Страница:
Жень опустился на колени — знал, что легко не будет.
Он резко вдохнул и одновременно ударил — двумя пальцами, вскользь, чтобы зацепить уплотнение. Силы удара хватило бы на то, чтобы пробить человеку дыру в черепе.
В глазах потемнело. Свободной рукой Жень зажал рот, скорчился, до крови кусая пальцы. Ощущения были ничуть не божественные, он рылся пальцами в собственной плоти… больно, до ужаса больно… у яблока черена было четыре ребра, а за ними шла оплетенная чем-то рукоять. За это яблоко ритуальный нож, наверное, легко было брать, но у Женя от боли ослабели пальцы, он никак не мог уцепить клятую железяку, и оттого становилось еще больнее. Слезы покатились из глаз. Когда он все-таки взялся за рукоять и потянул нож наружу, показалось, что вместе с ним вывалятся все кишки. Кровь лилась ручьями. Жень не мог даже понять, сколько ее — в глазах у него все туманилось и двоилось.
Тяжелей всего было управиться с крестовиной; полотно лезвия пошло быстрей, но кожа, выпустив острие, так и не сомкнулась. Божонок хорошо знал, что человек с такой раной теряет сознание от болевого шока и быстро умирает, но лично Женю от этого было ничуть не легче.
Стены и потолок летели кругами в оборот головы. Жень заставил себя снова включить легкие — кровь, уже почти остановившаяся, от этого полилась снова. Потребовалось усилие, чтобы упасть не назад, на подогнутые ноги, а вперед. Некоторое время божонок лежал с закрытыми глазами, редко дыша, а потом разлепил веки и посмотрел на нож. Дотронулся — тот был холодным, острым и настоящим.
— Ксе… — прошептал Жень, погладив узкий клинок мокрыми алыми пальцами.
И потерял сознание.
Время близилось к полудню, и несмотря на осеннюю пору, солнышко, выглядывая из-за туч, все-таки пригревало. Ксе шагал, хлюпая по раскисшей грязи, зевал и беззвучно ругался. Встал он ни свет ни заря, чтобы успеть на утренний поезд, долго мотался в плацкартном вагоне, ровеснике, должно быть, его деда, а потом не в добрый час послушал совета местного шофера, который шамана подвозил. В деревню стфари шофер заворачивать не хотел и сказал, что от развилки Ксе дойдет минут за десять. Может, для местных путь этот действительно занимал десять минут, но Ксе с двумя баулами топал по глинистой жиже уже полчаса и чувствовал, что близится к окончательному просветлению.
Иллиради на велосипеде показалась ему предсмертной галлюцинацией, тем более, что по таким дорогам на велосипеде могло проехать только привидение.
— Привет! — сказало привидение. — Давай сумки на багажник.
— Да что ты, — смутился Ксе, — не надо. Донесу.
— Давай-давай, — принцесса бесцеремонно выхватила у него баул. — Мне ж не тяжело. А эту на руль. Я вообще-то в райцентр еду, но мне не горит. А Жень-то спит до сих пор.
«Вот гад!» — завистливо подумал Ксе.
— И дверь на задвижку закрыл, — болтала красавица-стфари, улыбаясь; шаман невольно любовался ею. — Надо же! А папа с Ансой все обсуждают про Даниля, и к кому обращаться. Папа про кармахирургов узнавал, но они ж совсем не тем занимаются.
— Это не в клинику обращаться надо, — умудренно заметил шаман, — это в институт.
— Ну вот ты папе и скажи, — кивнула Иллиради. — Я поеду побыстрей, ладно? На завалинку положу.
Ксе смотрел ей вслед.
Тяжести в сумках не было, только объем: шаман купил Женю одежды и зимнюю куртку взамен сандовой. Добравшись до дома и поздоровавшись с хлопотавшей во дворе Эннеради, он поднялся по резной лестнице на третий этаж и пошел к дверям комнаты, где их с божонком поселили. В коридоре было темно, холодно и как-то неуютно, но уставший как собака Ксе не придал ощущениям особого смысла.
Дверь была заперта изнутри. Шаман постучал, потом постучал еще, потом окликнул придурка-Женя, и, наконец, удивился. Любой мальчишка мог спать непробудным сном, но Жень, бог войны, не позволял застать себя врасплох и беспомощным.
— Что такое? — раздался над ухом бас Менгра-Ргета.
— Здравствуйте, Менгра, — утомленно сказал шаман. — Да вот… дверь запер и не открывает. Иллиради сказала — спит до сих пор…
— Спит? — со странным выражением повторил Ансэндар.
Он мягко отодвинул Менгру, который уже примеривался к двери могучим плечом, и провел ладонью по некрашеным доскам; едва слышно щелкнула задвижка с той стороны, и дверь распахнулась.
Ксе чудом устоял на ногах.
— О нет… — тихо сказал громовержец.
Менгра что-то нечленораздельно буркнул.
На серо-белом ковре сохло страшное бурое пятно. В центре его, лицом вниз, лежал полуголый мальчишка; рассыпавшиеся золотистые волосы скрывали его лицо, и в первый миг Ксе подумал самое худшее — казалось, что Жень не дышит… шаман не знал, нужно ли вообще божонку дышать, знал, что жизни его угрожает совсем не то, что жизням людей, но вид истекающего кровью тела бил не по разуму — по инстинктам.
Оттолкнув Менгру, Ксе кинулся к Женю и осторожно перевернул его на спину. «Нет ран, — понял он и волосы встали дыбом. — Нет же ран! Что он с собой…»
— Жень! — почти заорал шаман. — Жень!
— Успокойтесь, Ксе, — с полуулыбкой проговорил Ансэндар. — Он…
Уголок бледных, без кровинки, губ подростка дрогнул, светлые ресницы приподнялись.
— Жень, ты идиот! — шаман вспотел от облегчения. — Безмозглый! Что ты сделал?!
— Кажется, я знаю, — заключил Анса. Подойдя ближе, он наклонился и разжал коричневые от засохшей крови пальцы божонка.
Менгра, усмехаясь, скрестил на груди руки и привалился к косяку двери. Открыв рот, расширенными глазами Ксе смотрел на узкий обоюдоострый кинжал с украшенной рукоятью; его темный металл казался маслянистым.
— Что это?
— Вы же знаете.
— Жень! — Ксе тряхнул завозившегося божонка за плечи.
Ритуальный нож совершенно не походил на тот, что божонок отобрал у адепта; он не напоминал финку, в его очертаниях не чудилось ничего хищного — нож был похож на жезл… Жень шумно выдохнул, уткнулся лбом в сгиб локтя Ксе. Шаман вздрогнул.
— Извини, — невнятно сказал божонок, и Ксе, беспомощно нахмурившись, провел ладонью по его волосам. — Я… ну…
Ансэндар безмолвно опустил нож на измаранный кровью ковер, тихо ступая, вышел из комнаты, и Менгра, последовав за ним, прикрыл дверь.
Ксе долго сидел молча, обнимая глупого божонка, который, похоже, вознамерился еще немного подремать у него на руках. Тускло отсвечивая лиловатой сталью, рядом покоился ритуальный клинок жреца — темный на темном. Знак инициации и орудие жертвоприношения…
— Ну и кого мне им прирезать надо? — грустно спросил Ксе — больше в пространство, чем у Женя.
— Сам дурак, — не меняя позы, хрипловато отозвался тот. — Это конденсатор.
— Чего конденсатор?
— Жертвенной энергии, — Жень открыл глаза, но подняться так и не поднялся. — Вот… кто-нибудь про мое дело думает — это мыслежертва. Нож ее притягивает… как антенна. И мне передает. А если без ножей, так только храмы… алтари-кумиры… и то если жрецы…
— И теперь эта… антенна тебе жертвы пересылает?
— Ни хрена… она мне… не пересылает. Она пустая.
Ксе умолк. Жень длинно вздохнул и облизал губы. Шаман смотрел в тонкий мир и видел, что от вихря осталась лишь бледная тень, он больше не в силах ни отрезать его от Матери, ни укрыть, ни повлечь за собой. Тело божонка тяжело лежало на руках Ксе; кажется, Женю не хватало сил даже подняться. «Что ж ты наделал, псих малолетний…», — печально подумал шаман; перед глазами встала спина Деда Арьи и закрывшаяся за ним дверь. «Я больше не ученик. Что же мне делать, Дед? Что мне делать?!» Не ответит. Никто не ответит. Ты остался один на один с миром, шаман Ксе. «Я не могу, — подумал он. — Я же все потеряю. Всех. Арью, парней, работу, богиню. А что приобрету? Придурок ты, Жень…»
Придурок на руках у Ксе шевельнулся, попытался опереться ладонью о пол и встать — не смог… Ксе плотно, до боли, зажмурился, пытаясь успокоиться; чтобы не ошибиться, воспользовавшись контактерской интуицией, ему нужно было стать бесстрастным, прояснить мысли. Великий Пес сильно опалил его тогда, на дороге, энергопроводящие структуры работали много хуже, чем прежде, они были словно кровеносная система, нарушенная рубцами. Ксе управлялся с собственной энергией куда менее ловко, чем обычно, хотя чувствовал, что восстанавливается мало-помалу и особо не беспокоился. Но все же сейчас положиться на интуицию он не мог.
И на замену ей пришел разум.
«Что мне делать?» — спросил себя Ксе. Ответ был прост — выбирать, но между чем и чем? Он подумал и понял, что стоящий перед ним выбор не между потерей и обретением, даже не между двумя обретениями — это выбор между бездействием и поступком. Он может и дальше исполнять просьбы, отстраняться от происходящего; рано или поздно восстановится статус кво, судьбы их с Женем разойдутся, Ксе проживет спокойную, полную достоинства жизнь шамана и уйдет на перерождение. Другой путь вел в неведомое: он означал постоянную необходимость решать, оценивать, принимать ответственность… делать свою жизнь самому.
Означал свободу.
…кажется, будто стоишь, замерев, — над обрывом и под обрывом; нет неба, солнца, земли — только ты и обрыв. Нельзя даже увидеть, что там, внизу, острые скалы ли, трава или вода, высоко ли лететь… но стоит двинуться с места, и сорвешься в неведомое. Так, должно быть, выглядела смерть до того, как наука обнаружила тонкий план.
Так выглядит будущее.
Ксе перегнулся через Женя, не выпуская его, и взял нож. Теперь тот показался ему необыкновенно красивым, рукоять уютно легла в ладони, им хотелось поиграть, и мысль, что нож можно будет все время носить при себе, обрадовала и показалась приятной.
— Жень, — тихонько спросил Ксе, — что мне делать?
И улыбнулся.
Боли не было. Только щекочущее покалывание, будто в поликлинике на электростимуляции, и Ксе нервно дергал бровью, разглядывая металлический орнамент на крестовине ножа.
— Ну ничего же страшного, — полуиспуганно повторил Жень, пялясь на каплю крови под острием. — Это не больно, вообще не больно. Только сразу надо… ты давай — раз, и все.
— Жутко, — признался Ксе. — В сердце же.
Жень вскинул лихорадочно блестевшие глаза.
Ксе по-прежнему сидел на полу; он снял свитер, расстегнул рубашку и чувствовал себя романтическим героем, собирающимся заколоться во славу чего-нибудь. Еще как позавидовать можно было жрицам старшей красоты, которым для инициации хватало взгляда в зеркало, или жрецам удачи, которые бросали монету. Меньше повезло жрецам бога власти — они пробивали острием ритуального жезла кисть правой руки. Впрочем, младшая красота требовала секса за деньги с первым встречным (любого пола), а посвященные великого божества наживы и вовсе глотали ложку расплавленного золота, так что жаловаться Ксе было не на что.
Жреческая инициация в культе войны выглядела как нож в сердце.
— Это не больно, — повторил Жень, напряженно уставившись на нож. Потом его осенило, и он предложил: — Ну, хочешь, я сам его загоню? А ты глаза закрой.
Ксе выдохнул.
— Давай.
Он ощутил только толчок, и — мгновением позже — касание ладони божонка, когда тот уперся рукой в грудь своего адепта, вытаскивая нож обратно.
— Ну и все, — сказал бог. — Ну и все.
— Как зуб под заморозкой выдернуть, — глубокомысленно сказал Ксе и усмехнулся.
Он боялся, что стихия исчезнет, и он окажется сирым в пустыне, наедине с исчезающе малыми силами Женя, но Матьземля с Неботцом оставались на месте, они обнимали мир, как сближенные ладони, и текли мимо, спокойные, лишенные мыслей. Их высшее равнодушие как ничто другое было знакомо Ксе, полному адепту бога войны, и не могло ни шокировать его, ни опечалить. «Пусть, — подумал он, удивляясь собственному спокойствию. — Пусть…» Потом пришла мысль: ведь самое главное — остаться контактером. Эта жизнь не последняя. У него еще будет возможность выбрать, вернуться, а если повезет, и силы после смерти возрастут, так бывает… может, когда-нибудь он скажет «коллега» профессору Сергиевскому.
Жрец открыл глаза.
— Ксе, — сказал божонок, лучась от счастья. — Ксе.
— Получилось? — усмехнулся тот, прекрасно зная ответ.
— Еще как!
— И чего?
— «Чего», — передразнил Жень, сияя. — «Чего»! А то сам не видишь.
Ксе видел. Что-то подобное, должно быть, он видел бы, если бы люди могли видеть радиоволны. Обоюдоострая «антенна» в тонком мире слабо светилась, по клинку пробегали искры, и отовсюду тянулись к ней медлительные светлые облака. На них каким-то образом отпечатывалась память о месте рождения; Ксе не мог ее прочитать, но был уверен, что сможет, когда накопит немного опыта. Уже сейчас, в первые минуты после инициации, он видел, насколько долгий путь проделали те или иные мысли, прежде чем попасть к нему. При взгляде на некоторые жрец ощутил смутное удивление, и Жень объяснил:
— Тут где-то воинская часть. То есть не рядом, может, за сто километров, может, за двести. Стрельбы, все такое. А жреца там нету, конечно, нафиг он там нужен. Даже кумира нету, одни звезды на воротах. Вот оттуда мыслью и потекло. Ой-й… — и Жень растянулся на перепачканном ковре, раскинул руки, потерся спиной о ворс, жмурясь, точно большой золотистый котенок. — Ой, кайф какой…
Ксе улыбался.
— Вот блин! — сказал он весело. — Вечно я все в последний момент решаю. Придется теперь опять в Москву пилить, вузовские учебники теологии покупать…
— Зачем? — деловым тоном отозвался Жень. — Я тебе как бог скажу — в них такая фигня написана!
Дни наступали и уходили, складываясь в выводки-недели; стали сквозными лиственные леса, и поблекшая зелень травы в ноябре уже не радовала глаз. Выпал и растаял первый снег. За все это время Ксе лишь несколько раз ездил домой по тем или иным делам; большую часть времени он проводил с Женем, в родовом доме Менгры или его же офисе-резиденции под Волоколамском. Только что закончив учиться, он снова оказался в начале пути, и теперь постигал жреческую науку, антропогенный раздел теологии, на практике. «А высшего образования-то у меня нет», — печально говорил он, и божонок бодро ответствовал: «Зато у тебя есть я!» По части практических знаний, откровенно говоря, куда больше пользы было от советов Менгры, несмотря на некоторые различия в структуре тонкого плана двух вероятностных миров. Ксе испытывал крайнюю неловкость оттого, что приходится отрывать жреца-князя от дел или мешать редкому его отдыху, но Менгра только добродушно смеялся, махая рукой.
Ансэндар приходил и уходил — неизвестно куда. Верховный жрец не спрашивал, и уж тем более не спрашивал Ксе. Бесцеремонности хватило только у Женя, и ему Анса ответил «гуляю», — очень мягко, но таким тоном, что даже подросток стушевался и смолк.
Постепенно Ксе понял, что Менгра-Ргета связывают с его богом отнюдь не настолько доверительные и безоблачные отношения, как могло показаться. Некоторое время Ансэндар провел с Женем, доучивая мальчишку тому, что не успел преподать отец. Жил он эти дни в доме Эннеради. Ксе видел, насколько любят его стфари. Новоявленного адепта это ничуть не удивляло — Анса и как человек-то был крайне обаятелен, а к богу надежды невозможно не питать добрых чувств. Ксе не понимал, что означают странные взгляды его верховного жреца; день на третий Ансэндар начал вздрагивать и опускать глаза перед Менгрой, а после и вовсе стал избегать его. Менгра молчал. Ксе против воли задумывался, что таится в прошлом у этих двоих, и на ум сразу приходила история Женя и объяснения Деда Арьи — о наркотиках и человеческой крови… Не верилось, что Менгра способен на что-то подобное. Ксе искал объяснения и не находил.
— Ксе, — сказал Жень. — Ксе, а поехали в райцентр.
— Зачем? — поморщился Ксе. — Нарвемся еще…
— Не нарвемся, — по обыкновению уверенно заявил божонок. — Там храма нет.
— Как это нет? — удивился жрец. — Тут же такие бои шли, самые места для твоих храмов…
— Тут кумиры стоят, — ответил Жень. — Их еще раньше поставили, просто как памятники, вот храмов и не стали потом много тыкать, и так сеть плотная. А при кумирах жрецов нет. Так что не дрейфь. Ну и в хозяйственный тоже зайдем, баба Эня просила, ей чего-то там надо.
— А тебе-то чего надо? — с интересом спросил Ксе.
Жень прищурил левый глаз, глядя в сторону с видом мужественным и умудренным.
— Мне сначала выше крыши было, — глубокомысленно сказал он. — Ну, того, что мыслями притекало. А теперь я уже привык, и даже не привык, а так… мне это теперь как слону дробина. Я хочу попробовать сеть взять, по-нормальному. По-нормальному, вообще-то, я всю страну возьму когда-нибудь.
— Это понятно, — сказал Ксе. — Но… ты хочешь начать контролировать часть своего культа, так? Это же заметят! Любой вменяемый жрец заметит.
— Вот поэтому я и говорю — ни в какой храм не пойдем, а пойдем к кумиру.
Когда Женю что-то втемяшивалось в башку, спорить с ним было можно, но недолго и безрезультатно.
Поэтому теперь Ксе шел по кривой улочке, стараясь угадать ногой в те места, где под грязью все еще оставался асфальт. Дни укорачивались, и этот уже направился к вечеру, небо постепенно темнело, все оттенки омрачались следом за ним. Хлюпало под ногами; стояла пристойная ноябрьская погода, обещавшая скорые заморозки, снег и декабрь. Дома в этих местах стояли в три и пять этажей, кирпичные, старые, выщербленная и обветренная кладка стен издалека имела ровный, какой-то бархатистый цвет. Настроены здания были плохо, а вернее, вовсе никак не настроены. Ксе думал, что до самого сноса, скорее всего, никто не станет приводить их к гармонии с Матьземлей.
Он удивлялся, что слышит настройку. Он уже понял, что потерял куда меньше, чем боялся — многие из его умений не были специфически шаманскими, относясь к общей контактерской сфере. Состояние стихии самым прямым образом отражается на самочувствии населяющих ее живых существ; нет разницы, кто воспринимает Матьземлю, она открыта для всех. Жрец, если желал, способен был даже причаститься высшему равнодушию богини. Все это Ксе мог себе объяснить, но вот способность слышать настройку всегда казалась ему прерогативой исключительно шаманской. Он хотел спросить у Менгры, слышат ли ее другие жрецы, но каждый раз забывал.
— Вот, — сказал Жень и остановился.
Ксе завертел головой: погрузившись в размышления, он не заметил, как вышел вслед за божонком с улицы на маленькую площадь. Подросток скинул с плеча рюкзак, где лежали прикупленные для Эннеради мелочи, и задрал голову. К серому небу возносился прямой и суровый, неяркого вида обелиск, сложенный из бетонных блоков.
Лиловые сумерки отемняли дома и улицы. Начал накрапывать дождь.
Ксе вздохнул.
— Жень, — сказал он, — ты так и собираешься тут стоять?
— А что?
— Как столб. Слушай, ты есть хочешь?
— В смысле? — уточнил божонок.
— В смысле — пельмени, — фыркнул адепт и указал подбородком: — Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.
Спорить Жень не стал; Ксе так и думал — они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутемной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился — он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.
Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет ему — скажет о том, что он заметил здесь, что волнует его и удивляет. Им принесли тарелки, но ни один не принялся за еду.
— Ксе, — наконец, сказал Жень шепотом. — Ксе, слушай, что это за фигня?
Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристегнутый к боку ритуальный нож.
— Не знаю, — ответил так же тихо.
Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир — оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все ее колебания.
Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершенные вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но все-таки узловая. От нее шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным — пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области — и отдать силы непосредственно Женю.
Этого не происходило.
Ксе сосредоточенно разглядывал стол — разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.
…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.
— Это что за фигня?! — едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.
— Не знаю, — честно сказал Ксе. — Но мне это не нравится.
— А уж мне-то как не нравится! — прошипел Жень, сверкая глазами.
Ксе вздохнул.
— Давай есть, — сказал он. — Потом подумаем.
— Это все верховный, — злобно цедил подросток, орудуя ложкой. — Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…
— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.
— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.
— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!
У мальчишки слезы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.
— Тшшш, — он понизил голос до шепота. — Разберемся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед теть-Шуре позвонит, а она все выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…
Жень хлюпнул носом.
— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.
Жрец утомленно вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.
— Ладно тебе.
А после, доев обед и ожидая счета, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить ее и не услышал бы ее просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.
Теперь она не боялась.
Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, все это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала ее стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…
Ксе невольно облизал пересохшие губы.
«Дед позвонит теть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».
Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжелую, крупную, как котел, голову, дремал огромный кобель.
Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.
Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчет перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помета и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.
И еще: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.
Он резко вдохнул и одновременно ударил — двумя пальцами, вскользь, чтобы зацепить уплотнение. Силы удара хватило бы на то, чтобы пробить человеку дыру в черепе.
В глазах потемнело. Свободной рукой Жень зажал рот, скорчился, до крови кусая пальцы. Ощущения были ничуть не божественные, он рылся пальцами в собственной плоти… больно, до ужаса больно… у яблока черена было четыре ребра, а за ними шла оплетенная чем-то рукоять. За это яблоко ритуальный нож, наверное, легко было брать, но у Женя от боли ослабели пальцы, он никак не мог уцепить клятую железяку, и оттого становилось еще больнее. Слезы покатились из глаз. Когда он все-таки взялся за рукоять и потянул нож наружу, показалось, что вместе с ним вывалятся все кишки. Кровь лилась ручьями. Жень не мог даже понять, сколько ее — в глазах у него все туманилось и двоилось.
Тяжелей всего было управиться с крестовиной; полотно лезвия пошло быстрей, но кожа, выпустив острие, так и не сомкнулась. Божонок хорошо знал, что человек с такой раной теряет сознание от болевого шока и быстро умирает, но лично Женю от этого было ничуть не легче.
Стены и потолок летели кругами в оборот головы. Жень заставил себя снова включить легкие — кровь, уже почти остановившаяся, от этого полилась снова. Потребовалось усилие, чтобы упасть не назад, на подогнутые ноги, а вперед. Некоторое время божонок лежал с закрытыми глазами, редко дыша, а потом разлепил веки и посмотрел на нож. Дотронулся — тот был холодным, острым и настоящим.
— Ксе… — прошептал Жень, погладив узкий клинок мокрыми алыми пальцами.
И потерял сознание.
Время близилось к полудню, и несмотря на осеннюю пору, солнышко, выглядывая из-за туч, все-таки пригревало. Ксе шагал, хлюпая по раскисшей грязи, зевал и беззвучно ругался. Встал он ни свет ни заря, чтобы успеть на утренний поезд, долго мотался в плацкартном вагоне, ровеснике, должно быть, его деда, а потом не в добрый час послушал совета местного шофера, который шамана подвозил. В деревню стфари шофер заворачивать не хотел и сказал, что от развилки Ксе дойдет минут за десять. Может, для местных путь этот действительно занимал десять минут, но Ксе с двумя баулами топал по глинистой жиже уже полчаса и чувствовал, что близится к окончательному просветлению.
Иллиради на велосипеде показалась ему предсмертной галлюцинацией, тем более, что по таким дорогам на велосипеде могло проехать только привидение.
— Привет! — сказало привидение. — Давай сумки на багажник.
— Да что ты, — смутился Ксе, — не надо. Донесу.
— Давай-давай, — принцесса бесцеремонно выхватила у него баул. — Мне ж не тяжело. А эту на руль. Я вообще-то в райцентр еду, но мне не горит. А Жень-то спит до сих пор.
«Вот гад!» — завистливо подумал Ксе.
— И дверь на задвижку закрыл, — болтала красавица-стфари, улыбаясь; шаман невольно любовался ею. — Надо же! А папа с Ансой все обсуждают про Даниля, и к кому обращаться. Папа про кармахирургов узнавал, но они ж совсем не тем занимаются.
— Это не в клинику обращаться надо, — умудренно заметил шаман, — это в институт.
— Ну вот ты папе и скажи, — кивнула Иллиради. — Я поеду побыстрей, ладно? На завалинку положу.
Ксе смотрел ей вслед.
Тяжести в сумках не было, только объем: шаман купил Женю одежды и зимнюю куртку взамен сандовой. Добравшись до дома и поздоровавшись с хлопотавшей во дворе Эннеради, он поднялся по резной лестнице на третий этаж и пошел к дверям комнаты, где их с божонком поселили. В коридоре было темно, холодно и как-то неуютно, но уставший как собака Ксе не придал ощущениям особого смысла.
Дверь была заперта изнутри. Шаман постучал, потом постучал еще, потом окликнул придурка-Женя, и, наконец, удивился. Любой мальчишка мог спать непробудным сном, но Жень, бог войны, не позволял застать себя врасплох и беспомощным.
— Что такое? — раздался над ухом бас Менгра-Ргета.
— Здравствуйте, Менгра, — утомленно сказал шаман. — Да вот… дверь запер и не открывает. Иллиради сказала — спит до сих пор…
— Спит? — со странным выражением повторил Ансэндар.
Он мягко отодвинул Менгру, который уже примеривался к двери могучим плечом, и провел ладонью по некрашеным доскам; едва слышно щелкнула задвижка с той стороны, и дверь распахнулась.
Ксе чудом устоял на ногах.
— О нет… — тихо сказал громовержец.
Менгра что-то нечленораздельно буркнул.
На серо-белом ковре сохло страшное бурое пятно. В центре его, лицом вниз, лежал полуголый мальчишка; рассыпавшиеся золотистые волосы скрывали его лицо, и в первый миг Ксе подумал самое худшее — казалось, что Жень не дышит… шаман не знал, нужно ли вообще божонку дышать, знал, что жизни его угрожает совсем не то, что жизням людей, но вид истекающего кровью тела бил не по разуму — по инстинктам.
Оттолкнув Менгру, Ксе кинулся к Женю и осторожно перевернул его на спину. «Нет ран, — понял он и волосы встали дыбом. — Нет же ран! Что он с собой…»
— Жень! — почти заорал шаман. — Жень!
— Успокойтесь, Ксе, — с полуулыбкой проговорил Ансэндар. — Он…
Уголок бледных, без кровинки, губ подростка дрогнул, светлые ресницы приподнялись.
— Жень, ты идиот! — шаман вспотел от облегчения. — Безмозглый! Что ты сделал?!
— Кажется, я знаю, — заключил Анса. Подойдя ближе, он наклонился и разжал коричневые от засохшей крови пальцы божонка.
Менгра, усмехаясь, скрестил на груди руки и привалился к косяку двери. Открыв рот, расширенными глазами Ксе смотрел на узкий обоюдоострый кинжал с украшенной рукоятью; его темный металл казался маслянистым.
— Что это?
— Вы же знаете.
— Жень! — Ксе тряхнул завозившегося божонка за плечи.
Ритуальный нож совершенно не походил на тот, что божонок отобрал у адепта; он не напоминал финку, в его очертаниях не чудилось ничего хищного — нож был похож на жезл… Жень шумно выдохнул, уткнулся лбом в сгиб локтя Ксе. Шаман вздрогнул.
— Извини, — невнятно сказал божонок, и Ксе, беспомощно нахмурившись, провел ладонью по его волосам. — Я… ну…
Ансэндар безмолвно опустил нож на измаранный кровью ковер, тихо ступая, вышел из комнаты, и Менгра, последовав за ним, прикрыл дверь.
Ксе долго сидел молча, обнимая глупого божонка, который, похоже, вознамерился еще немного подремать у него на руках. Тускло отсвечивая лиловатой сталью, рядом покоился ритуальный клинок жреца — темный на темном. Знак инициации и орудие жертвоприношения…
— Ну и кого мне им прирезать надо? — грустно спросил Ксе — больше в пространство, чем у Женя.
— Сам дурак, — не меняя позы, хрипловато отозвался тот. — Это конденсатор.
— Чего конденсатор?
— Жертвенной энергии, — Жень открыл глаза, но подняться так и не поднялся. — Вот… кто-нибудь про мое дело думает — это мыслежертва. Нож ее притягивает… как антенна. И мне передает. А если без ножей, так только храмы… алтари-кумиры… и то если жрецы…
— И теперь эта… антенна тебе жертвы пересылает?
— Ни хрена… она мне… не пересылает. Она пустая.
Ксе умолк. Жень длинно вздохнул и облизал губы. Шаман смотрел в тонкий мир и видел, что от вихря осталась лишь бледная тень, он больше не в силах ни отрезать его от Матери, ни укрыть, ни повлечь за собой. Тело божонка тяжело лежало на руках Ксе; кажется, Женю не хватало сил даже подняться. «Что ж ты наделал, псих малолетний…», — печально подумал шаман; перед глазами встала спина Деда Арьи и закрывшаяся за ним дверь. «Я больше не ученик. Что же мне делать, Дед? Что мне делать?!» Не ответит. Никто не ответит. Ты остался один на один с миром, шаман Ксе. «Я не могу, — подумал он. — Я же все потеряю. Всех. Арью, парней, работу, богиню. А что приобрету? Придурок ты, Жень…»
Придурок на руках у Ксе шевельнулся, попытался опереться ладонью о пол и встать — не смог… Ксе плотно, до боли, зажмурился, пытаясь успокоиться; чтобы не ошибиться, воспользовавшись контактерской интуицией, ему нужно было стать бесстрастным, прояснить мысли. Великий Пес сильно опалил его тогда, на дороге, энергопроводящие структуры работали много хуже, чем прежде, они были словно кровеносная система, нарушенная рубцами. Ксе управлялся с собственной энергией куда менее ловко, чем обычно, хотя чувствовал, что восстанавливается мало-помалу и особо не беспокоился. Но все же сейчас положиться на интуицию он не мог.
И на замену ей пришел разум.
«Что мне делать?» — спросил себя Ксе. Ответ был прост — выбирать, но между чем и чем? Он подумал и понял, что стоящий перед ним выбор не между потерей и обретением, даже не между двумя обретениями — это выбор между бездействием и поступком. Он может и дальше исполнять просьбы, отстраняться от происходящего; рано или поздно восстановится статус кво, судьбы их с Женем разойдутся, Ксе проживет спокойную, полную достоинства жизнь шамана и уйдет на перерождение. Другой путь вел в неведомое: он означал постоянную необходимость решать, оценивать, принимать ответственность… делать свою жизнь самому.
Означал свободу.
…кажется, будто стоишь, замерев, — над обрывом и под обрывом; нет неба, солнца, земли — только ты и обрыв. Нельзя даже увидеть, что там, внизу, острые скалы ли, трава или вода, высоко ли лететь… но стоит двинуться с места, и сорвешься в неведомое. Так, должно быть, выглядела смерть до того, как наука обнаружила тонкий план.
Так выглядит будущее.
Ксе перегнулся через Женя, не выпуская его, и взял нож. Теперь тот показался ему необыкновенно красивым, рукоять уютно легла в ладони, им хотелось поиграть, и мысль, что нож можно будет все время носить при себе, обрадовала и показалась приятной.
— Жень, — тихонько спросил Ксе, — что мне делать?
И улыбнулся.
Боли не было. Только щекочущее покалывание, будто в поликлинике на электростимуляции, и Ксе нервно дергал бровью, разглядывая металлический орнамент на крестовине ножа.
— Ну ничего же страшного, — полуиспуганно повторил Жень, пялясь на каплю крови под острием. — Это не больно, вообще не больно. Только сразу надо… ты давай — раз, и все.
— Жутко, — признался Ксе. — В сердце же.
Жень вскинул лихорадочно блестевшие глаза.
Ксе по-прежнему сидел на полу; он снял свитер, расстегнул рубашку и чувствовал себя романтическим героем, собирающимся заколоться во славу чего-нибудь. Еще как позавидовать можно было жрицам старшей красоты, которым для инициации хватало взгляда в зеркало, или жрецам удачи, которые бросали монету. Меньше повезло жрецам бога власти — они пробивали острием ритуального жезла кисть правой руки. Впрочем, младшая красота требовала секса за деньги с первым встречным (любого пола), а посвященные великого божества наживы и вовсе глотали ложку расплавленного золота, так что жаловаться Ксе было не на что.
Жреческая инициация в культе войны выглядела как нож в сердце.
— Это не больно, — повторил Жень, напряженно уставившись на нож. Потом его осенило, и он предложил: — Ну, хочешь, я сам его загоню? А ты глаза закрой.
Ксе выдохнул.
— Давай.
Он ощутил только толчок, и — мгновением позже — касание ладони божонка, когда тот уперся рукой в грудь своего адепта, вытаскивая нож обратно.
— Ну и все, — сказал бог. — Ну и все.
— Как зуб под заморозкой выдернуть, — глубокомысленно сказал Ксе и усмехнулся.
Он боялся, что стихия исчезнет, и он окажется сирым в пустыне, наедине с исчезающе малыми силами Женя, но Матьземля с Неботцом оставались на месте, они обнимали мир, как сближенные ладони, и текли мимо, спокойные, лишенные мыслей. Их высшее равнодушие как ничто другое было знакомо Ксе, полному адепту бога войны, и не могло ни шокировать его, ни опечалить. «Пусть, — подумал он, удивляясь собственному спокойствию. — Пусть…» Потом пришла мысль: ведь самое главное — остаться контактером. Эта жизнь не последняя. У него еще будет возможность выбрать, вернуться, а если повезет, и силы после смерти возрастут, так бывает… может, когда-нибудь он скажет «коллега» профессору Сергиевскому.
Жрец открыл глаза.
— Ксе, — сказал божонок, лучась от счастья. — Ксе.
— Получилось? — усмехнулся тот, прекрасно зная ответ.
— Еще как!
— И чего?
— «Чего», — передразнил Жень, сияя. — «Чего»! А то сам не видишь.
Ксе видел. Что-то подобное, должно быть, он видел бы, если бы люди могли видеть радиоволны. Обоюдоострая «антенна» в тонком мире слабо светилась, по клинку пробегали искры, и отовсюду тянулись к ней медлительные светлые облака. На них каким-то образом отпечатывалась память о месте рождения; Ксе не мог ее прочитать, но был уверен, что сможет, когда накопит немного опыта. Уже сейчас, в первые минуты после инициации, он видел, насколько долгий путь проделали те или иные мысли, прежде чем попасть к нему. При взгляде на некоторые жрец ощутил смутное удивление, и Жень объяснил:
— Тут где-то воинская часть. То есть не рядом, может, за сто километров, может, за двести. Стрельбы, все такое. А жреца там нету, конечно, нафиг он там нужен. Даже кумира нету, одни звезды на воротах. Вот оттуда мыслью и потекло. Ой-й… — и Жень растянулся на перепачканном ковре, раскинул руки, потерся спиной о ворс, жмурясь, точно большой золотистый котенок. — Ой, кайф какой…
Ксе улыбался.
— Вот блин! — сказал он весело. — Вечно я все в последний момент решаю. Придется теперь опять в Москву пилить, вузовские учебники теологии покупать…
— Зачем? — деловым тоном отозвался Жень. — Я тебе как бог скажу — в них такая фигня написана!
Дни наступали и уходили, складываясь в выводки-недели; стали сквозными лиственные леса, и поблекшая зелень травы в ноябре уже не радовала глаз. Выпал и растаял первый снег. За все это время Ксе лишь несколько раз ездил домой по тем или иным делам; большую часть времени он проводил с Женем, в родовом доме Менгры или его же офисе-резиденции под Волоколамском. Только что закончив учиться, он снова оказался в начале пути, и теперь постигал жреческую науку, антропогенный раздел теологии, на практике. «А высшего образования-то у меня нет», — печально говорил он, и божонок бодро ответствовал: «Зато у тебя есть я!» По части практических знаний, откровенно говоря, куда больше пользы было от советов Менгры, несмотря на некоторые различия в структуре тонкого плана двух вероятностных миров. Ксе испытывал крайнюю неловкость оттого, что приходится отрывать жреца-князя от дел или мешать редкому его отдыху, но Менгра только добродушно смеялся, махая рукой.
Ансэндар приходил и уходил — неизвестно куда. Верховный жрец не спрашивал, и уж тем более не спрашивал Ксе. Бесцеремонности хватило только у Женя, и ему Анса ответил «гуляю», — очень мягко, но таким тоном, что даже подросток стушевался и смолк.
Постепенно Ксе понял, что Менгра-Ргета связывают с его богом отнюдь не настолько доверительные и безоблачные отношения, как могло показаться. Некоторое время Ансэндар провел с Женем, доучивая мальчишку тому, что не успел преподать отец. Жил он эти дни в доме Эннеради. Ксе видел, насколько любят его стфари. Новоявленного адепта это ничуть не удивляло — Анса и как человек-то был крайне обаятелен, а к богу надежды невозможно не питать добрых чувств. Ксе не понимал, что означают странные взгляды его верховного жреца; день на третий Ансэндар начал вздрагивать и опускать глаза перед Менгрой, а после и вовсе стал избегать его. Менгра молчал. Ксе против воли задумывался, что таится в прошлом у этих двоих, и на ум сразу приходила история Женя и объяснения Деда Арьи — о наркотиках и человеческой крови… Не верилось, что Менгра способен на что-то подобное. Ксе искал объяснения и не находил.
— Ксе, — сказал Жень. — Ксе, а поехали в райцентр.
— Зачем? — поморщился Ксе. — Нарвемся еще…
— Не нарвемся, — по обыкновению уверенно заявил божонок. — Там храма нет.
— Как это нет? — удивился жрец. — Тут же такие бои шли, самые места для твоих храмов…
— Тут кумиры стоят, — ответил Жень. — Их еще раньше поставили, просто как памятники, вот храмов и не стали потом много тыкать, и так сеть плотная. А при кумирах жрецов нет. Так что не дрейфь. Ну и в хозяйственный тоже зайдем, баба Эня просила, ей чего-то там надо.
— А тебе-то чего надо? — с интересом спросил Ксе.
Жень прищурил левый глаз, глядя в сторону с видом мужественным и умудренным.
— Мне сначала выше крыши было, — глубокомысленно сказал он. — Ну, того, что мыслями притекало. А теперь я уже привык, и даже не привык, а так… мне это теперь как слону дробина. Я хочу попробовать сеть взять, по-нормальному. По-нормальному, вообще-то, я всю страну возьму когда-нибудь.
— Это понятно, — сказал Ксе. — Но… ты хочешь начать контролировать часть своего культа, так? Это же заметят! Любой вменяемый жрец заметит.
— Вот поэтому я и говорю — ни в какой храм не пойдем, а пойдем к кумиру.
Когда Женю что-то втемяшивалось в башку, спорить с ним было можно, но недолго и безрезультатно.
Поэтому теперь Ксе шел по кривой улочке, стараясь угадать ногой в те места, где под грязью все еще оставался асфальт. Дни укорачивались, и этот уже направился к вечеру, небо постепенно темнело, все оттенки омрачались следом за ним. Хлюпало под ногами; стояла пристойная ноябрьская погода, обещавшая скорые заморозки, снег и декабрь. Дома в этих местах стояли в три и пять этажей, кирпичные, старые, выщербленная и обветренная кладка стен издалека имела ровный, какой-то бархатистый цвет. Настроены здания были плохо, а вернее, вовсе никак не настроены. Ксе думал, что до самого сноса, скорее всего, никто не станет приводить их к гармонии с Матьземлей.
Он удивлялся, что слышит настройку. Он уже понял, что потерял куда меньше, чем боялся — многие из его умений не были специфически шаманскими, относясь к общей контактерской сфере. Состояние стихии самым прямым образом отражается на самочувствии населяющих ее живых существ; нет разницы, кто воспринимает Матьземлю, она открыта для всех. Жрец, если желал, способен был даже причаститься высшему равнодушию богини. Все это Ксе мог себе объяснить, но вот способность слышать настройку всегда казалась ему прерогативой исключительно шаманской. Он хотел спросить у Менгры, слышат ли ее другие жрецы, но каждый раз забывал.
— Вот, — сказал Жень и остановился.
Ксе завертел головой: погрузившись в размышления, он не заметил, как вышел вслед за божонком с улицы на маленькую площадь. Подросток скинул с плеча рюкзак, где лежали прикупленные для Эннеради мелочи, и задрал голову. К серому небу возносился прямой и суровый, неяркого вида обелиск, сложенный из бетонных блоков.
Лиловые сумерки отемняли дома и улицы. Начал накрапывать дождь.
Ксе вздохнул.
— Жень, — сказал он, — ты так и собираешься тут стоять?
— А что?
— Как столб. Слушай, ты есть хочешь?
— В смысле? — уточнил божонок.
— В смысле — пельмени, — фыркнул адепт и указал подбородком: — Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.
Спорить Жень не стал; Ксе так и думал — они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутемной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился — он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.
Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет ему — скажет о том, что он заметил здесь, что волнует его и удивляет. Им принесли тарелки, но ни один не принялся за еду.
— Ксе, — наконец, сказал Жень шепотом. — Ксе, слушай, что это за фигня?
Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристегнутый к боку ритуальный нож.
— Не знаю, — ответил так же тихо.
Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир — оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все ее колебания.
Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершенные вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но все-таки узловая. От нее шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным — пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области — и отдать силы непосредственно Женю.
Этого не происходило.
Ксе сосредоточенно разглядывал стол — разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.
…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.
— Это что за фигня?! — едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.
— Не знаю, — честно сказал Ксе. — Но мне это не нравится.
— А уж мне-то как не нравится! — прошипел Жень, сверкая глазами.
Ксе вздохнул.
— Давай есть, — сказал он. — Потом подумаем.
— Это все верховный, — злобно цедил подросток, орудуя ложкой. — Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…
— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.
— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.
— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!
У мальчишки слезы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.
— Тшшш, — он понизил голос до шепота. — Разберемся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед теть-Шуре позвонит, а она все выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…
Жень хлюпнул носом.
— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.
Жрец утомленно вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.
— Ладно тебе.
А после, доев обед и ожидая счета, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить ее и не услышал бы ее просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.
Теперь она не боялась.
Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, все это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала ее стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…
Ксе невольно облизал пересохшие губы.
«Дед позвонит теть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».
Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжелую, крупную, как котел, голову, дремал огромный кобель.
Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.
Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчет перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помета и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.
И еще: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.