Страница:
Шелъ я однажды лcтомъ съ моего Новинскаго Бульвара въ Кремль, къ поэту Демьяну Бcдному. Онъ былъ ко мнc дружески расположенъ, и такъ какъ имcлъ въ Кремлc большой вcсъ, то часто оказывалъ мнc содcйствiе то въ томъ, то въ другомъ. И на этотъ разъ надо было мнc о чcмъ то его просить. Около театра «Парадизъ», на Никитской улицъ, ко мнc приблизился человcкъ съ окладистой сcдой бородой въ широкой мягкой шляпc, въ крылаткc и въ поношенномъ платьc. Подошелъ и бухнулся на колcни мнc въ ноги. Я остановился пораженный, думая, что имcю дcло съ сумасшедшимъ. Но сейчасъ же по устремленнымъ на меня свcтлымъ голубымъ глазамъ, по слезамъ, отчаянiю жестовъ и складу просительныхъ словъ я понялъ, что это вполнc нормальный, только глубоко потрясенный несчастьемъ человcкъ.
— Г. Шаляпинъ! Вы – артистъ. Всc партiи, – какiя есть на свcтc, – должны васъ любить. Только вы можете помочь мнc въ моемъ великомъ горc.
Я поднялъ старика и разспросилъ его, въ чcмъ дcло. Его единственному сыну, проведшему войну въ качествc прапорщика запаса, угрожаетъ смертная казнь. Старикъ клялся, что сынъ его ни въ чcмъ не повиненъ, и такъ плакалъ, что у меня разрывалось сердце. Я предложилъ ему зайти ко мнc черезъ два дня и въ душc рcшилъ умолять, кого надо, о жизни арестованнаго, какъ старикъ умолялъ меня.
Къ Демьяну Бедному я пришелъ настолько взволнованный, что онъ спросилъ меня, что со мною случилось.
— Вы выглядите нездоровымъ.
И тутъ я замcтилъ знакомаго человcка, котораго я разъ видалъ въ Петербургc: это былъ Петерсъ.
— Вотъ, – говоритъ Бcдный, – Петерсъ прicхаль изъ Кiева «регулировать дcла». А я думаю, куда Петерсъ ни прicзжаетъ, тамъ дcла «иррегулируются».
Пусть онъ «регулируетъ дcла», какъ угодно, а Петерсу я на этотъ разъ очень обрадовался. Я разсказалъ имъ случай на Никитской улицc.
— Сердечно прошу Васъ, тов. Петерсъ, пересмотрите это дcло. Я глубоко вcрю этому старику.
Петерсъ обcщалъ. Черезъ два дня пришелъ ко мнc радостный, какъ бы изъ мертвыхъ воскресили, старикъ и привелъ съ собою освобожденнаго молодого человcка. Я чувствовалъ, что старикъ изъ благодарности отдалъ бы мнc свою жизнь, если бы она мнc понадобилась. Спасибо Петерсу. Много, можетъ быть, на немъ грcховъ, но этотъ праведный поступокъ я ему никогда не забуду. Молодой человcкъ оказался музыкантомъ, поступилъ въ какую то военную часть, дирижировалъ, и, вcроятно, не разъ съ того времени въ торжественныхъ случаяхъ исдолнялъ великiй «Интернацiоналъ», какъ исполняетъ, должно быть, и по сiю пору.
Кто же былъ этотъ безпомощный и беззащитный старикъ, падающiй на колcни передъ незнакомымъ ему человcкомъ на улицc на глазахъ публики?
— Бывшiй прокуроръ Виленской Судебной Палаты…
Вскоре послc этой встрcчи съ Петерсомъ случилось мнc увидcть и самаго знаменитаго изъ руководителей Чека, Феликса Дзержинскаго. На этотъ разъ не я искалъ встрcчи съ нимъ, а онъ пожелалъ видcть меня. Я думаю, онъ просто желалъ подвергнуть меня допросу, но изъ вниманiя, что ли, ко мнc избралъ форму интимной беседы. Я упоминалъ уже о коммунистc Ш., который какъ то жаловался, что актеры «размягчаютъ сердце революционера» и признавался, что ему «скучно, Шаляпинъ, бесcдовать за чаемъ». Этотъ Ш. позже сделался начальникомъ какого то отряда армiи и какъ то попалъ въ бcду. Контроль обнаружилъ въ кассc отряда нехватку въ 15.000 рублей. Коммунистъ Ш. былъ мнc симпатиченъ – онъ былъ «славный малый», не былъ, во всякомъ случай, вульгарнымъ воромъ, и я не думаю, что онъ произвелъ окончательную растрату. Вcроятно, какая нибудь красивая актриса «размягчила ему сердце», и такъ какъ ему было «скучно за чаемъ», то онъ заимствовалъ изъ кассы деньги на нcсколько дней съ намcренiемъ ихъ пополнить. Дcйствительно, касса была имъ пополнена: взялъ, должно быть, у кого нибудь «взаймы». Но самый фактъ нехватки казенныхъ денегъ произвелъ впечатлcнiе, и дcломъ занялся самъ Дзержинскiй. Такъ какъ было замcчено мое расположенiе къ Ш., то Дзержинскiй пожелалъ меня выслушать. И вотъ, получаю я однажды приглашенiе на чашку чаю къ очень значительному лицу и тамъ нахожу Дзержинскаго.
Дзержинскiй произвелъ на меня впечатлcнiе человcка сановитаго, солиднаго, серьезнаго и убcжденнаго. Говорилъ съ мягкимъ польскимъ акцентомъ. Когда я приглядcлся къ нему, я подумалъ, что это революцiонеръ настоящей, фанатикъ революцiи, импонирующiй. Въ дcлc борьбы съ контръ-революцiей для него, очевидно, не существуетъ ни отца, ни матери, ни сына, ни св. Духа. Но въ то же время у меня не получилось отъ него впечатлcнiя простой жестокости. Онъ, повидимому, не принадлежалъ къ тcмъ отвратительнымъ партiйнымъ индивидуумамъ, которые разъ навсегда заморозили свои губы въ линiю ненависти и при каждомъ движенiи нижней челюсти скрежещутъ зубами…
Дзержинскiй держался чрезвычайно тонко. Въ первое время мнc даже не приходила въ голову мысль, что меня допрашиваютъ:
— Знаю ли Ш.? Какое впечатлcнiе онъ на меня производитъ? И т.д., и т.д. Наконецъ, я догадался, что не спроста Дзержинскiй ведетъ бесcду о Ш., и сказалъ о немъ гораздо больше хорошаго, чcмъ можно было сказать по совести. Ш. отдcлался легкой карой. Карьера его не прервалась, но, должно быть, пошла по другой линiи.
Однажды, черезъ много лcтъ, я въ отелc «Бристоль» въ Берлинc неожиданно увидcлъ моего бывшаго прiятеля…
— Ба, никакъ Ш.! — крикнулъ я ему.
69.
70.
71.
72.
Одни говорятъ, что это кровопiйцы; другiе говорятъ, что это бандиты; третьи говорятъ, что это подкупленные люди, подкупленные для того, чтобы погубить Россiю. По совести долженъ сказать, что, хотя крови пролито много, и жестокости было много, и гибелью, дcйствительно, вcяло надъ нашей родиной, – эти объясненiя большевизма кажутся мнc лубочными и чрезвычайно поверхностными. Мнc кажется, что все это проще и сложнcе, въ одно и то же время. Въ томъ соединенiи глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, какимъ является совcтскiй режимъ, я вижу нcчто подлинно-россiйское. Во всcхъ видахъ, формахъ и степеняхъ – это наше родное уродство.
Я не могу быть до такой степени слcпымъ и пристрастнымъ, чтобы не заметить, что въ самой глубокой основc большевистскаго движенiя лежало какое то стремленiе къ дcйствительному переустройству жизни на болcе справедливыхъ, какъ казалось Ленину и нcкоторымъ другимъ его сподвижникамъ, началахъ. Не простые же это были, въ концc концовъ, «воры и супостаты». Беда же была въ томъ, что наши россiйскiе строители никакъ не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человcческое зданiе по разумному человcческому плану, а непременно желали построить «башню до небесъ» – Вавилонскую башню!.. Не могли они удовлетвориться обыкновеннымъ здоровымъ и бодрымъ шагомъ, какимъ человcкъ идетъ на работу, какимъ онъ съ работы возвращается домой – они должны рвануться въ будущее семимильными шагами… «Отрcчемся отъ стараго мiра» – и вотъ, надо сейчасъ же вымести старый мiръ такъ основательно, чтобы не осталось ни корня, ни пылинки. И главное – удивительно знаютъ все наши россiйскiе умники. Они знаютъ, какъ горбатенькаго сапожника сразу превратить въ Аполлона Бельведерскаго; знаютъ, какъ научить зайца зажигать спички; знаютъ, что нужно этому зайцу для его счастья; знаютъ, что черезъ двcсти лcтъ будетъ нужно потомкамъ этого зайца для ихъ счастья. Есть такiе заумные футуристы, которые на картинахъ пишутъ какiя то сковороды со струнами, какiе то треугольники съ селезенкой и сердцемъ, а когда зритель недоумcваетъ и спрашиваетъ, что это такое? – они отвcчаютъ: «это искусство будущаго»… Точно такое же искусство будущаго творили наши россiскiе строители. Они знаютъ! И такъ непостижимо въ этомъ своемъ знанiи они увcрены, что самое малейшее несогласiе съ ихъ формулой жизни они признаютъ зловреднымъ и упрямымъ кощунствомъ, и за него жестоко караютъ.
— Г. Шаляпинъ! Вы – артистъ. Всc партiи, – какiя есть на свcтc, – должны васъ любить. Только вы можете помочь мнc въ моемъ великомъ горc.
Я поднялъ старика и разспросилъ его, въ чcмъ дcло. Его единственному сыну, проведшему войну въ качествc прапорщика запаса, угрожаетъ смертная казнь. Старикъ клялся, что сынъ его ни въ чcмъ не повиненъ, и такъ плакалъ, что у меня разрывалось сердце. Я предложилъ ему зайти ко мнc черезъ два дня и въ душc рcшилъ умолять, кого надо, о жизни арестованнаго, какъ старикъ умолялъ меня.
Къ Демьяну Бедному я пришелъ настолько взволнованный, что онъ спросилъ меня, что со мною случилось.
— Вы выглядите нездоровымъ.
И тутъ я замcтилъ знакомаго человcка, котораго я разъ видалъ въ Петербургc: это былъ Петерсъ.
— Вотъ, – говоритъ Бcдный, – Петерсъ прicхаль изъ Кiева «регулировать дcла». А я думаю, куда Петерсъ ни прicзжаетъ, тамъ дcла «иррегулируются».
Пусть онъ «регулируетъ дcла», какъ угодно, а Петерсу я на этотъ разъ очень обрадовался. Я разсказалъ имъ случай на Никитской улицc.
— Сердечно прошу Васъ, тов. Петерсъ, пересмотрите это дcло. Я глубоко вcрю этому старику.
Петерсъ обcщалъ. Черезъ два дня пришелъ ко мнc радостный, какъ бы изъ мертвыхъ воскресили, старикъ и привелъ съ собою освобожденнаго молодого человcка. Я чувствовалъ, что старикъ изъ благодарности отдалъ бы мнc свою жизнь, если бы она мнc понадобилась. Спасибо Петерсу. Много, можетъ быть, на немъ грcховъ, но этотъ праведный поступокъ я ему никогда не забуду. Молодой человcкъ оказался музыкантомъ, поступилъ въ какую то военную часть, дирижировалъ, и, вcроятно, не разъ съ того времени въ торжественныхъ случаяхъ исдолнялъ великiй «Интернацiоналъ», какъ исполняетъ, должно быть, и по сiю пору.
Кто же былъ этотъ безпомощный и беззащитный старикъ, падающiй на колcни передъ незнакомымъ ему человcкомъ на улицc на глазахъ публики?
— Бывшiй прокуроръ Виленской Судебной Палаты…
Вскоре послc этой встрcчи съ Петерсомъ случилось мнc увидcть и самаго знаменитаго изъ руководителей Чека, Феликса Дзержинскаго. На этотъ разъ не я искалъ встрcчи съ нимъ, а онъ пожелалъ видcть меня. Я думаю, онъ просто желалъ подвергнуть меня допросу, но изъ вниманiя, что ли, ко мнc избралъ форму интимной беседы. Я упоминалъ уже о коммунистc Ш., который какъ то жаловался, что актеры «размягчаютъ сердце революционера» и признавался, что ему «скучно, Шаляпинъ, бесcдовать за чаемъ». Этотъ Ш. позже сделался начальникомъ какого то отряда армiи и какъ то попалъ въ бcду. Контроль обнаружилъ въ кассc отряда нехватку въ 15.000 рублей. Коммунистъ Ш. былъ мнc симпатиченъ – онъ былъ «славный малый», не былъ, во всякомъ случай, вульгарнымъ воромъ, и я не думаю, что онъ произвелъ окончательную растрату. Вcроятно, какая нибудь красивая актриса «размягчила ему сердце», и такъ какъ ему было «скучно за чаемъ», то онъ заимствовалъ изъ кассы деньги на нcсколько дней съ намcренiемъ ихъ пополнить. Дcйствительно, касса была имъ пополнена: взялъ, должно быть, у кого нибудь «взаймы». Но самый фактъ нехватки казенныхъ денегъ произвелъ впечатлcнiе, и дcломъ занялся самъ Дзержинскiй. Такъ какъ было замcчено мое расположенiе къ Ш., то Дзержинскiй пожелалъ меня выслушать. И вотъ, получаю я однажды приглашенiе на чашку чаю къ очень значительному лицу и тамъ нахожу Дзержинскаго.
Дзержинскiй произвелъ на меня впечатлcнiе человcка сановитаго, солиднаго, серьезнаго и убcжденнаго. Говорилъ съ мягкимъ польскимъ акцентомъ. Когда я приглядcлся къ нему, я подумалъ, что это революцiонеръ настоящей, фанатикъ революцiи, импонирующiй. Въ дcлc борьбы съ контръ-революцiей для него, очевидно, не существуетъ ни отца, ни матери, ни сына, ни св. Духа. Но въ то же время у меня не получилось отъ него впечатлcнiя простой жестокости. Онъ, повидимому, не принадлежалъ къ тcмъ отвратительнымъ партiйнымъ индивидуумамъ, которые разъ навсегда заморозили свои губы въ линiю ненависти и при каждомъ движенiи нижней челюсти скрежещутъ зубами…
Дзержинскiй держался чрезвычайно тонко. Въ первое время мнc даже не приходила въ голову мысль, что меня допрашиваютъ:
— Знаю ли Ш.? Какое впечатлcнiе онъ на меня производитъ? И т.д., и т.д. Наконецъ, я догадался, что не спроста Дзержинскiй ведетъ бесcду о Ш., и сказалъ о немъ гораздо больше хорошаго, чcмъ можно было сказать по совести. Ш. отдcлался легкой карой. Карьера его не прервалась, но, должно быть, пошла по другой линiи.
Однажды, черезъ много лcтъ, я въ отелc «Бристоль» въ Берлинc неожиданно увидcлъ моего бывшаго прiятеля…
— Ба, никакъ Ш.! — крикнулъ я ему.
— Ради Бога, здcсь никакого Ш. не существуетъ, – и отошелъ.
Ш. нагнулся къ моему уху и сказалъ:
Что это значило, я не знаю до сихъ поръ.
69.
Демьянъ Бcдный считается оффицiальнымъ поэтомъ соцiалистической Россiи. Кто то выдумалъ анекдотъ, что, когда Петроградъ былъ переименованъ въ Ленинградъ, т.е., когда именемъ Ленина окрестили творенiе Петра Великаго, Демьянъ Бедный потребовалъ переименованiя произведенiй великаго русскаго поэта Пушкина въ произведенiя Демьяна Бcднаго. Остроумный анекдотъ правильно рисуетъ «роль Демьяна при большевистскомъ «Дворc». Если бы творенiя Пушкина переименовывали, то, конечно, только въ пользу этого первcйшаго любимца Кремля. Но анекдотъ едва ли правильно отражаетъ поэтическое самочувствiе Бcднаго. Помню, какъ однажды Бедный читалъ у себя какое то свое новое стихотворенiе. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно изъ стихотворенiй Пушкина. Кончивъ чтенiе, Бедный своимъ развеселымъ смcхотворнымъ голосомъ добавилъ:
— Какъ хотите, господа, а это не хуже Пушкина.
Изъ этого замcчанiя видно, правда, что Пушкинъ для Беднаго образецъ значительный, но когда поэтъ самъ умcетъ писать не хуже Пушкина, зачcмъ же ему присваивать пушкинскiя произведенiя?..
Бедный – псевдонимъ Демьяна. Псевдонимъ, долженъ я сказать, нисколько ему не идущiй ни въ какомъ смысле. Беднаго въ Демьяне очень мало, и прежде всего въ его вкусахъ и нраве. Онъ любить посидcть съ прiятелями за столомъ, хорошо покушать, выпить вина – не осуждаю, я самъ таковъ, – и поэтому носитъ на костяхъ своихъ достаточное количество твердой плоти. Въ критическiе зимнiе дни онъ разухабисто бросаетъ въ свой каминъ первосортныя березовыя дрова. А когда я, живущiй дома въ 6-ти градусахъ тепла, не безъ зависти ему говорю, чего это ты такъ расточаешь драгоцcнный матерiалъ, у тебя и безъ того жарко, мой милый поэтъ отвcчалъ:
— Люблю, весело пылаетъ.
Бcдный искренне считаетъ себя стопроцентнымъ коммунистомъ. Но по натуре это одинъ изъ тcх русскихъ, нcсколько «бекреневыхъ» людей, который въ самую серьезную и рcшительную минуту какого нибудь огромной важности дcла мальчишески будетъ придумывать способъ, какъ достать ключи отъ кремлевскаго погреба съ виномъ у злой, сухой, коммунистической бабы-яги, Стасовой…
Этотъ, несомненно, даровитый въ своемъ жанре писатель былъ мнc симпатиченъ. Я имею много основанiй быть ему признательнымъ. Не разъ пригодилась мнc его протекцiя, и не разъ меня трогала его предупредительность.
Квартира Беднаго въ Кремле являлась для правящихъ верховъ чcмъ то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то съ кcмъ нибудь встретиться.
Прicзжая въ Москву, я часто заглядывалъ къ Бедному, и это было единственное мcсто, гдc я сталкивался съ совcтскими вельможами не въ качестве просителя. Эти люди, долженъ я сказать, относились ко мнc весьма любезно и внимательно. Я уже какъ то упоминалъ, что у Беднаго я встретилъ въ первый разъ Ленина (не считая не замcченной мною встрcчи съ нимъ у Горькаго въ 1905 году). У Беднаго же я встретился съ преемникомъ Ленина, Сталинымъ. Въ политическiя беседы гостей моего прiятеля я не вмешивался и даже не очень къ нимъ прислушивался. Ихъ разговоры я мало понималъ, и они меня не интересовали. Но впечатлcнiе отъ людей я всетаки получалъ.
Когда я впервые увиделъ Сталина, я не подозревалъ, конечно, что это – будущiй правитель Россiи, «обожаемый» своимъ окруженiемъ. Но и тогда я почувствовалъ, что этотъ человcкъ въ нcкоторомъ смысле особенный. Онъ говорилъ мало, съ довольно сильнымъ кавказскимъ акцентомъ. Но все, что онъ говорилъ, звучало очень веско – можетъ быть, потому, что это было коротко.
— «Нужно, чтобъ они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чcмъ было уже говорэно много разъ»…
Изъ его неясныхъ для меня по смыслу, но энергичныхъ по тону фразъ, я выносилъ впечатлcнiе, что этотъ человcкъ шутить не будетъ. Если нужно, онъ такъ же мягко, какъ мягка его беззвучная поступь лезгина въ мягкихъ сапогахъ, и станцуетъ, и взорветъ Храмъ Христа Спасителя, почту или телеграфъ – что угодно. Въ жестc, движенiяхъ, звукc, глазахъ – это въ немъ было. Не то, что злодcй – такой онъ родился.
Вождей армiи я встрcтилъ не въ квартирc Д.Бcднаго, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мнc сказалъ, что было бы хорошо запросто съcздить къ Буденному, въ его поcздъ, стоящiй подъ Москвой на запасномъ пути Кiево-Воронежской железной дороги. Онъ мнc при этомъ намекнулъ, что поcздка можетъ доставить мнc лишнiй пудъ муки, что въ то время было огромной вcщью. Любопытно мнc было познакомиться съ человcкомъ, о которомъ такъ много говорили тогда, а тутъ еще пудъ муки!
Въ Буденномъ, знаменитомъ каваллерiйскомъ генералc, приковали мое вниманiе сосредоточенные этакiе усы, какъ будто вылитые, скованные изъ желcза, и совсcмъ простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это какъ разъ тотъ самый россiйскiй вояка, котораго не устрашаетъ ничто и никто, который, если и думаеть о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
Яркимъ контрастомъ Буденному служилъ присутствовавшiй въ вагонc Климъ Ворошиловъ, главнокомандующiй армiей: добродушный, какъ будто слепленный изъ тcста, рыхловатый. Если онъ бывшiй рабочiй, то это былъ рабочiй незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня въ его .пользу подкупило крcпкое, сердечное пожатiе руки при встрcче и затcмъ прiятное напоминанiе, что до революцiи онъ приходилъ ко мнc по порученiю рабочихъ просить моего участiя въ концертc въ пользу ихъ больничныхъ кассъ. Заявивъ себя моимъ поклонникомъ, Ворошиловъ съ улыбкой признался, что онъ также выпрашивалъ у меня контрамарки.
Я зналъ, что у Буденнаго я встрcчу еще одного военачальника, Фрунзе, про котораго мнc разсказывали, что при царскомъ режимc онъ, во время одной рабочей забастовки, гдc то въ Харьковc, съ колена разстръливалъ полицейскихъ. Этимъ Фрунзе былъ въ партiи знаменитъ. Полемизируя съ нимъ однажды по какому то военному вопросу, Троцкiй на партiйномъ съъздc иронически замcтилъ, что «военный опытъ тов. Фрунзе исчерпывается тcмъ, что онъ застрcлилъ одного полицейскаго пристава»… Я думалъ, что встрcчу человcка съ низкимъ лбомъ, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и съ узко поставленными глазами. Такъ рисовался мнc человcкъ, съ колена стрcляющiй въ городовыхъ. А встрcтилъ я въ лицc Фрунзе человcка съ мягкой русой бородкой и весьма романтическимъ лицомъ, горячо вступающаго въ споръ, но въ корнc очень добродушнаго.
Такова была «головка» армiи, которую я нашелъ въ поcздc Буденнаго.
Вагонъ II класса, превращенный въ комнату, былъ простъ, какъ жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, «собрана» водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять таки какъ за столомъ какого нибудь фельдфебеля. Какая то женщина, одcтая по деревенски, – кажется, это была супруга Буденнаго – приносила на столъ что-то такое: можетъ быть, селедку съ картошкой, а можетъ быть, курицу жареную – не помню, такъ это было все равно. И простой нашъ фельдфебельскiй пиръ начался. Пили водку, закусывали и пcли пcсни – всc вмcстc. Меня просили запевать, а затcмъ и спcть. Была спcта мною «Дубинушка», которой подпcвала вся «русская армiя». Затcмъ я пcлъ старыя русскiя пcсни: «Лучинушку», «Какъ по ельничку да по березничку», «Снcги бcлые пушисты». Меня слушали, но особенныхъ переживанiй я не замcтилъ. Это было не такъ, какъ когда то, въ ранней молодости моей, въ Баку. Я пcлъ эти самыя пcсни въ подвальномъ трактирc, и слушали меня тогда какiе то бcглые каторжники – тc подпcвали и плакали…
Особенныхъ разговоровъ при мнc военачальники не вели. Помню только, что одинъ изъ нихъ сказалъ о томъ, какъ подъ Ростовомъ стояла замерзшая конница. Красная или бcлая, я не зналъ, но помню, что мнc было эпически страшно представить себc ее передъ глазами: плечо къ плечу окаменелые солдаты на коняхъ… Какая то сcверо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назадъ, въ Саконтянскiй лcсъ къ деревянному кресту неизвcстнаго солдата съ ухарски надcтой на него пустой шапкой…
Тc же, тc же русскiе солдаты! Подъ Варшавой противъ нcмцевъ и подъ Ростовомъ противъ русскихъ – тc же…
А на другой день я получилъ нcкоторое количестве муки и сахару. «Подарокъ отъ донского казака».
— Какъ хотите, господа, а это не хуже Пушкина.
Изъ этого замcчанiя видно, правда, что Пушкинъ для Беднаго образецъ значительный, но когда поэтъ самъ умcетъ писать не хуже Пушкина, зачcмъ же ему присваивать пушкинскiя произведенiя?..
Бедный – псевдонимъ Демьяна. Псевдонимъ, долженъ я сказать, нисколько ему не идущiй ни въ какомъ смысле. Беднаго въ Демьяне очень мало, и прежде всего въ его вкусахъ и нраве. Онъ любить посидcть съ прiятелями за столомъ, хорошо покушать, выпить вина – не осуждаю, я самъ таковъ, – и поэтому носитъ на костяхъ своихъ достаточное количество твердой плоти. Въ критическiе зимнiе дни онъ разухабисто бросаетъ въ свой каминъ первосортныя березовыя дрова. А когда я, живущiй дома въ 6-ти градусахъ тепла, не безъ зависти ему говорю, чего это ты такъ расточаешь драгоцcнный матерiалъ, у тебя и безъ того жарко, мой милый поэтъ отвcчалъ:
— Люблю, весело пылаетъ.
Бcдный искренне считаетъ себя стопроцентнымъ коммунистомъ. Но по натуре это одинъ изъ тcх русскихъ, нcсколько «бекреневыхъ» людей, который въ самую серьезную и рcшительную минуту какого нибудь огромной важности дcла мальчишески будетъ придумывать способъ, какъ достать ключи отъ кремлевскаго погреба съ виномъ у злой, сухой, коммунистической бабы-яги, Стасовой…
Этотъ, несомненно, даровитый въ своемъ жанре писатель былъ мнc симпатиченъ. Я имею много основанiй быть ему признательнымъ. Не разъ пригодилась мнc его протекцiя, и не разъ меня трогала его предупредительность.
Квартира Беднаго въ Кремле являлась для правящихъ верховъ чcмъ то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то съ кcмъ нибудь встретиться.
Прicзжая въ Москву, я часто заглядывалъ къ Бедному, и это было единственное мcсто, гдc я сталкивался съ совcтскими вельможами не въ качестве просителя. Эти люди, долженъ я сказать, относились ко мнc весьма любезно и внимательно. Я уже какъ то упоминалъ, что у Беднаго я встретилъ въ первый разъ Ленина (не считая не замcченной мною встрcчи съ нимъ у Горькаго въ 1905 году). У Беднаго же я встретился съ преемникомъ Ленина, Сталинымъ. Въ политическiя беседы гостей моего прiятеля я не вмешивался и даже не очень къ нимъ прислушивался. Ихъ разговоры я мало понималъ, и они меня не интересовали. Но впечатлcнiе отъ людей я всетаки получалъ.
Когда я впервые увиделъ Сталина, я не подозревалъ, конечно, что это – будущiй правитель Россiи, «обожаемый» своимъ окруженiемъ. Но и тогда я почувствовалъ, что этотъ человcкъ въ нcкоторомъ смысле особенный. Онъ говорилъ мало, съ довольно сильнымъ кавказскимъ акцентомъ. Но все, что онъ говорилъ, звучало очень веско – можетъ быть, потому, что это было коротко.
— «Нужно, чтобъ они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чcмъ было уже говорэно много разъ»…
Изъ его неясныхъ для меня по смыслу, но энергичныхъ по тону фразъ, я выносилъ впечатлcнiе, что этотъ человcкъ шутить не будетъ. Если нужно, онъ такъ же мягко, какъ мягка его беззвучная поступь лезгина въ мягкихъ сапогахъ, и станцуетъ, и взорветъ Храмъ Христа Спасителя, почту или телеграфъ – что угодно. Въ жестc, движенiяхъ, звукc, глазахъ – это въ немъ было. Не то, что злодcй – такой онъ родился.
Вождей армiи я встрcтилъ не въ квартирc Д.Бcднаго, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мнc сказалъ, что было бы хорошо запросто съcздить къ Буденному, въ его поcздъ, стоящiй подъ Москвой на запасномъ пути Кiево-Воронежской железной дороги. Онъ мнc при этомъ намекнулъ, что поcздка можетъ доставить мнc лишнiй пудъ муки, что въ то время было огромной вcщью. Любопытно мнc было познакомиться съ человcкомъ, о которомъ такъ много говорили тогда, а тутъ еще пудъ муки!
Въ Буденномъ, знаменитомъ каваллерiйскомъ генералc, приковали мое вниманiе сосредоточенные этакiе усы, какъ будто вылитые, скованные изъ желcза, и совсcмъ простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это какъ разъ тотъ самый россiйскiй вояка, котораго не устрашаетъ ничто и никто, который, если и думаеть о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
Яркимъ контрастомъ Буденному служилъ присутствовавшiй въ вагонc Климъ Ворошиловъ, главнокомандующiй армiей: добродушный, какъ будто слепленный изъ тcста, рыхловатый. Если онъ бывшiй рабочiй, то это былъ рабочiй незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня въ его .пользу подкупило крcпкое, сердечное пожатiе руки при встрcче и затcмъ прiятное напоминанiе, что до революцiи онъ приходилъ ко мнc по порученiю рабочихъ просить моего участiя въ концертc въ пользу ихъ больничныхъ кассъ. Заявивъ себя моимъ поклонникомъ, Ворошиловъ съ улыбкой признался, что онъ также выпрашивалъ у меня контрамарки.
Я зналъ, что у Буденнаго я встрcчу еще одного военачальника, Фрунзе, про котораго мнc разсказывали, что при царскомъ режимc онъ, во время одной рабочей забастовки, гдc то въ Харьковc, съ колена разстръливалъ полицейскихъ. Этимъ Фрунзе былъ въ партiи знаменитъ. Полемизируя съ нимъ однажды по какому то военному вопросу, Троцкiй на партiйномъ съъздc иронически замcтилъ, что «военный опытъ тов. Фрунзе исчерпывается тcмъ, что онъ застрcлилъ одного полицейскаго пристава»… Я думалъ, что встрcчу человcка съ низкимъ лбомъ, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и съ узко поставленными глазами. Такъ рисовался мнc человcкъ, съ колена стрcляющiй въ городовыхъ. А встрcтилъ я въ лицc Фрунзе человcка съ мягкой русой бородкой и весьма романтическимъ лицомъ, горячо вступающаго въ споръ, но въ корнc очень добродушнаго.
Такова была «головка» армiи, которую я нашелъ въ поcздc Буденнаго.
Вагонъ II класса, превращенный въ комнату, былъ простъ, какъ жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, «собрана» водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять таки какъ за столомъ какого нибудь фельдфебеля. Какая то женщина, одcтая по деревенски, – кажется, это была супруга Буденнаго – приносила на столъ что-то такое: можетъ быть, селедку съ картошкой, а можетъ быть, курицу жареную – не помню, такъ это было все равно. И простой нашъ фельдфебельскiй пиръ начался. Пили водку, закусывали и пcли пcсни – всc вмcстc. Меня просили запевать, а затcмъ и спcть. Была спcта мною «Дубинушка», которой подпcвала вся «русская армiя». Затcмъ я пcлъ старыя русскiя пcсни: «Лучинушку», «Какъ по ельничку да по березничку», «Снcги бcлые пушисты». Меня слушали, но особенныхъ переживанiй я не замcтилъ. Это было не такъ, какъ когда то, въ ранней молодости моей, въ Баку. Я пcлъ эти самыя пcсни въ подвальномъ трактирc, и слушали меня тогда какiе то бcглые каторжники – тc подпcвали и плакали…
Особенныхъ разговоровъ при мнc военачальники не вели. Помню только, что одинъ изъ нихъ сказалъ о томъ, какъ подъ Ростовомъ стояла замерзшая конница. Красная или бcлая, я не зналъ, но помню, что мнc было эпически страшно представить себc ее передъ глазами: плечо къ плечу окаменелые солдаты на коняхъ… Какая то сcверо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назадъ, въ Саконтянскiй лcсъ къ деревянному кресту неизвcстнаго солдата съ ухарски надcтой на него пустой шапкой…
— «За отлично-усердную службу»…
Вспомнилась солдатская книжка въ крови и короткая въ ней запись:
Тc же, тc же русскiе солдаты! Подъ Варшавой противъ нcмцевъ и подъ Ростовомъ противъ русскихъ – тc же…
А на другой день я получилъ нcкоторое количестве муки и сахару. «Подарокъ отъ донского казака».
Такова жизнь…
70.
Ворошиловъ заявилъ себя моимъ «поклонникомъ». Вообще же я мало встрcчалъ такъ называемыхъ поклонниковъ моего таланта среди правителей. Можетъ быть, они и были, но я ихъ не ощущалъ. За исключенiемъ одного случая, о которомъ хочу разсказать потому, что этотъ случай раздвоилъ, мое представленiе о томъ, что такое чекистъ. Однажды мнc въ уборную принесли кcмъ то присланную корзину съ виномъ и фруктами, а потомъ пришелъ въ уборную и самъ авторъ любезнаго подношенiя. Одетый въ черную блузу, человcкъ этотъ былъ темноволосый, худой съ впалой грудью. Цвcтъ лица у него былъ и темный, и бледноватый, и зелено-землистый. Глаза-маслины были явно воспалены. А голосъ у него быль прiятный, мягкiй; въ движенiяхъ всей фигуры было нcчто добродушно-довcрчивое. Я сразу понялъ, что мой посcтитель туберкулезный. Съ нимъ была маленькая дcвочка, его дочка. Онъ нcзвалъ себя. Это былъ Бокiй, извcстный начальникъ петерcургскаго Чека, о которомъ не слышалъ ничего, что вязалось бы съ внcшностью и манерами этого человcка.
Говорятъ, что люди, хворающiе туберкулезомъ, живуть какъ бы въ атмосферc грустнаго добродушiя. Я подумалъ, что, можетъ быть, это туберкулезъ затмеваетъ фигуру чекиста. Но совсемъ откровенно долженъ сказать, что Бокiй оставил во мнc прекрасное впечатлcнiе, особенно подчеркнутое отеческой его лаской къ девочке. Я вообще люблю дcтей, и всякое проявленiе ласки къ ребенку, не только со стороны постороннихъ, но и со стороны отца, меня всегда трогаетъ чрезвычайно. Я думаю, что если чекисты держали бы при себc детей во время исполненiя ими служебныхъ обязанностей, Чека была бы не тcмъ, чcмъ он а для Россiи была…
Говорятъ, что люди, хворающiе туберкулезомъ, живуть какъ бы въ атмосферc грустнаго добродушiя. Я подумалъ, что, можетъ быть, это туберкулезъ затмеваетъ фигуру чекиста. Но совсемъ откровенно долженъ сказать, что Бокiй оставил во мнc прекрасное впечатлcнiе, особенно подчеркнутое отеческой его лаской къ девочке. Я вообще люблю дcтей, и всякое проявленiе ласки къ ребенку, не только со стороны постороннихъ, но и со стороны отца, меня всегда трогаетъ чрезвычайно. Я думаю, что если чекисты держали бы при себc детей во время исполненiя ими служебныхъ обязанностей, Чека была бы не тcмъ, чcмъ он а для Россiи была…
71.
Артистическая среда по всему строю своихъ чувствъ, навыковъ и вкусовъ принадлежала, конечно, къ тому «старому мiру», который надлежало уничтожить. Это была своеобразная интеллигенцiя съ буржуазными повадками, т.е., вдвойнc чуждая духу пролетарскаго режима. Но, какъ я уже отмcчалъ, совcтскiе люди по многимъ причинамъ мирволили театру, и потому самому заправскому коммунисту не вменялось въ грcхъ общенiе съ актерами. Правда и то, что актерскiй мiръ вообще довольно легко приспособляется къ новымъ условiямъ, къ новымъ людямъ. Можетъ быть, это оттого, что лицедcйство на сценc прiучаетъ профессiональнаго актера видcть въ самыхъ коренныхъ переворотахъ жизни только своего рода смcну декорацiй и дcйствующихъ лицъ. Вчера играли генерала, сегодня играютъ пьянаго рабочаго. Вчера играли свcтскую комедiю или мещанскую драму, а сегодня идеть трагедiя…
Какъ бы то ни было, послc большевистскаго переворота русскiй театръ оказался облcпленнымъ всякаго рода «деятелями революцiи», какъ мухами. И за нcсколькими исключенiями, это были именно мухи; слоны были слишкомъ грузны и важны, слишкомъ заняты дcломъ, чтобы развлекаться хожденiемъ по кулисамъ или посcщенiемъ актеровъ на дому. Повадились и ко мнc ходить разные партiйцы. Попадались среди нихъ, конечно, и прiятные люди, хотя бы такiе, какъ этотъ легкомысленный, но славный командиръ Ш., съ симпатичнымъ матовымъ лицомъ и умными глазами. Но это были рcдкiя исключенiя. Среди моихъ «надоcдателей» преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мнc чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя съ удивленiемъ, какъ это могло случиться, что въ моей столовой, въ которой сиживали Римскiе-Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькiе, Рахманиновы, Репины, Дальскiе, – какъ въ ней могли очутиться всc эти Куклины и Рахiя, о которыхъ мнc теперь омерзительно вспомнить. А между тcмъ, въ тогдашнихъ петербургскихъ условiяхъ, удивительно напоминавшихъ режимъ оккупацiи побежденной провинцiи развязными побcдителями, это право втираться въ интимную жизнь другихъ людей казалось естественнымъ, какъ право побcдителя-офицера на «военный постой». Къ тому же уровень жизни такъ во всcхъ рcшительно отношенiяхъ понизился, что къ неподходящимъ людямъ привыкали съ такой же покорностью, съ какой привыкали къ недоеданiю и къ потрепанному платью. Кто же тогда въ Россiи стыдился дырявыхъ сапогъ?..
Привычка не исключала, однако, внезапныхъ взрывовъ отвращенiя. Случалось, что эти господа переходили всякiя границы, и тогда тупая покорность превращалась въ крайнее бешенство.
Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли изъ нормальнаго оборота, и граждане, любящiе посидcть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сортъ эстонской водки изъ картошки. Что это была водка хорошая – остается недоказаннымъ, но мы въ это вcрили. Во всякомъ случае, моимъ «мухамъ» она очень пришлась по вкусу. И вотъ собралось у меня однажды нcсколько человcкъ. Среди нихъ находился финляндскiй коммунистъ Рахiя и русскiй коммунистъ Куклинъ, бывшiй лабазникъ, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вотъ кому-то вздумалось завести разговоръ о театрc и актерахъ.
Рахiя очень откровенно и полнымъ голосомъ заявилъ, что такихъ людей, какъ я, надо рcзать. Кто-то полюбопытствовалъ:
— Почему?
— Ни у какого человcка не должно быть никакихъ преимуществъ надъ людьми. Талантъ нарушаетъ равенство.
Замcчанiе Рахiя меня позабавило. Ишь, подумалъ я, какъ на финна дcйствуетъ эстонская водка!.. Но на бcду заораторствовалъ Куклинъ. Онъ былъ обстоятеленъ и краснорcчивъ: ничего кромc пролетарiевъ не должно существовать, а ежели существуетъ, то существовать это должно для пролетарiевъ. И каждые пять минутъ настойчиво повторялъ:
— Вотъ вы, актеришки, вотъ вы, что вы для пролетарiата сделали что нибудь али не сделали?
Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, объясняю, что мы дcлаемъ все, что можемъ, для всcхъ вообще, значитъ, и для пролетарiевъ, если они интересуются тcмъ, что мы дcлать можемъ. А онъ все свое: никто ничего не понимаетъ, а въ особенности я, Шаляпинъ.
— Ты ничего не поймать. А ты вотъ выдумай что нибудь, да для пролетарiата и представь.
— Выдумай ты, а я представлю.
— Такъ ты же актеришка, ты и выдумать долженъ. Ты ничего не понимашь… Да что ты понимашь въ пролетарiатc?
Тутъ я, забывъ мой долгъ хозяина дома быть деликатнымъ, что называется взвился штопоромъ и, позеленcвъ отъ бъшенства, тяжелымъ кулакомъ хлопнулъ по гостепрiимному столу. Заиграла во мнc царская кровь Грознаго и Бориса:
— Встать! Подобрать животъ, сукинъ сынъ! Какъ ты смеешь со мной такъ разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никакъ понять не могу? Навозъ ты этакiй, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчасъ выброшу въ окно на улицу…
Товарищи, почуявъ опасный пассажъ въ дружеской бесcдc, встали между мною и Куклинымъ. Успокоили меня, и «гости», выпивъ послcднiй стаканъ эстонской водки, разошлись по домамъ.
— Hcтъ – говорю.
— А я у васъ при постройкc дачи, значитъ, наблюдалъ.
— Ахъ, да. Кажется, вспоминаю.
— Будьте любезны, Федоръ Ивановкчъ, похлопочите мнc мcстечко какое.
— А что вы умcете дcлать?
Интересно наблюдать, потому что онъ, ничего не дcлая и ничего не понимая, только приказываетъ:
— Сенька, гляди, сучокъ-отъ какъ рубишь!
И Сенька, который уже въ десятомъ поту, долженъ до двcнадцатаго поту сучокъ-отъ рубить.
Много на Руси охотниковъ понаблюдать. И вотъ эти любители наблюдать набросились при коммунизмc на русскiй театръ. Во время революцiи большую власть надъ театромъ забрали у насъ разные проходимцы и театральныя дамы, никакого въ сущности отношенiя къ театру не имcвшiя. Обвиняли моего милаго друга Теляковскаго въ томъ, что онъ кавалеристъ, а директорствуетъ въ Императорскихъ театрахъ. Но Теляковскiй въ своей полковой конюшнc больше передумалъ о театрc, чcмъ эти проходимцы и дамы-наблюдательницы во всю свою жизнь. Но онc были коммунистки или жены коммунистовъ, и этого было достаточно для того, чтобы ихъ понятiя объ искусствc и о томъ, что нужно «народу» въ театрc – становились законами. Я все яснcе видcлъ, что никому не нужно то, что я могу дcлать, что никакого смысла въ моей работc нcтъ. По всей линiи торжествовали взгляды моего «друга» Куклина, сводившiеся къ тому, что кромc пролетарiата никто не имcетъ никакихъ основанiй существовать, и что мы, актеришки, ничего не понимаемъ. Надо-де намъ что нибудь выдумать для пролетарiата и представить… И этотъ духъ проникалъ во всc поры жизни, составлялъ самую суть совcтскаго режима въ театрахъ. Это онъ убивалъ и замораживалъ умъ, опустошалъ сердце и вселялъ въ душу отчаянiе.
Какъ бы то ни было, послc большевистскаго переворота русскiй театръ оказался облcпленнымъ всякаго рода «деятелями революцiи», какъ мухами. И за нcсколькими исключенiями, это были именно мухи; слоны были слишкомъ грузны и важны, слишкомъ заняты дcломъ, чтобы развлекаться хожденiемъ по кулисамъ или посcщенiемъ актеровъ на дому. Повадились и ко мнc ходить разные партiйцы. Попадались среди нихъ, конечно, и прiятные люди, хотя бы такiе, какъ этотъ легкомысленный, но славный командиръ Ш., съ симпатичнымъ матовымъ лицомъ и умными глазами. Но это были рcдкiя исключенiя. Среди моихъ «надоcдателей» преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мнc чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя съ удивленiемъ, какъ это могло случиться, что въ моей столовой, въ которой сиживали Римскiе-Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькiе, Рахманиновы, Репины, Дальскiе, – какъ въ ней могли очутиться всc эти Куклины и Рахiя, о которыхъ мнc теперь омерзительно вспомнить. А между тcмъ, въ тогдашнихъ петербургскихъ условiяхъ, удивительно напоминавшихъ режимъ оккупацiи побежденной провинцiи развязными побcдителями, это право втираться въ интимную жизнь другихъ людей казалось естественнымъ, какъ право побcдителя-офицера на «военный постой». Къ тому же уровень жизни такъ во всcхъ рcшительно отношенiяхъ понизился, что къ неподходящимъ людямъ привыкали съ такой же покорностью, съ какой привыкали къ недоеданiю и къ потрепанному платью. Кто же тогда въ Россiи стыдился дырявыхъ сапогъ?..
Привычка не исключала, однако, внезапныхъ взрывовъ отвращенiя. Случалось, что эти господа переходили всякiя границы, и тогда тупая покорность превращалась въ крайнее бешенство.
Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли изъ нормальнаго оборота, и граждане, любящiе посидcть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сортъ эстонской водки изъ картошки. Что это была водка хорошая – остается недоказаннымъ, но мы въ это вcрили. Во всякомъ случае, моимъ «мухамъ» она очень пришлась по вкусу. И вотъ собралось у меня однажды нcсколько человcкъ. Среди нихъ находился финляндскiй коммунистъ Рахiя и русскiй коммунистъ Куклинъ, бывшiй лабазникъ, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вотъ кому-то вздумалось завести разговоръ о театрc и актерахъ.
Рахiя очень откровенно и полнымъ голосомъ заявилъ, что такихъ людей, какъ я, надо рcзать. Кто-то полюбопытствовалъ:
— Почему?
— Ни у какого человcка не должно быть никакихъ преимуществъ надъ людьми. Талантъ нарушаетъ равенство.
Замcчанiе Рахiя меня позабавило. Ишь, подумалъ я, какъ на финна дcйствуетъ эстонская водка!.. Но на бcду заораторствовалъ Куклинъ. Онъ былъ обстоятеленъ и краснорcчивъ: ничего кромc пролетарiевъ не должно существовать, а ежели существуетъ, то существовать это должно для пролетарiевъ. И каждые пять минутъ настойчиво повторялъ:
— Вотъ вы, актеришки, вотъ вы, что вы для пролетарiата сделали что нибудь али не сделали?
Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, объясняю, что мы дcлаемъ все, что можемъ, для всcхъ вообще, значитъ, и для пролетарiевъ, если они интересуются тcмъ, что мы дcлать можемъ. А онъ все свое: никто ничего не понимаетъ, а въ особенности я, Шаляпинъ.
— Ты ничего не поймать. А ты вотъ выдумай что нибудь, да для пролетарiата и представь.
— Выдумай ты, а я представлю.
— Такъ ты же актеришка, ты и выдумать долженъ. Ты ничего не понимашь… Да что ты понимашь въ пролетарiатc?
Тутъ я, забывъ мой долгъ хозяина дома быть деликатнымъ, что называется взвился штопоромъ и, позеленcвъ отъ бъшенства, тяжелымъ кулакомъ хлопнулъ по гостепрiимному столу. Заиграла во мнc царская кровь Грознаго и Бориса:
— Встать! Подобрать животъ, сукинъ сынъ! Какъ ты смеешь со мной такъ разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никакъ понять не могу? Навозъ ты этакiй, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчасъ выброшу въ окно на улицу…
Товарищи, почуявъ опасный пассажъ въ дружеской бесcдc, встали между мною и Куклинымъ. Успокоили меня, и «гости», выпивъ послcднiй стаканъ эстонской водки, разошлись по домамъ.
— Федоръ Ивановичъ, вы меня не помните?
Нисколько не веселcе обстояли дcла въ театрc.
Какъ-то давно въ Петербургc, еще при старомъ режимc, ко мнc въ Сcверную гостинницу постучался какой-то человcкъ. Былъ онъ подстриженъ въ скобку, на выковырянномъ рябоватомъ лицc были рыженькiе усики, сапоги бутылкой. Вошелъ, повертcлъ головой направо и налcво, точно она у него была надcта на колъ, посмотрcлъ углы и, найдя икону, истово трижды перекрестился да и сказалъ:
— Hcтъ – говорю.
— А я у васъ при постройкc дачи, значитъ, наблюдалъ.
— Ахъ, да. Кажется, вспоминаю.
— Будьте любезны, Федоръ Ивановкчъ, похлопочите мнc мcстечко какое.
— А что вы умcете дcлать?
— Какъ что могу дcлать? Наблюдать.
Нечаянный собесcдникъ удивился:
Интересно наблюдать, потому что онъ, ничего не дcлая и ничего не понимая, только приказываетъ:
— Сенька, гляди, сучокъ-отъ какъ рубишь!
И Сенька, который уже въ десятомъ поту, долженъ до двcнадцатаго поту сучокъ-отъ рубить.
Много на Руси охотниковъ понаблюдать. И вотъ эти любители наблюдать набросились при коммунизмc на русскiй театръ. Во время революцiи большую власть надъ театромъ забрали у насъ разные проходимцы и театральныя дамы, никакого въ сущности отношенiя къ театру не имcвшiя. Обвиняли моего милаго друга Теляковскаго въ томъ, что онъ кавалеристъ, а директорствуетъ въ Императорскихъ театрахъ. Но Теляковскiй въ своей полковой конюшнc больше передумалъ о театрc, чcмъ эти проходимцы и дамы-наблюдательницы во всю свою жизнь. Но онc были коммунистки или жены коммунистовъ, и этого было достаточно для того, чтобы ихъ понятiя объ искусствc и о томъ, что нужно «народу» въ театрc – становились законами. Я все яснcе видcлъ, что никому не нужно то, что я могу дcлать, что никакого смысла въ моей работc нcтъ. По всей линiи торжествовали взгляды моего «друга» Куклина, сводившiеся къ тому, что кромc пролетарiата никто не имcетъ никакихъ основанiй существовать, и что мы, актеришки, ничего не понимаемъ. Надо-де намъ что нибудь выдумать для пролетарiата и представить… И этотъ духъ проникалъ во всc поры жизни, составлялъ самую суть совcтскаго режима въ театрахъ. Это онъ убивалъ и замораживалъ умъ, опустошалъ сердце и вселялъ въ душу отчаянiе.
72.
Кто же они, сей духъ породившiе?
Одни говорятъ, что это кровопiйцы; другiе говорятъ, что это бандиты; третьи говорятъ, что это подкупленные люди, подкупленные для того, чтобы погубить Россiю. По совести долженъ сказать, что, хотя крови пролито много, и жестокости было много, и гибелью, дcйствительно, вcяло надъ нашей родиной, – эти объясненiя большевизма кажутся мнc лубочными и чрезвычайно поверхностными. Мнc кажется, что все это проще и сложнcе, въ одно и то же время. Въ томъ соединенiи глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, какимъ является совcтскiй режимъ, я вижу нcчто подлинно-россiйское. Во всcхъ видахъ, формахъ и степеняхъ – это наше родное уродство.
Я не могу быть до такой степени слcпымъ и пристрастнымъ, чтобы не заметить, что въ самой глубокой основc большевистскаго движенiя лежало какое то стремленiе къ дcйствительному переустройству жизни на болcе справедливыхъ, какъ казалось Ленину и нcкоторымъ другимъ его сподвижникамъ, началахъ. Не простые же это были, въ концc концовъ, «воры и супостаты». Беда же была въ томъ, что наши россiйскiе строители никакъ не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человcческое зданiе по разумному человcческому плану, а непременно желали построить «башню до небесъ» – Вавилонскую башню!.. Не могли они удовлетвориться обыкновеннымъ здоровымъ и бодрымъ шагомъ, какимъ человcкъ идетъ на работу, какимъ онъ съ работы возвращается домой – они должны рвануться въ будущее семимильными шагами… «Отрcчемся отъ стараго мiра» – и вотъ, надо сейчасъ же вымести старый мiръ такъ основательно, чтобы не осталось ни корня, ни пылинки. И главное – удивительно знаютъ все наши россiйскiе умники. Они знаютъ, какъ горбатенькаго сапожника сразу превратить въ Аполлона Бельведерскаго; знаютъ, какъ научить зайца зажигать спички; знаютъ, что нужно этому зайцу для его счастья; знаютъ, что черезъ двcсти лcтъ будетъ нужно потомкамъ этого зайца для ихъ счастья. Есть такiе заумные футуристы, которые на картинахъ пишутъ какiя то сковороды со струнами, какiе то треугольники съ селезенкой и сердцемъ, а когда зритель недоумcваетъ и спрашиваетъ, что это такое? – они отвcчаютъ: «это искусство будущаго»… Точно такое же искусство будущаго творили наши россiскiе строители. Они знаютъ! И такъ непостижимо въ этомъ своемъ знанiи они увcрены, что самое малейшее несогласiе съ ихъ формулой жизни они признаютъ зловреднымъ и упрямымъ кощунствомъ, и за него жестоко караютъ.