... Лицо, прямо скажем...
- Какое? - спросил Садчиков.
- Вы же сказали - без эмоций...
- Я вас спрашиваю: он или нет?
- Как вам сказать...
- Ладно, спасибо, - сказал Костенко, - больше ничего не надо.
Девушка, которая выписывала в скупке чеки, оглядев всех, сразу же сказала:
- Здесь никого нет.
Садчиков облегченно вздохнул.
- Спасибо, ребята, - сказал Костенко. - А тебя, Савельев, надо в камеру. Лицо-то у тебя, "прямо скажем", а?
Ленька разлепил губы и спросил:
- Можно попить?
- Валяй, - ответил Садчиков. - Что, п-перетрусил?
- Нет. Теперь все равно.
- Глупость говоришь.
- Может быть... Только я так думаю...
- Глупость, - повторил Садчиков. - Сиди т-тут, я сейчас.
- Ты куда? - спросил Костенко.
- Да так... - ответил Садчиков. - Скоро вернусь.
Самсонов сидел у комиссара и плакал. Весь обмякший, жалкий и - это было сразу видно - тяжелобольной. Только поэтому комиссар сдерживался, чтобы не сказать ему всего того, что сказать бы следовало. "Не можете вместе жить - разойдитесь к черту! Себя мучаете и парня губите! Когда дома непорядок, дети в первую очередь гибнут. Хочешь видимость семьи сохранить, чтобы парня не травмировать, - уезжай к черту в свои леса! Наведывайся два раза в год: и жена твоя будет довольна, и дома тихо. А если она начнет здесь флирты там всякие с тити-мити, возьми парня к себе, в институт всегда успеет, а руками на стройке помахать тоже полезно. Для поэтов особенно. А так - вы грызетесь, а нам потом ребят в тюрьму сажай, да? Мы плохие, а вы хорошие и добренькие? Плачете, к сердцу нашему взываете, да? А оно у меня что, каменное, сердце-то? Или, может, нет?"
Комиссар засопел и, не удержавшись, сказал:
- Совести в вас ни на грош, товарищ Самсонов...
Вошел Садчиков и стал у порога.
- Да входите же, - досадливо поморщился комиссар.
- Он на тех д-делах не б-был.
- А вы сомневались?
- Если бы я не сом-мневался, вы б меня с работы уволили, т-товарищ комиссар.
- Тоже верно. Ну, что будем с ним делать? У парня, понимаете ли, завтра начинаются экзамены на аттестат зрелости. В восемь утра русский письменный.
- Знаю.
- Да. Сочинение. Парень-то с-способный, товарищ комиссар, явно с-способный...
- Куда его будем помещать? В приемник или пока подержим у нас, в камере?
Самсонов закрыл глаза ладонью и начал медленно раскачиваться на стуле - вперед-назад, вперед-назад...
Садчиков сказал:
- Я бы его отпус-стил по подписке. Вот и от-тец здесь. И чтоб без отца носу на улицу не высовывал...
- Отец - дело, конечно, великое. Только вы давайте свяжитесь со школой. Как они на это посмотрят... Пусть письмо мне напишут... Иначе я ничего не смогу сделать. Надо мной тоже много начальников, мил душа, сами знаете...
- Слушай, - сказал Садчиков Леньке, - мы т-тебя отпускаем до суда.
- Что?
- То, что с-слышишь. Отпускаем.
- Куда?
- В школу.
- А после?
- Домой. Сиди и н-носа не высовывай. После экзамена позвони - ты мне будешь нужен. Читу будем вместе ловить.
- Читу?
- Нет, г-гориллу, - сказал Садчиков. - Что-то ты, парень, соображать перестал от радости.
- И я сейчас могу уйти?
- Пропуск сначала надо в-выписать.
- Куда?
- В баню. Смотри с р-радости не натвори еще чего. Только завтра сразу после экзамена з-звони. Не забудешь? На телефон. Р-ребятам ничего не говори. Понял? Б-будут спрашивать - отшучивайся. Никто не должен знать, что ты был в к-кассе, а потом - у нас. Понял?
- Понял.
- Ну, будь здоров, Ленька. До з-завтра. Иди вниз, там отец ждет...
Самсонов бросился к Леньке и стал быстрыми сухими и очень холодными руками ощупывать его лицо, голову и плечи.
- Мальчик, мальчик, мальчик мой, - говорил он быстро, и губы у него тряслись, и лицо плясало, и слезы текли из глаз. - Ну что ты, что ты, Ленечка, ну не надо, все кончилось, мальчик, все прошло, не надо... Ну прости меня, мама тоже все поняла, она ждет нас, мальчик, она все поняла...
- Не надо, папочка, - так же быстро и тихо просил Ленька, - только не надо так говорить, папочка, ты так никогда не говорил. Не надо так со мной разговаривать, папочка.
Вечером у комиссара собрались Костенко, Садчиков и Росляков. Комиссар неторопливо расхаживал по кабинету, иногда задерживался возле окна, рассматривая прохожих. Докладывал Садчиков:
- Таким о-образом, взвесив собранные оперативные мат-териалы, мы предлагаем с завтрашнего дня установить к-круглосуточное дежурство и патрулирование по центральным улицам города с прочесыванием ресторанов. Думаю, что т-там, и только там, мы можем найти Назаренко. Выйти на п-прямые связи преступника нам пока что не удалось. Продолжаем разрабатывать в-версию тренера, по словам одного из опрошенных, длинного парня, сходного по п-приметам со вторым преступником. Тот, по-видимому, является г-главарем банды, но самое надежное - выйти на него ч-через Назаренко.
- Вы будете по улице Горького гулять, - сказал комиссар, - а он сейчас - ту-ту - в Сочи, может, едет. Или в Риге сидит в кафе и молочные коктейли пьет. Так может быть?
- Может, - согласился Садчиков.
- А вы себе тут на улице Горького курорт устраиваете.
- Курорт - на Черном море, - сказал Костенко.
- На Черном море, если быть точным, не курорт, а отдых, Костенко. Курорт - в Ессентуках, где кишки промывают...
- Мы не видим иного пути, - упрямо повторил Костенко.
- Вот и плохо. А вы что думаете, Росляков?
- То же, что товарищи...
Комиссар внимательно посмотрел на Костенко, пожевал губами, и некое подобие хитрой усмешки появилось у него на лице.
- Вы мне эту корпоративность бросьте! Костенко - якобинец, а вы свою голову имейте на плечах! В одну дуду дуете? Скучно жить, если все в одну дуду!
- Это не дуда, товарищ комиссар, - заметил Костенко, - а наше мнение...
- Засаду на квартире оставили? - спросил комиссар.
- Так точно.
- В отделениях его фотографии уже есть?
- Да, но только институтских времен.
- Что он, себе перманент, что ль, с тех пор накрутил? Ладно. День, от силы два побродите. Только трое вас - густо на одну улицу. Садчиков пусть будет здесь, а вы себе возьмите опера из пятидесятого, он улицу Горького как "Отче наш" знает. Росляков пускай еще раз пройдет по всем его связям. По всем. Вот так. Все. Можете быть свободны...
Маша
Теща Костенко работала на фабрике в ночную смену. В комнате было тихо и пахло свежевымытым полом. На столе рядом с тарелкой, на которой лежали помидор, два огурца и несколько ломтиков колбасы, белело письмо, придавленное ножом.
Костенко включил свет, сел к столу и вскрыл конверт.
"Здравствуй, милый!
Я сегодня видела очень хороший сон. Как будто мы пошли с Аришкой на пруд, туда, к заводи, около старой мельницы, и начали стирать белье. Мы очень долго стирали, потому что Ариша какая-то сумасшедшая, когда можно постирать. Она готова возиться в воде часами. От этого у нее пошли ужасные цыпки, и ты, пожалуйста, купи детского вазелина в тюбике и обязательно нам пришли. Так вот, стираю я белье и вдруг вижу, как по тропинке из леса идешь ты и кидаешь в нас камушками. Правда, чудесный сон? Во всяком случае, со значением. Это я к тому - когда у тебя будет отпуск? Ты ведь обещал скоро приехать, и мы тебя страшно ждем. Аришка ко мне все время пристает: "Скоро папа приедет?" Я говорю: "Скоро", а она: "Ты честно говоришь?" Я отвечаю: "Ну конечно". Тогда она улыбается и просит: "Скажи громче". Когда поедешь, обязательно купи в "Синтетике" ведерко и тазик, чтобы она не сидела в холодной воде. Солнце очень жжет, а вода по-прежнему холодная. Вообще этот год какой-то ненормальный. Бабки в деревне говорят, что високосный год очень опасен; они уверяют, что в високосный год опасно есть рыбу, потому что многие умирают, подавившись костями. Может быть, это чушь, только ты рыбу не ешь, пожалуйста, а то я очень волнуюсь.
Миленький мой, как ты там один? Я тебе, наверное, ужасно надоела со своими посланиями. Но спрашивать тебя, как и что ты ешь, нелепо, потому что я все прекрасно знаю, а помочь, даже если б жила рядом, не смогла. Говорят, когда питаешься без режима, надо есть аскорбинку. Это у нас на заводе давали, когда я работала в трубопрокатном. Я тебе все забывала об этом сказать, а тут вдруг вспомнила.
Но вечерам здесь поют песни. Знаешь, интересно, поют одни бабы. Мужики только слушают, сидят на завалинке, курят папиросы и слушают... Очень сосредоточенно слушают, будто работают... А до войны, мама говорила, и мужики пели... Аришка очень смешно выводит: "Летят утки и два гуся", слух у нее хороший, но я ни за что не буду заставлять ее учиться музыке. Это должно быть в человеке заложено - как жажда. Если она сама будет просить - тогда отдадим ее в школу... И потом пианино поставить некуда... Если мы еще пианино поставим - придется нам самим в палатке, на улице жить... Не ругайся в исполкоме: сколько уже терпели, теперь, наверное, недолго осталось... А вообще, была б моя воля и не окажись я твоей "подкаблучной женой", переехали бы мы в деревню, право слово... Наш участковый, дядя Прохор, так хорошо живет - ездит себе на лошади и нюхает воздух - где самогон пьют... Сирень цветет вовсю: деревня в белой кипени; рано утром выйдешь на крыльцо - туман еще лежит над рекой, и даже не верится, что это все правда... Ты заметил, когда очень красиво и хорошо, люди обычно говорят - "как в сказке".
Ой, приезжай, пожалуйста, скорее! Целуем тебя. А это тебе рисует Аришка: красную рыбу с белыми глазами, грозу и дождь. Целую. Маша".
Садчиков и Галя
- Послушай, Г-галка, - сказал Садчиков, - у нас все-таки нелепые законы.
- Это что-то новое у тебя, - сказала Галина Васильевна, - откуда такая оппозиционность?
- Нет, п-правда, - повторил Садчиков. - Мне сорок три, а уже пора на пенсию. За шестнадцать лет я в-выработался, как за пятьдес-сят.
- Напиши в правительство.
- Очень хорошая идея, - усмехнулся Садчиков, - там все ж-ждут моего письма, как манны небесной. Дети спят?
- Конечно. У Леночки болит горло, я боюсь, как бы она не заразила Никитку. Говорят, у нас во дворе ангина и коклюш.
- Да? Черт, п-плохо.
- У тебя прелестная реакция на мои сообщения, - заметила Галина Васильевна, - я завидую твоему спокойствию.
- Зависть - черное чувство, оно п-портит человека, - улыбнулся он.
- Не одно оно.
- Тоже верно. Слушай, у меня есть к-крахмальные рубашки?
- Ты сегодня совсем не похож на себя. Сначала пенсия, потом крахмальные рубашки. Где логика?
- Я ее оставляю на Петровке, в с-сейфе. Без нее мне легче дышится. Это довольно каверзная штука - логика.
- У тебя плохое настроение? Что-нибудь стряслось на работе?
- Да нет, ничего особенного.
Галина Васильевна отошла к шкафу и стала перебирать ящик с бельем.
- Бедный мой Садчиков! - сказала она, вздохнув. - У тебя нет крахмальных рубашек.
- Плохо. Вообще мне надо купить несколько крахмальных рубашек.
- Их не покупают. Их крахмалят дома.
- Это я хитрил. Только дети думают, что соленые огурцы растут на грядках.
- Городские дети...
- Деревенские тоже. До г-года.
- До трех.
Садчиков предложил:
- Сойдемся на двух, а?
- Ты ужасно испортился за последнее время, - вздохнула Галина Васильевна. - Этот жаргон: "сойдемся".
- Тебе б-больше нравится "разойдемся"? - спросил Садчиков.
Галина Васильевна обернулась к нему, закрыла ящик с бельем и медленно ответила:
- Иногда.
- Что с-с т-тобой?
- Ничего.
- Я спрашиваю т-тебя.
- А я отвечаю. Это твой обычный ответ. "Ничего" - и все тут.
- Ты же умная ж-женщина.
- Боюсь, что ты ошибаешься. Сейчас с умными женщинами туго. А особенно с женами.
- Что с т-тобой, Галка? - повторил Садчиков.
- Ничего, - ответила она и, взяв его белую рубашку, ушла в ванную комнату.
Он вошел к детям. Они спали, разметавшись в своих кроватках. Садчиков любил подолгу смотреть, как они спали. Тогда все дневное, тягостное отходило, растворялось, а потом исчезало вовсе.
"Семь лет, говорят, критический срок в браке, - думал он. - Сначала три года, потом семь, а потом одиннадцать. Если пережить эти три рубежа, тогда все будет в порядке. Значит, три мы пережили. Сейчас остается пережить семь. А что, собственно, случилось? Почему она сегодня такая? Просто отмечает семилетие как фактор? Если б ей делать нечего, а то ведь и в клинике работает, и дома. А почему, собственно, я сразу начинаю с нее? Может быть, начинать надо с меня? Наверное, да. Хотя считается, что в семье все от женщины. От нее идут и спокойствие и неурядицы. Считается? А почему так считается? Черт, как бы сохранить - внешне - все атрибуты влюбленности? Женщины все-таки ужасно любят внешние проявления влюбленности. Они смущаются, когда им целуют руку, но им же это нравится. Разве нет? Теперь буду каждый вечер целовать Галке руку, - усмехнувшись, решил Садчиков, - может быть, это ее успокоит..."
...Она разводила крахмал на кухне и плакала так, чтобы он не мог ее слышать. Думала: "Мы с ним живем вместе, а ведь я ему чужая. Он живет своим делом, куда мне нельзя соваться, иначе по носу дадут, как любопытной кошке. А разве все так должно быть? Зачем же тогда одна крыша? Или это во мне говорит наша исконная бабья дурость? Что мне надо? Он не пьяница, не гуляка - чего же еще? Но ведь подло так думать по отношению к себе самой. Это значит - совсем не уважать себя. Раз водку не пьет, и с чужими бабами не спит, и деньги домой приносит - значит, все хорошо, да? А сердце хочет еще чего-то... Тот маленький красный комочек, который я режу и шью, он хочет чего-то еще, того, чего у нас нет. А чего у нас нет? Журналов вслух не читаем? В зоопарк с детьми не ходим? Чего же мне надо? Может быть, я негодяйка просто-напросто? Может, это во мне инстинкты разгулялись в тридцать пять лет, а я под них подвожу основу?"
Галина Васильевна вздрогнула и стала быстро мыть лицо чтобы он не заметил, как она плакала. Потом она накрахмалила рубашку и тихонько позвала:
- Милый, не сердись, пожалуйста, это я просто дура.
Но Садчиков не слышал ее. Он спал, укрыв голову подушкой, и стонал во сне.
Галина Васильевна присела на стул возле кровати и долго смотрела на спящего Садчикова.
"Ничего у нас не выйдет с ним, - вдруг отчетливо и горько поняла она. - У него своя жизнь, а у меня - своя. Только моя жизнь интересней его: когда я в клинике, среди моих друзей, я себя чувствую совсем иначе. Я ведь прощаю и Григорию Павловичу, и Роману, и Нине Константиновне то, что никогда бы не простила Садчикову: и злую шутку, и даже крик - Роман кричит как полоумный, когда делает обход... Зачем же я мучаю бедного Садчикова, которому стольким обязана? Развестись? А ведь он меня любит... Никто и никогда так не будет меня любить, как он... Хотя, может быть, важнее, чтобы т ы любила, а не тебя любили... Как это говорят юристы - "модус вивенди"? Наверное, нельзя оставлять детей без отца... Надо жить, сохраняя приличия, хотя нет ничего страшнее, чем брак без любви... Все равно, рано или поздно, это отомстит нам - и мне и ему... Сказать ему, что надо расстаться? Он не поймет... Добрый, милый Садчиков... Он не поймет... Он живет по своим законам, и он решит, что я спятила... И - наверное правильно решит..."
Чита и Сударь
Как правило, люди не очень умные обладают изумительным чувством интуиции. Это труднообъяснимо, но это так. В тот самый день, когда пришел Сударь и попросил спрятать пистолет, Чита испугался, но давнишнему другу отказать не посмел. С тех пор он стал бояться ночевать дома один. Он приглашал свою любовницу Надю - натурщицу из художественного училища, но все равно не мог заснуть до трех, а то и пяти часов утра.
- Надя, - шептал он, - ты только не спи.
- А что? - сонно спрашивала женщина.
- На лестнице кто-то стоит, - говорил он. - Ты никому не рассказывала, что у меня будешь?
- Любовнику говорила, - сонно шутила Надя и отворачивалась от него к стенке.
- Надя, - шептал он, - ты завтра днем поспишь, а пока лучше поговори со мной.
- Да ну тебя... Зазывает, а сам только говорит. Что я тебе, для собеседований нужна? Или для любви?
Надя снова засыпала, а Чита лежал и смотрел в потолок. Он не мог себе объяснить, чего он боялся, но страх был четок и осязаем. Особенно под утро, когда воцарялась тишина и все вокруг делалось непроглядно темным, а потому зловещим. Эти ночи без сна казались ему бесконечными. После трех дней Чита понял, что дальше он так не может. И он пошел к Сударю...
Сударь жил на окраине, в новом доме, где им с матерью дали однокомнатную квартиру после того, как отец Сударя был арестован по делу Берия органами государственной безопасности.
Мать круглый год жила в Сухуми, у мужа покойной сестры, а Сударь был здесь, в Москве. После того как отец был арестован, Сударь продолжал работать тренером. Он был хорошим бегуном, но мастером спорта не стал, потому что пил. Когда был отец, он не думал о деньгах. Когда отца не стало, он начал думать о деньгах. Сначала он занялся перепродажей магнитофонов и приемников. Он заработал сразу несколько тысяч рублей, часть пропил, а часть положил на сберкнижку. Потом, почувствовав, что перепродажа магнитофонов - шаткое и опасное дело, он переключился на спекуляцию рыбой. У Сударя была "Победа", он уезжал в пятницу на Большую Волгу, покупал задарма в рыболовецком колхозе двести килограммов свежих окуней, а в субботу утром уже стоял около ворот Малаховского колхозного рынка. Здесь у него были свои люди, они брали товар оптом, и Сударь увозил домой пару тысяч: на неделю ему хватало. Потом барышников забрала милиция, и Сударь, приехав в субботу к условленному месту, остался ни с чем. Рыба протухла, и он, помотавшись по московским базарам без толку, ночью выбросил ее в Москву-реку. Приехав домой, он напился до зеленых чертей и начал бить о стены блюдца и чашки.
Утром он долго не мог сообразить, что с ним. Голова трещала, во рту было горько, руки тряслись. Он поехал на стадион, но вести занятия не мог, потому что очень мутило. Его строго предупредили, а занятия перенесли на другой день. Сударь уехал за город, туда, где раньше у них была дача, и лег в высокую траву.
"Ненавижу все! - пронеслось в мозгу. - Все и всех ненавижу. Они у меня отняли то, что было моим. За это они должны поплатиться".
Сударь лежал в траве, смотрел в небо и продолжал думать: "А кто они? Люди. И те, которые наверху, и те, кто внизу. Все они виноваты в том, что случилось со мной". Сударь вспоминал, что с потерей отца он лишился всего, к чему привык с детства. А привык он к шоферам, которые возили его с девушками за город; к паюсной икре и дорогим коньякам, которые обычно пил отец; к лучшим портным и к деньгам, которые были у него всегда. Впервые отец дал ему денег, когда он учился в пятом классе. Мальчик попросил отца в воскресенье помочь ему с арифметической задачей - у него никак не сходился ответ. Отец достал из заднего кармана галифе пачку денег и сказал: "Пусть тебе наймут репетитора". Потом он научился понимать - что можно было просить у отца, а что - нельзя. Он понял, например, что нельзя просить отца пойти с ним в зоопарк или в Парк культуры. Он завидовал тем ребятам, которые ходили с родителями в кино и театры - он был этого лишен. Он не мог просить отца сыграть с ним в "морской бой", в "слова" или в шахматы. Но зато - став взрослее, он себя успокаивал этим - он всегда мог попросить у отца машину, деньги, путевку на юг. Но он помнил, и сейчас до ужаса ясно видел, как отец, вернувшись с работы под утро, бледный, с белыми глазами, бил мать нагайкой, а потом запирал ее в уборной и приводил к себе молчаливых пьяных женщин. Сударь помнил, как отец, загнав его в угол, избил до полусмерти. Сударь на всю жизнь запомнил страшное лицо отца, его синюю шею и железные кулаки, поросшие белыми торчащими волосинками. Сударь тогда мечтал о том, чтобы отец умер, а им бы дали пенсию и оставили машину, дачу и шофера. Но отец не успел умереть. Его расстреляли вместе с Берия.
...Вернувшись в Москву вечером, Сударь проткнул шилом несколько баллонов у машин, которые стояли в их дворе. Он смотрел из окна, как владельцы, чертыхаясь, клеили баллоны и ругали милицию, которая не может навести порядка. Он стоял у окна, тихо смеялся и чувствовал себя отомщенным - хоть в малости.
С работы его прогнали через полгода за пьянство. Тогда он начал отгонять машины от автомагазина на Бакунинской до берегов Черного моря тем, которые сами не умели водить. Ему за это неплохо платили, и неделю он ни о чем не думал, а только вел машину и пел песни. А потом и это кончилось: с него взяли в милиции подписку об устройстве на работу. Сударь начал работать снабженцем на текстильной фабрике. Именно здесь он и познакомился с человеком, который называл себя Прохором. Здесь он впервые попробовал, что такое наркотик; здесь он впервые - в холодном, яростном полубреду - услышал "программу" Прохора: как и кому надо мстить.
Чита пришел к Сударю вместе с Надей.
- Слушай, - сказал он, пока Надя варила на кухне макароны, - хочешь, я тебе мою Надьку на ночь оставлю, а?
- Хочу.
- Такая, знаешь, женщина...
- Ничего бабец.
- Только пистолет у меня забери.
Сударь ответил:
- Не-е. Ты у меня на крючке с этим пистолетом. Хочешь, в милицию позвоню? Обыск, кандалы, пять лет тюрьмы - и с пламенным приветом! Надька и так ко мне в кровать прыгнет.
- Сволочь ты...
- Ну-ну!
- Тогда четвертак дай. Я спать не могу - страшно. Может захмелюсь усну...
- Ничего, потом отоспишься. А деньги - их зарабатывать надо, а не клянчить.
- Как?
- Умно. Хочешь пятьсот рублей получить?
- Пятьдесят?
- Пятьсот. Пять тысяч по-старому.
- Конечно, хочу.
- Ну и ладно. Завтра получишь.
- Только слушай, Сударь... Может, ты что-нибудь не то придумал?
- То! Я всегда то, что надо, придумываю.
- На преступление не пойду.
- Ой, какой передовой! Может, в народную дружину записался? А? Мы тебе рекомендацию справим, характеристику дадим... Добровольцем-комсомольцем на целину не хочешь? А? Что молчишь? Ты не молчи, ты мне отвечай...
- Я на преступление не пойду, - повторил Чита. - Сколько б ты мне ни сулил.
- Молчи. Ты только молчи и меня не беси, понял? "Не пойду на преступление"! А кто у меня на кровати Милку изнасиловал? Кто? Ей пятнадцать, она несовершеннолетняя, это забыл? А кто со мной часы у пьяного старика в подъезде снял? Это забыл? А кто мне про ящики с водкой сказал? Это тоже забыл? А кто таксиста ключом по голове бил? Я? Или ты? Номер-то я помню: ММТ 98-20! Девятый парк, восьмая колонна, мальчик! Он тебя узнает, обрадуется! На мои деньги пить, жрать и с бабами шустрить ты мастак, да? Пошел вон отсюда! Ну!
- Что ты взъелся? Я про тебя тоже знаю...
- Я сам про себя ничего не знаю. Давай греби отсюда, греби.
- Дай пожрать-то.
- Не будет тебе здесь жратвы.
- Мне ехать не на чем.
- Пешком топай. Или динамо крути - это твоя специальность.
- Погоди, Саш, давай по-душевному лучше поговорим. Ты сразу не кипятись только. Ты мне объясни все толком.
- "Толком"... Я больше тебя жить хочу, понял? Я глупость не сделаю, не думай. Я семь раз взвешу, один раз отрежу. И если тебя зову, так будь спокоен - значит, все у меня проверено, значит, все как надо будет. Люди трусы. Видят, как жулик в карман лезет, - отвернутся, потому что за свою шкуру дрожат. А если пистолет в рыло - он потечет вовсе, понял? Сколько надо, чтобы взять деньги? Две минуты. И машина у подъезда. С другим номером. Двадцать тысяч на четверых. Шоферу - кусок и нам по пятерке.
- А остальные куда? - быстро подсчитав, спросил Чита.
- В Дом ребенка, - ответил Сударь и засмеялся.
Он продолжал смеяться и тогда, когда ушли Надя и Чита. Смеясь, он подошел к тумбочке, на которой стоял телевизор, открыл дверцы и достал наркотик. После этого он еще несколько минут смеялся, а потом, тяжело вздохнув, лег на тахту и закрыл глаза. Полежав минуты три с закрытыми глазами, он сел к телефону и стал ждать звонка. Ровно в семь к нему позвонили. Перед тем как снять трубку, Сударь вытер вспотевшие ладони о лацкан пиджака и внимательно их осмотрел. Ладони были неестественного цвета.
- Вы это, х-хлопцы, бросьте. Мы сейчас приведем т-того парня, так ему не до улыбок. Ясно? Вы его так сраз-зу под монастырь подведете. Так что давайте без шуток, пожалуйста...
Леньку посадили между двумя парнями - высокими, в легких теннисках. Четвертого, выпускника МГУ Сашу Савельева, устроили чуть поодаль. Садчиков оглядел их всех и попросил Костенко:
- Зови кассира из лавки.
Женщина вошла и остановилась у двери. Она испуганно посмотрела на четырех сидевших вдоль стены, а потом, как на спасителя, на Садчикова, усевшегося на подоконнике так, чтобы не было видно его лица.
- Вы здесь н-никого не узнаете? - спросил он. - Из тех, что у вас б-были?
Женщина осторожно скосила глаза, быстро пробежала взглядом по лицам четырех ребят и отрицательно покачала головой.
- Никого, - тихо сказала она.
- Никого? - переспросил Костенко.
Она снова покачала головой.
- Не слышу, - сказал Садчиков.
- Не узнаю, - сказала женщина.
- Спасибо. Вы с-свободны.
Костенко пригласил оценщика из скупки. Он вошел, огляделся, осторожно поклонился Саше Савельеву, который сидел чуть поодаль, потом перевел взгляд на Садчикова и спросил:
- Эти?
- Я вас хотел спросить...
- Ах, негодяи паршивые! - начал он, разглядывая трех, сидевших у стены. - Ах, паразиты поганые! Нет на вас креста, мерзавцы!
- Тише, тише, - сказал Костенко, - давайте без эмоций.
Оценщик еще раз внимательно осмотрел всех, а потом сказал:
- Из этой троицы никого.
- А этот? - показал Костенко на Савельева.
- Этот? В синей рубашке?
- Да...
Оценщик быстро взглянул на Садчикова, потом так же быстро на Костенко, словно желая выяснить, какой ответ их устроит, ничего по их глазам не понял и неопределенно протянул:
- Да... Лицо, прямо скажем...
- Какое? - спросил Садчиков.
- Вы же сказали - без эмоций...
- Я вас спрашиваю: он или нет?
- Как вам сказать...
- Ладно, спасибо, - сказал Костенко, - больше ничего не надо.
Девушка, которая выписывала в скупке чеки, оглядев всех, сразу же сказала:
- Здесь никого нет.
Садчиков облегченно вздохнул.
- Спасибо, ребята, - сказал Костенко. - А тебя, Савельев, надо в камеру. Лицо-то у тебя, "прямо скажем", а?
Ленька разлепил губы и спросил:
- Можно попить?
- Валяй, - ответил Садчиков. - Что, п-перетрусил?
- Нет. Теперь все равно.
- Глупость говоришь.
- Может быть... Только я так думаю...
- Глупость, - повторил Садчиков. - Сиди т-тут, я сейчас.
- Ты куда? - спросил Костенко.
- Да так... - ответил Садчиков. - Скоро вернусь.
Самсонов сидел у комиссара и плакал. Весь обмякший, жалкий и - это было сразу видно - тяжелобольной. Только поэтому комиссар сдерживался, чтобы не сказать ему всего того, что сказать бы следовало. "Не можете вместе жить - разойдитесь к черту! Себя мучаете и парня губите! Когда дома непорядок, дети в первую очередь гибнут. Хочешь видимость семьи сохранить, чтобы парня не травмировать, - уезжай к черту в свои леса! Наведывайся два раза в год: и жена твоя будет довольна, и дома тихо. А если она начнет здесь флирты там всякие с тити-мити, возьми парня к себе, в институт всегда успеет, а руками на стройке помахать тоже полезно. Для поэтов особенно. А так - вы грызетесь, а нам потом ребят в тюрьму сажай, да? Мы плохие, а вы хорошие и добренькие? Плачете, к сердцу нашему взываете, да? А оно у меня что, каменное, сердце-то? Или, может, нет?"
Комиссар засопел и, не удержавшись, сказал:
- Совести в вас ни на грош, товарищ Самсонов...
Вошел Садчиков и стал у порога.
- Да входите же, - досадливо поморщился комиссар.
- Он на тех д-делах не б-был.
- А вы сомневались?
- Если бы я не сом-мневался, вы б меня с работы уволили, т-товарищ комиссар.
- Тоже верно. Ну, что будем с ним делать? У парня, понимаете ли, завтра начинаются экзамены на аттестат зрелости. В восемь утра русский письменный.
- Знаю.
- Да. Сочинение. Парень-то с-способный, товарищ комиссар, явно с-способный...
- Куда его будем помещать? В приемник или пока подержим у нас, в камере?
Самсонов закрыл глаза ладонью и начал медленно раскачиваться на стуле - вперед-назад, вперед-назад...
Садчиков сказал:
- Я бы его отпус-стил по подписке. Вот и от-тец здесь. И чтоб без отца носу на улицу не высовывал...
- Отец - дело, конечно, великое. Только вы давайте свяжитесь со школой. Как они на это посмотрят... Пусть письмо мне напишут... Иначе я ничего не смогу сделать. Надо мной тоже много начальников, мил душа, сами знаете...
- Слушай, - сказал Садчиков Леньке, - мы т-тебя отпускаем до суда.
- Что?
- То, что с-слышишь. Отпускаем.
- Куда?
- В школу.
- А после?
- Домой. Сиди и н-носа не высовывай. После экзамена позвони - ты мне будешь нужен. Читу будем вместе ловить.
- Читу?
- Нет, г-гориллу, - сказал Садчиков. - Что-то ты, парень, соображать перестал от радости.
- И я сейчас могу уйти?
- Пропуск сначала надо в-выписать.
- Куда?
- В баню. Смотри с р-радости не натвори еще чего. Только завтра сразу после экзамена з-звони. Не забудешь? На телефон. Р-ребятам ничего не говори. Понял? Б-будут спрашивать - отшучивайся. Никто не должен знать, что ты был в к-кассе, а потом - у нас. Понял?
- Понял.
- Ну, будь здоров, Ленька. До з-завтра. Иди вниз, там отец ждет...
Самсонов бросился к Леньке и стал быстрыми сухими и очень холодными руками ощупывать его лицо, голову и плечи.
- Мальчик, мальчик, мальчик мой, - говорил он быстро, и губы у него тряслись, и лицо плясало, и слезы текли из глаз. - Ну что ты, что ты, Ленечка, ну не надо, все кончилось, мальчик, все прошло, не надо... Ну прости меня, мама тоже все поняла, она ждет нас, мальчик, она все поняла...
- Не надо, папочка, - так же быстро и тихо просил Ленька, - только не надо так говорить, папочка, ты так никогда не говорил. Не надо так со мной разговаривать, папочка.
Вечером у комиссара собрались Костенко, Садчиков и Росляков. Комиссар неторопливо расхаживал по кабинету, иногда задерживался возле окна, рассматривая прохожих. Докладывал Садчиков:
- Таким о-образом, взвесив собранные оперативные мат-териалы, мы предлагаем с завтрашнего дня установить к-круглосуточное дежурство и патрулирование по центральным улицам города с прочесыванием ресторанов. Думаю, что т-там, и только там, мы можем найти Назаренко. Выйти на п-прямые связи преступника нам пока что не удалось. Продолжаем разрабатывать в-версию тренера, по словам одного из опрошенных, длинного парня, сходного по п-приметам со вторым преступником. Тот, по-видимому, является г-главарем банды, но самое надежное - выйти на него ч-через Назаренко.
- Вы будете по улице Горького гулять, - сказал комиссар, - а он сейчас - ту-ту - в Сочи, может, едет. Или в Риге сидит в кафе и молочные коктейли пьет. Так может быть?
- Может, - согласился Садчиков.
- А вы себе тут на улице Горького курорт устраиваете.
- Курорт - на Черном море, - сказал Костенко.
- На Черном море, если быть точным, не курорт, а отдых, Костенко. Курорт - в Ессентуках, где кишки промывают...
- Мы не видим иного пути, - упрямо повторил Костенко.
- Вот и плохо. А вы что думаете, Росляков?
- То же, что товарищи...
Комиссар внимательно посмотрел на Костенко, пожевал губами, и некое подобие хитрой усмешки появилось у него на лице.
- Вы мне эту корпоративность бросьте! Костенко - якобинец, а вы свою голову имейте на плечах! В одну дуду дуете? Скучно жить, если все в одну дуду!
- Это не дуда, товарищ комиссар, - заметил Костенко, - а наше мнение...
- Засаду на квартире оставили? - спросил комиссар.
- Так точно.
- В отделениях его фотографии уже есть?
- Да, но только институтских времен.
- Что он, себе перманент, что ль, с тех пор накрутил? Ладно. День, от силы два побродите. Только трое вас - густо на одну улицу. Садчиков пусть будет здесь, а вы себе возьмите опера из пятидесятого, он улицу Горького как "Отче наш" знает. Росляков пускай еще раз пройдет по всем его связям. По всем. Вот так. Все. Можете быть свободны...
Маша
Теща Костенко работала на фабрике в ночную смену. В комнате было тихо и пахло свежевымытым полом. На столе рядом с тарелкой, на которой лежали помидор, два огурца и несколько ломтиков колбасы, белело письмо, придавленное ножом.
Костенко включил свет, сел к столу и вскрыл конверт.
"Здравствуй, милый!
Я сегодня видела очень хороший сон. Как будто мы пошли с Аришкой на пруд, туда, к заводи, около старой мельницы, и начали стирать белье. Мы очень долго стирали, потому что Ариша какая-то сумасшедшая, когда можно постирать. Она готова возиться в воде часами. От этого у нее пошли ужасные цыпки, и ты, пожалуйста, купи детского вазелина в тюбике и обязательно нам пришли. Так вот, стираю я белье и вдруг вижу, как по тропинке из леса идешь ты и кидаешь в нас камушками. Правда, чудесный сон? Во всяком случае, со значением. Это я к тому - когда у тебя будет отпуск? Ты ведь обещал скоро приехать, и мы тебя страшно ждем. Аришка ко мне все время пристает: "Скоро папа приедет?" Я говорю: "Скоро", а она: "Ты честно говоришь?" Я отвечаю: "Ну конечно". Тогда она улыбается и просит: "Скажи громче". Когда поедешь, обязательно купи в "Синтетике" ведерко и тазик, чтобы она не сидела в холодной воде. Солнце очень жжет, а вода по-прежнему холодная. Вообще этот год какой-то ненормальный. Бабки в деревне говорят, что високосный год очень опасен; они уверяют, что в високосный год опасно есть рыбу, потому что многие умирают, подавившись костями. Может быть, это чушь, только ты рыбу не ешь, пожалуйста, а то я очень волнуюсь.
Миленький мой, как ты там один? Я тебе, наверное, ужасно надоела со своими посланиями. Но спрашивать тебя, как и что ты ешь, нелепо, потому что я все прекрасно знаю, а помочь, даже если б жила рядом, не смогла. Говорят, когда питаешься без режима, надо есть аскорбинку. Это у нас на заводе давали, когда я работала в трубопрокатном. Я тебе все забывала об этом сказать, а тут вдруг вспомнила.
Но вечерам здесь поют песни. Знаешь, интересно, поют одни бабы. Мужики только слушают, сидят на завалинке, курят папиросы и слушают... Очень сосредоточенно слушают, будто работают... А до войны, мама говорила, и мужики пели... Аришка очень смешно выводит: "Летят утки и два гуся", слух у нее хороший, но я ни за что не буду заставлять ее учиться музыке. Это должно быть в человеке заложено - как жажда. Если она сама будет просить - тогда отдадим ее в школу... И потом пианино поставить некуда... Если мы еще пианино поставим - придется нам самим в палатке, на улице жить... Не ругайся в исполкоме: сколько уже терпели, теперь, наверное, недолго осталось... А вообще, была б моя воля и не окажись я твоей "подкаблучной женой", переехали бы мы в деревню, право слово... Наш участковый, дядя Прохор, так хорошо живет - ездит себе на лошади и нюхает воздух - где самогон пьют... Сирень цветет вовсю: деревня в белой кипени; рано утром выйдешь на крыльцо - туман еще лежит над рекой, и даже не верится, что это все правда... Ты заметил, когда очень красиво и хорошо, люди обычно говорят - "как в сказке".
Ой, приезжай, пожалуйста, скорее! Целуем тебя. А это тебе рисует Аришка: красную рыбу с белыми глазами, грозу и дождь. Целую. Маша".
Садчиков и Галя
- Послушай, Г-галка, - сказал Садчиков, - у нас все-таки нелепые законы.
- Это что-то новое у тебя, - сказала Галина Васильевна, - откуда такая оппозиционность?
- Нет, п-правда, - повторил Садчиков. - Мне сорок три, а уже пора на пенсию. За шестнадцать лет я в-выработался, как за пятьдес-сят.
- Напиши в правительство.
- Очень хорошая идея, - усмехнулся Садчиков, - там все ж-ждут моего письма, как манны небесной. Дети спят?
- Конечно. У Леночки болит горло, я боюсь, как бы она не заразила Никитку. Говорят, у нас во дворе ангина и коклюш.
- Да? Черт, п-плохо.
- У тебя прелестная реакция на мои сообщения, - заметила Галина Васильевна, - я завидую твоему спокойствию.
- Зависть - черное чувство, оно п-портит человека, - улыбнулся он.
- Не одно оно.
- Тоже верно. Слушай, у меня есть к-крахмальные рубашки?
- Ты сегодня совсем не похож на себя. Сначала пенсия, потом крахмальные рубашки. Где логика?
- Я ее оставляю на Петровке, в с-сейфе. Без нее мне легче дышится. Это довольно каверзная штука - логика.
- У тебя плохое настроение? Что-нибудь стряслось на работе?
- Да нет, ничего особенного.
Галина Васильевна отошла к шкафу и стала перебирать ящик с бельем.
- Бедный мой Садчиков! - сказала она, вздохнув. - У тебя нет крахмальных рубашек.
- Плохо. Вообще мне надо купить несколько крахмальных рубашек.
- Их не покупают. Их крахмалят дома.
- Это я хитрил. Только дети думают, что соленые огурцы растут на грядках.
- Городские дети...
- Деревенские тоже. До г-года.
- До трех.
Садчиков предложил:
- Сойдемся на двух, а?
- Ты ужасно испортился за последнее время, - вздохнула Галина Васильевна. - Этот жаргон: "сойдемся".
- Тебе б-больше нравится "разойдемся"? - спросил Садчиков.
Галина Васильевна обернулась к нему, закрыла ящик с бельем и медленно ответила:
- Иногда.
- Что с-с т-тобой?
- Ничего.
- Я спрашиваю т-тебя.
- А я отвечаю. Это твой обычный ответ. "Ничего" - и все тут.
- Ты же умная ж-женщина.
- Боюсь, что ты ошибаешься. Сейчас с умными женщинами туго. А особенно с женами.
- Что с т-тобой, Галка? - повторил Садчиков.
- Ничего, - ответила она и, взяв его белую рубашку, ушла в ванную комнату.
Он вошел к детям. Они спали, разметавшись в своих кроватках. Садчиков любил подолгу смотреть, как они спали. Тогда все дневное, тягостное отходило, растворялось, а потом исчезало вовсе.
"Семь лет, говорят, критический срок в браке, - думал он. - Сначала три года, потом семь, а потом одиннадцать. Если пережить эти три рубежа, тогда все будет в порядке. Значит, три мы пережили. Сейчас остается пережить семь. А что, собственно, случилось? Почему она сегодня такая? Просто отмечает семилетие как фактор? Если б ей делать нечего, а то ведь и в клинике работает, и дома. А почему, собственно, я сразу начинаю с нее? Может быть, начинать надо с меня? Наверное, да. Хотя считается, что в семье все от женщины. От нее идут и спокойствие и неурядицы. Считается? А почему так считается? Черт, как бы сохранить - внешне - все атрибуты влюбленности? Женщины все-таки ужасно любят внешние проявления влюбленности. Они смущаются, когда им целуют руку, но им же это нравится. Разве нет? Теперь буду каждый вечер целовать Галке руку, - усмехнувшись, решил Садчиков, - может быть, это ее успокоит..."
...Она разводила крахмал на кухне и плакала так, чтобы он не мог ее слышать. Думала: "Мы с ним живем вместе, а ведь я ему чужая. Он живет своим делом, куда мне нельзя соваться, иначе по носу дадут, как любопытной кошке. А разве все так должно быть? Зачем же тогда одна крыша? Или это во мне говорит наша исконная бабья дурость? Что мне надо? Он не пьяница, не гуляка - чего же еще? Но ведь подло так думать по отношению к себе самой. Это значит - совсем не уважать себя. Раз водку не пьет, и с чужими бабами не спит, и деньги домой приносит - значит, все хорошо, да? А сердце хочет еще чего-то... Тот маленький красный комочек, который я режу и шью, он хочет чего-то еще, того, чего у нас нет. А чего у нас нет? Журналов вслух не читаем? В зоопарк с детьми не ходим? Чего же мне надо? Может быть, я негодяйка просто-напросто? Может, это во мне инстинкты разгулялись в тридцать пять лет, а я под них подвожу основу?"
Галина Васильевна вздрогнула и стала быстро мыть лицо чтобы он не заметил, как она плакала. Потом она накрахмалила рубашку и тихонько позвала:
- Милый, не сердись, пожалуйста, это я просто дура.
Но Садчиков не слышал ее. Он спал, укрыв голову подушкой, и стонал во сне.
Галина Васильевна присела на стул возле кровати и долго смотрела на спящего Садчикова.
"Ничего у нас не выйдет с ним, - вдруг отчетливо и горько поняла она. - У него своя жизнь, а у меня - своя. Только моя жизнь интересней его: когда я в клинике, среди моих друзей, я себя чувствую совсем иначе. Я ведь прощаю и Григорию Павловичу, и Роману, и Нине Константиновне то, что никогда бы не простила Садчикову: и злую шутку, и даже крик - Роман кричит как полоумный, когда делает обход... Зачем же я мучаю бедного Садчикова, которому стольким обязана? Развестись? А ведь он меня любит... Никто и никогда так не будет меня любить, как он... Хотя, может быть, важнее, чтобы т ы любила, а не тебя любили... Как это говорят юристы - "модус вивенди"? Наверное, нельзя оставлять детей без отца... Надо жить, сохраняя приличия, хотя нет ничего страшнее, чем брак без любви... Все равно, рано или поздно, это отомстит нам - и мне и ему... Сказать ему, что надо расстаться? Он не поймет... Добрый, милый Садчиков... Он не поймет... Он живет по своим законам, и он решит, что я спятила... И - наверное правильно решит..."
Чита и Сударь
Как правило, люди не очень умные обладают изумительным чувством интуиции. Это труднообъяснимо, но это так. В тот самый день, когда пришел Сударь и попросил спрятать пистолет, Чита испугался, но давнишнему другу отказать не посмел. С тех пор он стал бояться ночевать дома один. Он приглашал свою любовницу Надю - натурщицу из художественного училища, но все равно не мог заснуть до трех, а то и пяти часов утра.
- Надя, - шептал он, - ты только не спи.
- А что? - сонно спрашивала женщина.
- На лестнице кто-то стоит, - говорил он. - Ты никому не рассказывала, что у меня будешь?
- Любовнику говорила, - сонно шутила Надя и отворачивалась от него к стенке.
- Надя, - шептал он, - ты завтра днем поспишь, а пока лучше поговори со мной.
- Да ну тебя... Зазывает, а сам только говорит. Что я тебе, для собеседований нужна? Или для любви?
Надя снова засыпала, а Чита лежал и смотрел в потолок. Он не мог себе объяснить, чего он боялся, но страх был четок и осязаем. Особенно под утро, когда воцарялась тишина и все вокруг делалось непроглядно темным, а потому зловещим. Эти ночи без сна казались ему бесконечными. После трех дней Чита понял, что дальше он так не может. И он пошел к Сударю...
Сударь жил на окраине, в новом доме, где им с матерью дали однокомнатную квартиру после того, как отец Сударя был арестован по делу Берия органами государственной безопасности.
Мать круглый год жила в Сухуми, у мужа покойной сестры, а Сударь был здесь, в Москве. После того как отец был арестован, Сударь продолжал работать тренером. Он был хорошим бегуном, но мастером спорта не стал, потому что пил. Когда был отец, он не думал о деньгах. Когда отца не стало, он начал думать о деньгах. Сначала он занялся перепродажей магнитофонов и приемников. Он заработал сразу несколько тысяч рублей, часть пропил, а часть положил на сберкнижку. Потом, почувствовав, что перепродажа магнитофонов - шаткое и опасное дело, он переключился на спекуляцию рыбой. У Сударя была "Победа", он уезжал в пятницу на Большую Волгу, покупал задарма в рыболовецком колхозе двести килограммов свежих окуней, а в субботу утром уже стоял около ворот Малаховского колхозного рынка. Здесь у него были свои люди, они брали товар оптом, и Сударь увозил домой пару тысяч: на неделю ему хватало. Потом барышников забрала милиция, и Сударь, приехав в субботу к условленному месту, остался ни с чем. Рыба протухла, и он, помотавшись по московским базарам без толку, ночью выбросил ее в Москву-реку. Приехав домой, он напился до зеленых чертей и начал бить о стены блюдца и чашки.
Утром он долго не мог сообразить, что с ним. Голова трещала, во рту было горько, руки тряслись. Он поехал на стадион, но вести занятия не мог, потому что очень мутило. Его строго предупредили, а занятия перенесли на другой день. Сударь уехал за город, туда, где раньше у них была дача, и лег в высокую траву.
"Ненавижу все! - пронеслось в мозгу. - Все и всех ненавижу. Они у меня отняли то, что было моим. За это они должны поплатиться".
Сударь лежал в траве, смотрел в небо и продолжал думать: "А кто они? Люди. И те, которые наверху, и те, кто внизу. Все они виноваты в том, что случилось со мной". Сударь вспоминал, что с потерей отца он лишился всего, к чему привык с детства. А привык он к шоферам, которые возили его с девушками за город; к паюсной икре и дорогим коньякам, которые обычно пил отец; к лучшим портным и к деньгам, которые были у него всегда. Впервые отец дал ему денег, когда он учился в пятом классе. Мальчик попросил отца в воскресенье помочь ему с арифметической задачей - у него никак не сходился ответ. Отец достал из заднего кармана галифе пачку денег и сказал: "Пусть тебе наймут репетитора". Потом он научился понимать - что можно было просить у отца, а что - нельзя. Он понял, например, что нельзя просить отца пойти с ним в зоопарк или в Парк культуры. Он завидовал тем ребятам, которые ходили с родителями в кино и театры - он был этого лишен. Он не мог просить отца сыграть с ним в "морской бой", в "слова" или в шахматы. Но зато - став взрослее, он себя успокаивал этим - он всегда мог попросить у отца машину, деньги, путевку на юг. Но он помнил, и сейчас до ужаса ясно видел, как отец, вернувшись с работы под утро, бледный, с белыми глазами, бил мать нагайкой, а потом запирал ее в уборной и приводил к себе молчаливых пьяных женщин. Сударь помнил, как отец, загнав его в угол, избил до полусмерти. Сударь на всю жизнь запомнил страшное лицо отца, его синюю шею и железные кулаки, поросшие белыми торчащими волосинками. Сударь тогда мечтал о том, чтобы отец умер, а им бы дали пенсию и оставили машину, дачу и шофера. Но отец не успел умереть. Его расстреляли вместе с Берия.
...Вернувшись в Москву вечером, Сударь проткнул шилом несколько баллонов у машин, которые стояли в их дворе. Он смотрел из окна, как владельцы, чертыхаясь, клеили баллоны и ругали милицию, которая не может навести порядка. Он стоял у окна, тихо смеялся и чувствовал себя отомщенным - хоть в малости.
С работы его прогнали через полгода за пьянство. Тогда он начал отгонять машины от автомагазина на Бакунинской до берегов Черного моря тем, которые сами не умели водить. Ему за это неплохо платили, и неделю он ни о чем не думал, а только вел машину и пел песни. А потом и это кончилось: с него взяли в милиции подписку об устройстве на работу. Сударь начал работать снабженцем на текстильной фабрике. Именно здесь он и познакомился с человеком, который называл себя Прохором. Здесь он впервые попробовал, что такое наркотик; здесь он впервые - в холодном, яростном полубреду - услышал "программу" Прохора: как и кому надо мстить.
Чита пришел к Сударю вместе с Надей.
- Слушай, - сказал он, пока Надя варила на кухне макароны, - хочешь, я тебе мою Надьку на ночь оставлю, а?
- Хочу.
- Такая, знаешь, женщина...
- Ничего бабец.
- Только пистолет у меня забери.
Сударь ответил:
- Не-е. Ты у меня на крючке с этим пистолетом. Хочешь, в милицию позвоню? Обыск, кандалы, пять лет тюрьмы - и с пламенным приветом! Надька и так ко мне в кровать прыгнет.
- Сволочь ты...
- Ну-ну!
- Тогда четвертак дай. Я спать не могу - страшно. Может захмелюсь усну...
- Ничего, потом отоспишься. А деньги - их зарабатывать надо, а не клянчить.
- Как?
- Умно. Хочешь пятьсот рублей получить?
- Пятьдесят?
- Пятьсот. Пять тысяч по-старому.
- Конечно, хочу.
- Ну и ладно. Завтра получишь.
- Только слушай, Сударь... Может, ты что-нибудь не то придумал?
- То! Я всегда то, что надо, придумываю.
- На преступление не пойду.
- Ой, какой передовой! Может, в народную дружину записался? А? Мы тебе рекомендацию справим, характеристику дадим... Добровольцем-комсомольцем на целину не хочешь? А? Что молчишь? Ты не молчи, ты мне отвечай...
- Я на преступление не пойду, - повторил Чита. - Сколько б ты мне ни сулил.
- Молчи. Ты только молчи и меня не беси, понял? "Не пойду на преступление"! А кто у меня на кровати Милку изнасиловал? Кто? Ей пятнадцать, она несовершеннолетняя, это забыл? А кто со мной часы у пьяного старика в подъезде снял? Это забыл? А кто мне про ящики с водкой сказал? Это тоже забыл? А кто таксиста ключом по голове бил? Я? Или ты? Номер-то я помню: ММТ 98-20! Девятый парк, восьмая колонна, мальчик! Он тебя узнает, обрадуется! На мои деньги пить, жрать и с бабами шустрить ты мастак, да? Пошел вон отсюда! Ну!
- Что ты взъелся? Я про тебя тоже знаю...
- Я сам про себя ничего не знаю. Давай греби отсюда, греби.
- Дай пожрать-то.
- Не будет тебе здесь жратвы.
- Мне ехать не на чем.
- Пешком топай. Или динамо крути - это твоя специальность.
- Погоди, Саш, давай по-душевному лучше поговорим. Ты сразу не кипятись только. Ты мне объясни все толком.
- "Толком"... Я больше тебя жить хочу, понял? Я глупость не сделаю, не думай. Я семь раз взвешу, один раз отрежу. И если тебя зову, так будь спокоен - значит, все у меня проверено, значит, все как надо будет. Люди трусы. Видят, как жулик в карман лезет, - отвернутся, потому что за свою шкуру дрожат. А если пистолет в рыло - он потечет вовсе, понял? Сколько надо, чтобы взять деньги? Две минуты. И машина у подъезда. С другим номером. Двадцать тысяч на четверых. Шоферу - кусок и нам по пятерке.
- А остальные куда? - быстро подсчитав, спросил Чита.
- В Дом ребенка, - ответил Сударь и засмеялся.
Он продолжал смеяться и тогда, когда ушли Надя и Чита. Смеясь, он подошел к тумбочке, на которой стоял телевизор, открыл дверцы и достал наркотик. После этого он еще несколько минут смеялся, а потом, тяжело вздохнув, лег на тахту и закрыл глаза. Полежав минуты три с закрытыми глазами, он сел к телефону и стал ждать звонка. Ровно в семь к нему позвонили. Перед тем как снять трубку, Сударь вытер вспотевшие ладони о лацкан пиджака и внимательно их осмотрел. Ладони были неестественного цвета.