Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Бурная весна

ровной белой открытой шее, и даже эту четкую походку.
Он следил за нею, когда она шла к последнему вагону прибывшего с запада
поезда, и был очень удивлен, увидев какого-то рыжеусого унтер-офицера,
спрыгнувшего с подножек этого вагона и расцеловавшегося с дамой, как с
родною. Но еще больше удивило его, что следом за этим унтером вышел из
вагона и тоже спрыгнул другой унтер, - бородатый, осанистый, - один из
взводных командиров его бывшей роты - Старосила.
И, несмотря на то, что он не захотел возвращаться в прежний полк и
выхлопотал себе перевод даже и в другую дивизию, он обрадованно крикнул,
сделав рупором руки:
- Старосила!
Тот присмотрелся и тут же, одернув гимнастерку и поправив фуражку,
пошел к Ливенцеву, только успевшему сказать прапорщику Обидину:
- Это - мой боевой товарищ!
- Ваше благородие, честь имею явиться! - казенными словами
приветствовал его Старосила, сияя запавшими серыми глазами, но Ливенцев
обнял его и ткнулся лицом в его бороду, точно желая показать даме, которая в
это время на него смотрела, что у него тоже есть родной - унтер.
- Очень рад я, братец, что ты жив, очень! - вполне искренне говорил
Ливенцев, любуясь бородачом.
- Так же и я само, выше благородие! Аж точно сонечко мне в глаза
вдарило, как вас увидел! - вполне искренне и с дрожью в голосе отозвался
Старосила.
- А как же ты сюда попал? По какому случаю?
- Да случай, как бы сказать, непредвиденный, ваше благородие, - понизил
голос Старосила, слегка качнув головою назад, на вагон. - Тело сопровождать
был назначен.
- Тело? Чье тело?
- Так что подполковника Добычина, - еще больше понизил голос Старосила
и закончил почти шепотом: - А этот со мной - полковой каптенармус Макухин,
он приходился ему зять, покойнику, и эта с ним стоит сейчас - его дочка,
ваше благородие.
- Вот ка-ак!
Ливенцев сделал несколько шагов по перрону, чтобы можно было говорить
громче, и спросил, хотя не питал никакого расположения к Добычину во время
службы с ним в одном полку:
- Как же все-таки он был убит, - при каких обстоятельствах?
- Обстоятельства такие, ваше благородие... бандировка была, - и найдись
осколок на ихнюю голову, - в один раз упали - и не живые, - объяснил
Старосила и добавил: - Я только до этой станции должен, а дальше не знаю уж,
как: везти ли его будут на ихнюю родину, или здесь где поховают...
Унтер-офицер этот, каптенармус Макухин, он, говорили так, из богатых людей,
- вполне может и дальше ехать, - ему что! И даже гроб он достал не простой,
а цинковый.
- Это был наш заведующий хозяйством - подполковник Добычин, - обратился
к Обидину Ливенцев, а Старосила сказал:
- Вот рады будут все в нашей роте, как вы ее опять примете, ваше
благородие!
- Ну вот, рады, что ты, брат, - не все ли равно, что я, что другой?
- Как можно, ваше благородие! Разве наша солдатня, она хотя бы какая ни
на есть, не понимает? - и Старосила почему-то поглядел при этом на Обидина и
добавил: - Не в нашу ли роту и вы тоже будете?
- Нет, я в другой полк, - ответил, улыбнувшись, Обидин.
- Я тоже в другой полк, - его же словами ответил Старосиле и Ливенцев.
- Шуткуете? - оторопел Старосила.
- Ничуть. Вполне серьезно! Даже в другую дивизию.
И, видя, что Старосила вполне непритворно опечален, хлопнул его по
плечу, объясняя:
- С начальством ничего не поделаешь, - взяло и назначило в другую
дивизию: там я оказался нужнее... Прощай, брат Старосила! Мне надо идти в
свой вагон, - торопливо сказал он вдруг, обнял его так же, как и при
встрече, и пошел, едва взглянув в сторону дочери Добычина и ее мужа -
Макухина.
- Вот не думал, что такая сидит во мне привычка к своей роте, -
извиняющимся тоном обратился он к Обидину. - Великое дело оказались окопы, в
которых вместе торчали, которые и заняли вместе с бою... А этот Старосила,
он был толковый взводный, если бы в новом полку были у меня хоть немного
похожие, стал бы я, как говорится, кум королю и сват Гаврику.
Обидин поглядел на него испытующе и спросил осторожно:
- То есть, толковый он был взводный в смысле защиты или как-нибудь еще?
- И защиты и атаки тоже, а как же иначе? - немного удивился и тону и
смыслу этого вопроса Ливенцев.
Кругом сновала толпа военных всяких рангов - шумная и однообразная,
лишь кое-где расцвеченная белыми халатами сестер милосердия и их яркими
красными крестами. Сестры были из санитарного поезда - дома скорби на
колесах.
Оттуда и туда резво бежали засидевшиеся санитары с чайниками. Там в
одном из вагонов кто-то громко воюще стонал с небольшими перерывами; в то же
время два военных врача, шинели внакидку, медленно прогуливались в тени
около другого вагона.
На платформе тяжело двигались тележки с ящиками из новеньких веселых
досок и фанеры, на которых что-то было написано, наляпано черной краской. То
и дело слышались рабочие крики: "Посторонитесь!.. Дайте ходу!.. Поберегись,
эй!"
Весна и тепло между тем заставляли многих забывать о том, что отсюда же
не очень далеко до фронта, где очень часто ревут пушки и стрекочут пулеметы.
То там, то здесь вспыхивал заливистый женский смех, заботливо подкручивались
усы, молодцевато выпячивались груди, кое у кого украшенные белыми
крестиками.
Но исподволь во все звуки вокзала, покрывая их, врывался сверху
жужжащий, однообразный, ровный гул, и когда он заставил всех поднять головы
кверху, послышались крики:
- Аэроплан!
- Немецкий!
- Почему же немецкий? Может быть, и наш!
- А зачем здесь наш?
- Немецкий! Вот увидите!
- Сейчас начнет бросать бомбы!
- Да что вы говорите!
- Говорю, что надо! А другого не видно?
- Кажется, нигде не видно...
Шеи всех вытягивались, наблюдая за полетом вражеского самолета; и в то
же время все пятились назад, готовясь куда-то и как-то скрыться от
губительной бомбы, которая, казалось, вот-вот полетит вниз на станционное
здание, или на перрон, или на какой-либо из поездов, стоящих на путях в
ожидании отправки.
Воздушная машина кружилась над станцией замедленно и довольно низко. Ни
у кого уж не оставалось сомнения в том, что она немецкая. Спрашивали один
другого: неужели нет орудий, чтобы сбить разбойника? Дамы сочли самым
надежным укрытием зал первого класса и кинулись туда толпой...
Тревога оказалась напрасной, - аэроплан потянул к западу и наконец
скрылся из глаз.
- Сфотографировал немец станцию и ушел, - сказал Ливенцев подошедшему к
нему капитану-артиллеристу, - а бомб не бросал, хотя и мог бы.
- Вообще ведь они только приличия ради пишут о своем весеннем
наступлении на нас от моря до моря, а на самом деле задирать нас желания
пока не имеют, - отозвался капитан.
- Почему же все-таки не имеют желания? - с живейшим интересом спросил
Обидин.
- Ну, известно уж почему! - усмехнулся капитан. - О сепаратном мире с
нами ведутся переговоры. Александра Федоровна вкупе с Распутиным стараются
изо всех сил.
- Я даже слышал мельком, - вставил Ливенцев, - будто Распутин по пьяной
лавочке говорил одному адвокату: "Если мы в марте не подпишем с немцами
мира, - наплюй мне тогда в рожу!.." Адвокат этот распускал такой слух в
феврале...
- А март уже прошел... - перебил его капитан.
- Отсюда следует, что был бы теперь под рукой у адвоката Распутин, а
наплевать ему в косматую рожу он уже имел право, - закончил Ливенцев.
- Зато Россия-то ведь не имеет права на сепаратный мир, - как же может
она его заключить? - не совсем смело, однако с затаенной надеждой на
желательный ответ спросил его Обидин, и Ливенцев оправдал его надежду.
- Э-э, - сказал он, - "не имеет права"!.. Право мы носим на концах
наших штыков... за неимением у нас более выразительных средств войны. Дело
не в том совсем, имеем или не имеем мы право заключать мир, а выгодно ли это
для нас, или не выгодно. Мы можем заключить мир, даже, пожалуй, получить и
какую-нибудь прирезку территории по этому миру, но зато мы развяжем руки
Вильгельму, и он всеми своими силами обрушится на Запад и его раздавит... А
когда он сделает это, то что ему помешает, несмотря на мир с нами, послать
против нас, демобилизованных, все армии свои с Запада? Это и будет divide et
impera! - разделяй и властвуй.
- Так что, по-вашему, выходит - выбора у нас нет, продолжать эту бойню
мы должны? - с тоскою в голосе спросил Обидин.
- Да, выбора нет, должны, - его же словами, но твердо ответил Ливенцев.
- Тогда что же... тогда... не о чем и говорить больше... Остается одно
- помирать, - пробормотал Обидин.
Ливенцеву, видимо, стало жаль его. Он положил руки ему на плечо и
сказал, улыбаясь:
- Помереть мы с вами всегда успеем, но сначала надо попробовать кое-что
путное сделать.
- А что же именно "путное"?
- Да, в самом деле, что вы называете "путным"? - почти одновременно
спросил и капитан.
- Ну, уж, разумеется, не сдачу в плен, - уклончиво ответил Ливенцев.
Между тем в это время санитарный поезд, после свистков, дерганья и
лязга, отодвинули куда-то дальше в тупик, и на его место мягко подкатил,
попыхивая локомотивом, щегольской, совсем небольшой поезд, всего в три
вагона.
- Это что же такое за поезд? - спросил теперь уже Ливенцев капитана.
А тот вместо ответа кивнул в сторону парадных дверей вокзала, откуда
поспешно выходили один за другим два генерала, оказавшиеся тут и
направлявшиеся к поезду. Заметны также стали теперь и жандармы, а толпа
как-то вдруг поредела.
Инженерный поручик вместе со штабс-ротмистром кавказцем подошли
откуда-то к группе Ливенцева, и первый из них сказал:
- Главнокомандующий Юго-западного фронта Брусилов катит экстренным
поездом.
А второй добавил:
- По всей вероятности, едет в ставку, представляться царю.
- Неужели не выйдет промяться? - спросил Ливенцев. - Посмотреть хотя бы
издали на вершителя наших ближайших судеб.
- Вы разве его никогда не видели? - удивился артиллерист.
- Не приходилось.
- Генерал как генерал... Точнее, как старый генерал, - ведь он уже
далеко не молод.
- Фигура не строевая, - с сильным ударением на "не" сказал кавказец. -
Я его тоже несколько раз видел. А на лошади держится хорошо.
- Еще бы плохо! Кавалерист, бывший берейтор, - несколько презрительно
заметил поручик. - А роль кавалерии в этой войне оказалась скромной.
Кавказец не возражал против этого, тем более что его внимание, как и
всех прочих, привлекли генералы, тяжело взбиравшиеся в элегантный синий
салон-вагон.
Шторы окошек этого вагона были полуприкрыты. Около вагона стали два
жандармских офицера. Наконец, жандармский поручик в белых перчатках подошел
к ним, пятерым, устремившим любопытные взоры на таинственный вагон
Брусилова, и очень вежливо, однако твердо, попросил их не стоять на месте, а
прогуляться в ту или иную сторону, куда им нужнее. Кстати он спросил, каким
поездом и куда они едут. И, когда ему за всех ответил капитан, он даже
встревожился:
- Так что же вы, господа! Вам тогда надо идти садиться в свой поезд: он
двинется, как только этот поезд пройдет.
- А этот поезд куда идет, - в ставку? - спросил Ливенцев.
- Быть может, - неопределенно ответил жандарм, делая при этом рукой
жест в ту сторону, где стоял на путях их поезд.
- А ставка теперь где? В Могилеве? - двинувшись первым, спросил было
Ливенцев, но жандарм отозвался на это уже совсем неприязненно и сухо:
- Не могу знать.
Ставка была в Могилеве, и это было известно всем на фронте, всем в
тылу, всем в Германии, всем в Австро-Венгрии, и, тем не менее, вслух об этом
говорить не полагалось.
Когда Ливенцев подходил уже к своему вагону, он посмотрел все-таки в
сторону таинственного, так тщательно охраняемого небольшого состава и увидел
то, чего не удалось ему увидеть с перрона: генерал Брусилов действительно,
как и предполагал он, вышел промяться.
Ливенцев узнал его по тем портретам, какие помещались в газетах и
еженедельниках. Какой-то длинный, лодочкой вытянутый вперед козырек фуражки,
а под ним овальное лицо с небольшими седоватыми, однако не совсем еще белыми
усами.
Ничего показного, того, что называется бравым и так дорого сердцам всех
любителей парадов, не было ни в лице, насколько его можно было разглядеть
издали, ни в фигуре главнокомандующего Юго-западным фронтом. Средний рост,
несильные, обвисшие стариковские плечи, заметная сутуловатость, - вот и все,
что метнулось в глаза Ливенцева, пока генералы, вышедшие вместе с Брусиловым
из вагона и явившиеся к нему с рапортами отсюда, со станции, не заслонили
его.
Видно было, что он говорил что-то, но, должно быть, очень тихо, так как
все около него тянулись к нему, чтобы расслышать.
Беседа на свежем воздухе продолжалась, впрочем, недолго. Брусилов,
очевидно, спешил, а путь для следования его поезда был свободен. Ливенцев с
любопытством наблюдал, как он будет подниматься по ступенькам вагонной
лестницы, - не будут ли ему помогать при этом, - но поднялся он бодро, не
коснувшись ничего руками, и эта маленькая подробность расположила Ливенцева
в пользу Брусилова больше, чем если бы он прочитал о нем большую хвалебную
статью.
- Когда я только что в начале войны, - сказал он, сидя уже в своем
купе, - приехал в ополченскую дружину, куда был назначен, мне предлагали там
адъютантство, но я отказался, - предпочел строевую службу. Однако, если бы
теперь мне предложили стать не то чтобы адъютантом, конечно, а ординарцем
или вообще каким-нибудь винтиком в штабе главнокомандующего Юго-западного
фронта, я бы согласился.
- Ишь вы какой!.. Всякий бы согласился, поскольку в штабе сидеть
гораздо спокойнее, чем в окопах, - иронически заметил на это
подполковник-интендант.
Но Ливенцев покачал головой, усмехнувшись, и добавил:
- Я вас понял, а вы меня нет. Не в том смысле мне хотелось бы быть при
штабе, чтобы увильнуть от пули и прочего, а исключительно затем, чтобы
знать, что задумано главнокомандующим, и чтобы иметь возможность наблюдать,
что из задуманного выйдет. Дело в том, что я математик, и в этом отношении
неисправим, а ведь математики только и делают, что решают задачи, - то есть
на основании известных данных отыскивают неизвестные.
- Что же, напишите Брусилову докладную записку и проситесь к нему в
штаб, - сказал кавказец.
Но подполковник ядовито заметил:
- Разве можно в штаб попасть прапорщику да еще и без протекции? Что вы!
- Да я никаких шагов в этом направлении и делать не буду, конечно, -
сказал Ливенцев. - Это у меня вырвалось просто в порядке минутного желания,
и только.
Плавно покачиваясь, прошел мимо их поезда штабной поезд, и Ливенцев,
высунув голову в окошко, долго глядел ему вслед.
- Что, насмотрелись? - улыбаясь, спросил его Обидин, когда он наконец
уселся на свое место.
- Насмотрелся, - в тон ему ответил Ливенцев. - А теперь посмотрим, что
из этого путешествия Брусилова в Мекку может выйти.
Человек в красной фуражке, торчавший на перроне, дал знак. Засвистал
старый, с оплывшим багровым лицом обер-кондуктор. Машинист дернул поезд так,
что слетела на пол стоявшая на столике бутылка с недопитой фруктовой водой.
Второй толчок был еще сильнее, чуть не слетели чемоданы с полок. Наконец,
после третьего рывка, поезд тронулся. Подбирая осколки разбитой бутылки,
чтобы выкинуть их за окно, поручик-инженер подкивнул Ливенцеву и сказал
многозначительно:
- Начало мы уже видим!

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЕНЕРАЛ БРУСИЛОВ

I

Экстренный поезд, в котором ехал Брусилов, направлялся не в ставку
верховного главнокомандующего, то есть царя, а в Бердичев, где была ставка
главкоюза генерал-адъютанта Иванова. Положение создалось такое, что Брусилов
хотя и назначен был на место Иванова, но тот не сдавал ему фронта около двух
недель.
Крестный отец маленького наследника, великого князя Алексея, имел
слишком сильную руку при дворе в лице императрицы Александры Федоровны и
старого наперсника царя - министра императорского двора, графа Фредерикса.
Шли интриги. Иванова обнадеживали, что приказ царя о его смещении еще не
окончательный, что он вырван у слабовольного главковерха настояниями
союзников, но совершенно нежелателен "святому старцу" - Распутину. Привыкший
менять по своему капризу министров, создавший "министерскую чехарду" в
России, "старец" полагал, что то же самое можно делать и с
главнокомандующими, тем более с такими, которые проявляли строптивый
воинственный дух, когда он плел уже закулисную паутину сепаратного мира с
Германией и ее союзниками. Иванов был вполне хорош для этих целей, - он
считал войну безнадежно проигранной, - Брусилов же мог повести себя
совершенно нежелательно: при дворе известно было, что восьмая армия, которой
командовал перед новым назначением Брусилов, считалась на фронте наиболее
боеспособной.
О Куропаткине, главнокомандующем Северо-западным фронтом, не могло быть
двух мнений: он полностью проявил себя в Маньчжурии, поэтому ни императрицу,
ни Распутина не беспокоил и теперь. Генерал Эверт, главнокомандующий
Западным фронтом, был тоже испытан как в Маньчжурии, так и теперь.
Наступление, которое он провел на своем фронте в первой половине марта,
обошлось в девяносто тысяч человек и не дало никаких результатов. Много
погибло от весенней распутицы, так как фронт обратился в сплошное болото,
разливавшееся днем и замерзавшее ночью. По обыкновению не хватало ни
снарядов, ни сколько-нибудь способных генералов, чтобы наступать на сильно
укрепленные позиции немцев.
В то же время никаких попыток к наступлению не делали ни немцы, ни
австрийцы: первые увязли под Верденом, где перемалывали французские дивизии,
но несли и сами огромные потери, вторые - на итальянском фронте, в Тироле,
где дела их были весьма успешны. Момент для заключения сепаратного мира
казался там, во дворце в Петербурге, наиболее благоприятным, но Румыния,
которая считалась лестной союзницей, если бы решила наконец присоединиться к
Антанте, вела себя выжидательно: покупала в России тысячи лошадей для своей
кавалерии, продавала Германии миллионы тонн кукурузы для ее скота, о чем
немецкие газеты писали как о крупнейшей победе.
Нужен был шумный разворот сил, нужен был блеск и гром наступления, и об
этом-то наступлении, необходимом и для Франции, и для Италии, и для Румынии,
усиленно думал начальник штаба верховного главнокомандующего, генерал
Алексеев, человек большой трудоспособности и совсем не царедворец.
Им был уже подготовлен обширный доклад, которым нужно было начать
совещание главнокомандующих в ставке под председательством царя, и подходил
уже день, назначенный для этого совещания, - 1 апреля, - между тем Брусилов
еще не принял фронта.
Столкнулись две русских власти того времени - царя и Распутина. Царь
через Алексеева требовал, чтобы Брусилов как можно скорее приехал в Бердичев
принять должность генерала Иванова, а министр императорского двора Фредерикс
сообщил Иванову, что ему пока нечего спешить сдавать должность и уезжать из
Бердичева, почему Иванов и отклонял всячески приезд Брусилова.
Только категорическая телеграмма Алексеева, что царь 25 марта будет в
Каменец-Подольске, где его должен встретить новый главнокомандующий
Юго-западным фронтом, заставила Брусилова поверить наконец, что его
назначение остается в силе, и выехать в Бердичев, тем более что от Иванова
тоже была получена телеграмма, что он его ждет.
Генерал Иванов был главнокомандующим Юго-западным фронтом с начала
войны, и Брусилов, командуя одной из четырех армий этого фронта, являлся его
подчиненным. Теперь обстоятельства очень резко изменились: бывший
подчиненный как бы сталкивал с места начальника.
Неудобство своего нового положения Брусилов чувствовал очень остро. Он
знал, насколько был самоуверен, глубоко убежден в своих достоинствах, в
своей незаменимости Иванов, и представлял поэтому с возможной яркостью, как
тяжело он переживает свое назначение в Государственный совет, то есть на
покой.
Однако оказалось, что он не в состоянии был даже приблизительно
представить, как состарила этого бравого еще на вид старика отставка, хотя и
сдобренная "всемилостивейшим рескриптом" с собственноручной надписью
"Николай".
Иванов жил не в городе, а в поезде, в своем вагоне. Вечером, в день
приезда Брусилова, он принял своего заместителя один на один в купе,
освещенном только настольной лампочкой под желтым шелковым абажуром.
Первое, что бросилось в глаза Брусилову в этом осанистом бородатом
старике с простонародным лицом, - были слезы. От желтизны абажура они
блестели, как жидкое золото. Первое, что он услышал от него, были два
сдавленных слова: "За что?"
Так мог бы сказать в семейной сцене кто-либо из супругов и скорее жена,
чем муж; так мог бы сказать друг своему старому другу, уличив его в гнусном
предательстве, угрожающем смертью; так мог бы сказать, наконец, отец своему
любимому сыну, на которого он затратил все свои средства и силы и который
сознательно подло его опозорил.
Но между двумя главнокомандующими - старым и новым - никогда не было
никаких отношений, кроме чисто служебных, и они очень редко виделись за
время войны и только за год до войны познакомились друг с другом.
- Что "за что?" - озадаченно спросил Брусилов, сам понимая всю
нелепость этого своего вопроса, но в то же время не подыскав другого.
Он пытался понять это "за что?", как "за что вы под меня подкопались и
меня свалили?", но тут же отказался от подобной догадки: Иванову было,
конечно, известно, что его подчиненный никогда не был в ставке и ни
доносами, ни искательством не занимался. Да и сам Иванов, который был и выше
ростом и плотнее Брусилова, положил обе руки на его плечи и приблизил свою
мокрую бороду к его лицу, как бы затем, чтобы у него найти сочувствие, если
не защиту.
Впрочем, он тут же сел, обессиленный, и... зарыдал, - зарыдал
самозабвенно, весь содрогаясь при этом, как будто его заместитель только
затем и спешил сюда с фронта, чтобы увидеть его рыдающим, как может рыдать
только ребенок, как полагается рыдать над телом близкого человека.
Брусилов с минуту стоял изумленный, потом тоже сел, но не рядом с
рыдальцем, а напротив, пряча глаза в тень от режущего их сквозь желтый
абажур света.
- И вот... и вот итог... всей моей службы... на слом! - бормотал,
затихая, Иванов.
- Почему "на слом", Николай Иудович? - принялся утешать его Брусилов. -
Мне сказали, что вас назначили не в Государственный совет, а состоять при
особе государя.
- Состоять... в качестве кого?.. Бездельника?.. Как Воейков? - опустив
лобастую голову на руку, лежавшую на столе, хриповато спрашивал Иванов.
Брусилов знал, что дворцовый комендант генерал Воейков, обыкновенно
сопровождавший царя во всех его поездках, действительно бездельник, и если
когда-то раньше он мог развлекать Николая анекдотами, то теперь в этом
смысле окончательно выдохся и занят только рекламой какой-то, якобы
целебной, минеральной воды, найденной в его имении "Кувака", почему один
остроумный депутат Государственной думы назвал его "генералом-от-кувакерии".
Но в то же время Брусилову был совершенно непонятен такой припадок слабости
в недавнем еще руководителе нескольких сот тысяч человек на фронте, а кроме
того, генерал-губернаторе двух военных округов - Киевского и Одесского, в
которые входило ни мало, ни много как двенадцать губерний; поэтому он
сказал:
- По-видимому, причиной перемены вашего служебного положения, Николай
Иудович, послужили ваши жалобы на усталость.
- Жалобы на усталость? Только это? - возразил, подняв голову, Иванов. -
А вы разве не устали почти за два года войны?.. Кому из нас не хотелось бы
отдохнуть, а, скажите?.. Однако отдых - это... это только временный
отпуск... а совсем не отставка!
Он достал платок, как-то очень крепко надавил им, скомканным, на один
глаз и на другой, провел по щекам, полузаросшим бородою, по бороде и ждал,
что скажет Брусилов, ждал с видимым интересом и даже нетерпеливо.
- Если не эти ваши жалобы причина, то я теряюсь в догадках, - сказал
наконец вполне искренне Брусилов, но Иванов подхватил живо и даже зло:
- Теряетесь в догадках?.. А разгадка очень простая!.. Разгадка эта -
ваше поведение, Алексей Алексеевич!
- Мое поведение? - удивился и даже слегка приподнялся на месте от
удивления Брусилов. - В каком же смысле я должен это понять?.. Я против вас
никому не говорил ни слова.
- Нет, именно против меня... говорили! - тихо, но упрямо сказал Иванов.
- Когда же, кому и что именно? - еще больше удивился Брусилов.
- Разве вы не говорили, что можете наступать?
- Ах, вот что-о! - протянул облегченно Брусилов и сел на диване плотно.
- Да, это я говорил, потому что так именно думал. И сейчас я то же самое
думаю.
- Может быть... Все возможно... Может быть, вы были уверены в своей
восьмой армии. А в седьмой? А в девятой? А в одиннадцатой?.. Ведь у меня
перед глазами был весь фронт, а не одна ваша армия! Весь фронт... как теперь
вот он будет перед вами. Генерал Лечицкий болен крупозным воспалением
легких, - едва ли выживет, - с кем же будет вести наступление его девятая
армия?
- Я по приезде сюда узнал уже, что болен Лечицкий, - ответил Брусилов.
- Очень огорчен этим, конечно, но думаю, что временно его мог бы заменить
генерал Крымов.
- Крымов?.. Он ведь моложе по производству другого корпусного командира
в той же девятой армии! - возразил с живейшим интересом к этому вопросу
Иванов, так что Брусилов даже слегка улыбнулся, когда сказал на это:
- Совершенно не важно, кто из них старше, кто моложе!
Улыбка была слабая, еле заметная, но Иванов был ею уколот в больное