Страница:
Утром наш небольшой кремлевский десант погрузился в военный вертолет и мы отправились из "Северного" в Моздок. Перед отлетом сфотографировались на память с новыми знакомыми. Давешний дневальный тоже попал в кадр.
...Через несколько недель после указа об окончании войны начался очередной штурм Грозного. 205-ю бросили в бой.1 Позвонил в штаб бригады знакомому офицеру, справился о потерях. Вздохнув, он сказал, что работы у похоронных команд было достаточно. Я назвал несколько имен. "Погибли", сказал офицер. Не вернулся назад и маленький солдат, похожий на лисицу...
"Неувязочка вышла", - любит говорить наш президент.
ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ ВОЛОДИ
Всего вдоволь в Кремле, а штопора хорошего не найти. Не бежать же позориться в подвальный буфет, если стол уже накрыт и Костиков, пресс-секретарь, ходит над душой, потирая руки в предвкушении удовольствия.
Я выскочил в коридор поклянчить у ближайших соседей и столкнулся с незнакомым молодым человеком: открытое лицо комсомольского лидера, светлая улыбка - вылитый Васек Трубачев, только повзрослевший. Увидев, что я чем-то озабочен, предложил свои услуги. Понимающе кивнув, исчез за потайной с шифром дверью в глубине коридора, и через мгновение я держал в руках увесистую железяку.
- Зайду за ним вечером, смотри не потеряй, - улыбнулся новый знакомый и представился: - Сергей Восьмеркин.
Штопор был обыкновенным, с полированной от частого употребления стальной ручкой. Но странно - на нем имелся инвентарный номер, как на музейном экспонате.
К концу рабочего дня, когда Костиков провозгласил последний тост (за чей-то несравненный бюст! - выпили уже порядочно), Сергей постучался в пресс-службу.
- Знаешь, что за вещица? - спросил он хитро, бережно пряча штопор в карман. - Сам Владимир Ильич бутылки им откупоривал! Так-то. Поздравляю. Приобщился к истории... Дверь напротив, между прочим, вход в музей-квартиру Ленина. Я заместитель директора и всегда рад гостям...
* * *
И как-то так случилось, что едва ли не каждый день я начал бывать "за маленькой потайной дверью в стене". Дорогой читатель! То были счастливые времена. Стоял 92-й год. Еще приятно было просыпаться по утрам, шагать по вымытой Ильинке к Спасской башне, снова и снова встречать в кремлевских коридорах героев недавних событий, вглядываться в лица отважных Коржакова и Руцкого, мудрого Хасбулатова, юного властителя дум Станкевича... Вот написал - и пакостно сделалось. "Что ж это я вру?" - в сердцах восклицал Хлестаков. Никуда я не вглядывался. Просто было краткое, как бабье лето, согласие, взаимная приязнь. Так молодожены, прожив годок-другой, ещё полны страсти и благодарности друг другу, но вот наметилась тучка на горизонте, все чаще звучат упреки. И до пьяных истерик с мордобоем уже рукой подать...
Я вовсе не питал высоких чувств и к вождю. Просто в музее, в отличие от казенных коридоров (до ремонта ещё четыре года) было непривычно тихо, прохладно, улыбчивый Сережа к приходу соседей всегда заваривал ароматный чай. И самое главное - здесь жила ушедшая история. Никогда бы не пришел сюда на экскурсию. Но вот так, запросто, в предбаннике знаменитого зала заседаний Политбюро пропустить с хорошим человеком по рюмочке - приятно.
Чего этот зал только не видел! Здесь, за длинным дубовым столом, на вытертом сановными рукавами сукне, был подписан пакт Молотова-Риббентропа, здесь после смерти Сталина арестовывали Берию. Сережа показал стул, на котором сидел Лаврентий Павлович в момент ареста. Я с опаской опустился на краешек. Стул оказался продавленным. Прямо за залом заседаний - рабочий кабинет Ильича. Закуток с телефоническими аппаратами. Отсюда недремлющий вождь руководил операциями на фронтах гражданской. На стене - старая потрескавшаяся карта боевых действий, вся в красных кружочках и стрелках. Секретная. Ее гостям обычно не показывали - в учебниках истории КПСС действия красных выглядели посолиднее. На этом официальная часть заканчивалась, далее следовала собственно жилая квартира.
Убогое, надо сказать, зрелище. И зловещее. Обиталище старых дев. Не верится, что глава государства жил в такой обстановке. Дело не в скромности, а в пошлости. Смешение всевозможных стилей - видно, натаскали шкафы и кровати откуда придется. Партийный псевдоскромный стиль, нарочитое пренебрежение благополучием. (Вот, оказывается, где зарождался тлетворный дух будущих советских коммуналок! Сталинские высотки, хрущевские пятиэтажки, ленинские коммуналки. Вот, он, родоначальник! - осенило меня. Известные по живописным полотнам чехлы на диванах. Рассчитывали три жизни на них просидеть? На зеркале пустые флакончики из-под духов - интересно, какие запахи предпочитала Надежда Константиновна? Дешевые безделушки. Тоска.
Личная библиотека Владимира Ильича - сотни томов с его пометками. Уникальные фолианты. Неудивительно, что Восьмеркин, имея доступ к такому богатству, быстро, будучи ещё молодым, стал доктором исторических наук и автором нескольких книг об окружении основателя государства.
А вот и кухня. Соль в солонке томится в шкафу с незапамятных времен. Давешний штопор. Посуда, как и мебель, - разномастная. Обычные тарелки и дорогие - с клеймом отеля "Метрополь". Личная чашка вождя. До переезда в Кремль Ленин жил в гостинице. Посуду, видимо, чтобы не покупать новую, решили прихватить с собой. Спальня. Аккуратно застеленное ложе вершителя судеб - скромная студенческая коечка. Несколько смен белья. Все готово ко второму пришествию...
Жутковато, незримые образы эпохи вырождения витают в пыльном воздухе квартиры, зато это - настоящее, не подделка. Может, потому и тянет сюда? Здесь наши вожди варганили войну и мир, отсюда, через Спасские ворота, выехало наружу и покатилось Красное Колесо. Убиенные юнкера 17-го года, расстрелянная во дворе Кремля и тут же сожженная в железной бочке слепая Фанни Каплан... Не стоит продолжать. В 92-м году, правда, казалось, что все пойдет по-новому...
* * *
Но новое - не значит лучшее. Никогда раньше по Кремлю не таскали пьяных мужиков, а теперь вовсю носят. Одного руководителя подразделения охрана ежедневно на руках, бережно, как раненого, спускает на лифте в автомобиль.
Начальник Восьмеркина - Шеф, директор музея-квартиры, пожилой благообразный человек, кривится, когда видит новые порядки Кремля. Он хорошо помнит сталинские времена. Один из закрытых циркуляров запрещал чиновникам передвигаться по территории Кремля быстрее пяти километров в час. За нарушение могли открыть огонь. Другой документ гласил: если по коридору идет сам Генсек, любой охранник - будь то офицер или рядовой имеет право "очистить" дорогу перед вождем. Как очистить? Невзирая на занимаемый пост (вплоть до членов Политбюро!), заталкивать нежданных встречных в первый попавшийся кабинет или прижимать лицом к стенке, пока Коба не пройдет мимо. Чем не лагерь? Все, господа, зарождалось в этих стенах. Альма-матерь!
Много позже, уже в брежневские времена, вспоминает Шеф, начались послабления. В коридорах, наконец, появились привлекательные женщины (Сталин, заботясь о моральном облике чиновников, тайно повелел красавиц - и вообще длинноногих - на работу не брать! И отдавать предпочтение дамам в строгих блузках - "а ля Наденька Крупская"). Водочка появилась. Не в таких масштабах, как сейчас, конечно. Но все же.
Однажды один из секретарей приемной Леонида Ильича, от которого недавно ушла жена, решил с горя выпить на рабочем месте. Генсек редко беспокоил подчиненных. К тому же суббота, Леонид Ильич собирался в Завидово. Подавальщица принесла в корзинке, покрытой белоснежной скатеркой, бутылку водки и бутерброды. Незаметно для себя секретарь уговорил пол-литра, и когда жизнь, как в анекдоте, начала налаживаться, он решил полчасика вздремнуть. Но прошли полчаса, а потом и час, и два, и три. Он спал. Наконец Брежнев собрался в дорогу, снял трубку прямой связи. Тишина. Долго, недоумевая, вслушивался он в гудки, а секретарю, видно, приснился плохой сон, назойливый звонок обозлил его. Забыв, кто он, где находится, бывалый офицер снял во сне эту проклятую трубку и рявкнул:
- Пошел ты на х...!
Леонид Ильич несказанно удивился. Расстроился. Что бы это могло значить? Может, ослышался? Затем набрал номер верного Суслова.
- Миша, меня тут на х... послали. Кто? Не знаю. Трубка сказала. Ты разберись, пожалуйста. Как же так? За что?
Брежнев был человеком незлобивым. Когда ему доложили результаты расследования, усмехнулся, махнул рукой. Махнул в сторону юго-запада столицы. Туда, в одно из подмосковных хозяйств управления делами, и отправили секретаря-дебошира - ухаживать за свиньями...
* * *
Последняя страница истории музея-квартиры Ленина печальна. Это одна из маленьких кремлевских трагедий. Ельцин, наш белый орел, долго кружил над музеем, думая, как бы его без шума прикрыть. Ничего не надумал. И тут, как по заказу, подоспел давно лелеемый ремонт Первого корпуса. Не ремонт тотальная перестройка на сумму более полумиллиарда долларов. Утлый музей потонул в водовороте строительных фантазий нового хозяина Кремля. (А ведь ни у кого из предыдущих руководителей не поднялась на него рука!) Восьмеркину и Шефу было приказано в сжатые сроки собрать ленинские манатки, а заодно и свои собственные, и отправляться в Горки. Расстроенные до слез музейные работники (а заодно с ними и вся пресс-служба) начали упаковывать обитые железом ящики.
В Первом корпусе тем временем выкорчевывали и выбрасывали на улицу дорогой дубовый паркет, отвинчивали на память старинные дверные ручки. По всему двору валялись массивные кабели от секретной кремлевской телефонии. В одно прекрасное утро обнаружилось, что какие-то местные "копперфильды" накануне ночью сперли сто метров (!) бесценного (с внушительными вкраплениями драгметаллов) медного кабеля. И незаметно вывезли с территории Кремля. Каким образом - до сих пор остается загадкой. Словом, жизнь кипела.
И никто в разрушительной эйфории не обратил внимания, как от одного из подъездов Первого корпуса отъехал обычный крытый грузовик, навсегда увозя с собой воспоминание о "кремлевском мечтателе". На месте его бывшей квартиры теперь планировался просмотровый зал для Ельцина.
Вскоре мы узнали, что Сереже предложили место в пресс-службе Главного управления охраны - того самого органа, который по приказу президента и изгонял музей. Жизнь продолжалась, и молодой ученый не долго думая согласился.
- Жалко уходить из Кремля, я вырос здесь, - грустно говорил мне Восьмеркин пару месяцев спустя. - Мы сделали все, что могли. А у меня планы, работа в архиве. Семья, сам понимаешь... К тому же Борис Николаевич, - добавил он потише, - не первый, кто предал Ильича...
И зловещим шепотом Сергей рассказал мне страшную тайну о том, как во время войны, желая помочь Красной Армии, родственники Ленина отдали государству на переплавку не собственные драгоценности (часть из них, кстати, хранилась в музее-квартире), а золотую медаль Володи Ульянова, полученную им в симбирской гимназии...1
АВТОРИТЕТ
История о том, как сын личного референта Сталина стал одним из уважаемых людей в криминальном мире
А из нашего окна площадь Красная видна,
А из нашего окошка - только спецтюрьмы немножко...
Кремлевская считалка
ПРОЩАНИЕ
Многие в скорбной толпе, пришедшей морозным январским днем 1924 года в Дом союзов проводить в последний путь вождя мирового пролетариата, обратили внимание на высокого статного мужчину в военном френче, который стоял рядом с гробом и держал за руку мальчишку лет семи, аккуратно причесанного, в нарядном тулупчике. Оба плакали. Еще бросалось в глаза то, что они совсем не походили друг на друга: мужчина был кавказцем, а мальчик по-славянски курнос, голубоглаз, густая копна русых волос.
С замирающим сердцем ребенок наблюдал картину, запомнившуюся ему на всю жизнь: от толпы отделился военный на костылях, судя по наградам участник гражданской войны, отцепил одеревеневшими пальцами с гимнастерки орден Красного Знамени и передал караулу. "Вождю!" - строго сказал инвалид. Орден торжественно положили на грудь Ильича. Ребенок ещё сильнее сжал руку своего спутника.
Мужчину-кавказца звали Искандер Алиев. В новой московской номенклатуре он занимал солидное положение: недавний выходец из Тбилиси, друг и сподвижник Серго Орджоникидзе, он быстро сделал карьеру секретаря центрального, престижного Хамовнического райкома партии. Красный профессор. А в скором времени - и личный референт самого генсека, боготворимого им Кобы. Еще до переезда в столицу женился на прекрасной женщине, матери мальчика, с которым пришел сюда сегодня и которого называл сыном.
Родного отца Толя, или, по-маминому, Тосик, никогда не видел. Зато запомнил дедушку-поляка, бывшего белогвардейского полковника, деникинца, сумевшего после гражданской войны уйти от пролетарского возмездия и осесть в далеком Тбилиси под видом тишайшего смотрителя городской больницы. Здесь же была и их казенная квартира. Запомнил клумбы у входа в больницу гордость деда и шедевр цветоводческого искусства. На одной из них искусной рукой садовника был изображен дед с длинной бородой, мама сказала - это великий русский писатель Лев Толстой. На двух других - Маркс и Ленин. Их Тосик уже видел, живописные полотна висели на первом этаже больницы.
Похоже, хитрый старик решил сделать "книксен" новой власти. Вот вам, байстрюки, зеркало русской революции и её отражение - теоретик и практик нынешнего "разгульного праздничка". Во всяком случае, партийцы, проходящие курс лечения, одобрительно кивали.
И вскоре переезд в Москву, в Трубниковский переулок, где располагался знаменитый 20-й дом ВЦИКа. Прощайте клумбы! Тосик стоит с отчимом перед мертвым Лениным. (А ведь Алиев обещал, что он увидит в столице живого вождя!) Эта первая в жизни потеря и страшная траурная мелодия ещё не один день будут гнездиться в его душе...
"В ЛАЙКОВОЙ ПЕРЧАТКЕ..."
Долговечно ли детское горе? Вскоре появились приятели - арбатские мальчишки, близнецы Олег и Костя Балины. Вместе шаландались по подворотням, вынюхивали в пестром арбатском мирке где что плохо лежит. Тосик только внешне походил на ангела, парящего над Мадонной Рафаэля. Он артистично отвлекал торговцев, а братья тем временем отправляли за пазуху все, что попадалось под руку, - леденцы, бублики, кремневые зажигалки, соль.
Ничего ему было не нужно, семья жила обеспеченно. Однако дома Тосиком занимались мало - мама к этому времени тяжело заболела, отчим неотлучно находился в Кремле. Референт Сталина! Алиев даже не подозревал, какого рода талант открылся в "милом мальчике". Он сердечно относился к пасынку и приносил из кремлевского буфета бутерброды с красной икрой и диковинной, розовой, как собачий язык, докторской колбасой. Иногда, очень редко, рассказывал о вожде, о его удивительной памяти. "Вызовет, бывало, и скажет: "Найдите мне, товарищ Алиев, в 10-м томе Ленина на 30-й странице такой-то абзац". Иду, открываю, все точно, слово в слово!"
Тосик, как поется в песне, Сталина не видел, но любил не менее горячо, чем отчим. Его тогда все любили.
Вскоре до Алиева дошли слухи о похождениях пасынка, а однажды домой явился милиционер в фуражке с белой тульей и, смущенно покашливая в кулак, доложил, что всю компанию только что замели в отделение милиции.
Референт Сталина был человеком добрым и лишь горько усмехнулся: "Я во всем виноват. Пацан совсем один. Няньку надо было, что ли, нанять? Ну да что-нибудь придумаем..."
Наутро отцовская машина везла Тосика на автомобильный завод АМО, к самому директору Лихачеву. Недавно при заводе открыли школу, сегодня бы сказали - элитарную, где будут готовить конструкторов и испытателей - наших будущих социалистических Фордов и Даймлеров. В кармане покоилась записка от Орджоникидзе. Накануне Серго приходил к ним домой, пили чай с ореховым вареньем. Он-то и надоумил Алиева пристроить мальчишку на АМО. Написал ни листке несколько слов: "Товарищ Лихачев! Зачислите, пожалуйста, в вашу школу подателя сей записки - сына нашего дорогого товарища Алиева. Серго".
И вот он в кабинете директора. Все быстро сладилось. Лихачев потрепал мальчишку по голове, позвонил куда-то и с шутливой серьезностью доложил, что распоряжение наркома выполнено. Затем пошел провожать до приемной. И тут Тосик заметил эти проклятые перчатки. Они соблазнительно торчали из кармана лихачевского пальто и были несказанно хороши: желтые, нежной кожи, заграничные, красиво простроченные. Он уже давно - с тех пор как услыхал от отчима есенинские строки о смуглой руке в лайковой перчатке - страстно мечтал о таких же. Лихачев даже не заметил, как ясноглазый воришка на ходу ловко сунул их в карман.
Домой он возвращался с трофеем, гордый первым серьезным почином.
Но Лихачев почему-то расценил его артистический дар иначе. Со школой, ещё не виденной, пришлось распрощаться. И даже бежать от позора - Алиев решил спрятать неблагодарного пасынка в Тбилиси, под строгим присмотром дальних родственников...
АХМЕДКА
Прошло несколько лет. Он не стал пропащим. В школе, на удивление отчима, махнувшего было на него рукой, прилично учился, особенно преуспел в английском и точных науках. Участвовал в самодеятельности, в любой компании был желанным гостем, острым на язык, но снисходительным. Щедрым был гостинцы, присылаемые из Москвы Алиевым, раздавал приятелям, отпущенные же на пропитание деньги тратил, как и всякий порядочный мужчина, на угощение дамам - водил одноклассниц в кафе-мороженое. Многие девочки были от него без ума: голубоглазый красавец и весельчак. Завел шикарных друзей - детей дипломатов, работавших в Тбилиси. Особенно полюбил Ахмеда Фендеренского, сына иранского консула, одноклассника, такого же бедового, как и он сам. Они почти не расставались. Кто ещё из тбилисских школьников мог с такой помпой, как эта парочка, с цветами и шоколадными конфетами катать девчонок на извозчике по центральной улице?
Вместе с Ахмедом, Ахмедкой, ходили и на более серьезные дела. Страсть к опасным приключениям, воровской азарт вовсе не угасли в нем. Тосик лишь повзрослел, набрался ума, ранней житейской мудрости в этом разноязыком, лукавом и вечном городе.
...Раз в месяц посольские люди вывешивали в своих служебных дворах ковры - на просушку и чистку. Ковры богатые, ручной работы, с расписными райскими птицами. Тосик и Ахмедка с первыми лучами солнца подлетали на пролетке, бесшумно снимали их с изгородей. Затем переодевались, меняли как могли внешность и катили на базар - ковры шли нарасхват.
Еще удалось несколько раз при помощи острого перочинного ножичка срезать пару кошельков - у турецкого и французского дипломатов. Лиры и франки были тут же на барахолке обменяны на угощение одноклассникам. Лишь однажды его поймали за руку - в трамвае. Но милиционер никогда, видно, ещё не встречал таких рассудительных мальчиков, да ещё при красном галстуке. Он отпустил Тосика, но для очистки совести все же позвонил в школу. Пионервожатая (она ещё раз появится в этих заметках) на месяц сняла с него галстук. Женское сердце! - она давно почувствовала, что этот рано повзрослевший мальчик далеко не прост...
И, наконец, начинающий гангстер и прилежный ученик, не пропустивший ни одного урока физики, придумал вот что. "Топить", растворять в азотной кислоте украденные вместе с Ахмедкой на складе одного из заводов серебряные детали, чтобы добиться нужной 84-й пробы. Такое азотнокислое серебро хорошо покупали в торгсине. Пару слитков удалось загнать. Но дальняя мечта была дерзкая - чеканить американские доллары. Однако вскоре Ахмедкиного отца вернули в Тегеран, а сам Тосик побоялся в одиночку начинать хлопотное дело. К тому же раскрылась недостача серебра на заводе, милиция искала похитителей, и Тосик решил до поры до времени отложить свои искания в области предпринимательства...
Ахмедку он увидит лишь четверть века спустя. И где? В Большом театре, в ложе почетных гостей. Алиев, недавно освободившийся из лагеря, с галерки рассматривал в бинокль московский бомонд и вдруг случайно узрел старого подельника. Потом спросил у вахтера, что за гости сегодня были в театре. "Министр иностранных дел Ирана, как говорят, любимец самого шаха Пехлеви Ахмед Фендеренский!" Тосик присвистнул. Вот так карьера!
А как она сложилась у Тосика? Скверно сложилась, чего уж скрывать. Ведь "черт догадал" родиться в России, а не в сказочном, как узорчатый ковер, Иране...
СЫН ВРАГА НАРОДА
В 1937-м Толя уже заканчивал второй курс Тбилисского железнодорожного института. Деканом факультета был отец будущего великого театрального режиссера Товстоногова. Сам же Георгий учился на одном курсе с Тосиком. И не только учился, но ещё и руководил театральной студией, где "криминальный талант" демонстрировал и явные актерские способности. Георгий поставил сатирическую пьесу "Чужой ребенок", где Тосик играл зубного врача Сенечку Перепелкина. Товстоногов был в восторге. Вон как жизнь сложилась! Избери он тогда театральную карьеру, глядишь, в БДТ бы попал, стал серьезным артистом. Внешность подходящая. Хотя 37-й все перечеркнул, как тут угадаешь...
Старшего Алиева арестовали в том же проклятом году. Спустя несколько дней расстреляли. Затем умерла мама. Тосик остался сиротой. Вскоре пришли и за ним. Особое совещание приговорило к восьми годам лагерей как члена семьи врага народа.
И вот он в лагерном бушлате, ушанке, ещё ясноглазый, на вокзале города Котласа. Запомнился, однако, не вокзал, не вагон, где везли как лошадей, стоя. Запомнился царский двуглавый орел на фасаде здания. Совсем тоскливо стало Тосику. Это ведь в какую дыру завезли, если орлов до сих пор никто не скинул! Да ведь отсюда не выбраться! И уж совсем перехватило дух, когда он заметил в угрюмой серой колонне, окруженной автоматчиками с овчарками, своего декана Товстоногова...
ОСЕННЯЯ СОНАТА
Анатолию Александровичу Алиеву, Тосику, недавно исполнилось восемьдесят два. Один из старейших, уважаемых авторитетов криминального мира бывшего Союза, а теперь - и новой России. С начала 60-х, с тех пор как обосновался с женой Люсей в Москве, в старинном доме в самом центре Москвы, на Мясницкой улице, рядом со знаменитым ВХУТЕМАСом, он не знает отбоя от посетителей. Кто они? Люди самых разных профессий, в основном, конечно, из криминального мира - бывали здесь и "парижанин" Тайваньчик, и покойный ныне Сильвестр. Много предпринимателей, коммерсантов, в старые времена подпольных швейников и парфюмеров. Тосик, кстати, один из первых в стране цеховиков. И ещё недавние зеки - за советом, как обустраивать жизнь на воле. Этих, с запавшими бесцветными глазами, стриженых, Алиев всегда выделял особо. Не хотелось, чтобы жизнь у них, как у него когда-то, шла под откос, по вшивым пересылкам. Учил премудростям, которые самому мало пригодились: советская власть и предпринимательство - трудное, нежелательное соседство. Вообще вся его жизнь - попытка соединить несоединимое.
Учил выходить из запутанных ситуаций без крови. Разбирал многочисленные споры между группировками. А потом - инсульт. На дворе, наконец, новая эпоха, а ты уже ничего не можешь. Между тем птенцы Тосика, который дал им когда-то "путевку в жизнь", его последователи - сегодня уважаемые люди, разлетелись по всей стране, по миру, известные коммерсанты, финансисты... Заглядывают артисты, певцы и художники. Вот вчера Азиза навестила, Табаков заходит, а когда-то отбоя не было от Лимонова - он Тосику даже несколько восторженных строк посвятил в своем "Эдичке" - какой он щедрый, влиятельный, богатый. Теперь у писателя другие знакомства. Тосик небрежно машет рукой. И снова наш разговор возвращается к главному в его удивительной жизни - к 20 годам лагерей, где назло всему он выжил, сохранил здоровье, предпринимательскую жилку, незлобивое сердце. И стал победителем. Авторитетом. И вовсе не в том смысле, который мы вкладываем в это слово сегодня.
- Самое обидное вот что, - говорит Анатолий Александрович, элегантный седой старик в модных клетчатых брюках и белой сорочке. - Жизнь пролетела-сгорела между двумя орлами... Царскими, двуглавыми. Первого я увидел на вокзале в Котласе, куда пригнали наш этап. Второй - появился недавно, на новых лозунгах и документах. Их разделяют - трудно поверить шестьдесят лет, целая жизнь! На что годы угроблены? Из первого лагеря я бежал спустя два года, подделал пропуск на выход. Времена тогда ещё в наших лагерях были более-менее либеральными. К тому же сын врага народа - мелкая сошка. Ни погони не было, ни овчарок. Кое-как добрался до Печоры, удалось забраться на катер, что шел в Нарьян-Мар. Разговорился с мужиком в форме, наврал, что приезжал к отцу на свидание. И он мне представился: зам начальника колонии - Севжелдорлага. Я язык проглотил. А он говорит: "Вот, вырастил сына, везу в столицу, в институт поступать, математический". Я в математике хорошо разбирался. Давайте, говорю, поднатаскаю сынка вашего, аспирант как-никак в недавнем прошлом. Обрадовался он, до Нарьян-Мара, а потом и до самого Архангельска неотлучно находился при нас, шоколадом потчевал. Через все кордоны я проскочил, да ещё и честь отдавали, завидев малиновые околыши моего попутчика и благодетеля...
Но два года, предшествовавшие побегу, сделали из юноши взрослого мужика. На допросах били - хотели выяснить, о чем Алиев говорил с Орджоникидзе. Что он мог сказать? Он был тогда ребенком. К тому же оба давно покойники. Однажды у него появился новый сосед по нарам. Увидел - и не поверил своим глазам: родной брат Серго - Папулия Орджоникидзе. Его вскоре после самоубийства наркома расстреляли.
...Через несколько недель после указа об окончании войны начался очередной штурм Грозного. 205-ю бросили в бой.1 Позвонил в штаб бригады знакомому офицеру, справился о потерях. Вздохнув, он сказал, что работы у похоронных команд было достаточно. Я назвал несколько имен. "Погибли", сказал офицер. Не вернулся назад и маленький солдат, похожий на лисицу...
"Неувязочка вышла", - любит говорить наш президент.
ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ ВОЛОДИ
Всего вдоволь в Кремле, а штопора хорошего не найти. Не бежать же позориться в подвальный буфет, если стол уже накрыт и Костиков, пресс-секретарь, ходит над душой, потирая руки в предвкушении удовольствия.
Я выскочил в коридор поклянчить у ближайших соседей и столкнулся с незнакомым молодым человеком: открытое лицо комсомольского лидера, светлая улыбка - вылитый Васек Трубачев, только повзрослевший. Увидев, что я чем-то озабочен, предложил свои услуги. Понимающе кивнув, исчез за потайной с шифром дверью в глубине коридора, и через мгновение я держал в руках увесистую железяку.
- Зайду за ним вечером, смотри не потеряй, - улыбнулся новый знакомый и представился: - Сергей Восьмеркин.
Штопор был обыкновенным, с полированной от частого употребления стальной ручкой. Но странно - на нем имелся инвентарный номер, как на музейном экспонате.
К концу рабочего дня, когда Костиков провозгласил последний тост (за чей-то несравненный бюст! - выпили уже порядочно), Сергей постучался в пресс-службу.
- Знаешь, что за вещица? - спросил он хитро, бережно пряча штопор в карман. - Сам Владимир Ильич бутылки им откупоривал! Так-то. Поздравляю. Приобщился к истории... Дверь напротив, между прочим, вход в музей-квартиру Ленина. Я заместитель директора и всегда рад гостям...
* * *
И как-то так случилось, что едва ли не каждый день я начал бывать "за маленькой потайной дверью в стене". Дорогой читатель! То были счастливые времена. Стоял 92-й год. Еще приятно было просыпаться по утрам, шагать по вымытой Ильинке к Спасской башне, снова и снова встречать в кремлевских коридорах героев недавних событий, вглядываться в лица отважных Коржакова и Руцкого, мудрого Хасбулатова, юного властителя дум Станкевича... Вот написал - и пакостно сделалось. "Что ж это я вру?" - в сердцах восклицал Хлестаков. Никуда я не вглядывался. Просто было краткое, как бабье лето, согласие, взаимная приязнь. Так молодожены, прожив годок-другой, ещё полны страсти и благодарности друг другу, но вот наметилась тучка на горизонте, все чаще звучат упреки. И до пьяных истерик с мордобоем уже рукой подать...
Я вовсе не питал высоких чувств и к вождю. Просто в музее, в отличие от казенных коридоров (до ремонта ещё четыре года) было непривычно тихо, прохладно, улыбчивый Сережа к приходу соседей всегда заваривал ароматный чай. И самое главное - здесь жила ушедшая история. Никогда бы не пришел сюда на экскурсию. Но вот так, запросто, в предбаннике знаменитого зала заседаний Политбюро пропустить с хорошим человеком по рюмочке - приятно.
Чего этот зал только не видел! Здесь, за длинным дубовым столом, на вытертом сановными рукавами сукне, был подписан пакт Молотова-Риббентропа, здесь после смерти Сталина арестовывали Берию. Сережа показал стул, на котором сидел Лаврентий Павлович в момент ареста. Я с опаской опустился на краешек. Стул оказался продавленным. Прямо за залом заседаний - рабочий кабинет Ильича. Закуток с телефоническими аппаратами. Отсюда недремлющий вождь руководил операциями на фронтах гражданской. На стене - старая потрескавшаяся карта боевых действий, вся в красных кружочках и стрелках. Секретная. Ее гостям обычно не показывали - в учебниках истории КПСС действия красных выглядели посолиднее. На этом официальная часть заканчивалась, далее следовала собственно жилая квартира.
Убогое, надо сказать, зрелище. И зловещее. Обиталище старых дев. Не верится, что глава государства жил в такой обстановке. Дело не в скромности, а в пошлости. Смешение всевозможных стилей - видно, натаскали шкафы и кровати откуда придется. Партийный псевдоскромный стиль, нарочитое пренебрежение благополучием. (Вот, оказывается, где зарождался тлетворный дух будущих советских коммуналок! Сталинские высотки, хрущевские пятиэтажки, ленинские коммуналки. Вот, он, родоначальник! - осенило меня. Известные по живописным полотнам чехлы на диванах. Рассчитывали три жизни на них просидеть? На зеркале пустые флакончики из-под духов - интересно, какие запахи предпочитала Надежда Константиновна? Дешевые безделушки. Тоска.
Личная библиотека Владимира Ильича - сотни томов с его пометками. Уникальные фолианты. Неудивительно, что Восьмеркин, имея доступ к такому богатству, быстро, будучи ещё молодым, стал доктором исторических наук и автором нескольких книг об окружении основателя государства.
А вот и кухня. Соль в солонке томится в шкафу с незапамятных времен. Давешний штопор. Посуда, как и мебель, - разномастная. Обычные тарелки и дорогие - с клеймом отеля "Метрополь". Личная чашка вождя. До переезда в Кремль Ленин жил в гостинице. Посуду, видимо, чтобы не покупать новую, решили прихватить с собой. Спальня. Аккуратно застеленное ложе вершителя судеб - скромная студенческая коечка. Несколько смен белья. Все готово ко второму пришествию...
Жутковато, незримые образы эпохи вырождения витают в пыльном воздухе квартиры, зато это - настоящее, не подделка. Может, потому и тянет сюда? Здесь наши вожди варганили войну и мир, отсюда, через Спасские ворота, выехало наружу и покатилось Красное Колесо. Убиенные юнкера 17-го года, расстрелянная во дворе Кремля и тут же сожженная в железной бочке слепая Фанни Каплан... Не стоит продолжать. В 92-м году, правда, казалось, что все пойдет по-новому...
* * *
Но новое - не значит лучшее. Никогда раньше по Кремлю не таскали пьяных мужиков, а теперь вовсю носят. Одного руководителя подразделения охрана ежедневно на руках, бережно, как раненого, спускает на лифте в автомобиль.
Начальник Восьмеркина - Шеф, директор музея-квартиры, пожилой благообразный человек, кривится, когда видит новые порядки Кремля. Он хорошо помнит сталинские времена. Один из закрытых циркуляров запрещал чиновникам передвигаться по территории Кремля быстрее пяти километров в час. За нарушение могли открыть огонь. Другой документ гласил: если по коридору идет сам Генсек, любой охранник - будь то офицер или рядовой имеет право "очистить" дорогу перед вождем. Как очистить? Невзирая на занимаемый пост (вплоть до членов Политбюро!), заталкивать нежданных встречных в первый попавшийся кабинет или прижимать лицом к стенке, пока Коба не пройдет мимо. Чем не лагерь? Все, господа, зарождалось в этих стенах. Альма-матерь!
Много позже, уже в брежневские времена, вспоминает Шеф, начались послабления. В коридорах, наконец, появились привлекательные женщины (Сталин, заботясь о моральном облике чиновников, тайно повелел красавиц - и вообще длинноногих - на работу не брать! И отдавать предпочтение дамам в строгих блузках - "а ля Наденька Крупская"). Водочка появилась. Не в таких масштабах, как сейчас, конечно. Но все же.
Однажды один из секретарей приемной Леонида Ильича, от которого недавно ушла жена, решил с горя выпить на рабочем месте. Генсек редко беспокоил подчиненных. К тому же суббота, Леонид Ильич собирался в Завидово. Подавальщица принесла в корзинке, покрытой белоснежной скатеркой, бутылку водки и бутерброды. Незаметно для себя секретарь уговорил пол-литра, и когда жизнь, как в анекдоте, начала налаживаться, он решил полчасика вздремнуть. Но прошли полчаса, а потом и час, и два, и три. Он спал. Наконец Брежнев собрался в дорогу, снял трубку прямой связи. Тишина. Долго, недоумевая, вслушивался он в гудки, а секретарю, видно, приснился плохой сон, назойливый звонок обозлил его. Забыв, кто он, где находится, бывалый офицер снял во сне эту проклятую трубку и рявкнул:
- Пошел ты на х...!
Леонид Ильич несказанно удивился. Расстроился. Что бы это могло значить? Может, ослышался? Затем набрал номер верного Суслова.
- Миша, меня тут на х... послали. Кто? Не знаю. Трубка сказала. Ты разберись, пожалуйста. Как же так? За что?
Брежнев был человеком незлобивым. Когда ему доложили результаты расследования, усмехнулся, махнул рукой. Махнул в сторону юго-запада столицы. Туда, в одно из подмосковных хозяйств управления делами, и отправили секретаря-дебошира - ухаживать за свиньями...
* * *
Последняя страница истории музея-квартиры Ленина печальна. Это одна из маленьких кремлевских трагедий. Ельцин, наш белый орел, долго кружил над музеем, думая, как бы его без шума прикрыть. Ничего не надумал. И тут, как по заказу, подоспел давно лелеемый ремонт Первого корпуса. Не ремонт тотальная перестройка на сумму более полумиллиарда долларов. Утлый музей потонул в водовороте строительных фантазий нового хозяина Кремля. (А ведь ни у кого из предыдущих руководителей не поднялась на него рука!) Восьмеркину и Шефу было приказано в сжатые сроки собрать ленинские манатки, а заодно и свои собственные, и отправляться в Горки. Расстроенные до слез музейные работники (а заодно с ними и вся пресс-служба) начали упаковывать обитые железом ящики.
В Первом корпусе тем временем выкорчевывали и выбрасывали на улицу дорогой дубовый паркет, отвинчивали на память старинные дверные ручки. По всему двору валялись массивные кабели от секретной кремлевской телефонии. В одно прекрасное утро обнаружилось, что какие-то местные "копперфильды" накануне ночью сперли сто метров (!) бесценного (с внушительными вкраплениями драгметаллов) медного кабеля. И незаметно вывезли с территории Кремля. Каким образом - до сих пор остается загадкой. Словом, жизнь кипела.
И никто в разрушительной эйфории не обратил внимания, как от одного из подъездов Первого корпуса отъехал обычный крытый грузовик, навсегда увозя с собой воспоминание о "кремлевском мечтателе". На месте его бывшей квартиры теперь планировался просмотровый зал для Ельцина.
Вскоре мы узнали, что Сереже предложили место в пресс-службе Главного управления охраны - того самого органа, который по приказу президента и изгонял музей. Жизнь продолжалась, и молодой ученый не долго думая согласился.
- Жалко уходить из Кремля, я вырос здесь, - грустно говорил мне Восьмеркин пару месяцев спустя. - Мы сделали все, что могли. А у меня планы, работа в архиве. Семья, сам понимаешь... К тому же Борис Николаевич, - добавил он потише, - не первый, кто предал Ильича...
И зловещим шепотом Сергей рассказал мне страшную тайну о том, как во время войны, желая помочь Красной Армии, родственники Ленина отдали государству на переплавку не собственные драгоценности (часть из них, кстати, хранилась в музее-квартире), а золотую медаль Володи Ульянова, полученную им в симбирской гимназии...1
АВТОРИТЕТ
История о том, как сын личного референта Сталина стал одним из уважаемых людей в криминальном мире
А из нашего окна площадь Красная видна,
А из нашего окошка - только спецтюрьмы немножко...
Кремлевская считалка
ПРОЩАНИЕ
Многие в скорбной толпе, пришедшей морозным январским днем 1924 года в Дом союзов проводить в последний путь вождя мирового пролетариата, обратили внимание на высокого статного мужчину в военном френче, который стоял рядом с гробом и держал за руку мальчишку лет семи, аккуратно причесанного, в нарядном тулупчике. Оба плакали. Еще бросалось в глаза то, что они совсем не походили друг на друга: мужчина был кавказцем, а мальчик по-славянски курнос, голубоглаз, густая копна русых волос.
С замирающим сердцем ребенок наблюдал картину, запомнившуюся ему на всю жизнь: от толпы отделился военный на костылях, судя по наградам участник гражданской войны, отцепил одеревеневшими пальцами с гимнастерки орден Красного Знамени и передал караулу. "Вождю!" - строго сказал инвалид. Орден торжественно положили на грудь Ильича. Ребенок ещё сильнее сжал руку своего спутника.
Мужчину-кавказца звали Искандер Алиев. В новой московской номенклатуре он занимал солидное положение: недавний выходец из Тбилиси, друг и сподвижник Серго Орджоникидзе, он быстро сделал карьеру секретаря центрального, престижного Хамовнического райкома партии. Красный профессор. А в скором времени - и личный референт самого генсека, боготворимого им Кобы. Еще до переезда в столицу женился на прекрасной женщине, матери мальчика, с которым пришел сюда сегодня и которого называл сыном.
Родного отца Толя, или, по-маминому, Тосик, никогда не видел. Зато запомнил дедушку-поляка, бывшего белогвардейского полковника, деникинца, сумевшего после гражданской войны уйти от пролетарского возмездия и осесть в далеком Тбилиси под видом тишайшего смотрителя городской больницы. Здесь же была и их казенная квартира. Запомнил клумбы у входа в больницу гордость деда и шедевр цветоводческого искусства. На одной из них искусной рукой садовника был изображен дед с длинной бородой, мама сказала - это великий русский писатель Лев Толстой. На двух других - Маркс и Ленин. Их Тосик уже видел, живописные полотна висели на первом этаже больницы.
Похоже, хитрый старик решил сделать "книксен" новой власти. Вот вам, байстрюки, зеркало русской революции и её отражение - теоретик и практик нынешнего "разгульного праздничка". Во всяком случае, партийцы, проходящие курс лечения, одобрительно кивали.
И вскоре переезд в Москву, в Трубниковский переулок, где располагался знаменитый 20-й дом ВЦИКа. Прощайте клумбы! Тосик стоит с отчимом перед мертвым Лениным. (А ведь Алиев обещал, что он увидит в столице живого вождя!) Эта первая в жизни потеря и страшная траурная мелодия ещё не один день будут гнездиться в его душе...
"В ЛАЙКОВОЙ ПЕРЧАТКЕ..."
Долговечно ли детское горе? Вскоре появились приятели - арбатские мальчишки, близнецы Олег и Костя Балины. Вместе шаландались по подворотням, вынюхивали в пестром арбатском мирке где что плохо лежит. Тосик только внешне походил на ангела, парящего над Мадонной Рафаэля. Он артистично отвлекал торговцев, а братья тем временем отправляли за пазуху все, что попадалось под руку, - леденцы, бублики, кремневые зажигалки, соль.
Ничего ему было не нужно, семья жила обеспеченно. Однако дома Тосиком занимались мало - мама к этому времени тяжело заболела, отчим неотлучно находился в Кремле. Референт Сталина! Алиев даже не подозревал, какого рода талант открылся в "милом мальчике". Он сердечно относился к пасынку и приносил из кремлевского буфета бутерброды с красной икрой и диковинной, розовой, как собачий язык, докторской колбасой. Иногда, очень редко, рассказывал о вожде, о его удивительной памяти. "Вызовет, бывало, и скажет: "Найдите мне, товарищ Алиев, в 10-м томе Ленина на 30-й странице такой-то абзац". Иду, открываю, все точно, слово в слово!"
Тосик, как поется в песне, Сталина не видел, но любил не менее горячо, чем отчим. Его тогда все любили.
Вскоре до Алиева дошли слухи о похождениях пасынка, а однажды домой явился милиционер в фуражке с белой тульей и, смущенно покашливая в кулак, доложил, что всю компанию только что замели в отделение милиции.
Референт Сталина был человеком добрым и лишь горько усмехнулся: "Я во всем виноват. Пацан совсем один. Няньку надо было, что ли, нанять? Ну да что-нибудь придумаем..."
Наутро отцовская машина везла Тосика на автомобильный завод АМО, к самому директору Лихачеву. Недавно при заводе открыли школу, сегодня бы сказали - элитарную, где будут готовить конструкторов и испытателей - наших будущих социалистических Фордов и Даймлеров. В кармане покоилась записка от Орджоникидзе. Накануне Серго приходил к ним домой, пили чай с ореховым вареньем. Он-то и надоумил Алиева пристроить мальчишку на АМО. Написал ни листке несколько слов: "Товарищ Лихачев! Зачислите, пожалуйста, в вашу школу подателя сей записки - сына нашего дорогого товарища Алиева. Серго".
И вот он в кабинете директора. Все быстро сладилось. Лихачев потрепал мальчишку по голове, позвонил куда-то и с шутливой серьезностью доложил, что распоряжение наркома выполнено. Затем пошел провожать до приемной. И тут Тосик заметил эти проклятые перчатки. Они соблазнительно торчали из кармана лихачевского пальто и были несказанно хороши: желтые, нежной кожи, заграничные, красиво простроченные. Он уже давно - с тех пор как услыхал от отчима есенинские строки о смуглой руке в лайковой перчатке - страстно мечтал о таких же. Лихачев даже не заметил, как ясноглазый воришка на ходу ловко сунул их в карман.
Домой он возвращался с трофеем, гордый первым серьезным почином.
Но Лихачев почему-то расценил его артистический дар иначе. Со школой, ещё не виденной, пришлось распрощаться. И даже бежать от позора - Алиев решил спрятать неблагодарного пасынка в Тбилиси, под строгим присмотром дальних родственников...
АХМЕДКА
Прошло несколько лет. Он не стал пропащим. В школе, на удивление отчима, махнувшего было на него рукой, прилично учился, особенно преуспел в английском и точных науках. Участвовал в самодеятельности, в любой компании был желанным гостем, острым на язык, но снисходительным. Щедрым был гостинцы, присылаемые из Москвы Алиевым, раздавал приятелям, отпущенные же на пропитание деньги тратил, как и всякий порядочный мужчина, на угощение дамам - водил одноклассниц в кафе-мороженое. Многие девочки были от него без ума: голубоглазый красавец и весельчак. Завел шикарных друзей - детей дипломатов, работавших в Тбилиси. Особенно полюбил Ахмеда Фендеренского, сына иранского консула, одноклассника, такого же бедового, как и он сам. Они почти не расставались. Кто ещё из тбилисских школьников мог с такой помпой, как эта парочка, с цветами и шоколадными конфетами катать девчонок на извозчике по центральной улице?
Вместе с Ахмедом, Ахмедкой, ходили и на более серьезные дела. Страсть к опасным приключениям, воровской азарт вовсе не угасли в нем. Тосик лишь повзрослел, набрался ума, ранней житейской мудрости в этом разноязыком, лукавом и вечном городе.
...Раз в месяц посольские люди вывешивали в своих служебных дворах ковры - на просушку и чистку. Ковры богатые, ручной работы, с расписными райскими птицами. Тосик и Ахмедка с первыми лучами солнца подлетали на пролетке, бесшумно снимали их с изгородей. Затем переодевались, меняли как могли внешность и катили на базар - ковры шли нарасхват.
Еще удалось несколько раз при помощи острого перочинного ножичка срезать пару кошельков - у турецкого и французского дипломатов. Лиры и франки были тут же на барахолке обменяны на угощение одноклассникам. Лишь однажды его поймали за руку - в трамвае. Но милиционер никогда, видно, ещё не встречал таких рассудительных мальчиков, да ещё при красном галстуке. Он отпустил Тосика, но для очистки совести все же позвонил в школу. Пионервожатая (она ещё раз появится в этих заметках) на месяц сняла с него галстук. Женское сердце! - она давно почувствовала, что этот рано повзрослевший мальчик далеко не прост...
И, наконец, начинающий гангстер и прилежный ученик, не пропустивший ни одного урока физики, придумал вот что. "Топить", растворять в азотной кислоте украденные вместе с Ахмедкой на складе одного из заводов серебряные детали, чтобы добиться нужной 84-й пробы. Такое азотнокислое серебро хорошо покупали в торгсине. Пару слитков удалось загнать. Но дальняя мечта была дерзкая - чеканить американские доллары. Однако вскоре Ахмедкиного отца вернули в Тегеран, а сам Тосик побоялся в одиночку начинать хлопотное дело. К тому же раскрылась недостача серебра на заводе, милиция искала похитителей, и Тосик решил до поры до времени отложить свои искания в области предпринимательства...
Ахмедку он увидит лишь четверть века спустя. И где? В Большом театре, в ложе почетных гостей. Алиев, недавно освободившийся из лагеря, с галерки рассматривал в бинокль московский бомонд и вдруг случайно узрел старого подельника. Потом спросил у вахтера, что за гости сегодня были в театре. "Министр иностранных дел Ирана, как говорят, любимец самого шаха Пехлеви Ахмед Фендеренский!" Тосик присвистнул. Вот так карьера!
А как она сложилась у Тосика? Скверно сложилась, чего уж скрывать. Ведь "черт догадал" родиться в России, а не в сказочном, как узорчатый ковер, Иране...
СЫН ВРАГА НАРОДА
В 1937-м Толя уже заканчивал второй курс Тбилисского железнодорожного института. Деканом факультета был отец будущего великого театрального режиссера Товстоногова. Сам же Георгий учился на одном курсе с Тосиком. И не только учился, но ещё и руководил театральной студией, где "криминальный талант" демонстрировал и явные актерские способности. Георгий поставил сатирическую пьесу "Чужой ребенок", где Тосик играл зубного врача Сенечку Перепелкина. Товстоногов был в восторге. Вон как жизнь сложилась! Избери он тогда театральную карьеру, глядишь, в БДТ бы попал, стал серьезным артистом. Внешность подходящая. Хотя 37-й все перечеркнул, как тут угадаешь...
Старшего Алиева арестовали в том же проклятом году. Спустя несколько дней расстреляли. Затем умерла мама. Тосик остался сиротой. Вскоре пришли и за ним. Особое совещание приговорило к восьми годам лагерей как члена семьи врага народа.
И вот он в лагерном бушлате, ушанке, ещё ясноглазый, на вокзале города Котласа. Запомнился, однако, не вокзал, не вагон, где везли как лошадей, стоя. Запомнился царский двуглавый орел на фасаде здания. Совсем тоскливо стало Тосику. Это ведь в какую дыру завезли, если орлов до сих пор никто не скинул! Да ведь отсюда не выбраться! И уж совсем перехватило дух, когда он заметил в угрюмой серой колонне, окруженной автоматчиками с овчарками, своего декана Товстоногова...
ОСЕННЯЯ СОНАТА
Анатолию Александровичу Алиеву, Тосику, недавно исполнилось восемьдесят два. Один из старейших, уважаемых авторитетов криминального мира бывшего Союза, а теперь - и новой России. С начала 60-х, с тех пор как обосновался с женой Люсей в Москве, в старинном доме в самом центре Москвы, на Мясницкой улице, рядом со знаменитым ВХУТЕМАСом, он не знает отбоя от посетителей. Кто они? Люди самых разных профессий, в основном, конечно, из криминального мира - бывали здесь и "парижанин" Тайваньчик, и покойный ныне Сильвестр. Много предпринимателей, коммерсантов, в старые времена подпольных швейников и парфюмеров. Тосик, кстати, один из первых в стране цеховиков. И ещё недавние зеки - за советом, как обустраивать жизнь на воле. Этих, с запавшими бесцветными глазами, стриженых, Алиев всегда выделял особо. Не хотелось, чтобы жизнь у них, как у него когда-то, шла под откос, по вшивым пересылкам. Учил премудростям, которые самому мало пригодились: советская власть и предпринимательство - трудное, нежелательное соседство. Вообще вся его жизнь - попытка соединить несоединимое.
Учил выходить из запутанных ситуаций без крови. Разбирал многочисленные споры между группировками. А потом - инсульт. На дворе, наконец, новая эпоха, а ты уже ничего не можешь. Между тем птенцы Тосика, который дал им когда-то "путевку в жизнь", его последователи - сегодня уважаемые люди, разлетелись по всей стране, по миру, известные коммерсанты, финансисты... Заглядывают артисты, певцы и художники. Вот вчера Азиза навестила, Табаков заходит, а когда-то отбоя не было от Лимонова - он Тосику даже несколько восторженных строк посвятил в своем "Эдичке" - какой он щедрый, влиятельный, богатый. Теперь у писателя другие знакомства. Тосик небрежно машет рукой. И снова наш разговор возвращается к главному в его удивительной жизни - к 20 годам лагерей, где назло всему он выжил, сохранил здоровье, предпринимательскую жилку, незлобивое сердце. И стал победителем. Авторитетом. И вовсе не в том смысле, который мы вкладываем в это слово сегодня.
- Самое обидное вот что, - говорит Анатолий Александрович, элегантный седой старик в модных клетчатых брюках и белой сорочке. - Жизнь пролетела-сгорела между двумя орлами... Царскими, двуглавыми. Первого я увидел на вокзале в Котласе, куда пригнали наш этап. Второй - появился недавно, на новых лозунгах и документах. Их разделяют - трудно поверить шестьдесят лет, целая жизнь! На что годы угроблены? Из первого лагеря я бежал спустя два года, подделал пропуск на выход. Времена тогда ещё в наших лагерях были более-менее либеральными. К тому же сын врага народа - мелкая сошка. Ни погони не было, ни овчарок. Кое-как добрался до Печоры, удалось забраться на катер, что шел в Нарьян-Мар. Разговорился с мужиком в форме, наврал, что приезжал к отцу на свидание. И он мне представился: зам начальника колонии - Севжелдорлага. Я язык проглотил. А он говорит: "Вот, вырастил сына, везу в столицу, в институт поступать, математический". Я в математике хорошо разбирался. Давайте, говорю, поднатаскаю сынка вашего, аспирант как-никак в недавнем прошлом. Обрадовался он, до Нарьян-Мара, а потом и до самого Архангельска неотлучно находился при нас, шоколадом потчевал. Через все кордоны я проскочил, да ещё и честь отдавали, завидев малиновые околыши моего попутчика и благодетеля...
Но два года, предшествовавшие побегу, сделали из юноши взрослого мужика. На допросах били - хотели выяснить, о чем Алиев говорил с Орджоникидзе. Что он мог сказать? Он был тогда ребенком. К тому же оба давно покойники. Однажды у него появился новый сосед по нарам. Увидел - и не поверил своим глазам: родной брат Серго - Папулия Орджоникидзе. Его вскоре после самоубийства наркома расстреляли.