Сергеев Иннокентий. Танец для живых скульптур

   - Ты нервничаешь?- спросил я.
   - Да,- сказала она.- Ты заставляешь меня нервничать.
   - Перестань,- сказал я.- Ты хочешь, чтобы я оставался слабым?
   - Конечно, нет,- сказала она.- Но я не хочу рисковать больше, чем это нужно.
   - Я тоже,- сказал я.- Я вообще не люблю рисковать. Рискуют те, кто действуют наугад.
   - Но можно совершить ошибку и не заметить этого. А когда поймёшь, окажется, что уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.
   - Ощущения не лгут,- заявил я.
   - Но их можно превратно истолковать,- сказала она.
   - Попробуй идти, всё время думая о том, как бы не споткнуться, и обязательно споткнёшься.
   - Дело не в этом,- возразила Леди.- Не в том, как ты идёшь, а в том, что ты можешь зайти слишком далеко.
   - Останавливаться поздно,- сказал я.- Я уже перешагнул роковую черту.
   - Какую черту?- с тревогой спросила Леди.
   - Рубикон.
   - Я поняла,- сказала она.- Ты решил поиграть на моих нервах.
   - Я ведь предупреждал тебя, что обратной дороги уже нет. Я мог быть гениальным поэтом, но я выбрал другой путь, потому что встретил тебя. Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь ролью посредственности? Неужели ты этого хочешь?
   - Я вовсе не хочу этого.
   - Ты хотела, чтобы я изменился, но при этом остался таким же, как был? Это невозможно. Есть грань, переступив которую, нельзя вернуться назад. Я уже изменился и не могу стать прежним. Но только переступив эту грань, я остаюсь один на один со своим гением и своей судьбой.
   - Всё это звучит очень таинственно.
   - И это тебя нервирует?- улыбнулся я.- Как твоя рыба?
   - Так себе.
   - Надо было взять свинину.
   - Да, надо было,- сказала она.
   - Свинину невозможно испортить. А рыбу ещё легче испортить, чем говядину.
   - Говядину тоже легко испортить.
   - И вообще, самая вкусная рыба - это та, которая не испорчена термической обработкой.
   - Значит, пожарить рыбу - это уже испортить?
   - В сущности, да,- сказал я.
   - Не знала, что ты так разбираешься в рыбе.
   - А я и не разбираюсь в ней. Но я разбираюсь в том, что вкусно, а что невкусно.
   - Я это заметила,- сказала Леди.
   - Твоя кухня, вообще, вне конкуренции.
   - Спасибо. Даже если это комплимент.
   - Это не комплимент, Леди,- сказал я.- Ты понимаешь, что у нас нет другого выбора, кроме как идти до конца?
   - Да,- сказала Леди.- Кажется, понимаю.
   - Ты богиня.
   - Я это знаю,- сказала она и стала выбирать десерт.
   - Вы, конечно, понимаете, что это дело весьма деликатное...
   - Я понимаю,- сказал я.- И это вполне естественно. Закон запрещает идти напролом.
   - Мне жаль, что до сих пор мы не были с вами знакомы,- сказал он, сделав улыбку.- Мы полагаемся на вас.
   Он сказал "мы", но сказал это тоном монарха.
   "Он ведёт тонкую игру",- подумал я, и вдруг меня осенило: "Он думает, что ведёт тонкую игру. Он не догадывается даже о половине того, что происходит".
   "Но кто же тогда?"- продолжал думать я.- "Кто же так тонко всё рассчитал? Или это чьё-то наитие?.."
   - Вы ведь, кажется, знакомы с ним?- спросил он.
   - Я ни к кому не питаю вражды,- сказал я.
   Я подогнал машину к бордюру. Напротив, через площадь, был кинотеатр.
   Я огляделся.
   Он уже ждал меня. Я открыл ему дверцу.
   Он забрался на сиденье рядом со мной.
   - Я так и знал, что это будете вы,- сказал он.
   Он казался спокойным.
   - Сожалею,- сказал я.
   - Не думаю, чтобы вы сожалели,- сказал он.- Зачем вы хотели меня видеть?
   - Хочу сделать вам подарок.
   Я достал пистолет и положил ему на колени. Он чуть заметно вздрогнул.
   - Глушителя у меня нет, но тут такое движение, что выстрела всё равно никто не услышит.
   Я закрыл форточку.
   - Пистолет оставите здесь. Только не забудьте стереть отпечатки.
   Он не двигался.
   - Ну же?
   - Нет,- сказал он.
   - Стреляйте же!
   - Нет,- повторил он.- Это только оттянет время. Тут уж ничего не поделаешь.
   - Конечно, если вы так решили.
   - Вы многого ещё не понимаете. От меня тут ничего не зависит. Да и от вас тоже.
   - Ошибаетесь,- возразил я.- От меня зависит многое.
   - Да, но только сегодня. А завтра они найдут другого.
   - Но до завтра у вас будет время.
   - Думаете, мне удастся исчезнуть?
   - Думаю, что уже нет. Но мало ли что может произойти до завтра...
   - Вы зря тратите время, играя со мной в благородство,- сказал он.Заберите свой пистолет.
   - Оставьте себе,- сказал я.
   - Возьмите,- он продолжал держать его. Я взял.
   - Я хотел сказать вам, что...
   - Что не питаете ко мне личной неприязни?
   - Да.
   - Что ж,- сказал он.- Я мог бы перевербовать вас...
   - Едва ли.
   - Но и это уже ничего не изменит. Прощайте. Не буду желать вам удачи.
   - Прощайте,- сказал я.
   Он вышел, закрыв дверцу.
   Я открыл её и захлопнул сильнее. Спрятал пистолет и открыл форточку.
   Сделав круг по площади, я остановился у светофора на красный свет.
   Я увидел его. Он переходил дорогу по переходу. На какой-то миг он остановился и посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.
   И он исчез. Больше я не видел его.
   Иногда человек пытается закрыть ладонью наведённое на него дуло ствола. Конечно, он был слишком умён для этого, и всё же... Но я знал, что он не выстрелит, и это не была беспечность, я не был беспечен, я просто знал и поэтому не чувствовал никакого страха, как тогда, когда мы с Леди мчались на машинах, обгоняя друг друга, и на нас можно было показывать детям: "Вот, дети, посмотрите, это сумасшедшие. Они разобьются вон на том повороте".
   Я знал, что этого не случится. И когда мне навстречу вылетела машина, мне достаточно было лишь дрогнуть. Это как тот человек, который держит в руке наведённый на тебя пистолет, а ты смотришь ему в глаза и идёшь на него. Ты подходишь и забираешь у него пистолет, и он отдаёт. Но стоит тебе только на миг испугаться, на миг поверить в то, что ты можешь сейчас умереть, и он выстрелит, даже не успев понять, что он делает - это произойдёт автоматически: сигнал от глаз к глазам, и команда пальцу - "Нажать".
   Однажды такой трюк проделал Адольф Гитлер. Я подумал: "Значит, он был отважным человеком",- но я заблуждался. Не нужно никакой храбрости, чтобы сделать это. Нужно просто верить в своё бессмертие.
   Нужно выяснить свои отношения со смертью.
   Я помню, как Мэгги ворвался в комнату и крикнул мне: "Крис! Она умирает!"
   Она была в больнице. Нас не хотели пропускать, но мы всё равно прошли.
   Её едва откачали. Она наглоталась таблеток.
   - Я не знала, умру я, или нет,- объяснила она мне.
   - Провела эксперимент?- сказал я.- Хотела проверить, страшно ли умирать? Или начиталась Моуди?
   - Я хотела знать, умру я, или нет,- сказала она.
   "Должен ли я жить",- сказал Леонид Андреев и, закрыв глаза, стал слушать, как рельсы поют песню смерти, которой нет...
   Мне заплатили деньги.
   Я сказал, что это, пожалуй, чересчур щедрое вознаграждение. Просто, чтобы сказать что-то.
   В ответ я услышал: "Нам не хотелось бы, чтобы вы сочли, что мы вас эксплуатируем".
   Я мысленно отметил, что фраза получилась слишком длинной.
   - Любопытно,- сказал я.- Захватил ли он с собой на тот свет адвоката?
   - Для чего?- последовал вопрос.
   - Чтобы тот защищал его на Высшем Суде,- сказал я.
   - Азартно шутите,- заметили мне.
   - Если играть, так с азартом,- сказал я.
   Эксплуатация... Сколько огненных кругов вертелось вокруг этого словечка. Мы спорили до сипоты, у меня уже саднило горло, и я хотел сдаться, но Крис не желала отпускать меня так дёшево, требуя отречения по всей форме, и тут во мне вновь просыпалось упрямство, и перепалка возобновлялась, и так до бесконечности. Я помню, как у меня пропал голос,- я мог только шептать,- а Крис, напротив, перешла на крик. Мы шли по улице и грызлись из-за какой-то ерунды, Крис вопила так, что на нас оглядывались, и я пытался урезонить её, но она лишь презрительно фыркнула: "Подумаешь, пай-мальчик!"
   Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",- Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её - истеричкой.
   Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.
   "Не мир я пришёл нести, но войну".
   Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.
   "Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",- воистину выпад против государственной машины.
   "Именно за это его и распяли",- уверяла Крис.
   Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,- она очень быстро отходит,- а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.
   "Какая глупость",- говорил я себе.- "Ребячество".
   И улыбался ей.
   Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.
   Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.
   Поверь, это так. И прощай.
   Мы были трудными детьми.
   Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства - судьба.
   Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.
   Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?
   С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?
   Это произошло - я родился.
   И я сделал свой выбор.
   Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...
   Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,- на улице моросило,- и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,- мокрая с улицы.
   - Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.
   - Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.
   Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.
   И я спросил Леди, почему это так странно?
   - Тебе не следовала впускать её,- сказала мне Леди.- Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.
   "Мой муж..."- всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне - жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".
   Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".
   А потом я сказал: "Он застрелился".
   - Видишь, как мало весила его жизнь,- сказала Леди.
   Я сказал: "На завтра обещали снег".
   - Наконец-то,- вздохнула Леди.
   8
   Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.
   Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.
   Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.
   Мы стали разговаривать.
   И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было
   бы само по себе плохо".
   А я сказал: "Однажды я пытался представить, каким будет мир, когда в нём не станет
   меня. Я спрятался за колонной и, оглядевшись по сторонам, подумал: "Вот
   я исчез, а всё осталось таким же - галерея, мрамор, голубые огни, ночь". Всё было так же совершенно".
   И он сказал: "Нельзя представить мир без себя, потому что тогда он лишится смысла, а
   разум противится абсурду. Так нет цвета, когда нет зрения, есть лишь
   бессмысленность электромагнитных колебаний различной частоты".
   Я сказал: "Так значит, не существует правил, единых для всех?"
   И он сказал: "Попробуй найти их своим разумом".
   Я сказал: "Это ни к чему не приведёт. Многие пытались, но тщетно, они не могли
   убедить даже самих себя".
   И он сказал: "Потому что у них было мало силы".
   А я сказал: "Это всё равно, как если бы они их придумали, вместо того чтобы искать и найти".
   И он сказал: "Иногда это одно и то же. Нет ничего вне воли, ты сам определяешь быть
   одним делам добрыми, а другим - злыми. Так мать за один и тот же
   поступок может выбранить ребёнка, а может приласкать, в зависимости от
   настроения. Ты всегда презирал лицемерие, скажешь ли ты, что я не прав?"
   И я сказал: "Каждый хотел бы, чтобы добродетельны были остальные, но для себя
   предпочёл бы большую свободу".
   И он сказал: "Постольку, поскольку всякий человек отделяет себя от мира, ему не
   подвластного. Тот, кто властвует в мире, творит закон, основа которого
   сила. Ты можешь склониться перед тем, кто сильнее тебя, или возвыситься
   над ним, и тогда он скажет: "Это благо, а это грех",- исполняя твою волю".
   Я сказал: "Как я могу сказать о своём желании: "Оно моё",- когда не знаю, исполняю ли
   я свою волю, или служу чужой, ведь когда раб послушен воле своего
   господина, желание властвовать в нём заменяется желанием служить, и он
   не чувствует себя несчастным, и даже рабом. Так кто же я, раб или господин?"
   И он сказал: "Вот главный вопрос жизни, но жизнь сама - ответ. Ведь жизнь есть
   воплощённая воля. Не жизнь и смерть, а воля и её отсутствие. Убей того, в
   ком ты подозреваешь господина, мёртвый он не сможет повелевать. Убей
   его в своём сознании, и ты избавишься от подозрения, что служишь его
   воле. Убей его, если не можешь представить, что он мёртв".
   И я сказал: "Так значит, вполне повелевать можно лишь мёртвыми! Когда все в мире
   мертвы, и ты единственный, кто наделён волей, а значит, жизнью, и вокруг
   тебя мертвецы, предназначенные служить тебе..."
   И он сказал: "Ты всегда знал это".
   И я сказал: "Я всегда искал жизнь. Я знал, что жизни должно быть больше".
   И он сказал: "Мир предназначил тебе роль мертвеца, и ты бежал от него это был бег от
   смерти".
   И я сказал: "Да".
   Он сказал: "Ты бежал, потому что ты был слабым и не умел властвовать".
   И я сказал: "Я бежал, чтобы не чувствовать страх, потому что страх означает смерть, а я искал вечной жизни. Но я всегда возвращался".
   И он сказал: "Нет, потому что ты никогда не уходил, а лишь засыпал на время. И всегда
   просыпался и называл это возвращением".
   И я молчал.
   И он сказал: "Тебе некуда бежать больше, и если ты уснёшь теперь, ты умрёшь".
   А потом я увидел Леди.
   И она сказала: "Почему ты здесь? Ты же совсем замёрз!"
   И я сказал: "Он был здесь. Только что. И теперь он во мне".
   - Кто?- спросила она.
   Он всегда был во мне.
   Я всегда бежал, Леди. Даже когда изгонял из себя чудовище, я бежал от него.
   Когда я вошёл в распахнутую комнату, а ветер терзал её как пёс, который обгладывает кость с последними следами мяса на ней, а она уже мёртвая, пустая, но ему не даёт покоя даже запах жизни, там, на кровати, накрытое простынёй, лежало тело, и холод отнимал у него последнее дыхание тепла, я понял, что эта смерть предназначалась мне.
   Я должен был уехать.
   Я был накрашен не хуже Элизабет Тейлор, когда мы стояли на пирсе и вот так же смотрели в глаза друг другу, во мне невозможно было узнать мужчину.
   И Каролина сказала: "Я подумала, что ты девушка".
   Я больше не мёрзну, Леди, посмотри. Что ты сделала с моим страхом? Я больше не боюсь тепла.
   Прости меня, я был глупым. Ребёнком и, наверное, злым.
   У меня никогда не было того, чего мне хотелось. Или просто не хотелось того, что было. Я всегда был в плену обстоятельств, необходимости, условностей, наконец, в плену своей слабости, и всегда был не там, где я должен был быть, чтобы жить своей, настоящей жизнью. А тут вдруг захотелось, так захотелось на море, и что-то произошло со мной, как будто что-то сломалось, какой-то замок, и двери открылись.
   Мне говорили: "Куда ты поедешь! Февраль ведь". А мне даже радостно было, что они не понимают. Так бывает ранней, ранней весной, предчувствие жизни.
   Они не знали об этом, а я знал, и это была моя тайна.
   Время моей тюрьмы истекло, я был свободен, и было радостно - этот мир остался тем, кто останется в нём, я вырвался из него...
   Но у меня совсем не было денег.
   А без них - ничего. Ничего нельзя, с места не тронешься без них, ничего без них не сделаешь, как ни изворачивайся, без них ты даже не можешь взять того, что твоё, ты покойник!
   Я позвонил ей из общежития.
   Она сказала: "Привет",- мы иногда перезванивались, но встречались редко, она мне не нравилась. Такая заученная-переученная, вечно озабоченная. Гипатия Синий Чулок, тема для диссертации.
   Она сказала: "Привет".
   А я сказал: "Может быть, встретимся?"
   - Ой, я так занята сейчас. Правда.
   - Ты всегда занята. Могла бы и не
   повторяться.
   - С этой сессией я с ума сойду, точно.
   Она завалила теорию поля,- такая - Тогда завтра.
   муть. А не сдашь этот зачёт, к сессии - Нет, завтра тоже. Я в ужасе. Смотрю
   не допустят. Вот её и не допустили. в книгу и ни! че! го! не могу понять.
   Пришлось работать в каникулы. Как сдавать буду...
   - Я очень прошу тебя.
   - Ну...
   - Я очень прошу.
   - Ну... ладно... А почему так срочно?
   Тринадцатого января мы виделись с - Давно не виделись.
   ней в последний раз перед этим. Я - Ладно. В среду, может быть...
   сделал безуспешную попытку влить Приезжай ко мне, заодно объяснишь
   в неё хоть немного вина, хотелось мне тут одну вещь...
   расслабиться. Она обиделась и ушла. - Лучше приезжай ты. Я тебя встречу. Я
   Потом я позвонил ей, и мы помирились. позвоню во вторник, и мы договоримся, во
   сколько точно.
   - Ой...
   - Ты сказала, ладно.
   - Ну, хорошо. Ладно.
   - Значит, до вторника?
   - Да, до вторника.
   Я повесил трубку.
   Было второе февраля.
   Я подумал, что всё ещё может сорваться, если она не придёт. Она могла не придти.
   Но она пришла.
   Мы сели пить чай,- я купил миндальных пирожных,- разговор как-то не клеился, я то и дело умолкал, и тогда наступали долгие паузы, но потом стало вдруг легче, я разговорился, даже шутил... она смеялась... что-то рассказывала мне, я слушал, смеялся... Наконец, вечер кончился.
   Она посмотрела на часы и сказала: "Мне пора".
   А я сказал: "Метро уже закрыли".
   Я ушёл ночевать в другую комнату, у меня был ключ,- почти все разъехались на каникулы, комнаты пустовали.
   Я вскрыл бутылку водки, налил в стакан. Выпил.
   В дверь постучали.
   "Открыто".
   Он вошёл. Посмотрел на меня.
   Я кивнул.
   Он достал из кармана деньги. Положил на стол.
   Я выложил на стол ключ.
   Он взял ключ и вышел.
   Я взял бутылку и налил себе снова. Выпил.
   ....................................................................
   ...Как их много, сколько их... Что это? Ну-ка. Портвейн. Нет, не надо мне. Ладно уж, лей, раз начал. Обними меня, сделай мне хорошо, лапочка... Куда льёшь! Этой-то дряни не надо! Кто они такие. Кто они все такие, что им надо! Музыку надо включить, говорю! Эй там, на другой стороне! Музыку включите! Холма. Машина наслаждения. Казанова... puella bona. Ну что там?
   Включают. Орут через стол. Нет, другое что-нибудь! Что там, нет, что ли?
   "...пожарные едут домой, им нечего делать здесь..."
   Давай, давай, оставь!
   "...развяжите мне руки..."
   Ночь же, все спят. А правда! Смотрите! Не видел, что ли, ни разу? Обои не могли наклеить! Убожество... Вокруг спят, поди, а мы орём как... Блаженство... блажь женства... не женского лона блажь...
   "...зверь в поисках тепла!.."
   Ну и рожи! Ржут.
   "...капитана..."
   "...Африка..."
   ...........................................................
   Она лежала под простынёй и не двигалась. Я подумал, что она мёртвая, даже похолодело всё,- я дал ей клофелин, но не был уверен, что не переборщил с дозой. Я дотронулся до неё. Она лежала как кукла.
   Окно было открыто настежь.
   Дверь тоже.
   Я огляделся.
   Она лежала как неживая. Потом я подошёл к окну и закрыл его.
   Я обернулся.
   .........................................................
   " Ты очень переживал?"
   "Я... не знаю... Да. Но, странно, я не раскаивался".
   "У тебя просто не было другого выхода, ты ведь искал его",- сказала Каролина.
   "Да, но у меня был телефон, который стоил пятнадцать баксов за ночь,- это к примеру..."
   Она вздрогнула. Что?
   "И ведь я даже не знаю, сколько их было. Ведь, наверняка, кто-нибудь не заплатил!"
   "Подожди. Почему пятнадцать?"
   "Что? Да какая разница, это я так, к примеру..."
   "Объясни мне, почему пятнадцать".
   Я посмотрел на неё.
   "Ну, как-то раз зашёл в кафе, а там, оказывается, собираются..."
   Она мрачно кивнула.
   "Я не знал этого. Сел за столик".
   "Не знал?"
   "Конечно, не знал. Зачем мне это?"
   "И... что же?"
   "Подсел какой-то тип, довольно приятный. Заговорил. Стал угощать, всё нормально, сидим. Беседуем. А потом вдруг... предлагает. Я ему говорю: "Извини, не могу". Он ничего, никаких претензий: "Всё. Понимаю". А до этого всё расписывал, как я ему нравлюсь. Дал телефон. Звони, говорит, в любое время..."
   "Это хорошо, что он деньги предложил".
   "Да? А ты откуда знаешь?"
   "Это значит, что он сразу же понял, что ты не из этих. Подумал, что тебе просто деньги нужны".
   "Я, честно, не знал".
   "Ну конечно, я верю тебе. Ты не помнишь этот телефон?"
   "Да я в него не заглядывал даже. И вообще, я его выбросил".
   "Ну и правильно".
   "Дался тебе этот телефон..."
   .................................................................
   С ней произошла странная перемена. Даже не так,- это было бы так, если бы я мог сказать: "Это она, просто сильно изменилась",- но её больше не было.
   Она стала послушнее собаки.
   - Ведь я предлагал тебе, ещё в январе, помнишь? Я предлагал тебе уехать вместе. Что ты мне сказала тогда?
   Она молчала.
   - Не сейчас, да? Подождать нужно было. Ты хоть сама понимала, чего я должен был ждать? Я не могу больше ждать, пойми!
   Она не отвечала.
   - Что я должен был делать? Сдохнуть тут? Вместе с тобой?
   Я пытался расшевелить её, но она расчёсывала волосы. Потом смотрела в окно. Я устал говорить и замолчал. Она потянулась за колготками.
   - Куда ты собираешься идти?- спросил я с тревогой. Спросил ещё раз.
   Она тупо посмотрела на меня. Потом хрипло сказала: "Пить хочется".
   - Я принесу. Сиди.
   Она покорно взяла воду. Стала пить.
   - Что ты собираешься делать?
   Она, кажется, не поняла, к кому я обращаюсь. "Ладно",- подумал я.- "Пусть отойдёт".
   А вечером я стоял на лестнице и прислушивался к её голосу. Она говорила в трубку: "Мы занимаемся. Я готовлюсь. Он помогает мне. Я останусь ещё на день. Я не маленькая".
   Она говорила с матерью. Она должна была остаться ещё дня на три. Она неважно выглядела.
   Я прислушивался. Она повторяла всё в точности. В точности, как я ей сказал.
   В ней что-то сломалось? Она была послушнее собаки.
   Я уже начал подумывать о том чтобы взять её с собой. Я не мог бросить её так, знал, что не смогу этого сделать. Это была ловушка.
   Ночью она слегла.
   Я решил, что это простуда, сбегал в дежурную аптеку, принялся кормить её лекарствами. Даже мёду купил. Поил её молоком с содой. Она принимала всё безропотно. Это было кошмаром.
   Я рассчитывал поднять её за два дня.
   На пятый день у неё начался сухой кашель. Это была пневмония.
   А потом приехала её мать и забрала её.
   Её положили в больницу. Я приходил к ней. Приносил печенье, яблоки, что-то ещё...
   15 февраля я уехал на море.
   На море. Я встретил её на море. Её звали Мария Каролина.
   Мы вернулись вместе.
   Они с мужем жили раздельно, у неё была своя квартира.
   Я думал, что так будет всегда, что мы никогда не расстанемся, как не думаешь, что когда-нибудь умрёшь, ведь жизнь ещё только-только началась.
   Я чувствовал себя так, как будто только родился.
   Она боялась чего-то и не говорила об этом.
   Я не мог понять, чего же, когда вокруг весь мир, и впереди вся жизнь!
   Я не мог даже вообразить себе, что когда-нибудь она скажет мне: "Уходи".
   Изнеженный, томный, я примерял перед зеркалом новую позу, жест, выражение глаз и видел в нём женщину, мужчины не было больше! Я ликовал.
   Передо мной был весь мир, нежность лепестков его роз, тепло его очагов, прохлада фонтанов, истома тенистых аллей его садов, великолепие и пышность его дворцов, его свет... век наслаждения... Вся жизнь!..
   Здесь нет боли и страха, какой демон ворвётся чтобы найти меня здесь, когда я сам - единственная дверь, ведущая сюда из мира, который остался там, снаружи, и я закрыл эту дверь. Никто не откроет её.