Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Бурная весна

он был совершенно серьезен, когда отозвался на это:
- Удивляюсь, чего вы ворчите! Я никогда не имел никаких так называемых
"ценных" бумаг, в частности акций, но слышал от умных людей, что если уж
покупать акции, то только солидных предприятий, обеспеченных большими
капиталами. Вот так и у нас с вами теперь: солидно, не какие-то там
чики-брики, обдуманно!.. Не знаю, как вы, а я уж теперь, еще до боя, когда
нас с вами убьют, вполне готов сказать: если война ведется умно, то быть
убитым ничуть не досадно!
Из всего, что сказал Ливенцев, Коншин, видимо, отметил про себя только
одну фразу, потому что спросил, поглядев на него тяжело-пристально:
- А вы почему же так сказали уверенно, что нас с вами в этом бою убьют?
- Э-э, какой вы серьезный, уж и пошутить с вами нельзя! - сказал
Ливенцев, не усмехнувшись при этом.
О том, что ночью, когда они уже стояли на Икве, был сменен Печерским
Кюн, Ливенцев не знал: Шангин счел за лучшее не говорить об этом своим
ротным перед ночным делом. Но Ливенцев, как и другие, впрочем, заметил, что
старик волнуется, передавая им приказ перейти мост и закрепиться на том
берегу.
- Закрепиться, - вот в чем задача, - говорил своим ротным Шангин. -
Что, собственно, это значит? Как именно закрепляться?
- Вырыть, конечно, окопы, - постарался помочь ему Ливенцев.
- Окопы вырыть? - и покачал многодумно вправо-влево седой головой
Шангин. - Легко сказать: "окопы вырыть", а где именно? В каком расстоянии от
моста?.. А вдруг попадем в болото?.. И как расположить роты? Три ли роты
выставить в линию, одну оставить в резерве, или две вытянуть, а две в
резерв?..
- Разве не дано точных указаний? - снова попытался уяснить дело
Ливенцев.
- В этом-то и дело, что нет! В этом и вопрос, господа!.. Мне сказано
только: "Действуйте по своему усмотрению". А что я могу усмотреть в темноте?
Я - не кошка, а подполковник... А к утру у меня уж все должно быть
закончено: к утру я должен донести в штаб полка, что закрепился.
- А если австрийцы нас пулеметами встретят? - мрачно спросил корнет
Закопырин.
- В том-то и дело, что могут пулеметами встретить, - тут же согласился
с ним Шангин.
- Когда же нам приказано выступать? - спросил Коншин.
- Сейчас надобно уж начать выступление, - ответил Шангин, и Ливенцев
удивленно сказал, пожав плечами:
- О чем же мы говорим еще, если сейчас? Сейчас - значит сейчас. И будем
двигаться на мост.
- "Чем на мост нам идти, поищем лучше броду!" - неожиданно для всех
продекламировал Тригуляев, и на этом закончилось обсуждение задачи.
Через четверть часа рота Ливенцева первой подошла к мосту. Ливенцев
только предупредил своих людей, чтобы шли не в ногу и как можно тише, на
носочках, точно собрались "в чужое поле за горохом"; чтобы не звякали ни
котелками, ни саперными лопатками; чтобы шли совершенно молча; чтобы не
вздумал никто, пользуясь темнотой, закурить самокрутку...
И рота пошла.
Зная, что мост был жиденький, Ливенцев вел ее во взводных колоннах с
интервалами, и когда вместе с первым взводом перешел на тот берег и услышал,
как вперебой били перепела в пшенице, то сам удивился удаче.
На всякий случай, первому взводу он приказал рассыпаться в цепь. Мост
охранялся, конечно, и за ним таился пост от первого батальона, правда, не
больше отделения, так что когда подошел второй взвод, Ливенцев уже
почувствовал себя гораздо прочнее, а когда собралась наконец вся рота,
как-то само пришло в голову, что всю ее нужно рассыпать, отойдя полукругом
настолько, чтобы дать место другим трем ротам.
Он оказался в прикрытии батальона, он - в первой линии перед врагом,
нападет ли тот утром или теперь же ночью, - Ливенцев даже не предполагал в
себе того, что одно это сознание даст ему такую четкость мысли и уверенность
не только в своих силах, но и в силах и выдержке всех без исключения своих
людей.

IV

Едва наступило утро, Гильчевский отправился из Малеванки на свой
наблюдательный пункт.
Канонада уже гремела на всем десятиверстном участке по реке Икве.
Обе дивизии располагали дивизионом тяжелых орудий каждая, но
Гильчевский оставил в своей дивизии еще и восемь гаубиц, на что
неодобрительно кивали командиры финляндских стрелков, говоря: "Конечно, своя
рубашка к телу ближе!.." Несколько обижены они были и в легкой артиллерии:
им Гильчевский дал всего тридцать восемь орудий, а в своей дивизии оставил
пятьдесят шесть. Но он просто хотел уравновесить как-нибудь силы своих
ополченцев с кадровиками...
Кроме того, в утро этого решительного в жизни своей дивизии дня он
чувствовал себя как-то совсем неуверенно, несмотря даже и на то, что Федотов
его как бы предпочел начальнику чужой дивизии, а может быть, благодаря
именно этому.
С одной стороны, он мог торжествовать над командиром корпуса, который,
только что попрекнув его тем, что он держит дивизию в кулаке, вполне потом с
ним согласился, усилив его целой дивизией, а с другой - велика была сила
внушения, испытанного в молодые годы: "Болотистая долина Иквы - почти
непроходимая преграда", - так говорилось в Академии, - значит, это знал и
Федотов.
- Непроходимая, непреодолимая, неприступная, - как там ни выразись, все
равно скверно, - говорил он Протазанову. - А "почти" - что же такое это
"почти"? "Почти" может быть какого угодно веса, - смотря по обстоятельствам.
Обыкновенно бывало так, что начальник штаба 101-й дивизии держался
осторожнее, чем сам начальник дивизии. Но теперь, чувствуя сомнение в
успехе, которое закралось в душу Гильчевского, Протазанов, этот подтянутый,
всегда серьезный человек, с сухим, красивым лицом, счел своим долгом
уверенно сказать в ответ:
- Как бы кому ни икалось от этой Иквы, а мы сегодня австрийцев гнать от
нее будем в три шеи!
Такая решительность, прорвавшаяся вдруг сквозь обычную осторожность,
несколько успокоила Гильчевского, но когда они с конной группой человек в
двенадцать выбрались на опушку леса, чтобы отсюда, спешившись, дойти до
наблюдательного пункта на высоте 102, то невольно остановились. Вся высота
была окутана розовым дымом: казалось, не было на ней места, где бы не
рвались австрийские снаряды, и в то же время там, в окопе, сидели связные с
телефонами.
- Вот так штука! - изумился Гильчевский. - Значит, кто-то им уже
передал, что там у нас - наблюдательный пункт! - И добавил укоризненно: - А
вы мне только что говорили!..
- За шпионами, конечно, дело не станет, да ведь и без того у них тут
пристреляно, нужно полагать, все, - спокойно ответил Протазанов. - А
наблюдательный пункт надо оттуда снять и перенести сюда.
- "Надо" - хорошее дело "надо", а как это сделать? Нужно, чтобы пошел
туда кто-нибудь и снял связных, а кто же пойдет в такой ад? - прокричал
Гильчевский.
- Кто пойдет?
- Да, кто пойдет? Кого послать?
И Гильчевский оглядел бегло всех около себя и так ощутительно
почувствовал, что послать придется на явную смерть и, может быть, без всякой
пользы для дела, что всех ему стало вдруг жаль. Он понимал, что приступ
жалости - слабость, совершенно непростительная в руководителе боем, и в то
же время отделаться от этой слабости не мог.
Вдруг Протазанов подкинул голову, поглубже надвинул фуражку на лоб и
сказал решительно:
- Я пойду!
- Что вы, что вы! Как я могу остаться без начальника штаба!
Гильчевский испуганно схватил его за руку в локте, но Протазанов мягко
отвел его руку.
- Ничего, - я в свою звезду верю.
И, не улыбнувшись, пошел четкой строевой походкой, как на параде, к
розовой высоте, а Гильчевский напряженно-испуганно следил за каждым его
шагом.
Остановить и заставить его вернуться было нельзя, - он понимал это, и в
то же время вышло все неожиданно нелепо: начальник штаба дивизии жертвовал
собой успеху дивизии, значит, он тоже не верил в успех без этой жертвы?
Беспокойство и неуверенность только усилились, а между тем показывать
их перед чинами своего штаба было бы совершенно непростительно, - это
понимал Гильчевский и сдерживал себя, как мог, следя за подходившим уже к
высоте Протазановым.
Как раз в это время несколько человек конных показалось в лесу близко к
опушке, на той самой дороге, по которой только что добрался сюда сам
Гильчевский. Он послал узнать одного из офицеров штаба, кто это и зачем, а
сам все следил, идет ли еще или уже упал Протазанов: в дыму на горе этого
уже нельзя было отчетливо видеть.
Приехавшие спешились и шли вместе с посланным офицером к нему, и
Гильчевский подумал: не из штаба ли корпуса? Не прислал ли нового приказания
Федотов?
Но подходил какой-то совершенно незнакомый полковник генштаба с двумя
обер-офицерами. Мелькнула даже торопливая нелепо-странная мысль, не прислан
ли к нему новый начальник штаба на место Протазанова, и он, Протазанов, это
заранее узнал каким-то образом, но от него скрыл и, оскорбленный, решился на
самоубийство.
Мысль была вздорная, однако Гильчевский яростно воззрился на
подошедшего полковника и еще яростнее крикнул:
- Что, а? Вам что?
- Честь имею представиться, полковник Игнатов! - несколько
обескураженный таким приемом, проговорил подошедший, но Гильчевский, не
протянув ему руки, крикнул снова:
- Зачем?
- Из штаба армии, ваше превосходительство, - в замешательстве уже, хотя
отчетливо, ответил Игнатов. - Разрешите поучиться у вас управлению боем.
- Управлению боем?..
Гильчевский скользнул глазами по обескураженному простоватому лицу
полковника Игнатова, тут же отвел глаза к высоте 102, разглядел на ней
сквозь расслоившийся дым Протазанова рядом с наблюдательным пунктом,
облегченно сказал: "А-а! Пока браво!" - и только теперь протянул руку
полковнику из штаба армии.
Но в следующий момент снова заволокло дымом Протазанова, - снаряды на
холме продолжали рваться, - и, неуверенный уже в том, удалось ли начальнику
штаба войти в окоп, Гильчевский резко бросил Игнатову:
- Сопроводительный документ из штаба армии извольте предъявить,
поскольку я вас не знаю.
Поняв свою оплошность, Игнатов поспешно вытащил из кармана бумажку, о
которой он совсем было забыл, а Гильчевский, взяв ее, продолжал неотрывно
следить за высотой 102.
Канонада густо гремела сплошь, однако делались ли проходы в проволоке
противника? К тем опасениям и сомнениям, которые овладели Гильчевским в это
утро, прибавилось теперь еще и это: не видно было отсюда, как действует
артиллерия, а высота, выбранная для наблюдательного пункта, оказалась под
преднамеренно сильным огнем.
Так прошло около получаса, и когда Гильчевский уже хотел сказать вслух
то, что все время вертелось в мозгу и жалило его: "Ну, значит, погиб,
аминь!" - вдруг показался Протазанов, а за ним несколько связных,
нагруженные аппаратами и мотками проводов, которые они собирали проворно.
- Слава богу, жив! - крикнул Гильчевский, обращаясь непосредственно к
полковнику Игнатову, который понял и восклицание это и сияние глаз
начальника 101-й дивизии только тогда, когда сам увидел подходившего
Протазанова.
- Слава богу, вы - молодец, конечно, вы - молодец! Но-о... но
приказываю вам этого больше впредь не делать! - радостно кричал Гильчевский.
Однако с приходом Протазанова и связных около него оказалась уже
порядочная кучка людей, и ее разглядели со своих холмов за рекой австрийские
наблюдатели: вблизи начали рваться снаряды.
В то же время и наблюдательный пункт нужно было занять другой,
запасной, хотя и не столь выгодный, как высота 102, с меньшим кругозором.
Удача Протазанова подняла настроение Гильчевского: стала уже мерещиться
удача всей атаки.
Вот один полк начал цепями сходить с холмов в долину Иквы.
Гранаты и шрапнели рвались в цепях, но цепи шли быстро. Это было
захватывающее зрелище торжества человеческого упорства в достижении цели.
Видно было сквозь розовый дым, как валились десятки людей то здесь, то там,
но остальные двигались вперед с каждой минутой быстрее. Вот уже подошли к
мосту и бегут через мост на тот берег...
- Это какой полк? Какой? - волнуясь, спросил Протазанова Игнатов.
- Это четыреста первый Карачевский... Там командир полка - Николаев, -
ответил Протазанов спокойно.
Они с Игнатовым оказались однокурсниками по Академии, но там плохо
знали друг друга, даже просто не помнили один другого.
Гильчевский не переставал подозрительно относиться к Игнатову, как
соглядатаю, подосланному штабными, которых вообще не жаловал боевой генерал,
говоря о них неизменно: "Ни черта не понимают в деле, а только интриги
разводят, друг друга подсиживают да представляют себя взаимно к наградам!"
Но простоватое лицо Игнатова было непритворно удивленно.
- Этот полк, что же он, - первым пошел в атаку? - спрашивал он.
- Что вы, что вы, это - резерв! - недовольно кричал в ответ
Гильчевский. - Ударные полки теперь уже на той стороне!.. На той стороне, а
не на этой!
Не хотелось объяснять, что решить дело должны были два полка: 6-й - от
финляндских стрелков и 404-й - от его дивизии, и некогда было объяснять это,
и не шли слова на язык.
В мозгу все вертелось: "Проходы, проходы... Пробиты ли проходы для
штурма?.." Ничего на том берегу не было видно из-за высокого хлеба, над
которым навис иссиня-белый дым от своих снарядов. Но если не посчастливилось
пробить проходы, значит, пропало все: растают полки от ближнего огня
австрийцев.
Время шло. Канонада не слабела. Противник отстреливался ожесточенно.
Подходило уже к одиннадцати часам, когда вдруг заметно стало, что там,
за зеленой равниной хлеба, к роще, потянулась небольшая кучка австрийцев, -
человек сорок...
Это заметили в одно время и Протазанов и Гильчевский, но только
переглянулись, отводя глаза от своих биноклей и тут же снова прильнув к
стеклам...
Еще кучка левее... Правее тоже, и гораздо больше, чем первая...
Гильчевский опасался раньше времени поверить в успех, он только сказал
с виду безразличным тоном:
- Кажется, кое-где идут наши мадьяры рачьим ходом.
- Не отступать ли начали? - тем же тоном отозвался Протазанов, а
Игнатов подхватил возбужденно:
- Что? Что? Победа, а? Победа?
Это раздосадовало Гильчевского. Он крикнул яростно:
- Какая там победа! Какой вы скорый!
В это время начальник связи, поручик Данильченко, отрапортовал,
подойдя:
- Телефонограмма от полковника Ольхина, ваше превосходительство!
- А? Что? - встревожился Гильчевский.
- "Первый батальон мой обошел через мост позиции противника, ворвался в
Красное и гонит австрийцев", - с подъемом отчеканил поручик.
- Ну вот, очень хорошо, очень хорошо... - обрадованно сказал
Гильчевский, но тут же добавил, строго глядя на Игнатова: - Хорошо что,
собственно? Хорошо, что саперы успели поправить мост там сгоревший, - вот
что! Вот мост и пригодился для дела...
И, вспомнив тут же слова донесения "гонит австрийцев", обратился к
Протазанову:
- Гонит австрийцев в каком же направлении, а? Ведь вот они отступают
прямо на запад, а должны бы отступать на юг!
- Это не от Красного отступают, - сказал Протазанов. - Это гораздо
левее.
- Разумеется, разумеется, это уж наши их так!.. Передать на батареи,
чтобы открыли по ним заградительный огонь!
Не больше как через десять минут доносил и полковник Татаров, что его
передовые роты выбивают мадьяр из окопов и берут пленных.
И только после этого донесения посветлело лицо Гильчевского, и он
сказал Игнатову:
- Ну вот, это еще не называется успехом, но, пожалуй, пожалуй, что мы
уже толчемся где-то около него, стучим ему в двери, - дескать: "Отворяй,
черт тебя дери, на всякий случай!"
Однако сила внушения была все еще так велика, что не поддавалась в нем
воздействию первых признаков успеха, тем более что он видел вереницы
раненых, которые шли по долине реки к своим перевязочным пунктам. Вместе с
ранеными уходили, конечно, и трусы, но легко было представить и множество
тяжело раненных и убитых перед окопами противника и в самых окопах.
Наконец, дрогнувший вначале враг мог оправиться потом и защищаться так
упорно, что даже отданные им окопы могут быть отбиты снова. Хорошим
признаком считал он про себя то, что артиллерийский огонь противника как
будто слабел, но поделиться с кем-нибудь около себя этим восприятием он пока
еще не решался. Он старался только сохранить спокойный вид, побороть
волнение и для этого тоном напускного равнодушия говорил:
- Пока еще бабушка надвое сказала: то ли дождик, то ли снег, то ли
будет, то ли нет.

V

По сравнению с другими прапорщиками в четвертом батальоне Ливенцев
считался более опытным, однако и ему не приходилось никогда ночью, с трудом,
шаг за шагом, пробираться по кочковатой долине, где местами хлюпала под
ногами грязь, вести роту.
Сзади, у воды, урчали лягушки, спереди, в хлебах, били перепела, но
противник молчал; однако молчание это могло в любой момент разорваться
сверху донизу очередями пулеметов и частым огнем винтовок, а то и легких
орудий.
Впереди, конечно, шли патрули, но Ливенцев опасался, что они или
преждевременно поднимут тревогу, или сознательно будут пропущены цепью
противника вперед.
Однако чем дальше от моста продвигалась рота, тем меньше становилось
опасений у Ливенцева, и когда прошли наконец долину реки и начали
подниматься к хлебам, то совершенно твердо, как будто не свою только роту, а
целый батальон он вел, Ливенцев решил продвинуться настолько, чтобы сзади
довольно осталось места для остальных рот.
О хлебах ничего не говорил Шангин, но Ливенцев, наблюдая эти хлеба
днем, еще тогда про себя подумал, что они, такие высокие и густые, могли бы,
как кустарники, надежно укрыть целые полки. И хотя благодаря неожиданной
смене командира полка никому не удалось разобраться как следует в
поставленной начальником дивизии задаче, но Ливенцеву казалось
неопровержимым, что другого решения быть не может.
И вот хлеба. Пшеница. Местами по пояс, местами по грудь ему, человеку
выше среднего роста. Она очень густая, от росы мокрая и душно пахнет. Если
идти по ней осторожно и не колонной, а цепью, то она будет не слишком и
примята, а утром, когда высохнет, даже может и выпрямиться.
Ливенцев сделал все, чтобы рота его продвинулась в хлебах и залегла,
пустив в дело лопатки. Земля была рыхлая и поддавалась легко. Для связи с
ротой Коншина он отрядил одного ефрейтора с рядовым, но примет ли
четырнадцатая вправо или двинется влево от его роты, не знал. Когда же
определилось, что она будет у него справа, то почему-то (он не отдал себе
отчета, почему именно) это было ему приятно. Пятнадцатая с легкомысленным
Тригуляевым выдвинулась левее, - таков был приказ Шангина, который остался
при шестнадцатой, в резерве.
В старинном, многовековом черноземе камней не было: камни лежали
грядами на спусках в долину реки; лопатки не звякали; люди работали
старательно и споро, - это наблюдал Ливенцев. Он не сидел на месте, - он
беспокоился и беспокоил, обходя роты в цепи, и не напрасно делал это: троих
пришлось ему растолкать, - они заснули, улегшись на росистый хлеб, и забыли
о том, что надобно окопаться.
Подозрительным казалось Ливенцеву и то, что мадьяры не стреляли. Это
можно было объяснить и тем, что окопы их были еще довольно далеко, - не
меньше полуверсты, - и тем, что они теперь спали, готовясь к бою утром, и
тем, наконец, что не придавали большого значения переходу русских через
Икву, надеясь на силу своего огня.
"Разумеется, - думал Ливенцев, - если они готовят нам разгром, то для
них удобнее прижать нас потом к реке, чем самим переходить ее под нашим
огнем, хотя бы и ради преследования..." Это соображение, впрочем, не только
не пугало его, но, напротив, придавало ему больше устойчивости, так как он
верил в удачу.
Главное, его мозг математика постигал, хотя и отчасти только, какой-то
отчетливый ход мысли этого светлоглазого чернобрового старика, начальника
дивизии, который понравился ему еще с первого смотра в начале апреля.
Он в него поверил тогда и сейчас ему верил. Он понимал, что мост
необходим для переброски на этот берег нескольких тысяч людей и что его рота
вместе с другими тремя пока что должна охранять этот мост от возможного
натиска мадьяр. Оставалось только ждать этого натиска до рассвета, когда,
как обычно, загремят пушки.
Когда против левого фланга роты Тригуляева поднялась было ружейная
пальба, Ливенцев подумал встревоженно: "Неужели атака?", но в то же время
быстро передал своим, чтобы не стреляли до его команды.
Было не то, чтобы совершенно темно, хотя луна не появлялась и облака
проходили низко: от звезд, пробиваясь сквозь облака, шел все-таки небольшой
свет, - в двух-трех шагах можно было узнать хорошо знакомого человека.
Стрельба у Тригуляева быстро прекратилась и потом, вплоть до рассвета,
не подымалась вновь нигде в цепях. А до рассвета время не тянулось для
Ливенцева, потому что рота выполняла приказ закрепиться, и рассвет подошел,
- так ему показалось, - гораздо быстрее, чем можно было бы его ждать.
И тут же вслед за рассветом началась канонада.
Это вышло торжественно и строго: начали свои орудия сразу и уверенно,
как сознающие свою силу, как передатчики этого сознания силы своим ротам,
залегшим в хлебах на страже двух мостов через Икву.
И потом час и два и три чертили в небе над головой расчисленные дуги
снаряды, свои и чужие. Иногда слышен был их полет сквозь залпы и разрывы,
как бывает слышен свист голубиных крыльев сквозь городской шум.
Подобравшись сзади, укрытый в полусогнутом положении стеною пшеницы,
Некипелов сказал Ливенцеву:
- Как приказано, Николай Иваныч: нам ли первым в атаку итить, или мы
пропускать другие роты должны?
Вопрос был по существу, и небольшие лесные глаза сибиряка смотрели
серьезно.
- Никаких на этот счет приказаний не было, - ответил Ливенцев. - Может
быть, и нам, может быть, и другим, а в общем, конечно, придется всем.
- Я потому это спрашиваю, что идут уж наши, - кивнул головой назад
Некипелов.
Оглянулся Ливенцев, - действительно, роты подходили уже цепями к мосту.
- Вот когда будут бить по мосту австрийцы! - сказал он с большой
тревогой.
- Однако ничего, - отозвался на это Некипелов. - Бегут сюда по мосту
наши!
Пальба русских батарей усилилась, австрийские отвечали им реже, слабее,
- так воспринимало ухо, но Ливенцев боялся поверить этому: может быть, ему
просто хочется, чтобы так именно было, а на самом деле нет этого?
- Чья артиллерия сильнее бьет? - спросил он Некипелова.
- Выходит, однако, наша сильнее, - уверенно ответил сибиряк.
- Ну, значит, будем готовиться к перебежке частями! Не может быть,
чтобы новые роты шли дальше, а мы чтоб лежали... Они на наше место, а мы
вперед... Тогда я подам команду... Идите пока ко второй полуроте.
Ливенцев говорил это спокойно. Он и был спокоен. Наступали очень
большие, решительные, может быть последние минуты жизни, но не было ни
сосущей под ложечкой тоски, о которой он слышал от других, когда лежал в
госпитале, ни нервической дрожи, которая тоже будто бы охватывает все тело и
которую надо побороть, чтобы овладеть собою и быть в состоянии действовать.
Он владел собою. Он вспоминал первый штурм, когда много было затрачено
каких-то не поддающихся определению усилий нервов и мысли, чтобы
подготовиться к настоящему бою, но тогда занесенная для боя рука опустилась
скромно и немного даже стыдливо: бой был решен другими. Теперь повторялась
во всем теле та же самая собранность, которая появилась тогда, и острота
зрения такая, что Ливенцев вспомнил прапорщика Коншина и подумал: "Как же он
будет вести своих в атаку, если он - в пенсне?"
Ливенцев даже поймал себя на том, что теперь, с этой минуты ему
досадно, что именно так вышло, - что командует ротой по соседству с ним хотя
и толковый человек, но в пенсне. А вдруг потеряет он пенсне или высокая
пшеница сдернет его с носа, что он будет делать тогда? Не различит своих
солдат от австрийских!
Фельдфебель Верстаков, с того времени как увидел его в первый раз в
марте Ливенцев оплывшим наподобие свечного огарка, давно уже подобрался, -
"вошел в свою норму", как говорил о себе не без важности он сам.
Он оказался исполнительным, быстро соображающим человеком, способным
понимать своего ротного с полуслова, как это умеет делать большинство
фельдфебелей.
Ливенцев шутил иногда, что фельдфебелями люди рождаются так же, как и
поэтами.
Теперь Верстаков, тоже весь полный ожиданием решительной минуты, занял
место ушедшего ко второй полуроте Некипелова и, как до него подпрапорщик,
поминутно оглядывался назад и считал своим долгом докладывать, хотя Ливенцев
видел это и сам:
- Еще батальон поспешает!.. Это, похоже, второй... Значит, они в
оборотном порядке... А потом пойдет первый...
Когда доложил он:
- Ваше благородие, третий батальон добегает к нам! - Ливенцев
почувствовал, что наступила решительная минута, что надо идти вперед.
Команды "вперед!" не было дано, но она уже как бы повисла в воздухе,
оставалось ей только зазвучать, как звучит телеграфный провод, натянутый
между столбами. И она прозвучала.
- Перебежка частями! Первый взвод начинает! - прокричал Ливенцев,
вынимая свисток.
Ему казалось, что он командовал едва ли не громче, чем надо было,
однако команду эту расслышали только ближайшие к нему солдаты первого
взвода, и Верстаков метнулся от него в сторону тех, до которых она не дошла