из-за грохота орудийных выстрелов и разрывов снарядов, так как обстрел не
только не прекращался, а даже усилился. Гильчевский держался и теперь того,
что дал ему опыт недавнего штурма, тем более что он знал, как далеко от
окопов противника закрепились ночью батальоны.
Кругозор Ливенцева был гораздо уже, хотя сам он находился ближе к
врагу.
Ливенцев видел высокие черные фонтаны взрывов русских тяжелых снарядов
над австрийскими окопами, однако он не знал, пробиты ли легкими снарядами и
где именно, если пробиты, проходы в колючей проволоке.
При штурме позиций на высоте 100 действие артиллерии было видно издали,
так как там укрепления противника шли по скату высоты в два яруса, здесь же
высокая пшеница и складки местности скрывали и окопы и заграждения перед
ними.
После бомбардировки, длившейся с раннего утра, то есть несколько часов
подряд, можно было ожидать, что раздавлены все пулеметные гнезда мадьяр, но,
чуть только началась перебежка взводами, застрекотали пулеметы.
К батальону под утро пришли два артиллериста, наблюдатели, оба
прапорщики, со связными, но один из них остался при роте Коншина, другой при
роте Тригуляева, где местность была повыше. Они передавали по телефону
батареям, тяжелым и легким, как ложились снаряды, но уничтожены ли
пулеметные гнезда, этого не могли, конечно, определить и они.
Ливенцеву не пришлось учить свою роту перебежкам на лагерном плацу, и
он не был даже уверен, будут ли бежать вперед его люди под огнем пулеметов,
но теперь видел, что они бежали, разбирая на бегу руками густую пшеницу и
пригнувшись, бежали деловито, не останавливаясь, пока не раздавался свисток
взводного, как это и требовалось по уставу, и потом вытягивались и
прижимались головами к земле.
После он объяснял себе это тем, что батареи посылали снаряд за снарядом
и иные из этих снарядов удачно накрывали пулеметы; тем также, что бежать
солдатам пришлось под прикрытием пшеницы, а не по открытому месту, что было
бы неизмеримо труднее; наконец, и тем, что бежали и справа и слева от них,
по всему берегу реки, что бежали и сзади, им в затылок, что в атаку шли
тысячи людей, - и как же можно было выпасть куда-нибудь из такого
стремительного людского потока?
С другой стороны, и огонь пулеметов был как-то вял и слаб по сравнению
с тем, что пришлось испытать несколько больше полугода назад Ливенцеву в
Галиции.
Он старался отбросить мысль, что раз атака началась издалека, то
австрийские пулеметчики поджидали, когда цепи придвинутся ближе.
Некогда было ему думать о чем-нибудь другом, кроме как только об этом:
как, в каком порядке бегут люди? Сколько еще осталось перебежек до штурма?
Есть ли там, в заграждениях, проходы или их придется пробивать еще ручными
гранатами?..
Теперь он держался сзади, - не вел роту, а направлял ее. На него же,
обгоняя мешкотную, как ее толстый командир, шестнадцатую роту, напирали люди
третьего батальона.
"Ну, пропала пшеница, - потопчут!" - думал он бодро, видя такую
стремительность. После нескольких перебежек начали попадаться воронки от
первых недолетевших снарядов. Наконец, видны стали колья и местами повисшая,
местами туго натянутая, ржавая проволока на них. Это были не те проходы,
которые он видел три дня назад, но все-таки он сказал самому себе
успокоительно: "Ничего!", тем более что в них все-таки еще рвались снаряды,
значит, минута штурма еще не наступила.
Окопы передовые, как и укрепления второй линии, сооруженные австрийцами
еще прошлым летом, теперь заросли травой, по высоте своей не уступающей
пшенице, но от действия снарядов все было перебуравлено там:
странно-белесыми, опаленными клочьями торчала эта трава из-под засыпавшей ее
то черной, то глинистой земли; торчали в разные стороны разбросанные и
перебитые колья; не были издали заметны, но чувствовались по буграм земли
объемистые воронки, через которые надо будет бежать, где перескакивая через
них, где их минуя.
Но вот заметно стало, что перестали рваться снаряды вблизи, что они
молотят только вторую линию... Все в Ливенцеве напряглось в ожидании сигнала
к штурму, - и сигнал этот он услышал.
В неглубокой воронке торчали ноги в сапогах со сбитыми набок каблуками,
а все тело вывернулось совершенно неестественно в сторону, лицом вверх. По
лицу, искаженному, но с открытыми неподвижными глазами, пробегавший мимо
Ливенцев узнал взводного унтер-офицера Гаркавого. Мельком подумал: "Убит?" и
тут же перепрыгнул через нижний ряд проволоки с расчетом, чтобы не угодить в
следующую воронку.
Рядом с ним оказался с одной стороны обычно вальковатый, однако
преобразившийся теперь в сообразительного и ловкого бойца тот самый Кузьма
Дьяконов, который говорил о "настоящей пищии", а с другой - Мальчиков, из
рода столетних жителей вятских сосновых лесов, справедливо сомневавшийся в
досягаемости этих лесов для немцев.
Не приказано было кричать "ура", чтобы не притянуть криком раньше
времени больших сил по ходам сообщения к передовым окопам, однако солдаты
как будто совершенно забыли об этом.
Орал и Дьяконов.
- Не ори! - бросил ему на бегу Ливенцев.
- Неспособно молчком! - буркнул Дьяконов и шагов через пять заорал
снова: - Ра-а-а-а!
Большинство пулеметных гнезд было разрушено, но мадьяры не хотели
уступать окопов без боя. От их ружейного огня беспорядочно залегли те, кто
остался в живых от первого взвода, не добежав всего шагов двадцати до
последнего ряда кольев.
- Па-ачки! - прокричал команду второму взводу, с которым бежал на
штурм, Ливенцев. Тут же перехватил его команду и третий взвод, бежавший
уступом ко второму и несколько левее. Ливенцев оглянулся туда, увидел там
Некипелова и как будто стал вдруг выше ростом.
А на бруствере уже не было многолюдства: мадьяры очищали его; там
впереди только убитые или тяжело раненные валялись ничком.
- Урра! - теперь уже сам хрипло орал Ливенцев, до боли сжимая рукой
свой браунинг. Потом потерялась отчетливость восприятия: штыки, длинные и
синие, согнутые спины солдат, лица, искаженные яростью рукопашного боя,
пронзительный чей-то вопль рядом: это тот, обтиравший ежедневно картины от
пыли, - фамилию его Ливенцев не припомнил; массивный мадьяр всадил свой штык
ему в живот; Ливенцев выстрелил мадьяру в красный вздутый висок, и мадьяр
свалился...
Потом рвались в окопах и в ходах сообщения чьи-то гранаты, - вражеские
или свои, нельзя было понять. Ливенцев кричал своим солдатам:
- Не входить в окопы!.. Не лезь в окопы, э-эй!
Новые жертвы казались ему уже излишними, но остановить разгоряченных
боем не было возможности. Между тем мадьяры уходили в тыл: не уходили, -
бежали. Они старались бежать по ходам сообщения, но это не везде им
удавалось: местами ходы были засыпаны, приходилось выскакивать наверх... За
ними гнались или кричали: "Сдавайся!" Они останавливались и клали наземь
винтовки.
И вдруг Некипелов рядом:
- Николай Иваныч! Глядите!
Он показывает рукой вправо.
Тут же был и Мальчиков. Ливенцев только что спросил его, увидя кровь на
рукаве его гимнастерки: "Что? Ранен?", и услышал бодрый ответ: "Это ни черта
не составляет!" Мальчиков тоже пристально вгляделся в то, что раньше его
заметил сибиряк, и сказал изумленно:
- А вот это действительно сволочь!
Шагах в двухстах, - может быть, несколько больше, - за участком окопов,
занятым уже четырнадцатой ротой, окопы мадьяр несколько загнулись внутрь, и
то, что разглядел там Ливенцев, его поразило.
По фигуре, по фуражке он узнал прапорщика Обидина, державшего руки
вверх, стоявшего впереди нескольких своих солдат, тоже поднявших руки. Еще
момент, и окружившие эту группу мадьяры потащили бы их в плен.
- По изменникам - пальба взводом! - крикнул вне себя Ливенцев, забыв о
том, что рядом с ним всего несколько человек, из которых у Некипелова, как и
у него самого, не было винтовки.
Однако залп, и еще залп, и еще один успели сделать Мальчиков, Дьяконов
и другие пятеро-шестеро, и залпы эти произвели действие. Там разбежались, а
потом туда нахлынули солдаты двенадцатой роты...
Некогда было следить за тем, что делалось за двести шагов по фронту,
когда нужно было спешить во вторую линию укреплений, куда уже стремились
кучки солдат четырнадцатой роты и где уже перестали рваться снаряды своих
батарей.
Ливенцев скользнул глазами по этим кучкам, надеясь увидеть Коншина, но
не увидел и крикнул туда:
- Эй! Четырнадцатая рота! А ротный командир ваш где?
Там остановился какой-то ефрейтор, поглядел на Ливенцева и вывел тонко
и жалобно:
- Ротный командир наш? У-би-тай! - махнул рукой, покрутил головой и
побежал дальше догонять других.
Ливенцев непроизвольно сделал рукой тот же жест, что и этот ефрейтор,
добавив:
- Вот жалость какая!
Как раз в это время поровнялся с ним опешивший тоже вперед
прапорщик-артиллерист, наблюдатель.
- Послушайте, прапорщик! - обратился к нему Ливенцев. - Вот рядом в
четырнадцатой роте убит ротный командир, - не возьмете ли ее под свое
покровительство?
Прапорщик этот, светловолосый, потнолицый, с расстегнутым воротом
рубахи, но бравого вида, был понятлив. Он ничего не расспрашивал у
Ливенцева, он спешил. У него оказался звонкий голос. На быстром ходу
прокричал он:
- Четырнадцатая рота, слушать мою ко-ман-ду! - и, только оглянувшись на
двух связных, спешивших за ним и тянувших провод, тут же побежал впереди
десятка солдат четырнадцатой роты, потерявшей своего командира.
А не больше как через пять минут Ливенцев услышал новые залпы своей
артиллерии: это был заградительный огонь, который приказал открыть
Гильчевский, чтобы задержать бегство мадьяр на участках, атакованных
Ольхиным и Татаровым.
Теперь уж штабу 101-й дивизии можно было перейти не только на
облюбованную раньше Гильчевским для наблюдательного пункта высоту 102, но и
гораздо ближе к Икве, на высоту 200, находившуюся против деревни Баболоки,
однако в этом больше не было нужды: руководство боем закончилось, так как
закончился бой.
Это было в начале двенадцатого часа. Заградительный огонь подействовал
на значительные толпы отступавших, которые сначала остановились, потом
повернули назад, чтобы сдаться. Однако основные силы мадьяр все-таки уходили
на юго-запад и уходили быстро.
- Эх, конницу бы нам теперь, кон-ни-цу! - почти стонал от бессилия
Гильчевский. - И вот же всегда так бывает с нами: когда полжизни готов
отдать за один полк кавалерии, видишь только хвосты своей ополченской сотни.
При дивизии была и оставалась без переименования ополченская конная
сотня с поручиком Присекой во главе. Ее пускали в дело для конных разведок,
из нее брали ординарцев, при ней содержались верховые лошади штаб-офицеров,
но больше из нее ничего нельзя было выжать.
- Поздравляю, ваше превосходительство! - с искренним восхищением,
преобразившим его простоватое лицо, говорил Гильчевскому Игнатов. - Я видел
прекрасное руководство боем!
- Ну, что вы там видели, - ничего вы не видели, оставьте, пожалуйста! -
отмахивался Гильчевский. - Сначала вам нужно увидеть настоящих героев этого
боя, а их мы с вами увидим, если сейчас поедем в Торговицу, оттуда в
Красное, а потом вдоль фронта... И непременно, непременно передайте в штабе
армии, что... Я не знаю, конечно, может быть, кавалерийские дивизии
выполняют сейчас гораздо более важные задачи, - этого я не знаю, но то, что
одной из них нет сейчас здесь, это - большое упущение, это - непростительная
ошибка чья-то, чья-то! - вам лучше, чем мне, знать, чья именно!
С высокого берега, в Торговице, около церкви, где чуть было не был убит
он дня два назад, Гильчевский наблюдал движение уже последних арьергардных
частей противника, скрывавшихся за дальними рощами. Считая беспорядочное
преследование отступающих пехотными частями, потерявшими притом многих своих
офицеров, совершенно излишним для дела и даже небезопасным, Гильчевский
запретил его. В то же время к Торговице приказано было им собирать пленных,
взятых в деревне Красной 6-м Финляндским полком и на фронте всей 101-й
дивизии.
Пленных еще вели и вели с той и с другой стороны, но и теперь уже они
заполнили всю базарную площадь местечка и ближайшие к ней улицы, и теперь
уже, до полного подсчета, видно было, что их гораздо больше, чем оказалось
после штурма 24 мая. При этом получалось так, что один 6-й полк набрал
пленных не меньше, чем вся 101-я дивизия, что несколько даже смутило
Гильчевского.
По тому самому мосту, который чуть было не сгорел, но потом очень
успешно был восстановлен саперами, Гильчевский и все, кто был с ним в
кавалькаде, двинулись в Красное. Однако чем ближе подъезжали, тем меньше
радовались.
- Эге-ге, - сказал Протазанов, - тут жаркое было дело!
Деревня дымилась в нескольких местах, хотя пожары, видимо, тушились.
Много домов было разрушено артиллерией австрийцев. Разбитая черепица,
слетевшая с крыш, краснела всюду на улицах. Тела убитых русских солдат
попадались часто. Их сложили санитары возле домов; тут же над тяжело
раненными они хлопотливо натягивали полотнища палаток, чтобы защитить их от
полуденного зноя, пока явится возможность перевезти их, куда прикажет
начальство.
На выезде из этой, до сражения очень благоустроенной, большой деревни с
каменными домами стали попадаться рядом с телами солдат Финляндского полка
тела австрийских солдат, и чем дальше, тем было их больше и больше... и
тяжело раненные стонали тяжко для слуха.
- Тут была рукопашная! - сказал Гильчевский. - Мадьяры тут отчаянно
защищались!
Дорога от Красного на запад была очень оживлена: двигались группы
солдат туда и оттуда, шедшие оттуда сопровождали пленных мадьяр и своих
раненых. Издалека заметил Гильчевского полковник Ольхин, бывший верхом, и
подскакал к нему.
- Вот видите, кто настоящий герой этого дня! - Вот кто! - обратился
несколько торжественно Гильчевский к Игнатову, когда Ольхин был уже близко.
- Ольхин? Я его хорошо знаю: вместе состояли в штабе армии, - улыбаясь
сказал Игнатов.
Большая вороная, сильная на вид лошадь Ольхина бежала, однако, с
трудом: она была ранена пулей в мякоть правой задней ноги. Но не только у
лошади, - у самого Ольхина был тоже перетруженный, усталый вид: он, такой
обычно бодрый и деятельный, едва шевелил теперь пересохшими губами. Он даже
не улыбнулся, здороваясь с Игнатовым, хотя силился улыбнуться.
Свой рапорт Гильчевскому он начал с того, что его более всего удручало:
- Доношу вашему превосходительству: вверенный мне полк понес большие
потери... Они еще не вполне подсчитаны, не приведены в полную известность,
но не меньше... не меньше, как тысяча человек!
- Тысяча человек? На полк, - да, много, - сказал Гильчевский.
- Треть полка, ваше превосходительство, но... трудно было и ожидать
таких контратак, какие пришлось отбивать полку, - продолжал, с трудом
подбирая слова, Ольхин. - Было пять контратак!.. Деревня Красное была занята
полком с налету еще в шесть часов, но потом пошли настойчивые контратаки,
одна за другой... Это оказалась очень укрепленная позиция; противник
придавал ей очень большое значение... Правда, потом было взято много
пленных...
- Сколько именно пленных? - спросил Гильчевский.
- Не вполне подсчитаны и пленные, ваше превосходительство, они еще
продолжают прибывать... Последняя круглая цифра - две тысячи шестьсот
человек.
- Ну, вот видите, как! - обратился Гильчевский к Протазанову. - Где
наибольший успех, там не могут быть ничтожными и потери, - что делать, это -
закон. Во всяком случае тут был левый фланг австро-германских позиций, и он
был опрокинут и обойден шестым Финляндским стрелковым полком, выдержавшим
(Гильчевский говорил это так, как будто диктовал своему начальнику штаба
донесение в штаб корпуса) несколько ожесточенных контратак противника за
время с шести до одиннадцати часов, когда противник был окончательно сломлен
и потерял, кроме убитых и раненых, пленными до трех тысяч... Ну, честь вам и
слава! - обратился он к Ольхину и протянул ему руки для объятия.
Когда потом кавалькада двинулась дальше вдоль взятых позиций, в сторону
участка 101-й дивизии, Игнатов говорил возбужденно:
- Прошу извинения, ваше превосходительство, но я напросился к вам по
своей доброй воле, исключительно, чтобы поучиться, как действовать в бою...
Я совсем не намерен оставаться на работе в штабе!
- А-а! - протянул Гильчевский и посмотрел на него гораздо более
приветливо, чем за все время, которое провел с ним рядом.
- Теперь же тем более, когда полковник Ольхин оказался таким героем...
- Подождите, я вам покажу скоро другого полковника-героя, -
бесцеремонно перебил его Гильчевский, не любивший высокопарности.
Другой полковник-герой был Татаров, перебросивший один из своих
батальонов на другой берег Иквы, к деревне Рудлево, и прорвавший своим 404-м
полком австрийские позиции. Однако до места прорыва от Красного было верст
пять, - весь участок 6-й дивизии, - и эти пять верст нельзя было проскакать
галопом. Это были версты подвигов и потерь, торжества и учета, а главным
образом, общих сожалений, что разбитый враг ушел и преследовать его так же,
как преследовали 24 мая, с большим рвением, но без всякой надежды догнать
его раньше, чем он дойдет до заранее заготовленных, еще год назад, позиций,
нет никакого смысла.
- Эх, если бы у нас была кавалерия! Вот бы пустить ее в погоню! -
говорили Гильчевскому офицеры финляндских стрелков.
- А вот у нас тут есть полковник из штаба армии, - оживленно отозвался
на это Гильчевский. - Достаточно ли у нас в восьмой армии кавалерии?
Игнатов ответил на этот вопрос без колебаний.
- Мы в штабе считаем, что вполне достаточно. Прежде всего, у нас две
кавалерийских дивизии - седьмая и двенадцатая.
- Кто начальники дивизии той и другой?
- Седьмой дивизией командует генерал Гилленшмидт, двенадцатой - генерал
Маннергейм.
- Та-ак-с! - многозначительно протянул Гильчевский. - Но все-таки где
же они сейчас и чем заняты?
- Обе на Луцком направлении... Да ведь генерал Каледин сам кавалерист.
Можно думать, что он даст им возможность проявить себя в лучшем виде, -
политично ответил Игнатов.
- Да, да, да, да, всеконечно! - с явным раздражением отозвался на это
Гильчевский. - Будем думать, будем думать, - больше нам ничего и не
остается!
Татаров передавал по телефону на наблюдательный пункт, что прорыв
удалось осуществить в районе пасеки, и, подвигаясь к участку своей дивизии,
Гильчевский искал глазами эту пасеку. Однако определить теперь, где именно
до бомбардировки находилась пасека, было трудно; гораздо легче оказалось
увидеть Татарова, так как он сам шел навстречу своему командиру.
Он шел привычным для себя строевым шагом, слегка придерживая левую руку
как бы на эфесе шашки, хотя шашки у него и не было.
Так как о прорыве он доносил уже, то теперь он сказал только:
- Ваше превосходительство, действиями вверенного мне полка противнику
нанесен большой урон. Трофеи полка приводятся в известность.
- Благодарю за отличную службу отечеству! - торжественно, держа руку у
козырька, повышенным тоном сказал Гильчевский.
- Рад стараться, ваше превосходительство! - по-солдатски четко ответил
на это Татаров.
Гильчевский легко спрыгнул со своего серого с секущейся шеей, а вслед
за ним то же самое сделали и Протазанов, и Игнатов, и другие, кроме
ординарцев, которые ожидали на это особого приказания.
В 404-м полку Гильчевский пробыл довольно долго, расспрашивая Татарова,
как велась им атака на позиции у пасеки, как удалось достичь успеха, какие
роты особенно отличились, много ли понесли они потерь...
Объясняя свои действия, Татаров сказал:
- Так как я заранее был извещен, чтобы преследованием разбитого
противника не увлекаться, то приказал тут же после прорыва двум ротам идти
вдоль окопов противника влево, в сторону четыреста второго полка...
- Ага! Вот, - подхватил Гильчевский, - что и облегчило задачу полку,
командир которого оказался трус, и я его, конечно, отчислю, какие бы сильные
протекции он ни имел!.. Подробнейший список офицеров и нижних чинов,
достойных награды, прошу мне представить сегодня вечером, - добавил он, - а
представление к награде вас я сделаю сам.
И, посмотрев на героя-полковника проникновенным долгим взглядом,
начальник дивизии не смог удержаться, чтобы не поцеловать его в сухие губы.
Когда Ливенцеву передан был приказ, что преследование противника
отставлено, и когда все пленные мадьяры, захваченные его ротой, а также и
свои и австрийские раненые были уже им отправлены в направлении к Торговице,
он начал приводить в известность состояние роты, но не забыл при этом и
прапорщика Обидина, о котором не знал еще, успели мадьяры увести его в плен
или он, Ливенцев, помешал все-таки в этом и им и Обидину.
Подозвав к себе Кузьму Дьяконова, он сказал ему:
- Вот что, узнай мне сейчас: ротный командир одиннадцатой роты где
сейчас находится?
- Одиннадцатой, ваше благородие? - Дьяконов посмотрел в сторону того
самого входящего угла австрийских окопов, понимающе качнул головой и
добавил, несколько понизив голос: - Стало быть, этот самый, ваше благородие?
- Ну да, этот самый, только ты об этом ни слова никому, а только
спроси, будто я тебя и не посылал... Может, у тебя земляк какой в
одиннадцатой, тогда о нем сначала спроси, а после того уж, вроде как между
прочим: "А ротный ваш жив?"
- Понимаю, ваше бродь... Слушаю! - очень оживился Дьяконов. - Я туда
живой рукой добегу и отразу обратно.
Действительно, он не мешкал. Ливенцев не успел еще разобраться во
взводах и отделениях, которые строились впереди окопов и где унтер-офицеры
устанавливали вместе с фельдфебелем и Некипеловым, сколько осталось в строю,
кто убит, кто ранен, как явился Дьяконов, имевший заговорщицкий вид и
ставший в сторонке.
- Ну что? - спросил, подойдя к нему, Ливенцев.
- Не поспели увойтить! - вполголоса доложил Кузьма.
- Налицо, значит? Вот как!.. И не ранен? - удивился Ливенцев.
- Спытывал, ваше благородие, я там двух, ну, говорят, под фланговый
огонь попали, так что рану какую-сь имеют они, ротный ихний... - еще
таинственнее сообщил Дьяконов.
- У кого узнавал? Не у тех ли, кто с ротным был?
- Так точно, у раненых тоже.
- Они что же, не видели, значит, кто в них стрелял?
- Поэтому, выходит, так: не заметили.
- Ну, черт с ними со всеми, - пусть их отправляют лечиться!.. Иди,
становись в строй.
Когда Гильчевский, заканчивая объезд взятых его дивизией позиций,
остановился перед тринадцатой ротой, Ливенцев встретил его впереди
развернутого строя зычной командой:
- Рота смиррно! Равнение на-лево! - и сам стал на правый фланг.
Поздоровавшись с ротой, Гильчевский поздравил ее с победой, как и все
другие части раньше. Рота отвечала бодро, а начальник дивизии,
присмотревшись пристальней к Ливенцеву и припомнив его, вдруг обратился к
нему, улыбаясь:
- А-а, боевой, боевой прапорщик, - помню! Ну-ка, подойдите с рапортом!
Это обращение не смутило Ливенцева; он только отметил про себя, что уже
слышал от него французское ударение в слове "рапорт". Он подошел шага на три
и проговорил без запинки, точно прочитал заранее заготовленное:
- Ваше превосходительство! Вверенная мне тринадцатая рота, закрепившись
с ночи за рекой в виду противника, первой в полку начала атаку на
приходившиеся против нее окопы противника, которые и заняла, взяв при этом
сто сорок шесть человек нераненых в плен и понеся следующие потери: два
унтер-офицера убиты, два ранены; ефрейторов и рядовых убито десять человек,
ранено тяжело девять и легко семнадцать. Вполне исправного оружия взято у
противника триста двенадцать винтовок и три пулемета.
Он не знал, в том ли порядке, какой требуется, все перечислил, а также
не успел узнать, так ли велики и потери и трофеи в других ротах, и думал
услышать надлежащую оценку их от самого начальника дивизии, но тот спросил
вдруг как будто даже недовольным тоном:
- А пропавших без вести сколько?
- Ни одного, ваше превосходительство! Все живые и убитые точно
приведены в известность! - ответил Ливенцев, несколько даже вздернутый
вопросом генерала, который ему так понравился с первого дня своей
деловитостью.
- А список отличившихся нижних чинов можете составить? - снова строгим
тоном спросил Гильчевский.
- Так точно, ваше превосходительство!
- Каков, а? - довольно и как будто даже несколько удивленно обратился к
Протазанову Гильчевский, подкивнув подбородком, и тут же - к Ливенцеву: -
Ваша фамилия, прапорщик?
- Ли-вен-цев, ваше превосходительство.
- Запишите прапорщика Ливенцева, командира тринадцатой, - сказал
Гильчевский своему старшему адъютанту, чина которого не разобрал на погонах
Ливенцев, но у которого в руках заметил и записную тетрадь и карандаш
лилового цвета.
Тут же после того, как уехал дальше Гильчевский, Ливенцев начал
составлять список отличившихся, и когда дошел до Кузьмы Дьяконова, то снова
вспомнил Обидина.
- Тяжелая или легкая рана у этого... ротного одиннадцатой? - спросил он
Кузьму, опять отозвав его к сторонке.
Кузьма виновато мотнул головой:
- Не могу этого знать, - не спытывал.
- Чудак! Что же ты такой простой вещи не догадался спросить?
- Могу счас добежать, - тут разве даль какая?
- Нет уж, не надо, так и быть... Нечего бегать, - после узнается. Иди.
Действительно, стало как-то совсем не нужно Ливенцеву подлинно знать,
тяжело или легко ранен Обидин. Если даже ни то, ни другое, а третье, - то
есть серьезно, то, значит, его счастье: скорее, чем окончилась бы война и
его вернули бы из плена, увидится он со своей невестой или даже женится на
ней, на Вере Покотиловой из города Касимова на Оке.
Вспомнив про оставленную им бумажку с адресом, Ливенцев вынул ее из
кармана и изорвал в клочки. Тут же после этого на другой бумажке,
заготовленной им для Натальи Сергеевны, он добавил несколько слов: "Был в
бою на р.Икве; пока невредим".
Он вполне добросовестно думал несколько минут, что бы такое еще можно
было сюда добавить, но ничего придумать не мог. Впрочем, если бы ему и
удалось написать длинное письмо, то он не знал бы, каким образом его отсюда
отправить, когда, по всем видимостям, и стоять здесь не предполагалось
совсем: нельзя было давать разбитому врагу возможности восстановить свои
силы.
Приказ дивизии идти в порядке, полк за полком, к деревне Бокуйме,
расположенной на шоссе, ведущем в историческое местечко Берестечко, был
отдан Гильчевским тут же, как он объехал все взятые позиции.
В разведку вперед была послана конная сотня, но в соприкосновение с
противником она в тот день не вошла: остатки мадьярских полков бежали быстро
к реке Пляшевке, впадающей в ту же Стырь. Там были старые австрийские
позиции, и туда от Стыри подходили к ним подкрепления.
Собрались к вечеру за Иквой и все полки дивизии финляндских стрелков,
но собрались также над всем расположением обеих дивизий и густые черные
тучи.
Войска были утомлены, - им не пришлось отдыхать предыдущую ночь, - а
вполне заслуженный ими отдых в эту ночь отняли у них гроза и ливень.
Деревня Бокуйма была не так велика, чтобы в ней можно было разместиться
большому отряду, в ней ночевали только штабы обеих дивизий.
Ливенцеву, как и другим офицерам, пришлось довольствоваться плохо
натянутой походной палаткой и утешаться тем, что ливень оказался не затяжной
и промочил его не до костей.
А утром, едва щедрое на тепло солнце конца русского мая обсушило
многотерпеливых солдат, пришло в штаб-квартиру Гильчевского распоряжение
комкора Федотова - 101-й дивизии оказать содействие 3-й дивизии,
расположенной по соседству.
Эта дивизия входила в 17-й корпус, а 17-й корпус в свою очередь
числился уже не в восьмой армии у Каледина, а в одиннадцатой - у Сахарова.
- Позвольте, что же это такое? - недоумевал Гильчевский. - Перед
третьей дивизией, как и перед нашей, одна и та же река Пляшевка, - говорил
он Протазанову, - почему же содействие должны оказывать мы ей, а не она нам,
- не понимаю! Что же мне - в награду за победу на Икве становиться в
подчиненное положение к начальнику третьей дивизии, который никаких,
кажется, подвигов не совершил?
- Разумеется, Константин Лукич, надобно уточнить, в чем, собственно,
дело, - согласился с ним Протазанов и вызвал к телефону начальника штаба
корпуса.
Вопрос выяснился далеко не сразу, так как и в штабе корпуса он был еще
не совсем ясен. А когда выяснился вполне, Протазанов, человек вообще
сдержанный и к пафосу не склонный, обратился к своему начальнику с
торжественным видом:
- Честь имею поздравить, ваше превосходительство! Командуемая вами
дивизия признана в штабе Юзфронта ударной, а благодаря ей ударным становится
весь тридцать второй корпус и прикомандирован к одиннадцатой армии для
большей успешности ее действий.
- А-а, на гастроли, на гастроли, значит, нас, ополченскую дивизию,
приглашают, вот оно что! - потер руки Гильчевский, прошелся взад и вперед по
комнате и добавил: - "Дождались мы светлого мая!" - так пелось когда-то в
детской песенке, но май-то уж вот-вот кончится, не сегодня-завтра, наступает
июнь, лето... Эх, горячее лето ожидает нас с вами, дорогой мой герой, -
горячее лето!
г.Куйбышев
Апрель-май 1942 года.
"Бурная весна" и "Горячее лето" первоначально составляли первую и
вторую части романа "Брусиловский прорыв". В Москве "Брусиловский прорыв" с
подзаголовком "Исторический роман" впервые вышел в двух книгах в изд.
"Советский писатель". Часть первая - "Бурная весна" - вышла в 1943 году,
часть вторая - "Горячее лето" - в 1944 году. В 1944 году "Брусиловский
прорыв" с тем же подзаголовком и с делением на две части вышел в одном томе
в Государственном издательстве "Художественная литература". В десятитомное
собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского "Брусиловский прорыв" не вошел.
Готовя к изданию эпопею "Преображение России" в Крымиздате, автор снял
общее заглавие "Брусиловский прорыв", тем самым придав каждой из частей
самостоятельное значение.
H.M.Любимов
только не прекращался, а даже усилился. Гильчевский держался и теперь того,
что дал ему опыт недавнего штурма, тем более что он знал, как далеко от
окопов противника закрепились ночью батальоны.
Кругозор Ливенцева был гораздо уже, хотя сам он находился ближе к
врагу.
Ливенцев видел высокие черные фонтаны взрывов русских тяжелых снарядов
над австрийскими окопами, однако он не знал, пробиты ли легкими снарядами и
где именно, если пробиты, проходы в колючей проволоке.
При штурме позиций на высоте 100 действие артиллерии было видно издали,
так как там укрепления противника шли по скату высоты в два яруса, здесь же
высокая пшеница и складки местности скрывали и окопы и заграждения перед
ними.
После бомбардировки, длившейся с раннего утра, то есть несколько часов
подряд, можно было ожидать, что раздавлены все пулеметные гнезда мадьяр, но,
чуть только началась перебежка взводами, застрекотали пулеметы.
К батальону под утро пришли два артиллериста, наблюдатели, оба
прапорщики, со связными, но один из них остался при роте Коншина, другой при
роте Тригуляева, где местность была повыше. Они передавали по телефону
батареям, тяжелым и легким, как ложились снаряды, но уничтожены ли
пулеметные гнезда, этого не могли, конечно, определить и они.
Ливенцеву не пришлось учить свою роту перебежкам на лагерном плацу, и
он не был даже уверен, будут ли бежать вперед его люди под огнем пулеметов,
но теперь видел, что они бежали, разбирая на бегу руками густую пшеницу и
пригнувшись, бежали деловито, не останавливаясь, пока не раздавался свисток
взводного, как это и требовалось по уставу, и потом вытягивались и
прижимались головами к земле.
После он объяснял себе это тем, что батареи посылали снаряд за снарядом
и иные из этих снарядов удачно накрывали пулеметы; тем также, что бежать
солдатам пришлось под прикрытием пшеницы, а не по открытому месту, что было
бы неизмеримо труднее; наконец, и тем, что бежали и справа и слева от них,
по всему берегу реки, что бежали и сзади, им в затылок, что в атаку шли
тысячи людей, - и как же можно было выпасть куда-нибудь из такого
стремительного людского потока?
С другой стороны, и огонь пулеметов был как-то вял и слаб по сравнению
с тем, что пришлось испытать несколько больше полугода назад Ливенцеву в
Галиции.
Он старался отбросить мысль, что раз атака началась издалека, то
австрийские пулеметчики поджидали, когда цепи придвинутся ближе.
Некогда было ему думать о чем-нибудь другом, кроме как только об этом:
как, в каком порядке бегут люди? Сколько еще осталось перебежек до штурма?
Есть ли там, в заграждениях, проходы или их придется пробивать еще ручными
гранатами?..
Теперь он держался сзади, - не вел роту, а направлял ее. На него же,
обгоняя мешкотную, как ее толстый командир, шестнадцатую роту, напирали люди
третьего батальона.
"Ну, пропала пшеница, - потопчут!" - думал он бодро, видя такую
стремительность. После нескольких перебежек начали попадаться воронки от
первых недолетевших снарядов. Наконец, видны стали колья и местами повисшая,
местами туго натянутая, ржавая проволока на них. Это были не те проходы,
которые он видел три дня назад, но все-таки он сказал самому себе
успокоительно: "Ничего!", тем более что в них все-таки еще рвались снаряды,
значит, минута штурма еще не наступила.
Окопы передовые, как и укрепления второй линии, сооруженные австрийцами
еще прошлым летом, теперь заросли травой, по высоте своей не уступающей
пшенице, но от действия снарядов все было перебуравлено там:
странно-белесыми, опаленными клочьями торчала эта трава из-под засыпавшей ее
то черной, то глинистой земли; торчали в разные стороны разбросанные и
перебитые колья; не были издали заметны, но чувствовались по буграм земли
объемистые воронки, через которые надо будет бежать, где перескакивая через
них, где их минуя.
Но вот заметно стало, что перестали рваться снаряды вблизи, что они
молотят только вторую линию... Все в Ливенцеве напряглось в ожидании сигнала
к штурму, - и сигнал этот он услышал.
В неглубокой воронке торчали ноги в сапогах со сбитыми набок каблуками,
а все тело вывернулось совершенно неестественно в сторону, лицом вверх. По
лицу, искаженному, но с открытыми неподвижными глазами, пробегавший мимо
Ливенцев узнал взводного унтер-офицера Гаркавого. Мельком подумал: "Убит?" и
тут же перепрыгнул через нижний ряд проволоки с расчетом, чтобы не угодить в
следующую воронку.
Рядом с ним оказался с одной стороны обычно вальковатый, однако
преобразившийся теперь в сообразительного и ловкого бойца тот самый Кузьма
Дьяконов, который говорил о "настоящей пищии", а с другой - Мальчиков, из
рода столетних жителей вятских сосновых лесов, справедливо сомневавшийся в
досягаемости этих лесов для немцев.
Не приказано было кричать "ура", чтобы не притянуть криком раньше
времени больших сил по ходам сообщения к передовым окопам, однако солдаты
как будто совершенно забыли об этом.
Орал и Дьяконов.
- Не ори! - бросил ему на бегу Ливенцев.
- Неспособно молчком! - буркнул Дьяконов и шагов через пять заорал
снова: - Ра-а-а-а!
Большинство пулеметных гнезд было разрушено, но мадьяры не хотели
уступать окопов без боя. От их ружейного огня беспорядочно залегли те, кто
остался в живых от первого взвода, не добежав всего шагов двадцати до
последнего ряда кольев.
- Па-ачки! - прокричал команду второму взводу, с которым бежал на
штурм, Ливенцев. Тут же перехватил его команду и третий взвод, бежавший
уступом ко второму и несколько левее. Ливенцев оглянулся туда, увидел там
Некипелова и как будто стал вдруг выше ростом.
А на бруствере уже не было многолюдства: мадьяры очищали его; там
впереди только убитые или тяжело раненные валялись ничком.
- Урра! - теперь уже сам хрипло орал Ливенцев, до боли сжимая рукой
свой браунинг. Потом потерялась отчетливость восприятия: штыки, длинные и
синие, согнутые спины солдат, лица, искаженные яростью рукопашного боя,
пронзительный чей-то вопль рядом: это тот, обтиравший ежедневно картины от
пыли, - фамилию его Ливенцев не припомнил; массивный мадьяр всадил свой штык
ему в живот; Ливенцев выстрелил мадьяру в красный вздутый висок, и мадьяр
свалился...
Потом рвались в окопах и в ходах сообщения чьи-то гранаты, - вражеские
или свои, нельзя было понять. Ливенцев кричал своим солдатам:
- Не входить в окопы!.. Не лезь в окопы, э-эй!
Новые жертвы казались ему уже излишними, но остановить разгоряченных
боем не было возможности. Между тем мадьяры уходили в тыл: не уходили, -
бежали. Они старались бежать по ходам сообщения, но это не везде им
удавалось: местами ходы были засыпаны, приходилось выскакивать наверх... За
ними гнались или кричали: "Сдавайся!" Они останавливались и клали наземь
винтовки.
И вдруг Некипелов рядом:
- Николай Иваныч! Глядите!
Он показывает рукой вправо.
Тут же был и Мальчиков. Ливенцев только что спросил его, увидя кровь на
рукаве его гимнастерки: "Что? Ранен?", и услышал бодрый ответ: "Это ни черта
не составляет!" Мальчиков тоже пристально вгляделся в то, что раньше его
заметил сибиряк, и сказал изумленно:
- А вот это действительно сволочь!
Шагах в двухстах, - может быть, несколько больше, - за участком окопов,
занятым уже четырнадцатой ротой, окопы мадьяр несколько загнулись внутрь, и
то, что разглядел там Ливенцев, его поразило.
По фигуре, по фуражке он узнал прапорщика Обидина, державшего руки
вверх, стоявшего впереди нескольких своих солдат, тоже поднявших руки. Еще
момент, и окружившие эту группу мадьяры потащили бы их в плен.
- По изменникам - пальба взводом! - крикнул вне себя Ливенцев, забыв о
том, что рядом с ним всего несколько человек, из которых у Некипелова, как и
у него самого, не было винтовки.
Однако залп, и еще залп, и еще один успели сделать Мальчиков, Дьяконов
и другие пятеро-шестеро, и залпы эти произвели действие. Там разбежались, а
потом туда нахлынули солдаты двенадцатой роты...
Некогда было следить за тем, что делалось за двести шагов по фронту,
когда нужно было спешить во вторую линию укреплений, куда уже стремились
кучки солдат четырнадцатой роты и где уже перестали рваться снаряды своих
батарей.
Ливенцев скользнул глазами по этим кучкам, надеясь увидеть Коншина, но
не увидел и крикнул туда:
- Эй! Четырнадцатая рота! А ротный командир ваш где?
Там остановился какой-то ефрейтор, поглядел на Ливенцева и вывел тонко
и жалобно:
- Ротный командир наш? У-би-тай! - махнул рукой, покрутил головой и
побежал дальше догонять других.
Ливенцев непроизвольно сделал рукой тот же жест, что и этот ефрейтор,
добавив:
- Вот жалость какая!
Как раз в это время поровнялся с ним опешивший тоже вперед
прапорщик-артиллерист, наблюдатель.
- Послушайте, прапорщик! - обратился к нему Ливенцев. - Вот рядом в
четырнадцатой роте убит ротный командир, - не возьмете ли ее под свое
покровительство?
Прапорщик этот, светловолосый, потнолицый, с расстегнутым воротом
рубахи, но бравого вида, был понятлив. Он ничего не расспрашивал у
Ливенцева, он спешил. У него оказался звонкий голос. На быстром ходу
прокричал он:
- Четырнадцатая рота, слушать мою ко-ман-ду! - и, только оглянувшись на
двух связных, спешивших за ним и тянувших провод, тут же побежал впереди
десятка солдат четырнадцатой роты, потерявшей своего командира.
А не больше как через пять минут Ливенцев услышал новые залпы своей
артиллерии: это был заградительный огонь, который приказал открыть
Гильчевский, чтобы задержать бегство мадьяр на участках, атакованных
Ольхиным и Татаровым.
Теперь уж штабу 101-й дивизии можно было перейти не только на
облюбованную раньше Гильчевским для наблюдательного пункта высоту 102, но и
гораздо ближе к Икве, на высоту 200, находившуюся против деревни Баболоки,
однако в этом больше не было нужды: руководство боем закончилось, так как
закончился бой.
Это было в начале двенадцатого часа. Заградительный огонь подействовал
на значительные толпы отступавших, которые сначала остановились, потом
повернули назад, чтобы сдаться. Однако основные силы мадьяр все-таки уходили
на юго-запад и уходили быстро.
- Эх, конницу бы нам теперь, кон-ни-цу! - почти стонал от бессилия
Гильчевский. - И вот же всегда так бывает с нами: когда полжизни готов
отдать за один полк кавалерии, видишь только хвосты своей ополченской сотни.
При дивизии была и оставалась без переименования ополченская конная
сотня с поручиком Присекой во главе. Ее пускали в дело для конных разведок,
из нее брали ординарцев, при ней содержались верховые лошади штаб-офицеров,
но больше из нее ничего нельзя было выжать.
- Поздравляю, ваше превосходительство! - с искренним восхищением,
преобразившим его простоватое лицо, говорил Гильчевскому Игнатов. - Я видел
прекрасное руководство боем!
- Ну, что вы там видели, - ничего вы не видели, оставьте, пожалуйста! -
отмахивался Гильчевский. - Сначала вам нужно увидеть настоящих героев этого
боя, а их мы с вами увидим, если сейчас поедем в Торговицу, оттуда в
Красное, а потом вдоль фронта... И непременно, непременно передайте в штабе
армии, что... Я не знаю, конечно, может быть, кавалерийские дивизии
выполняют сейчас гораздо более важные задачи, - этого я не знаю, но то, что
одной из них нет сейчас здесь, это - большое упущение, это - непростительная
ошибка чья-то, чья-то! - вам лучше, чем мне, знать, чья именно!
С высокого берега, в Торговице, около церкви, где чуть было не был убит
он дня два назад, Гильчевский наблюдал движение уже последних арьергардных
частей противника, скрывавшихся за дальними рощами. Считая беспорядочное
преследование отступающих пехотными частями, потерявшими притом многих своих
офицеров, совершенно излишним для дела и даже небезопасным, Гильчевский
запретил его. В то же время к Торговице приказано было им собирать пленных,
взятых в деревне Красной 6-м Финляндским полком и на фронте всей 101-й
дивизии.
Пленных еще вели и вели с той и с другой стороны, но и теперь уже они
заполнили всю базарную площадь местечка и ближайшие к ней улицы, и теперь
уже, до полного подсчета, видно было, что их гораздо больше, чем оказалось
после штурма 24 мая. При этом получалось так, что один 6-й полк набрал
пленных не меньше, чем вся 101-я дивизия, что несколько даже смутило
Гильчевского.
По тому самому мосту, который чуть было не сгорел, но потом очень
успешно был восстановлен саперами, Гильчевский и все, кто был с ним в
кавалькаде, двинулись в Красное. Однако чем ближе подъезжали, тем меньше
радовались.
- Эге-ге, - сказал Протазанов, - тут жаркое было дело!
Деревня дымилась в нескольких местах, хотя пожары, видимо, тушились.
Много домов было разрушено артиллерией австрийцев. Разбитая черепица,
слетевшая с крыш, краснела всюду на улицах. Тела убитых русских солдат
попадались часто. Их сложили санитары возле домов; тут же над тяжело
раненными они хлопотливо натягивали полотнища палаток, чтобы защитить их от
полуденного зноя, пока явится возможность перевезти их, куда прикажет
начальство.
На выезде из этой, до сражения очень благоустроенной, большой деревни с
каменными домами стали попадаться рядом с телами солдат Финляндского полка
тела австрийских солдат, и чем дальше, тем было их больше и больше... и
тяжело раненные стонали тяжко для слуха.
- Тут была рукопашная! - сказал Гильчевский. - Мадьяры тут отчаянно
защищались!
Дорога от Красного на запад была очень оживлена: двигались группы
солдат туда и оттуда, шедшие оттуда сопровождали пленных мадьяр и своих
раненых. Издалека заметил Гильчевского полковник Ольхин, бывший верхом, и
подскакал к нему.
- Вот видите, кто настоящий герой этого дня! - Вот кто! - обратился
несколько торжественно Гильчевский к Игнатову, когда Ольхин был уже близко.
- Ольхин? Я его хорошо знаю: вместе состояли в штабе армии, - улыбаясь
сказал Игнатов.
Большая вороная, сильная на вид лошадь Ольхина бежала, однако, с
трудом: она была ранена пулей в мякоть правой задней ноги. Но не только у
лошади, - у самого Ольхина был тоже перетруженный, усталый вид: он, такой
обычно бодрый и деятельный, едва шевелил теперь пересохшими губами. Он даже
не улыбнулся, здороваясь с Игнатовым, хотя силился улыбнуться.
Свой рапорт Гильчевскому он начал с того, что его более всего удручало:
- Доношу вашему превосходительству: вверенный мне полк понес большие
потери... Они еще не вполне подсчитаны, не приведены в полную известность,
но не меньше... не меньше, как тысяча человек!
- Тысяча человек? На полк, - да, много, - сказал Гильчевский.
- Треть полка, ваше превосходительство, но... трудно было и ожидать
таких контратак, какие пришлось отбивать полку, - продолжал, с трудом
подбирая слова, Ольхин. - Было пять контратак!.. Деревня Красное была занята
полком с налету еще в шесть часов, но потом пошли настойчивые контратаки,
одна за другой... Это оказалась очень укрепленная позиция; противник
придавал ей очень большое значение... Правда, потом было взято много
пленных...
- Сколько именно пленных? - спросил Гильчевский.
- Не вполне подсчитаны и пленные, ваше превосходительство, они еще
продолжают прибывать... Последняя круглая цифра - две тысячи шестьсот
человек.
- Ну, вот видите, как! - обратился Гильчевский к Протазанову. - Где
наибольший успех, там не могут быть ничтожными и потери, - что делать, это -
закон. Во всяком случае тут был левый фланг австро-германских позиций, и он
был опрокинут и обойден шестым Финляндским стрелковым полком, выдержавшим
(Гильчевский говорил это так, как будто диктовал своему начальнику штаба
донесение в штаб корпуса) несколько ожесточенных контратак противника за
время с шести до одиннадцати часов, когда противник был окончательно сломлен
и потерял, кроме убитых и раненых, пленными до трех тысяч... Ну, честь вам и
слава! - обратился он к Ольхину и протянул ему руки для объятия.
Когда потом кавалькада двинулась дальше вдоль взятых позиций, в сторону
участка 101-й дивизии, Игнатов говорил возбужденно:
- Прошу извинения, ваше превосходительство, но я напросился к вам по
своей доброй воле, исключительно, чтобы поучиться, как действовать в бою...
Я совсем не намерен оставаться на работе в штабе!
- А-а! - протянул Гильчевский и посмотрел на него гораздо более
приветливо, чем за все время, которое провел с ним рядом.
- Теперь же тем более, когда полковник Ольхин оказался таким героем...
- Подождите, я вам покажу скоро другого полковника-героя, -
бесцеремонно перебил его Гильчевский, не любивший высокопарности.
Другой полковник-герой был Татаров, перебросивший один из своих
батальонов на другой берег Иквы, к деревне Рудлево, и прорвавший своим 404-м
полком австрийские позиции. Однако до места прорыва от Красного было верст
пять, - весь участок 6-й дивизии, - и эти пять верст нельзя было проскакать
галопом. Это были версты подвигов и потерь, торжества и учета, а главным
образом, общих сожалений, что разбитый враг ушел и преследовать его так же,
как преследовали 24 мая, с большим рвением, но без всякой надежды догнать
его раньше, чем он дойдет до заранее заготовленных, еще год назад, позиций,
нет никакого смысла.
- Эх, если бы у нас была кавалерия! Вот бы пустить ее в погоню! -
говорили Гильчевскому офицеры финляндских стрелков.
- А вот у нас тут есть полковник из штаба армии, - оживленно отозвался
на это Гильчевский. - Достаточно ли у нас в восьмой армии кавалерии?
Игнатов ответил на этот вопрос без колебаний.
- Мы в штабе считаем, что вполне достаточно. Прежде всего, у нас две
кавалерийских дивизии - седьмая и двенадцатая.
- Кто начальники дивизии той и другой?
- Седьмой дивизией командует генерал Гилленшмидт, двенадцатой - генерал
Маннергейм.
- Та-ак-с! - многозначительно протянул Гильчевский. - Но все-таки где
же они сейчас и чем заняты?
- Обе на Луцком направлении... Да ведь генерал Каледин сам кавалерист.
Можно думать, что он даст им возможность проявить себя в лучшем виде, -
политично ответил Игнатов.
- Да, да, да, да, всеконечно! - с явным раздражением отозвался на это
Гильчевский. - Будем думать, будем думать, - больше нам ничего и не
остается!
Татаров передавал по телефону на наблюдательный пункт, что прорыв
удалось осуществить в районе пасеки, и, подвигаясь к участку своей дивизии,
Гильчевский искал глазами эту пасеку. Однако определить теперь, где именно
до бомбардировки находилась пасека, было трудно; гораздо легче оказалось
увидеть Татарова, так как он сам шел навстречу своему командиру.
Он шел привычным для себя строевым шагом, слегка придерживая левую руку
как бы на эфесе шашки, хотя шашки у него и не было.
Так как о прорыве он доносил уже, то теперь он сказал только:
- Ваше превосходительство, действиями вверенного мне полка противнику
нанесен большой урон. Трофеи полка приводятся в известность.
- Благодарю за отличную службу отечеству! - торжественно, держа руку у
козырька, повышенным тоном сказал Гильчевский.
- Рад стараться, ваше превосходительство! - по-солдатски четко ответил
на это Татаров.
Гильчевский легко спрыгнул со своего серого с секущейся шеей, а вслед
за ним то же самое сделали и Протазанов, и Игнатов, и другие, кроме
ординарцев, которые ожидали на это особого приказания.
В 404-м полку Гильчевский пробыл довольно долго, расспрашивая Татарова,
как велась им атака на позиции у пасеки, как удалось достичь успеха, какие
роты особенно отличились, много ли понесли они потерь...
Объясняя свои действия, Татаров сказал:
- Так как я заранее был извещен, чтобы преследованием разбитого
противника не увлекаться, то приказал тут же после прорыва двум ротам идти
вдоль окопов противника влево, в сторону четыреста второго полка...
- Ага! Вот, - подхватил Гильчевский, - что и облегчило задачу полку,
командир которого оказался трус, и я его, конечно, отчислю, какие бы сильные
протекции он ни имел!.. Подробнейший список офицеров и нижних чинов,
достойных награды, прошу мне представить сегодня вечером, - добавил он, - а
представление к награде вас я сделаю сам.
И, посмотрев на героя-полковника проникновенным долгим взглядом,
начальник дивизии не смог удержаться, чтобы не поцеловать его в сухие губы.
Когда Ливенцеву передан был приказ, что преследование противника
отставлено, и когда все пленные мадьяры, захваченные его ротой, а также и
свои и австрийские раненые были уже им отправлены в направлении к Торговице,
он начал приводить в известность состояние роты, но не забыл при этом и
прапорщика Обидина, о котором не знал еще, успели мадьяры увести его в плен
или он, Ливенцев, помешал все-таки в этом и им и Обидину.
Подозвав к себе Кузьму Дьяконова, он сказал ему:
- Вот что, узнай мне сейчас: ротный командир одиннадцатой роты где
сейчас находится?
- Одиннадцатой, ваше благородие? - Дьяконов посмотрел в сторону того
самого входящего угла австрийских окопов, понимающе качнул головой и
добавил, несколько понизив голос: - Стало быть, этот самый, ваше благородие?
- Ну да, этот самый, только ты об этом ни слова никому, а только
спроси, будто я тебя и не посылал... Может, у тебя земляк какой в
одиннадцатой, тогда о нем сначала спроси, а после того уж, вроде как между
прочим: "А ротный ваш жив?"
- Понимаю, ваше бродь... Слушаю! - очень оживился Дьяконов. - Я туда
живой рукой добегу и отразу обратно.
Действительно, он не мешкал. Ливенцев не успел еще разобраться во
взводах и отделениях, которые строились впереди окопов и где унтер-офицеры
устанавливали вместе с фельдфебелем и Некипеловым, сколько осталось в строю,
кто убит, кто ранен, как явился Дьяконов, имевший заговорщицкий вид и
ставший в сторонке.
- Ну что? - спросил, подойдя к нему, Ливенцев.
- Не поспели увойтить! - вполголоса доложил Кузьма.
- Налицо, значит? Вот как!.. И не ранен? - удивился Ливенцев.
- Спытывал, ваше благородие, я там двух, ну, говорят, под фланговый
огонь попали, так что рану какую-сь имеют они, ротный ихний... - еще
таинственнее сообщил Дьяконов.
- У кого узнавал? Не у тех ли, кто с ротным был?
- Так точно, у раненых тоже.
- Они что же, не видели, значит, кто в них стрелял?
- Поэтому, выходит, так: не заметили.
- Ну, черт с ними со всеми, - пусть их отправляют лечиться!.. Иди,
становись в строй.
Когда Гильчевский, заканчивая объезд взятых его дивизией позиций,
остановился перед тринадцатой ротой, Ливенцев встретил его впереди
развернутого строя зычной командой:
- Рота смиррно! Равнение на-лево! - и сам стал на правый фланг.
Поздоровавшись с ротой, Гильчевский поздравил ее с победой, как и все
другие части раньше. Рота отвечала бодро, а начальник дивизии,
присмотревшись пристальней к Ливенцеву и припомнив его, вдруг обратился к
нему, улыбаясь:
- А-а, боевой, боевой прапорщик, - помню! Ну-ка, подойдите с рапортом!
Это обращение не смутило Ливенцева; он только отметил про себя, что уже
слышал от него французское ударение в слове "рапорт". Он подошел шага на три
и проговорил без запинки, точно прочитал заранее заготовленное:
- Ваше превосходительство! Вверенная мне тринадцатая рота, закрепившись
с ночи за рекой в виду противника, первой в полку начала атаку на
приходившиеся против нее окопы противника, которые и заняла, взяв при этом
сто сорок шесть человек нераненых в плен и понеся следующие потери: два
унтер-офицера убиты, два ранены; ефрейторов и рядовых убито десять человек,
ранено тяжело девять и легко семнадцать. Вполне исправного оружия взято у
противника триста двенадцать винтовок и три пулемета.
Он не знал, в том ли порядке, какой требуется, все перечислил, а также
не успел узнать, так ли велики и потери и трофеи в других ротах, и думал
услышать надлежащую оценку их от самого начальника дивизии, но тот спросил
вдруг как будто даже недовольным тоном:
- А пропавших без вести сколько?
- Ни одного, ваше превосходительство! Все живые и убитые точно
приведены в известность! - ответил Ливенцев, несколько даже вздернутый
вопросом генерала, который ему так понравился с первого дня своей
деловитостью.
- А список отличившихся нижних чинов можете составить? - снова строгим
тоном спросил Гильчевский.
- Так точно, ваше превосходительство!
- Каков, а? - довольно и как будто даже несколько удивленно обратился к
Протазанову Гильчевский, подкивнув подбородком, и тут же - к Ливенцеву: -
Ваша фамилия, прапорщик?
- Ли-вен-цев, ваше превосходительство.
- Запишите прапорщика Ливенцева, командира тринадцатой, - сказал
Гильчевский своему старшему адъютанту, чина которого не разобрал на погонах
Ливенцев, но у которого в руках заметил и записную тетрадь и карандаш
лилового цвета.
Тут же после того, как уехал дальше Гильчевский, Ливенцев начал
составлять список отличившихся, и когда дошел до Кузьмы Дьяконова, то снова
вспомнил Обидина.
- Тяжелая или легкая рана у этого... ротного одиннадцатой? - спросил он
Кузьму, опять отозвав его к сторонке.
Кузьма виновато мотнул головой:
- Не могу этого знать, - не спытывал.
- Чудак! Что же ты такой простой вещи не догадался спросить?
- Могу счас добежать, - тут разве даль какая?
- Нет уж, не надо, так и быть... Нечего бегать, - после узнается. Иди.
Действительно, стало как-то совсем не нужно Ливенцеву подлинно знать,
тяжело или легко ранен Обидин. Если даже ни то, ни другое, а третье, - то
есть серьезно, то, значит, его счастье: скорее, чем окончилась бы война и
его вернули бы из плена, увидится он со своей невестой или даже женится на
ней, на Вере Покотиловой из города Касимова на Оке.
Вспомнив про оставленную им бумажку с адресом, Ливенцев вынул ее из
кармана и изорвал в клочки. Тут же после этого на другой бумажке,
заготовленной им для Натальи Сергеевны, он добавил несколько слов: "Был в
бою на р.Икве; пока невредим".
Он вполне добросовестно думал несколько минут, что бы такое еще можно
было сюда добавить, но ничего придумать не мог. Впрочем, если бы ему и
удалось написать длинное письмо, то он не знал бы, каким образом его отсюда
отправить, когда, по всем видимостям, и стоять здесь не предполагалось
совсем: нельзя было давать разбитому врагу возможности восстановить свои
силы.
Приказ дивизии идти в порядке, полк за полком, к деревне Бокуйме,
расположенной на шоссе, ведущем в историческое местечко Берестечко, был
отдан Гильчевским тут же, как он объехал все взятые позиции.
В разведку вперед была послана конная сотня, но в соприкосновение с
противником она в тот день не вошла: остатки мадьярских полков бежали быстро
к реке Пляшевке, впадающей в ту же Стырь. Там были старые австрийские
позиции, и туда от Стыри подходили к ним подкрепления.
Собрались к вечеру за Иквой и все полки дивизии финляндских стрелков,
но собрались также над всем расположением обеих дивизий и густые черные
тучи.
Войска были утомлены, - им не пришлось отдыхать предыдущую ночь, - а
вполне заслуженный ими отдых в эту ночь отняли у них гроза и ливень.
Деревня Бокуйма была не так велика, чтобы в ней можно было разместиться
большому отряду, в ней ночевали только штабы обеих дивизий.
Ливенцеву, как и другим офицерам, пришлось довольствоваться плохо
натянутой походной палаткой и утешаться тем, что ливень оказался не затяжной
и промочил его не до костей.
А утром, едва щедрое на тепло солнце конца русского мая обсушило
многотерпеливых солдат, пришло в штаб-квартиру Гильчевского распоряжение
комкора Федотова - 101-й дивизии оказать содействие 3-й дивизии,
расположенной по соседству.
Эта дивизия входила в 17-й корпус, а 17-й корпус в свою очередь
числился уже не в восьмой армии у Каледина, а в одиннадцатой - у Сахарова.
- Позвольте, что же это такое? - недоумевал Гильчевский. - Перед
третьей дивизией, как и перед нашей, одна и та же река Пляшевка, - говорил
он Протазанову, - почему же содействие должны оказывать мы ей, а не она нам,
- не понимаю! Что же мне - в награду за победу на Икве становиться в
подчиненное положение к начальнику третьей дивизии, который никаких,
кажется, подвигов не совершил?
- Разумеется, Константин Лукич, надобно уточнить, в чем, собственно,
дело, - согласился с ним Протазанов и вызвал к телефону начальника штаба
корпуса.
Вопрос выяснился далеко не сразу, так как и в штабе корпуса он был еще
не совсем ясен. А когда выяснился вполне, Протазанов, человек вообще
сдержанный и к пафосу не склонный, обратился к своему начальнику с
торжественным видом:
- Честь имею поздравить, ваше превосходительство! Командуемая вами
дивизия признана в штабе Юзфронта ударной, а благодаря ей ударным становится
весь тридцать второй корпус и прикомандирован к одиннадцатой армии для
большей успешности ее действий.
- А-а, на гастроли, на гастроли, значит, нас, ополченскую дивизию,
приглашают, вот оно что! - потер руки Гильчевский, прошелся взад и вперед по
комнате и добавил: - "Дождались мы светлого мая!" - так пелось когда-то в
детской песенке, но май-то уж вот-вот кончится, не сегодня-завтра, наступает
июнь, лето... Эх, горячее лето ожидает нас с вами, дорогой мой герой, -
горячее лето!
г.Куйбышев
Апрель-май 1942 года.
"Бурная весна" и "Горячее лето" первоначально составляли первую и
вторую части романа "Брусиловский прорыв". В Москве "Брусиловский прорыв" с
подзаголовком "Исторический роман" впервые вышел в двух книгах в изд.
"Советский писатель". Часть первая - "Бурная весна" - вышла в 1943 году,
часть вторая - "Горячее лето" - в 1944 году. В 1944 году "Брусиловский
прорыв" с тем же подзаголовком и с делением на две части вышел в одном томе
в Государственном издательстве "Художественная литература". В десятитомное
собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского "Брусиловский прорыв" не вошел.
Готовя к изданию эпопею "Преображение России" в Крымиздате, автор снял
общее заглавие "Брусиловский прорыв", тем самым придав каждой из частей
самостоятельное значение.
H.M.Любимов