Страница:
— Дань, — тихо окликнула та, и аспирант улыбнулся:
— Что?
— Как ты думаешь, — Аня казалась беспомощной и несмелой, — как ты думаешь… зачем Эрику Юрьевичу… эти?
У Даниля опустились плечи. О чем — о чем, а о Ящере ему не хотелось ни думать, ни говорить.
— Понятия не имею.
— Он с ними разговаривает. Разработки одалживает, — беспокойно говорила Аннаэр; в глазах ее крупицами золота поблескивали отражения фонарей. — Помогает… ведь Эрик Юрьевич такой человек, он не любит, когда его от работы отрывают, а они ведь отрывают…
— Он же сказал, — нехотя напомнил Даниль. — У него эксперимент какой-то. Он на них системы тестирует.
— Да… — прошептала Аня задумчиво. — Он ничего не рассказывает…
Даниль помолчал. Ему хотелось курить — и не хотелось, потому что до злости напоминало Лаунхоффера, чтоб ему вместе с его зверинцем настал нагло копированный Великий Пес… хотя Ящер способен выгулять того Пса на поводке… увы.
— Аня, — отчаянно сказал Даниль. — Ну объясни мне, наконец, зачем тебе Лаунхоффер?
— То есть как — зачем? — голос ее стал жестче.
— Ты им одержима, — тоскливо сказал он, не глядя в ее сторону. — Ты… как сумасшедшая. А ему на тебя наплевать, он вообще отморозок и псих. Он же никогда никому в жизни добра не делал, даже Вороне, а ты на него… прямо молишься. Уже сколько лет.
Он думал, что Аннаэр, услышав его мысли высказанными прямо, зашипит, даст злую отповедь или просто обидится и молча уйдет через точки, решив прекратить и то подобие приятельства, которое между ними было. Но дальше умалчивать и искать тонкие подходы было невозможно, казалось, лучше уж сказать ей гадость и оборвать все разом.
Аннаэр засмеялась.
Смех был ласковый и с нотой доброго превосходства.
Мрачная Девочка и улыбалась-то два раза в год уголком губ, так что Даниль поперхнулся и воззрился на А.В. Эрдманн с недоумением столь откровенным и глупым, что та засмеялась снова.
— Во-первых, — мягко сказала она, — ему на меня не наплевать, и я это знаю точно. Во-вторых, он делает добро. Очень большое, Даня, настолько, что ты и представить не можешь. Он… на самом деле очень хороший человек, Эрик Юрьевич. А ты смешной, что судишь о людях, ничего о них не зная.
Сергиевский почувствовал себя идиотом.
— Ага, — угрюмо сказал он, — выходит из дому по ночам и тайно причиняет добро. Я гуляю с доберманом, типа того.
Аня вздохнула. С ее лица еще не исчезла улыбка, и оттого в сумерках и электрическом зыбком свете она была необыкновенно хороша собой.
— Я никому не говорила, потому что в такое никто не поверит, — сказал она. — Но ты, наверное, поймешь.
— Что?
— Дань, — она подняла сияющие глаза; лицо казалось фарфоровым. — Четыре года назад… у меня умерла мама.
Даниль шел как шел, только пальцы рук судорожно дернулись, да взгляд, точно обретя собственную волю, уперся в асфальт — не получалось посмотреть Аннаэр в лицо.
— Так она же… — начал он, чувствуя только острую, позорную нелепость происходящего.
— Сердечный приступ. Скорая все не ехала… Я с нею сидела, в тонком плане делала, что могла, но у нее срок жизни был прописан в базисной карме и ничего не получалось… И ее тонкое тело уже ушло, а мне надо было выезжать на экзамен, по теории сансары. Надо было позвонить, что я не приду, дождаться скорой, чтобы засвидетельствовали смерть, забрали тело. Но я была как сумасшедшая. Мне почему-то казалось, что обязательно надо поехать на экзамен. Казалось, что в жизни нет ничего важнее этого экзамена. И я поехала.
— И… что?
— В аудиторию запускали по одному. Эрик Юрьевич заметил, что я не в себе и спросил, что случилось. Я ответила. А он… встал, открыл окно и постоял возле него. Конец третьего курса, у меня тогда навыки сам понимаешь какие были, я даже не поняла, что он делал. Теперь бы поняла, наверно… Он сказал, чтобы я ехала домой. И я поехала… — Аня остановилась и закрыла глаза, лицо ее засветилось памятью невероятного счастья. — Я приехала, а мама была жива.
Даниль моргнул.
Асфальт под ногами был новый, заплатами. Ровный, мокрый и серый.
— Она суп сварила, представляешь? — Аннаэр снова засмеялась, тихим отзвуком давней, покорившей ее душу радости. — Пока меня не было.
Сергиевский молчал. Ничего нельзя было сказать словами, и оттого наплывала злость и еще другое чувство, похожее на ревность, но он и сам не мог понять, ревновал девушку или науку, в которой не дотягивался до белоглазого Ящера, способного силой загнать душу обратно в тело.
И брезжила мысль, что ничего хорошего в этом нет.
В принципе, Даниль представлял, как восстановить нити сцепки между тонким и плотным телами, это не чудо, нити вообще частично рвутся во время клинической смерти, летаргии или глубокой медитации, а потом восстанавливаются самопроизвольно. Проблема необратимых изменений в физическом теле тоже решалась легко: пересоздать чужую плоть кому-то вроде Лаунхоффера не сложнее, чем собственную. Но Ящер должен был полностью переписать матери Аннаэр базисную карму, иначе немедля наступила бы вторая смерть, — а люди смертны, и однажды она наступит… Даниль еще не закончил теоретической выкладки, но интуиция уже говорила, что Аннаэр нечему радоваться, что Мрачная Девочка сознательно отказывается увидеть что-то очень плохое.
Во время реинкарнации включаются механизмы, находящиеся на низших уровнях тонкого тела — его безусловные рефлексы. Программа, по которой происходит этот тяжелый, мучительный и опасный для души процесс, записана именно в базисной карме. Кармахирурги никогда не притрагиваются к этому ее сегменту. Малейшая травма означает, что шансы человека пережить реинкарнацию падают почти до нуля.
Переживет ли ее человек с замененным органом?
«Аня, — молча взвыл Даниль, — ты же умная, мать твою, ты же хирург первой категории, ты же, честно, покруче меня будешь, как, как ты не поняла этого?! Этоты называешь добром?! Я в своей конторе таким дерьмом занимаюсь, но мы-то людей честно предупреждаем, какое это дерьмо!»
Аннаэр шла рядом и улыбалась своим мыслям.
Он снова не знал, что сказать. Открыть ей глаза? Расписать, какая Ящер скотина? Но она же мастер своего дела, не может кармахирург А.В. Эрдманн не понимать, что к чему. Даниль все больше склонялся к мысли, что все это для Ани не тайна, и она уже обдумала, что делать дальше, или сам же Ящер подсказал выход… Эвтаназия и реинкарнация в клинике? Аннаэр со своими доходами вполне сможет оплатить матери новое рождение, а то и сама еще успеет ее выносить… а потом?
«Три, прописью, три штука», — вспомнил аспирант собственные слова.
Но можно ведь — сто жизней…
Все равно выходила какая-то гадость. В конце концов Даниль встряхнулся и решил больше об этом не думать: шло бы оно лесом. Он и про Ящера никогда хорошо не думал, и Аннаэр всегда считал ненормальной.
Пусть разбираются между собой.
— Пора уже, — тепло сказала Аня, подняв голову. — Спасибо, Дань. Может, зайдешь, чаю выпьешь? Я тебе хочу одну вещь показать.
У Даниля упала челюсть.
— Добрый вечер, мама.
— Анечка… ужинать будешь?
— Д-добрый вечер, Елена Максимовна…
— Мама, это Данила. Он тоже пишет диссертацию у Эрика Юрьевича. Мы сегодня занимались вместе. Ничего, что я его пригласила на чай?
— Что ты, что ты, милая, конечно, я очень рада… здравствуйте, Данила, очень приятно, вы знаете, Анечка так редко приглашает гостей, а тут так неожиданно, поздно так, простите, пожалуйста, у нас не прибрано…
«Анечка вообще никогда не приглашает гостей», — молча поправил Даниль Елену Максимовну, маленькую полную женщину с крашеными хной волосами. Она суетилась, беспокойно озиралась по углам и стыдливо смотрела в пол; тут ее хозяйский взгляд примечал пыль, там что-то лежало не на своем месте, и, конечно, молодой человек должен был все это немедля заметить и преисполниться негодования. Глупая, глупая дочка, все никак не сообразит, что жениха не диссертацией заманивают, не престижной работой, а уютом в доме и женской лаской…
Это так ясно было написано на лице Елены Максимовны, что Данилю стало неловко; вдвойне неловко от того, что Аннаэр тоже понимала смысл гостеприимного щебета своей глупой, старой, любимой матери, и тихо злилась, зная, что теперь Даниль навеки записан в графу «женихи».
— Вы, Данила, поужинайте с нами.
— А… нет, спасибо, я ненадолго. Мне… мне тоже домой надо, — с идиотской улыбкой ответил Даниль.
— А-а, — Елена Максимовна удовлетворенно покивала и ушла на кухню.
Мрачная Девочка посмотрела ей вслед особенно мрачно. Даниль тоже посмотрел, лихорадочно пытаясь понять, в порядке ли тонкое тело Елены Максимовны, но мешала усталость, возможные травмы были слишком мелкими, да и квалификация у Сергиевского все же была не та, чтобы диагностировать подобные вещи на глаз.
— Разувайся и пойдем, — хмуро сказала Данилю, застывшему на коврике у дверей, Аннаэр. — Я тебе хотела одну вещь показать.
Сергиевский повиновался, чувствуя себя актером в театре абсурда. День выдался богатый. Даниль подозревал, что загадочная «вещь», которую ему намеревались показать, его добьет, и надо будет чем-нибудь уврачевать нервы. «Пойду и напьюсь», — пообещал он себе и перевел дух, ощутив пробуждение оптимизма.
Аннаэр никогда не звала гостей. Она с болезненным трепетом относилась к личному пространству и воспринимала свою квартиру или рабочий кабинет почти как части собственного тела. Даниль не надеялся, что его когда-либо подпустят так близко — и вот пожалуйста, на тебе. Аня не производила впечатления человека, способного на спонтанные решения.
— Сюда, — сказала она.
Даниль ожидал увидеть комнату, сплошь заклеенную постерами с мультяшками, но по этой части, как ни странно, было вполне терпимо. Большой перекидной календарь на стене, еще несколько картинок и статуэтки на компьютерном столе.
Напротив компьютера, над диваном, висела огромная картина.
К мультфильмам она отношения не имела.
Это был рисунок карандашом по бумаге, изумительный по технике и по размеру — ватманский лист формата А1, сплошь заполненный мелкими деталями, тенями, рельефами. Академический реализм, так рисуют ремесленники на Арбате, но этот художник ремесленником не был, картина завораживала, не отпускала взгляда, и Даниль стоял как в музее, на миг напрочь позабыв о том, где находится.
— Я же сказала, — донесся голос Аннаэр словно издалека. — Вот…
Портрет. Или это называлось сценкой? Девушка, изображенная на ватмане, не смотрела на зрителя, она танцевала, и танцевали ее распущенные волосы, танцевало платье, танцевали окружающие ее травы и ветви, рисунок излучал неслышную, глубокую, завораживающую музыку этого танца. Он жил — но вместе с тем был неподвижен. Слишком много было подробностей, слишком четко выступали каждая складка и каждый лист, из-за этого изображение напоминало барельеф. Детальность сковывала движение.
И она же, детальность, отвлекала внимание от лица девушки. Даниль не сразу понял, кто изображен на портрете.
— Это Эрик Юрьевич нарисовал, — тем временем умиротворенно говорила Аннаэр, присев на краю дивана. — И подарил мне. На день рождения.
…Девушка, танцующая среди пряного разнотравья, была Анна Вячеславовна Эрдманн.
— Охренеть, — честно сказал Даниль.
— Мне до сих пор не верится, — кивнула она со счастливым вздохом.
…Карандашом по бумаге, по огромному листу, Лаунхоффер, не любящий отвлекаться от работы, выписывал все эти листья, шалфей и болиголов, тени, складки, струящиеся пряди волос, серебристые вуали тумана и лунный лик над сказочным лесом, — а кругом стоял адский зверинец, и черный тяжкокостный доберман без рыжих подпалин смотрел на плясунью, созданную теми же руками, что и он сам…
А лицо у нее было странное.
Она смотрела куда-то вбок, и потому это не бросалось в глаза. Странное, странное лицо. Как будто за одним образом вставал другой; картина менялась на глазах, и это было так жутко, что хотелось отвернуться и больше на нее не смотреть, но она обретала власть и не отпускала. «А Анька-то это видит?» — смутно подумалось Данилю, и в следующий миг он понял, что танцующая — никоим образом не Аннаэр, просто похожа, как могут быть похожи две тонколицые черноволосые женщины.
И все стало понятно — и туман, и музыка, и огромный лист. И пронзительно жалко стало дурочку Анечку, которой подарили переделанный рисунок.
Портрет Алисы Воронецкой.
…Даниль ничего не собирался говорить. И думать об этом тоже не собирался. Думал он о другом; почему-то перед портретом Алисы Викторовны, слишком красивой и совсем на себя непохожей, голова прояснялась в точности как рядом с настоящей Вороной. Усталость мысли прошла, разум прочертил линии связей между вещами, которые долго хранились в отдельных ячейках памяти. Аспирант вспомнил весь сегодняшний день, нелепый и несуразный, с самого утра, с третьекурсника Лейнида и менеджера Ники до встречи с Воронецкой, до плосколицего испуганного жреца в кресле перед насмешливым Лаунхоффером, и задался простым и страшным вопросом — зачем Ящеру адский зверинец.
Часть вторая
5
— Что?
— Как ты думаешь, — Аня казалась беспомощной и несмелой, — как ты думаешь… зачем Эрику Юрьевичу… эти?
У Даниля опустились плечи. О чем — о чем, а о Ящере ему не хотелось ни думать, ни говорить.
— Понятия не имею.
— Он с ними разговаривает. Разработки одалживает, — беспокойно говорила Аннаэр; в глазах ее крупицами золота поблескивали отражения фонарей. — Помогает… ведь Эрик Юрьевич такой человек, он не любит, когда его от работы отрывают, а они ведь отрывают…
— Он же сказал, — нехотя напомнил Даниль. — У него эксперимент какой-то. Он на них системы тестирует.
— Да… — прошептала Аня задумчиво. — Он ничего не рассказывает…
Даниль помолчал. Ему хотелось курить — и не хотелось, потому что до злости напоминало Лаунхоффера, чтоб ему вместе с его зверинцем настал нагло копированный Великий Пес… хотя Ящер способен выгулять того Пса на поводке… увы.
— Аня, — отчаянно сказал Даниль. — Ну объясни мне, наконец, зачем тебе Лаунхоффер?
— То есть как — зачем? — голос ее стал жестче.
— Ты им одержима, — тоскливо сказал он, не глядя в ее сторону. — Ты… как сумасшедшая. А ему на тебя наплевать, он вообще отморозок и псих. Он же никогда никому в жизни добра не делал, даже Вороне, а ты на него… прямо молишься. Уже сколько лет.
Он думал, что Аннаэр, услышав его мысли высказанными прямо, зашипит, даст злую отповедь или просто обидится и молча уйдет через точки, решив прекратить и то подобие приятельства, которое между ними было. Но дальше умалчивать и искать тонкие подходы было невозможно, казалось, лучше уж сказать ей гадость и оборвать все разом.
Аннаэр засмеялась.
Смех был ласковый и с нотой доброго превосходства.
Мрачная Девочка и улыбалась-то два раза в год уголком губ, так что Даниль поперхнулся и воззрился на А.В. Эрдманн с недоумением столь откровенным и глупым, что та засмеялась снова.
— Во-первых, — мягко сказала она, — ему на меня не наплевать, и я это знаю точно. Во-вторых, он делает добро. Очень большое, Даня, настолько, что ты и представить не можешь. Он… на самом деле очень хороший человек, Эрик Юрьевич. А ты смешной, что судишь о людях, ничего о них не зная.
Сергиевский почувствовал себя идиотом.
— Ага, — угрюмо сказал он, — выходит из дому по ночам и тайно причиняет добро. Я гуляю с доберманом, типа того.
Аня вздохнула. С ее лица еще не исчезла улыбка, и оттого в сумерках и электрическом зыбком свете она была необыкновенно хороша собой.
— Я никому не говорила, потому что в такое никто не поверит, — сказал она. — Но ты, наверное, поймешь.
— Что?
— Дань, — она подняла сияющие глаза; лицо казалось фарфоровым. — Четыре года назад… у меня умерла мама.
Даниль шел как шел, только пальцы рук судорожно дернулись, да взгляд, точно обретя собственную волю, уперся в асфальт — не получалось посмотреть Аннаэр в лицо.
— Так она же… — начал он, чувствуя только острую, позорную нелепость происходящего.
— Сердечный приступ. Скорая все не ехала… Я с нею сидела, в тонком плане делала, что могла, но у нее срок жизни был прописан в базисной карме и ничего не получалось… И ее тонкое тело уже ушло, а мне надо было выезжать на экзамен, по теории сансары. Надо было позвонить, что я не приду, дождаться скорой, чтобы засвидетельствовали смерть, забрали тело. Но я была как сумасшедшая. Мне почему-то казалось, что обязательно надо поехать на экзамен. Казалось, что в жизни нет ничего важнее этого экзамена. И я поехала.
— И… что?
— В аудиторию запускали по одному. Эрик Юрьевич заметил, что я не в себе и спросил, что случилось. Я ответила. А он… встал, открыл окно и постоял возле него. Конец третьего курса, у меня тогда навыки сам понимаешь какие были, я даже не поняла, что он делал. Теперь бы поняла, наверно… Он сказал, чтобы я ехала домой. И я поехала… — Аня остановилась и закрыла глаза, лицо ее засветилось памятью невероятного счастья. — Я приехала, а мама была жива.
Даниль моргнул.
Асфальт под ногами был новый, заплатами. Ровный, мокрый и серый.
— Она суп сварила, представляешь? — Аннаэр снова засмеялась, тихим отзвуком давней, покорившей ее душу радости. — Пока меня не было.
Сергиевский молчал. Ничего нельзя было сказать словами, и оттого наплывала злость и еще другое чувство, похожее на ревность, но он и сам не мог понять, ревновал девушку или науку, в которой не дотягивался до белоглазого Ящера, способного силой загнать душу обратно в тело.
И брезжила мысль, что ничего хорошего в этом нет.
В принципе, Даниль представлял, как восстановить нити сцепки между тонким и плотным телами, это не чудо, нити вообще частично рвутся во время клинической смерти, летаргии или глубокой медитации, а потом восстанавливаются самопроизвольно. Проблема необратимых изменений в физическом теле тоже решалась легко: пересоздать чужую плоть кому-то вроде Лаунхоффера не сложнее, чем собственную. Но Ящер должен был полностью переписать матери Аннаэр базисную карму, иначе немедля наступила бы вторая смерть, — а люди смертны, и однажды она наступит… Даниль еще не закончил теоретической выкладки, но интуиция уже говорила, что Аннаэр нечему радоваться, что Мрачная Девочка сознательно отказывается увидеть что-то очень плохое.
Во время реинкарнации включаются механизмы, находящиеся на низших уровнях тонкого тела — его безусловные рефлексы. Программа, по которой происходит этот тяжелый, мучительный и опасный для души процесс, записана именно в базисной карме. Кармахирурги никогда не притрагиваются к этому ее сегменту. Малейшая травма означает, что шансы человека пережить реинкарнацию падают почти до нуля.
Переживет ли ее человек с замененным органом?
«Аня, — молча взвыл Даниль, — ты же умная, мать твою, ты же хирург первой категории, ты же, честно, покруче меня будешь, как, как ты не поняла этого?! Этоты называешь добром?! Я в своей конторе таким дерьмом занимаюсь, но мы-то людей честно предупреждаем, какое это дерьмо!»
Аннаэр шла рядом и улыбалась своим мыслям.
Он снова не знал, что сказать. Открыть ей глаза? Расписать, какая Ящер скотина? Но она же мастер своего дела, не может кармахирург А.В. Эрдманн не понимать, что к чему. Даниль все больше склонялся к мысли, что все это для Ани не тайна, и она уже обдумала, что делать дальше, или сам же Ящер подсказал выход… Эвтаназия и реинкарнация в клинике? Аннаэр со своими доходами вполне сможет оплатить матери новое рождение, а то и сама еще успеет ее выносить… а потом?
«Три, прописью, три штука», — вспомнил аспирант собственные слова.
Но можно ведь — сто жизней…
Все равно выходила какая-то гадость. В конце концов Даниль встряхнулся и решил больше об этом не думать: шло бы оно лесом. Он и про Ящера никогда хорошо не думал, и Аннаэр всегда считал ненормальной.
Пусть разбираются между собой.
— Пора уже, — тепло сказала Аня, подняв голову. — Спасибо, Дань. Может, зайдешь, чаю выпьешь? Я тебе хочу одну вещь показать.
У Даниля упала челюсть.
— Добрый вечер, мама.
— Анечка… ужинать будешь?
— Д-добрый вечер, Елена Максимовна…
— Мама, это Данила. Он тоже пишет диссертацию у Эрика Юрьевича. Мы сегодня занимались вместе. Ничего, что я его пригласила на чай?
— Что ты, что ты, милая, конечно, я очень рада… здравствуйте, Данила, очень приятно, вы знаете, Анечка так редко приглашает гостей, а тут так неожиданно, поздно так, простите, пожалуйста, у нас не прибрано…
«Анечка вообще никогда не приглашает гостей», — молча поправил Даниль Елену Максимовну, маленькую полную женщину с крашеными хной волосами. Она суетилась, беспокойно озиралась по углам и стыдливо смотрела в пол; тут ее хозяйский взгляд примечал пыль, там что-то лежало не на своем месте, и, конечно, молодой человек должен был все это немедля заметить и преисполниться негодования. Глупая, глупая дочка, все никак не сообразит, что жениха не диссертацией заманивают, не престижной работой, а уютом в доме и женской лаской…
Это так ясно было написано на лице Елены Максимовны, что Данилю стало неловко; вдвойне неловко от того, что Аннаэр тоже понимала смысл гостеприимного щебета своей глупой, старой, любимой матери, и тихо злилась, зная, что теперь Даниль навеки записан в графу «женихи».
— Вы, Данила, поужинайте с нами.
— А… нет, спасибо, я ненадолго. Мне… мне тоже домой надо, — с идиотской улыбкой ответил Даниль.
— А-а, — Елена Максимовна удовлетворенно покивала и ушла на кухню.
Мрачная Девочка посмотрела ей вслед особенно мрачно. Даниль тоже посмотрел, лихорадочно пытаясь понять, в порядке ли тонкое тело Елены Максимовны, но мешала усталость, возможные травмы были слишком мелкими, да и квалификация у Сергиевского все же была не та, чтобы диагностировать подобные вещи на глаз.
— Разувайся и пойдем, — хмуро сказала Данилю, застывшему на коврике у дверей, Аннаэр. — Я тебе хотела одну вещь показать.
Сергиевский повиновался, чувствуя себя актером в театре абсурда. День выдался богатый. Даниль подозревал, что загадочная «вещь», которую ему намеревались показать, его добьет, и надо будет чем-нибудь уврачевать нервы. «Пойду и напьюсь», — пообещал он себе и перевел дух, ощутив пробуждение оптимизма.
Аннаэр никогда не звала гостей. Она с болезненным трепетом относилась к личному пространству и воспринимала свою квартиру или рабочий кабинет почти как части собственного тела. Даниль не надеялся, что его когда-либо подпустят так близко — и вот пожалуйста, на тебе. Аня не производила впечатления человека, способного на спонтанные решения.
— Сюда, — сказала она.
Даниль ожидал увидеть комнату, сплошь заклеенную постерами с мультяшками, но по этой части, как ни странно, было вполне терпимо. Большой перекидной календарь на стене, еще несколько картинок и статуэтки на компьютерном столе.
Напротив компьютера, над диваном, висела огромная картина.
К мультфильмам она отношения не имела.
Это был рисунок карандашом по бумаге, изумительный по технике и по размеру — ватманский лист формата А1, сплошь заполненный мелкими деталями, тенями, рельефами. Академический реализм, так рисуют ремесленники на Арбате, но этот художник ремесленником не был, картина завораживала, не отпускала взгляда, и Даниль стоял как в музее, на миг напрочь позабыв о том, где находится.
— Я же сказала, — донесся голос Аннаэр словно издалека. — Вот…
Портрет. Или это называлось сценкой? Девушка, изображенная на ватмане, не смотрела на зрителя, она танцевала, и танцевали ее распущенные волосы, танцевало платье, танцевали окружающие ее травы и ветви, рисунок излучал неслышную, глубокую, завораживающую музыку этого танца. Он жил — но вместе с тем был неподвижен. Слишком много было подробностей, слишком четко выступали каждая складка и каждый лист, из-за этого изображение напоминало барельеф. Детальность сковывала движение.
И она же, детальность, отвлекала внимание от лица девушки. Даниль не сразу понял, кто изображен на портрете.
— Это Эрик Юрьевич нарисовал, — тем временем умиротворенно говорила Аннаэр, присев на краю дивана. — И подарил мне. На день рождения.
…Девушка, танцующая среди пряного разнотравья, была Анна Вячеславовна Эрдманн.
— Охренеть, — честно сказал Даниль.
— Мне до сих пор не верится, — кивнула она со счастливым вздохом.
…Карандашом по бумаге, по огромному листу, Лаунхоффер, не любящий отвлекаться от работы, выписывал все эти листья, шалфей и болиголов, тени, складки, струящиеся пряди волос, серебристые вуали тумана и лунный лик над сказочным лесом, — а кругом стоял адский зверинец, и черный тяжкокостный доберман без рыжих подпалин смотрел на плясунью, созданную теми же руками, что и он сам…
А лицо у нее было странное.
Она смотрела куда-то вбок, и потому это не бросалось в глаза. Странное, странное лицо. Как будто за одним образом вставал другой; картина менялась на глазах, и это было так жутко, что хотелось отвернуться и больше на нее не смотреть, но она обретала власть и не отпускала. «А Анька-то это видит?» — смутно подумалось Данилю, и в следующий миг он понял, что танцующая — никоим образом не Аннаэр, просто похожа, как могут быть похожи две тонколицые черноволосые женщины.
И все стало понятно — и туман, и музыка, и огромный лист. И пронзительно жалко стало дурочку Анечку, которой подарили переделанный рисунок.
Портрет Алисы Воронецкой.
…Даниль ничего не собирался говорить. И думать об этом тоже не собирался. Думал он о другом; почему-то перед портретом Алисы Викторовны, слишком красивой и совсем на себя непохожей, голова прояснялась в точности как рядом с настоящей Вороной. Усталость мысли прошла, разум прочертил линии связей между вещами, которые долго хранились в отдельных ячейках памяти. Аспирант вспомнил весь сегодняшний день, нелепый и несуразный, с самого утра, с третьекурсника Лейнида и менеджера Ники до встречи с Воронецкой, до плосколицего испуганного жреца в кресле перед насмешливым Лаунхоффером, и задался простым и страшным вопросом — зачем Ящеру адский зверинец.
Часть вторая
5
Мебели в квартире не было.
Просторней она от этого не становилась.
Но шаману, уходящему в тонкий мир с рабочей площадки, не могли помешать низкий потолок или неудачная планировка; тесноты не существовало там, где было лишь видоизмененное тело Матьземли, ее мысли и капилляры, ее плоть и аура. Так не может быть тесен золотой пляж у синего моря. Десятилетия назад поднялись в здешних местах бедные типовые дома; но вселявшиеся в них люди получали вместе с квартирами самую чуточку больше счастья, чем дозволяла их карма. Тихо лилась «песня жизни», идеальное согласование бывшего издревле с возведенным руками, гармония, которой почти невозможно добиться одним мастерством. Громадное тело богини, в котором, словно чернила в воде, распространялся странный дочеловеческий разум, здесь было прозрачней и легче, светлей и прохладней.
Ксе, скрестив ноги, сидел на полу, застланном выцветшим пыльным ковром. На оклеенных дешевенькими советскими обоями стенах тут и там виднелись дыры от забитых гвоздей и кое-где сами гвозди. Лья почти все вывез, готовясь в ремонту, а ковер, похоже, определил в мусор. С потолка свисала лампочка на голом проводе.
— Жень, — несчастным голосом говорил шаман, — ты придурок.
— Придурок, — тот безропотно разводил руками.
— Ты псих малолетний.
— Псих малолетний, — соглашался Жень.
— Мальчик-блондинка.
Бог поперхнулся, а потом угол его рта пополз кверху:
— Ксе, ты что, обиделся?
Шаман зажмурился и со свистом втянул воздух сквозь зубы. Ему, конечно, было на что обидеться, но чувство это Ксе находил глупым и бессмысленным. Только досадно малость да во рту горьковато: так бывает, когда случайно прожуешь с ложкой супа горошину черного перца. Припрятав улыбку подальше, он закатил глаза и вопросил с интонациями вселенской обиды:
— Зачем?! Зачем ты меня пугал? Что я тебе плохого сделал? М-мать моя богиня… у меня чуть крыша не съехала.
Жень отлепился от косяка отсутствующей двери, прошел в комнату и уселся на полу напротив Ксе. Лицо его было грустным и виноватым; шаман с изумлением понял, что божонок принял его слова за чистую монету.
— Я не пугал, — сказал тот, уставившись на узор ковра. — То есть не тебя. То есть, ну… Ксе, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду. То есть пугать тебя не буду. То есть… блин.
Шаман чуть не рассмеялся: насупленный сопящий Жень был дитё-дитём. Ксе собрался было сказать что-нибудь глубокомысленное вроде «угу» или «ну да» и потрепать пацаненка по голове, но упустил момент, а Жень истолковал его молчание по-своему.
— Ксе… — светлые брови беспомощно поднялись, бог закусил губу. — Ну меня правда это достало.
Ксе озадаченно поднял глаза:
— Что?
— Что я… что ты… — Жень отвел лицо и сделал это зря: Ксе заметил, как у него алеют уши. — Что я психанул как девчонка, сначала, когда ты меня нашел только. Потом в Александровском чуть сознание не потерял. Как будто меня, блин, соплей перешибить можно…
А потом голубые глаза-прицелы обожгли взгляд Ксе, и мальчишка тихо, очень серьезно закончил:
— Я бог. Это я защищать должен. А не меня.
…Вполоборота, засунув руки в карманы, стоял у подъезда бесцветный мужчина в черном пальто.
В десяти шагах от него замер Жень; пара мечей в его руках сияла режущим белым светом.
— Евгений Александрович, — тускло сказал адепт, не поднимая глаз, — ну зачем вы так, в самом деле. Давайте решим вопрос по-хорошему.
Ксе смотрел на них, задыхаясь, как от быстрого бега; он не пытался погрузиться в стихию, перед ним была только одна антропогенная сущность, но накал энергии Женя достигал такой силы, что даже молодое сердце Ксе сбивалось с ритма, захлестнутое животным, не поддающимся контролю разума ужасом.
К несчастью, жрецу страшно не было.
— Излагай, — выплюнул Жень, — с-сука.
Адепт сдержанно вздохнул.
— Мы согласны, что имело место крайне неудачное решение. Мы соболезнуем и скорбим вместе с вами, Евгений Александрович, поверьте. Это хуже, чем преступление — это ошибка. Мы не повторим ошибки.
Жень улыбнулся: улыбка сверкнула третьим мечом.
Ксе привалился к кирпичной стене дома. Голова кружилась, мелькали перед глазами необлетевшие, зеленые еще кроны, и казалось, что с двух сторон заходят люди в камуфляже… у Ксе начинались галлюцинации от перенапряжения нервов и соответствующих им в тонком теле энергопроводящих структур, главного контактерского органа. «Так ведь и спалить себя можно…», — пришло на ум и отнюдь не принесло радости.
— Вам стоит только выразить желание, — вкрадчиво сказал жрец, — и люди, ответственные за принятие этого решения, будут наказаны. Меру наказания вы изберете сами, Евгений Александрович.
— Хочу, чтоб вы все сдохли, — немедленно предложил бог.
Адепт развел руками с видом безнадежной покорности.
— Это нельзя назвать взвешенным решением, но мы — ваши слуги и находимся в вашей воле…
— Вот прямо щас и в муках, — ощерился Жень. — Ась?
— Прямо сейчас, — мягко сказал адепт, — к сожалению, не получится.
— Почему?
— Есть такая процедура — инаугурация…
— А зачем ты говорил, что убьешь их? — укоризненно спросил Ксе.
— Я передумал, — просто ответил Жень.
«Экая непосредственность», — мысленно фыркнул шаман и покачал головой. Жень нахмурился, в задумчивости расчесал пятерней непослушные волосы и объяснил:
— Во дворе никого не было, но люди из окон смотрели. И дети смотрели. Я подумал: я ведь, когда вырасту, их всех защищать буду, а теперь чего? Мне только нож нужен, а поубивать гадов я еще успею.
Ксе прикрыл глаза.
— Жень, — сказал он, — как они нас нашли?
— Не знаю. — Божонок глянул в сторону, высматривая что-то в окне, которое без занавесей казалось нагим и иззябшим. За стеклом, над облупленным подоконником, белели столь же облупленные прутья крашеной решетки. Вид из непривычно близкого к земле окна открывался мирный и какой-то колыбельный: куст, детская площадка, пустой сквер. Ксе не знал, отчего ему так спокойно — «песня жизни» ли вовлекала шамана в свои созвучия, или Матьземля, довольная тем, как выполняется ее просьба, следила, чтобы никто не причинил им вреда. Возможно, всего лишь верная интуиция сообщала, что здесь и сейчас они в безопасности…
И это само по себе было странно.
— Дедушка сказал, они по слепку тонкого тела ищут, — вслух размышлял Жень, — а они и раньше искали, я от них смывался как нефиг делать. Может, это ментаврихи просекли? Но они же не жрицы и вообще не слышали, что мы говорим… Лья говорил, что дедушку опознать легко. Может, Лью самого опознали и по его ключевым точкам посты выставили?
Ксе разглядывал пятки своих носков.
— Жень, нас же ночью нашли, когда мы у Санда были, — вполголоса заметил он, когда божонок умолк. — Забыл, что ли? Лья тут ни при чём… С тех-то пор могли вообще слежку не снимать. Мне другое удивительно.
— Что? — Жень заморгал.
— Я еще могу понять, почему утром на захват пошли одни неофиты с ОМОНом, — шаман ссутулился. — Но вот ты, как бог войны, представь: у них уже пять жертв, они знают, что опасность реальная, что могут и готовы убивать. И посылают тех же неофитов с единственным полным адептом. Ну по логике же вещей надо было посылать сразу серьезную силу, чтобы все закончить.
Жень засмеялся.
— Блин, Ксе, ты что думаешь, у жреца посвящение — как пояс у каратиста? Они ж чем старше, тем жирнее. У иерархов настоящая власть будет, если меня в кумирню запрут. А пока что мне любого верховного кабана прирезать проще, чем блатную моль в подворотне…
…и внезапно по внутренностям Ксе пополз холодок; шаман, скрывая замешательство, старательно покрутил головой, хрустя шейными позвонками. Женя не защищает закон, и сам он тоже неподвластен светским законам, красивый длинноволосый мальчик, не боящийся убивать. Трудненько ждать иного от бога войны; но за месяц скитаний по вокзалам и теплоцентралям с тремя ножами за пазухой — сколько раз досаждала Женю несчастная «моль», не чувствующая, кто перед ней?
— Ксе, — тихо-тихо спросил божонок, — ты чего?..
Шаман вздрогнул.
— Задумался, не видишь, что ли… — он хотел сказать это с грубоватой насмешкой, но вышло надтреснуто и нелепо. Холодными белыми рыбами скользили мысли, что Жень о настоящей крови и смерти говорит так же легко, как его сверстники-люди — о крови и смерти в компьютерных играх; что рядом с ним и сам Ксе мало-помалу становится безразличен, этого даже не замечая, списывая все на высшее равнодушие Матери… и что голубые глаза-прицелы видят каждую белую рыбу в черной воде.
Ксе вспомнил, как божонок отложил свою месть, потому что из окон смотрели дети, и ему стало стыдно.
— А… — шаман торопливо проглотил комок, — хорошо, мастера — бойцы никакие, но адепты-то — бойцы, я сам видел. Почему он был один?
— Один адепт, — ухмыльнулся бог с видом циника, — один нож.
…Прорываясь в осязаемый плотный мир, подобным образом тонкая энергия трансформируется в кумирне храма, во время ритуала — и наделяет человека нечеловеческой властью, возводя его во жреческий сан. А сейчас она попусту рассеивалась в пространстве, ради одной глупой красы: нездешней яркостью наливались цвета, исчезала серость, расходясь на сияющую белизну и слепой мрак, пламенным золотом горели волосы мальчишки, разлетевшиеся под порывами ветра, и игрушечные мечи в руках бога войны на глазах удлинялись, леденея сталью клинков…
Глаза адепта досадливо сузились.
— Евгений Александрович…
— Получится, — покровительственно, почти мягко пообещал бог.
И сорвался с места.
«У них же огнестрел! — сердце Ксе пропустило удар. — Они стрелять собираются? В него?!» И это была последняя связная мысль шамана; за нею осталась лишь глухая боль от сознания, что Матьземля не слышит его, и помочь он бессилен — но и та исчезла, когда Ксе увидел.
Он впервые видел, как дерется кто-то, очень хорошо умеющий драться.
Это не зрелищно.
Но красиво.
Жень двигался настолько быстро, что весь его великолепный рывок слился в одну дугу. Пылающие мечи взмахнули бритвенно-острыми крыльями, адепт пошатнулся, откидывая голову — распахнутый в беззвучном вопле рот, закатывающиеся глаза — а Жень уже был у него за спиной. Он летел в лобовую атаку, точно смеясь над наставленными на него дулами, и в воздухе за ним оставался шлейф голубоватых искр. Самые сообразительные из неофитов успели ринуться врассыпную, их он преследовать не стал. Те, чья реакция была хуже, так и остались стоять столбами, тупо разглядывая то, что осталось у них в руках: огненные мечи располовинили жалкий людской металл, превратив каждый из грозных стволов в пару оплавленных кусков железа.
Адепт казался невозмутимым. Он стоял, высоко подняв подбородок и разведя в стороны пустые руки; один из белых клинков Женя светился возле его горла. Божонок отшвырнул второй в сторону, в ржавый остов «Москвича», забытый у гаражей — тот вспыхнул серебряным фейерверком, просел и растаял струйками снежного пуха.
— И без… инау… гурации получится, — выдохнул подросток.
— Вы правы, — коротко согласился жрец.
Повисло молчание.
Ксе пытался собраться с мыслями. Когда Жень атаковал, напряжение его энергетики несколько уменьшилось, и у шамана перестала кружиться голова, а теперь мало-помалу успокаивалось и сердцебиение. У Ксе имелась неприятная особенность — при остром переживании контакта он сильно потел, и теперь был мокрый как мышь; это злило. Еще злило, что он оказался так неустойчив, хотя, по идее, не обязан был стоять стеной: антропогенные боги — не его профиль… «Женьку отец учил работать с мечами, — мелькнуло в голове. — Ни в каких секциях такому не научат, тем более — несовершеннолетнего…»
— Я должен что-то сделать? — негромко спросил адепт. — Если я до сих пор жив…
— А как же, — ухмыльнулся Жень. — Доставай нож.
— Евгений Александрович…
— Я сказал, нож доставай, — прицыкнул тот.
Жрец переступил на месте.
— Ну!
Адепт, мешкая, расстегнул пальто. Под ним, там, где обычно пристегивают кобуру, были примерно такого же размера ножны.
Просторней она от этого не становилась.
Но шаману, уходящему в тонкий мир с рабочей площадки, не могли помешать низкий потолок или неудачная планировка; тесноты не существовало там, где было лишь видоизмененное тело Матьземли, ее мысли и капилляры, ее плоть и аура. Так не может быть тесен золотой пляж у синего моря. Десятилетия назад поднялись в здешних местах бедные типовые дома; но вселявшиеся в них люди получали вместе с квартирами самую чуточку больше счастья, чем дозволяла их карма. Тихо лилась «песня жизни», идеальное согласование бывшего издревле с возведенным руками, гармония, которой почти невозможно добиться одним мастерством. Громадное тело богини, в котором, словно чернила в воде, распространялся странный дочеловеческий разум, здесь было прозрачней и легче, светлей и прохладней.
Ксе, скрестив ноги, сидел на полу, застланном выцветшим пыльным ковром. На оклеенных дешевенькими советскими обоями стенах тут и там виднелись дыры от забитых гвоздей и кое-где сами гвозди. Лья почти все вывез, готовясь в ремонту, а ковер, похоже, определил в мусор. С потолка свисала лампочка на голом проводе.
— Жень, — несчастным голосом говорил шаман, — ты придурок.
— Придурок, — тот безропотно разводил руками.
— Ты псих малолетний.
— Псих малолетний, — соглашался Жень.
— Мальчик-блондинка.
Бог поперхнулся, а потом угол его рта пополз кверху:
— Ксе, ты что, обиделся?
Шаман зажмурился и со свистом втянул воздух сквозь зубы. Ему, конечно, было на что обидеться, но чувство это Ксе находил глупым и бессмысленным. Только досадно малость да во рту горьковато: так бывает, когда случайно прожуешь с ложкой супа горошину черного перца. Припрятав улыбку подальше, он закатил глаза и вопросил с интонациями вселенской обиды:
— Зачем?! Зачем ты меня пугал? Что я тебе плохого сделал? М-мать моя богиня… у меня чуть крыша не съехала.
Жень отлепился от косяка отсутствующей двери, прошел в комнату и уселся на полу напротив Ксе. Лицо его было грустным и виноватым; шаман с изумлением понял, что божонок принял его слова за чистую монету.
— Я не пугал, — сказал тот, уставившись на узор ковра. — То есть не тебя. То есть, ну… Ксе, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду. То есть пугать тебя не буду. То есть… блин.
Шаман чуть не рассмеялся: насупленный сопящий Жень был дитё-дитём. Ксе собрался было сказать что-нибудь глубокомысленное вроде «угу» или «ну да» и потрепать пацаненка по голове, но упустил момент, а Жень истолковал его молчание по-своему.
— Ксе… — светлые брови беспомощно поднялись, бог закусил губу. — Ну меня правда это достало.
Ксе озадаченно поднял глаза:
— Что?
— Что я… что ты… — Жень отвел лицо и сделал это зря: Ксе заметил, как у него алеют уши. — Что я психанул как девчонка, сначала, когда ты меня нашел только. Потом в Александровском чуть сознание не потерял. Как будто меня, блин, соплей перешибить можно…
А потом голубые глаза-прицелы обожгли взгляд Ксе, и мальчишка тихо, очень серьезно закончил:
— Я бог. Это я защищать должен. А не меня.
…Вполоборота, засунув руки в карманы, стоял у подъезда бесцветный мужчина в черном пальто.
В десяти шагах от него замер Жень; пара мечей в его руках сияла режущим белым светом.
— Евгений Александрович, — тускло сказал адепт, не поднимая глаз, — ну зачем вы так, в самом деле. Давайте решим вопрос по-хорошему.
Ксе смотрел на них, задыхаясь, как от быстрого бега; он не пытался погрузиться в стихию, перед ним была только одна антропогенная сущность, но накал энергии Женя достигал такой силы, что даже молодое сердце Ксе сбивалось с ритма, захлестнутое животным, не поддающимся контролю разума ужасом.
К несчастью, жрецу страшно не было.
— Излагай, — выплюнул Жень, — с-сука.
Адепт сдержанно вздохнул.
— Мы согласны, что имело место крайне неудачное решение. Мы соболезнуем и скорбим вместе с вами, Евгений Александрович, поверьте. Это хуже, чем преступление — это ошибка. Мы не повторим ошибки.
Жень улыбнулся: улыбка сверкнула третьим мечом.
Ксе привалился к кирпичной стене дома. Голова кружилась, мелькали перед глазами необлетевшие, зеленые еще кроны, и казалось, что с двух сторон заходят люди в камуфляже… у Ксе начинались галлюцинации от перенапряжения нервов и соответствующих им в тонком теле энергопроводящих структур, главного контактерского органа. «Так ведь и спалить себя можно…», — пришло на ум и отнюдь не принесло радости.
— Вам стоит только выразить желание, — вкрадчиво сказал жрец, — и люди, ответственные за принятие этого решения, будут наказаны. Меру наказания вы изберете сами, Евгений Александрович.
— Хочу, чтоб вы все сдохли, — немедленно предложил бог.
Адепт развел руками с видом безнадежной покорности.
— Это нельзя назвать взвешенным решением, но мы — ваши слуги и находимся в вашей воле…
— Вот прямо щас и в муках, — ощерился Жень. — Ась?
— Прямо сейчас, — мягко сказал адепт, — к сожалению, не получится.
— Почему?
— Есть такая процедура — инаугурация…
— А зачем ты говорил, что убьешь их? — укоризненно спросил Ксе.
— Я передумал, — просто ответил Жень.
«Экая непосредственность», — мысленно фыркнул шаман и покачал головой. Жень нахмурился, в задумчивости расчесал пятерней непослушные волосы и объяснил:
— Во дворе никого не было, но люди из окон смотрели. И дети смотрели. Я подумал: я ведь, когда вырасту, их всех защищать буду, а теперь чего? Мне только нож нужен, а поубивать гадов я еще успею.
Ксе прикрыл глаза.
— Жень, — сказал он, — как они нас нашли?
— Не знаю. — Божонок глянул в сторону, высматривая что-то в окне, которое без занавесей казалось нагим и иззябшим. За стеклом, над облупленным подоконником, белели столь же облупленные прутья крашеной решетки. Вид из непривычно близкого к земле окна открывался мирный и какой-то колыбельный: куст, детская площадка, пустой сквер. Ксе не знал, отчего ему так спокойно — «песня жизни» ли вовлекала шамана в свои созвучия, или Матьземля, довольная тем, как выполняется ее просьба, следила, чтобы никто не причинил им вреда. Возможно, всего лишь верная интуиция сообщала, что здесь и сейчас они в безопасности…
И это само по себе было странно.
— Дедушка сказал, они по слепку тонкого тела ищут, — вслух размышлял Жень, — а они и раньше искали, я от них смывался как нефиг делать. Может, это ментаврихи просекли? Но они же не жрицы и вообще не слышали, что мы говорим… Лья говорил, что дедушку опознать легко. Может, Лью самого опознали и по его ключевым точкам посты выставили?
Ксе разглядывал пятки своих носков.
— Жень, нас же ночью нашли, когда мы у Санда были, — вполголоса заметил он, когда божонок умолк. — Забыл, что ли? Лья тут ни при чём… С тех-то пор могли вообще слежку не снимать. Мне другое удивительно.
— Что? — Жень заморгал.
— Я еще могу понять, почему утром на захват пошли одни неофиты с ОМОНом, — шаман ссутулился. — Но вот ты, как бог войны, представь: у них уже пять жертв, они знают, что опасность реальная, что могут и готовы убивать. И посылают тех же неофитов с единственным полным адептом. Ну по логике же вещей надо было посылать сразу серьезную силу, чтобы все закончить.
Жень засмеялся.
— Блин, Ксе, ты что думаешь, у жреца посвящение — как пояс у каратиста? Они ж чем старше, тем жирнее. У иерархов настоящая власть будет, если меня в кумирню запрут. А пока что мне любого верховного кабана прирезать проще, чем блатную моль в подворотне…
…и внезапно по внутренностям Ксе пополз холодок; шаман, скрывая замешательство, старательно покрутил головой, хрустя шейными позвонками. Женя не защищает закон, и сам он тоже неподвластен светским законам, красивый длинноволосый мальчик, не боящийся убивать. Трудненько ждать иного от бога войны; но за месяц скитаний по вокзалам и теплоцентралям с тремя ножами за пазухой — сколько раз досаждала Женю несчастная «моль», не чувствующая, кто перед ней?
— Ксе, — тихо-тихо спросил божонок, — ты чего?..
Шаман вздрогнул.
— Задумался, не видишь, что ли… — он хотел сказать это с грубоватой насмешкой, но вышло надтреснуто и нелепо. Холодными белыми рыбами скользили мысли, что Жень о настоящей крови и смерти говорит так же легко, как его сверстники-люди — о крови и смерти в компьютерных играх; что рядом с ним и сам Ксе мало-помалу становится безразличен, этого даже не замечая, списывая все на высшее равнодушие Матери… и что голубые глаза-прицелы видят каждую белую рыбу в черной воде.
Ксе вспомнил, как божонок отложил свою месть, потому что из окон смотрели дети, и ему стало стыдно.
— А… — шаман торопливо проглотил комок, — хорошо, мастера — бойцы никакие, но адепты-то — бойцы, я сам видел. Почему он был один?
— Один адепт, — ухмыльнулся бог с видом циника, — один нож.
…Прорываясь в осязаемый плотный мир, подобным образом тонкая энергия трансформируется в кумирне храма, во время ритуала — и наделяет человека нечеловеческой властью, возводя его во жреческий сан. А сейчас она попусту рассеивалась в пространстве, ради одной глупой красы: нездешней яркостью наливались цвета, исчезала серость, расходясь на сияющую белизну и слепой мрак, пламенным золотом горели волосы мальчишки, разлетевшиеся под порывами ветра, и игрушечные мечи в руках бога войны на глазах удлинялись, леденея сталью клинков…
Глаза адепта досадливо сузились.
— Евгений Александрович…
— Получится, — покровительственно, почти мягко пообещал бог.
И сорвался с места.
«У них же огнестрел! — сердце Ксе пропустило удар. — Они стрелять собираются? В него?!» И это была последняя связная мысль шамана; за нею осталась лишь глухая боль от сознания, что Матьземля не слышит его, и помочь он бессилен — но и та исчезла, когда Ксе увидел.
Он впервые видел, как дерется кто-то, очень хорошо умеющий драться.
Это не зрелищно.
Но красиво.
Жень двигался настолько быстро, что весь его великолепный рывок слился в одну дугу. Пылающие мечи взмахнули бритвенно-острыми крыльями, адепт пошатнулся, откидывая голову — распахнутый в беззвучном вопле рот, закатывающиеся глаза — а Жень уже был у него за спиной. Он летел в лобовую атаку, точно смеясь над наставленными на него дулами, и в воздухе за ним оставался шлейф голубоватых искр. Самые сообразительные из неофитов успели ринуться врассыпную, их он преследовать не стал. Те, чья реакция была хуже, так и остались стоять столбами, тупо разглядывая то, что осталось у них в руках: огненные мечи располовинили жалкий людской металл, превратив каждый из грозных стволов в пару оплавленных кусков железа.
Адепт казался невозмутимым. Он стоял, высоко подняв подбородок и разведя в стороны пустые руки; один из белых клинков Женя светился возле его горла. Божонок отшвырнул второй в сторону, в ржавый остов «Москвича», забытый у гаражей — тот вспыхнул серебряным фейерверком, просел и растаял струйками снежного пуха.
— И без… инау… гурации получится, — выдохнул подросток.
— Вы правы, — коротко согласился жрец.
Повисло молчание.
Ксе пытался собраться с мыслями. Когда Жень атаковал, напряжение его энергетики несколько уменьшилось, и у шамана перестала кружиться голова, а теперь мало-помалу успокаивалось и сердцебиение. У Ксе имелась неприятная особенность — при остром переживании контакта он сильно потел, и теперь был мокрый как мышь; это злило. Еще злило, что он оказался так неустойчив, хотя, по идее, не обязан был стоять стеной: антропогенные боги — не его профиль… «Женьку отец учил работать с мечами, — мелькнуло в голове. — Ни в каких секциях такому не научат, тем более — несовершеннолетнего…»
— Я должен что-то сделать? — негромко спросил адепт. — Если я до сих пор жив…
— А как же, — ухмыльнулся Жень. — Доставай нож.
— Евгений Александрович…
— Я сказал, нож доставай, — прицыкнул тот.
Жрец переступил на месте.
— Ну!
Адепт, мешкая, расстегнул пальто. Под ним, там, где обычно пристегивают кобуру, были примерно такого же размера ножны.