Страница:
случается.
Перепелицын покачал головой
- И главное - шейку.
Гордеев смотрел на Перепелицына с некоторым любопытством.
- Когда ж ты думаешь его сделать?- спросил он.
- Надо осмотреть.
- Чего ж тут осматривать - дело ясное.
- В вале-то чего осматривать? Его как раз и надо осматривать,- и
принялся водить здоровой рукой по гладкой, покрытой масляными пятнами
поверхности стального вала.
Пятидесятипудовую махину перевернули. Перепелицын вынул из кармана
лупу, протер ее, посмотрел на свет, нагнулся, принялся водить ею над валом.
Осмотр длился более часа. Шейка уже не интересовала мастера, его
внимание привлекало нечто другое.
Перепелицын хотел уже было оторваться, как вдруг нагнулся, торопливо
сунул лупу в карман, провел по одному месту вала пальцем, нахмурился.
Подошел Гордеев. На блестящей поверхности "щеки" он увидел тоненькую желтую
ниточку, вызвавшую у Перепелицына заметное беспокойство.
- Сколько лет работает дизель?- повернулся он к Гордееву.
- Четвертый год.
- Кто его принимал?
- Комиссия.
Гордеев заметно начинал проявлять тревогу, - тон мастера его
обеспокоил.
- Комиссия... - проворчал Перепелицын. - Я не принял бы машину с таким
валом, а если уж пришлось, то надо было непременно отремонтировать тогда же.
- А что такое?
- Трещина,- и снова провел пальцем по тому месту, где тянулась желтая
ниточка масла, выступавшего из глубины трещины.- Оставить ее так - значит,
крышка всему валу,- и уставился на Гордеева: дескать, видишь, что
получается...
Гордеев так и потемнел.
- Что ж теперь делать?
Перепелицын присел на краешек вала, задумался. Все с ожиданием смотрели
на него.
- Выходит, скверно?- спросил наконец Гордеев.
- Да, хуже, чем я думал.- Перепелицын вдруг оживился, встал.- Но это
ничего, пустяки...
- Значит, не безнадежно?- повеселел Гордеев.
- Чего ж тут безнадежного? Бывает, не такое делали...
- Вот за это спасибо,- уже совсем просиял Гордеев.- Когда ж ты думаешь
его сдать?
- А вам как бы хотелось?
- Разумеется, скорее.
- Сколько времени, по-вашему, могло уйти на новый вал?
- Думаю, месяца три-четыре,- и с заметной тревогой уставился на
Перепелицына.
- Гм,- задумался тот и, сняв шапку, погладил блестящий лоб. Затем
посмотрел на Маринова, точно спрашивая его о чем-то.
Маринову показалось, будто в глазах Перепелицына пробежала какая-то
лукавая искорка, значения которой он не мог понять.
- Ну, хорошо,- не торопясь продолжал мастер.- Вы даете на новый вал
три-четыре месяца? Едва ли. По-моему, и за полгода не сделают. Но пусть -
четыре месяца...
В мастерской установилась тишина. Затаив дыхание, Гордеев смотрел на
Перепелицына.
- А мы,- продолжал тот, смотря перед собой думающими глазами,- мы ведь
ближе Ленинграда...- и засмеялся.
- Укладывайся в три,- не утерпел Гордеев.
- Мы это дело,- продолжал Перепелицын, точно не слушая его,- сварганим
ровно в два месяца.
- И щель?- страшно обрадовался Гордеев.
- И щель.
- Вот за это, товарищ, спасибо,- приблизился он к прокаженному мастеру
и хотел пожать руку, но Перепелицын отвернулся и принялся поправлять свою
повязку.
Они уехали, поставив непременным условием Маринову - немедленно
сообщить заводу о трудностях, могущих возникнуть при ремонте, особенно, если
понадобятся какие-либо инструменты, материал. Гордеев предложил даже
прислать в помощь Перепелицыну двух человек. Но люди не понадобились.
...Вал привезли в лепрозорий двадцатого октября, а двадцать четвертого
ноября Маринов затянул "хомут" на пострадавшей "щеке".
Заделка оказалась не столь сложной операцией, как думал сначала
Маринов, который почти безотлучно находился в мастерской, выполняя различные
поручения Перепелицына.
Для устранения трещины надо было выстругать два параллельных паза во
всю длину "щеки", на глубине трещины, так, чтобы в эти пазы вошли стержни
"хомута".
Работа отняла пять дней, потребовав десятки рабочих, которые приводили
в движение "гроб" - так Перепелицын называл свой станок.
Но после заделки оказалось: одна половина вала тяжелее другой, а такой
разницы в весе не допускали технические требования. Пришлось выверять и
балансировать - и опять ушло трое суток. Трещина была ликвидирована.
Маринов, отдавший ей вместе с Перепелицыным много бессонных ночей и хлопот,
радовался, как ребенок.
Ромашка Питейкин - прокаженный мальчик, который сделал когда-то дерзкую
попытку добраться до не виданного им города и был возвращен с полдороги
встретившимся Туркеевым, крутился в мастерской с раннего утра до поздней
ночи. Он горячо переживал все волнения. В этот день, когда была заделана
трещина, он кинулся к Маринову:
- Дядя, теперь вы повезете меня в город?
Но минута оказалась неудачной - Ромашка зацепил за ключ, лежавший на
станке, ключ упал, угодив Перепелицыну на ногу, и тот шлепнул Ромашку.
- Прямо горе какое-то, а не парнишка!- с досадой глянул он на него.
Весь восторг и надежды на поездку в таинственный город пошли прахом.
Ромашка обиделся, хотел заплакать, но раздумал и уныло побрел к отцу, в
кузницу. Впрочем, на следующее утро явился как ни в чем не бывало. Опять
вертелся под ногами.
Маринов ему сказал:
- Ты не обижайся, а насчет города подумаем...
Палец новой шейки был уже расточен, вставлен и заклепан, весь ремонт
вчерне завершился двадцать седьмого ноября, а к вечеру двадцать восьмого вал
был отполирован. Двадцать девятого Маринов повез его в город. С ним увязался
было и Ромашка, но в самую последнюю минуту его сняли с подводы.
В течение нескольких недель и Маринов и Перепелицын почти не спали.
Работы хватало всем. Глубокими ночами, когда весь лепрозорий погружался в
темноту, в слесарной мастерской горел яркий свет.
Казалось бы, что напряженная работа должна изнурить и без того больного
человека, но странно: Перепелицын посвежел, лицо его приобрело здоровый
цвет, усталости он не замечал и утверждал, что "здоровье - на полный ход".
Первые дни ему мешала перевязанная рука, потом он сбросил повязку, хотя язва
гноилась. В самом разгаре ремонта Маринов остановил взгляд на руке мастера -
язва засыхала. Обрадовался, удивился. Сообщил Сергею Павловичу. Туркеев
сказал:
- Это значит, что организму дан мощный толчок. "Интересная" работа
зарядила человека психологически, а зарядка подавила вялость организма и
вызвала волю к борьбе с болезнью. Никакой врач и медикамент не подвинут
больного ни на один сантиметр, если сам больной изо всех сил не пожелает
помогать лечению.
Один Перепелицын не справился бы с ремонтом. Большую помощь оказывал
все время Маринов, мобилизовавший и со здорового и с больного дворов всех,
кого только можно было использовать. Огромную помощь оказал Макар Питейкин,
отец Ромашки - кузнец лепрозория. Его кузница давно не видела такого
оживления, как в этот молниеносно промелькнувший месяц.
Для выковки кривошипной шейки, весившей пуда три, требовался дюжий
молотобоец. Однако опытного молотобойца в лепрозории не нашлось. Можно бы,
конечно, съездить в город, на завод, оттуда прикомандировали бы кого надо,
но Перепелицын отказался,- ему хотелось "без посторонней помощи" завершить
ремонт. Взяли на подмогу самого дюжего во всем лепрозории человека - конюха
Гаврилу Стрижова.
Пока в слесарной устраивали "стрелу", Питейкин дал Стрижову
тридцатифунтовый молот и заставил ковать всякие пустяки, терпеливо поучая,
как надо обращаться с раскаленным железом. Два дня Стрижов учился махать
молотом, раза четыре выбил из рук кузнеца щипцы, а один раз угодил Питейкину
красным железом в фартук. Но на третий день одолел тяжкую науку. Принялись
ковать толстую, брызгавшую искрами болванку. Ковали долго, гакая, отдуваясь.
Один раз Стрижов мазанул молотом мимо, из носа наковальни только искры
посыпались, но шейку наконец выковали.
- Идольская душа!- сплюнул он, задыхаясь.
Питейкин умылся из бочки, в которой студил горячее железо, вытерся
кожаным фартуком, засмеялся:
- От такого пустяка у тебя коленки трясутся... А как же мы ковали для
цыган наковальни, да раза в два потяжелее, чем шейка.
У горна в пыли валялся сизый цилиндр, все еще испускающий слабые искры.
Когда остыл - понесли в слесарную.
Перепелицын осмотрел со всех сторон, ничего не сказал, только кивнул
головой, дескать - хорошо.
Работы на больном дворе вызвали оживление во всем поселке. Приходили в
мастерскую врачи, санитары, служащие. Даже самый мнительный из всех здоровых
людей, завхоз Пыхачев, и тот не вытерпел, набрался мужества пробыть с
полчаса в слесарной. А от детей не могли отбиться.
И вот Маринов повез отремонтированный вал в город. Вал завернули во
фланелевые одеяла, положили на мягкое, чтобы как-нибудь не поцарапать.
На следующий день Маринов вернулся - веселый, праздничный, в новых
высоких сапогах, в синих брюках. Рассказывал:
- Не поверили. Думали - шучу, а когда сняли одеяла... ахнули. Что
делалось! Принялись качать... А я им: не меня качать надо... Как же это,
говорят, надеялись, что уйдут два месяца, а сделали - в один.
Маринов улыбнулся Перепелицыну.
- Помнишь, ты посмотрел на меня? Я еще спросил - чего ты так смотришь?
Ну а теперь понимаю - ты еще тогда знал, что двух месяцев много, а если
сказал, то для страховки. Так?- и засмеялся, обнимая мастера.
- Нет, уверен не был,- сказал Перепелицын.- Не совсем надеялся на
кузнецов.
- Одним словом, всему городу - радость. Завтра думают пускать, а
двадцать пятого их надо ждать тут. Берут шефство. Приказали непременно
ждать. Да, радость... Славно, славно поработали,- и задумался, пристально
смотря на Перепелицына.
- Михаил Матвеич!
- Что?
- А ведь знаешь, какая штука получается?
Перепелицын насторожился.
- Такое, понимаешь, дело,- замялся Маринов.- Там в один голос говорят,
что тебя надо отсюда выручить. Зря, дескать, пропадают такие золотые руки.
Нельзя, говорят, допустить, чтобы такой человек зря погибал. И как это мы до
сих пор, говорят, не знали - давно бы он уже был на заводе... Как ты
думаешь?
- А ты что?- заинтересовался Перепелицын.
- Я говорю: он же больной... У него проказа...
- А они?
- Плевать, говорят, на проказу, если он такой мастер.
- А ты?- с возрастающим интересом спросил Перепелицын.
- Как же, говорю, плевать, если есть закон? Тогда надо всех прокаженных
выпустить. Ну, говорят, всех прокаженных мы не знаем, до них нам мало
касательства, а этого надо выручить. Будем, говорят, хлопотать, ни перед чем
не постоим. Он, мол, на заводе быть должен, а не в лепрозории.
- Чудаки,- засмеялся Перепелицын.
- Я тоже говорю им: едва ли выйдет. А они свое: выйдет. Если, говорят,
согласится. Просили потолковать с тобой. Выручим - так и сказали.
- Да из чего они выручать меня собираются?- забеспокоился Перепелицын.-
Как будто я в плену или в тюрьме. Вот если бы они от болезни выручили,-
грустно вздохнул он.
- Ты там до того воодушевил всех,- продолжал Маринов,- до того
прославляют тебя, что ни перед чем не остановятся, а выручат.
- Фу, чудаки,- засветились глаза Перепелицына.- Чего доброго!
- Так вот,- продолжал Маринов,- согласишься ты или нет? Им
действительно до зарезу нужен такой человек.
Перепелицын опустил голову, задумался:
- Не знаю...
- Чего ж тут не знать?
- Подумать надо.
Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило
старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой
свободе. Ничего не сказав, он поднялся.
Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел
Перепелицына - столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый
двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора
разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий
приветствовал шефов.
Гордеев тотчас же бросился к Маринову.
- Говорил?
- Говорил.
- А мы, понимаешь,- продолжал Гордеев,- побывали всюду. Говорили в
райкоме и в здравотделе,
- И что же?
- Не разрешают. Ну, да ничего,- энергично тряхнул головой Гордеев,- мы
будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что
говорит он?
- Кажется, согласен.
- Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.
Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих
завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.
- Значит, двинем?- уверенно посмотрел на него Гордеев.
- Куда?- не понял Перепелицын.
И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована,
висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.
- Постой, что это у тебя с рукой?- не удержался он.
- Ничего, так,- вяло отозвался Перепелицын.
Гордеев не выдержал:
- Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра
поедем...
- Куда?- поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.
- Как куда? Раздумал, что ль?
- За меня раздумали...
- Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.
- Не выйдет,- безнадежно махнул рукой Перепелицын.- Получилось совсем
не то.
- Да говори толком, что случилось?- помрачнел Маринов.
Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало
больно.
- Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй - от
радости...
Те переглянулись, ничего не поняли.
- Тут такое дело,- продолжал Перепелицын.- Работал я в Донбассе, на
большом заводе. А эта штука,- показал он на забинтованную руку,- уже года
полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал - простая какая-нибудь
болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили - и ни с места. Один раз
пришел, смотрю - новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но
смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.
Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.
Ну, говорят, собирайся, поработал - отдохнуть надо. У тебя проказа, в
лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого
мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут -
нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни
малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое
тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы
вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.
Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно,
говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон - от него не уйдешь... А через
месяц вместо одной язвы - сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как
только объявили о том, что это проказа,- сразу три высыпало, да к тому же и
боли открылись... Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю...
- Объясни толком,- рассердился Маринов.
- Чего ж тут объяснять? Видишь,- кивнул он на забинтованную руку.-
Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от
радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило - тут и стоп
машина.
Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума,
радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный - ему не верилось, что
с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то
недоразумением, которое должно выясниться.
Утром он сделал последнюю попытку "выручить" Перепелицына и пошел
говорить с Туркеевым.
Сергей Павлович сказал:
- Я рад бы, батенька. Но, поймите, не могу отпустить. У него открытая
язва...
- Значит, крышка?- горько уронил Гордеев.
- До крышки-то далеко,- отозвался Сергей Павлович,- но отпустить не
могу...
Шефы уехали без Перепелицына.
Откинувшись на спинку кресла, Туркеев смотрел на нее поверх очков и
точно любовался этой, еще молодой, с красивыми печальными глазами женщиной,
спокойно стоящей у его письменного стола.
Вот она встретилась взглядом с Сергеем Павловичем, улыбнулась,
поправила густые русые волосы.
- Ну и отлично,- весело сказал Туркеев, поднимаясь.- Я понимаю вас, это
естественно - и опасения, и аккуратность ваша, но для меня, батенька,
сомнений нет. Живите, радуйтесь и больше не думайте о глупостях, не стоит...
Она не вернется к вам больше никогда.
Он остановился перед ней, пощипал бородку, опустил голову:
- А помните, как выглядели вы в первый раз. Ведь я не верил в
возможность вашей поправки, грешник. Ведь у вас маска была, а не лицо!
Женщина отвела лицо, поежилась при воспоминании о своем лице.
- Я тоже не верила,- тихо уронила она,- думала - такой на всю жизнь
останусь...
Это была Василиса Рындина, прежняя обитательница больного двора. Лет
пять назад выздоровела и уехала. И вот снова она стояла перед Сергеем
Павловичем - румяная, красивая, на этот раз уже не в качестве прокаженной, а
как гостья, прибывшая в лепрозорий показаться Сергею Павловичу,
посоветоваться, проверить еще раз, насколько прочно выздоровление.
Осматривая ее кожу, крепкую мускулатуру, Сергей Павлович только крутил
головой - от прежнего тяжелого состояния, от страшного ее лица, при виде
которого морщились иногда даже видавшие виды обитатели здорового двора, не
осталось никаких следов. Перед Туркеевым стоял как бы новый человек - полный
силы, бодрости и здоровья, с лицом "настоящей русской красавицы", как назвал
он Рындину вчера, при первой встрече:
Она рассказывала:
- Живу в Харькове, замужем, имею двух ребят. Работаю на заводе
бригадиром, получила премию - месячный отпуск, решила приехать, проведать
вас.
- Молодец,- одобрил Сергей Павлович, продолжая любоваться ею как
произведением, созданным его собственными руками.
- А вы такой же, Сергей Павлович,- и веселый, как прежде, и ничто вас
не берет...
- А что меня, батенька, взять может? Мне иначе нельзя. Такая моя
должность - не вешать носа. Нельзя, не разрешается.
На второй день после приезда Рындина посетила больной двор и
расстроилась, встретив человека, которого не ожидала здесь увидеть. Она,
может быть, прошла бы мимо, не узнав, не заметив, но он сам окликнул ее.
Взглянув на человека, Василиса вздрогнула: перед ней стоял кто-то
сгорбленный, удрученный, с перевязанной рукой, с лицом, изрытым язвами,
такой бедный, приниженный...
- Кто это?- прищурилась она, стараясь опознать в страшном лице знакомые
черточки.
- Вишь, не узнала,- грустно сказал тот.- Да ведь это я - Пичугин...
- Пичугин? Власыч? - и она ужасно обеспокоилась, продолжая вглядываться
в него, точно не веря.
- Он самый. Вишь, какая ты красавица стала,- говорил он, разглядывая
ее.
Рындина вспомнила, как за несколько месяцев до ее выписки Пичугин
уезжал отсюда - тоже здоровый и радостный. Стоял солнечный майский день, вся
степь дымила цветами, и Пичугин радовался, как ребенок. Все были уверены: он
не вернется уже никогда, конец, выздоровел... И вот...
- Что ж это такое, Власыч?- всплеснула она руками, потрясенная
горестным видом Пичугина.
- То самое, то самое, дорогая,- смотрел он на нее скорбными глазами,
как бы стыдясь собственного вида.
- Подожди, как же это вышло?- огорчилась она и смотрела на него, чуть
не плача.
- А как видишь - довелось. Теперь, надо думать,- совсем,- прошептал он.
- Зачем ты так говоришь?- попыталась она ободрить его, чувствуя, как
голос ее дрожит и сама она не верит тому, о чем говорит.- Теперь лечат и
быстрее и лучше... Не то, что в наше время...
- Говорят,- отозвался он безнадежно.
- Как же все-таки у тебя это вышло? Простудился иль что?
- А так, ехал я тогда отсюда... Сам думал, что не вернусь... Ну,
поступил на завод, молотобойцем... Силы, думаю, теперь хватит. И верно:
много силы было, пудовым молотом молотил и устали не знал. Целый год работал
- ничего. А там у нас на заводе души были, чтоб, значит, обмываться после
работы... Штук десять душей... У тебя пятен нет на теле никаких аль есть?-
живо спросил он, как бы вспомнив что-то.
- Нет.
- А у меня кое-что оставалось. Ну, обливаешься водой, и даже забывать
начал. А один раз подошел ко мне кузнец, говорит: "А ведь ты, парень,
прокаженный, вон у тебя, говорит, что на теле!" И всех как ветром от душей,-
дескать, как бы не заразиться... А меня - оторопь. Как же так, говорю: я ж
излечимши, и бумажка у меня есть, братцы-товарищи... Не верят - и все тут.
Прокаженный, говорят, ты. Покажи, говорят, бумажку эту индюкам, а мы и так
видим. Весь цех начал сторониться, даже собрание устроили, резолюцию
постановили: удалить. Тогда я к заводскому врачу... Так и так говорят,
доктор. Какой же я прокаженный? Осмотрел. Верно, говорит, никакой проказы у
тебя нет. Был, говорит, прокаженный, это верно, а теперь нет. И на собрание
даже вышел, сказал - дескать, не бойтесь и не обижайте этого человека... Не
помогло. Все сторонятся, опасаются. И как только под душ - так все вон
оттуда, будто от разбойника... Товарищи, говорю, братцы, ведь сам доктор
сказал, как же?.. Врач - врачом, говорят, а ты от нас держись подальше. Все,
какие были, друзья, так и те отшатнулись. Людей много, а я один среди них.
Вот как!.. Ну а потом стал расстраиваться. Придешь домой - один. Все боятся,
все обходят... Ночи подряд не спишь, думаешь: за что? А еще через два года
начались язвы... Вот как,- вздохнул он и посмотрел на Василису скорбными,
тихими глазами.- Вот как,- повторил он.- Ты, Василиса, смотри на меня и
помни: никому не сказывай, что она у тебя была, боже сохрани! И даже мужу не
сказывай, ежели еще не сказала, и никому. В рот воды набери, язык пришей...
Сразу все откачнутся, и горько будет... А горькое она любит, на горькое она
- как пьяница на водку... Не сказывай никому...
И, затянув зубами узелок бинта на руке, он медленно пошел от нее.
На больном дворе ее встретили как старую, хорошую знакомую. Обитатели
каждого барака наперебой приглашали Рындину в гости. На нее смотрели как на
пришелицу из какого-то другого, счастливого мира, принесшую сюда эхо его
радости. Она казалась им олицетворением той надежды, которую хранили все -
даже самые безнадежные, самые тяжелые больные.
"Ведь вот, выздоровела ж она, очистилась",- разглядывали прокаженные ее
стройную, высокогрудую фигуру, и каждый, кто разговаривал с Василисой,
верил, что пройдет время - и он "очистится", и он будет таким же здоровым,
радостным, и на него будут смотреть прокаженные с такой же завистью, с какой
смотрят все они на Василису.
По старой памяти она заходила к ним просто, свободно, присаживалась,
разговаривала.
С тех пор, как покинула она лепрозорий, на больном дворе не изменилось
почти ничего. Только вырос новый цветочный газон да прибавилось два новых
барака. И еще: население за это время увеличилось на двадцать два человека,
которые рассматривали Василису с удивлением, не понимая, зачем этой красивой
женщине понадобилось обходить бараки? Некоторых из прежних обитателей двора
уже не стало - одни отошли за изгородь двора, другие поправились и уехали,
третьих перевели в другие лепрозории.
Вечером того же дня у Василисы произошла другая встреча, расстроившая
ее не меньше, чем встреча с Пичугиным.
Совершенно неожиданно для себя она увидела в клубе Настасью Яковлевну
Гугунину. Остановилась, пораженная.
Пять лет назад они уезжали отсюда вместе: Василиса в Харьков, Гугунина
"домой", в Киев, где у нее были родная сестра, тетка, кто-то еще. Болезнь не
оставила у нее почти никаких следов, если не считать слегка вдавленной
вовнутрь переносицы, как бы перебитой, отчего лицо Гугуниной - еще молодой
женщины, у которой лишь "начинается жизнь", как говорил Сергей Павлович,-
казалось надменным. Все явления болезни исчезли, на лице не осталось никаких
следов, но как ни старался Туркеев, а носа исправить не мог. Впрочем,
Гугунину в то время нисколько не беспокоил маленький недостаток носа, она
даже не обращала на него внимания и говорила при выходе из лепрозория, что
"не нос важен, а здоровье". Она была модной портнихой и по дороге в Киев
строила много радостных планов, охваченная непреодолимым стремлением домой.
И вот она - снова в лепрозории.
Сердце Василисы сжалось. "Не будет ли того же самого и со мной",-
подумала она, встретив Гугунину. Ей стало страшно оттого, что и она так же,
как Настасья Яковлевна, может вернуться в лепрозорий.
Но Василиса успокоилась, когда узнала, что та прибыла вовсе не
"оттого", а по другим причинам. Настасья Яковлевна совсем здорова, живет на
здоровом дворе и вот уже третий год работает конторщицей в канцелярии
лепрозория.
Гугунина чрезвычайно обрадовалась Василисе, пригласила к себе.
Она занимала в большом докторском доме чистую, светлую комнату,
уставленную цветами. На окнах - занавески, на полу - дорожки, кругом -
вышивки, кружева, женский уют.
- А у тебя тут хорошо,- осмотрелась Василиса и, задержав взгляд на
Гугуниной, удивилась странному выражению ее глаз. Она смотрела настороженно,
испуганно как-то, и поняла Василиса, что эта настороженность, этот испуг в
глазах Настасьи Яковлевны приобретен уже после выздоровления, в результате
какого-то нового потрясения.
- Ну, расскажи о себе, только подробнее,- заинтересовалась она судьбой
Василисы.- Ты здорова, ты счастлива? Довольна своей жизнью там? Тебя никто
не обижает?- И что-то беспокойное, настороженное слышалось в ее голосе.
- А за что ж меня обижать?- пожала плечами Василиса.
- Вот тех-то как раз и обижают, кого обижать не за что,- быстро
отозвалась Настасья Яковлевна.- А нас с тобой обидеть легче всего... Мы ведь
не такие, как все, а вроде окурков человеческих ... Ну да ладно, не надо об
этом... Лучше о себе расскажи,- как, что с тобой?- опять заблистали ее глаза
нетерпением.
- У меня муж, дети...- сказала Василиса и улыбнулась при воспоминании о
Перепелицын покачал головой
- И главное - шейку.
Гордеев смотрел на Перепелицына с некоторым любопытством.
- Когда ж ты думаешь его сделать?- спросил он.
- Надо осмотреть.
- Чего ж тут осматривать - дело ясное.
- В вале-то чего осматривать? Его как раз и надо осматривать,- и
принялся водить здоровой рукой по гладкой, покрытой масляными пятнами
поверхности стального вала.
Пятидесятипудовую махину перевернули. Перепелицын вынул из кармана
лупу, протер ее, посмотрел на свет, нагнулся, принялся водить ею над валом.
Осмотр длился более часа. Шейка уже не интересовала мастера, его
внимание привлекало нечто другое.
Перепелицын хотел уже было оторваться, как вдруг нагнулся, торопливо
сунул лупу в карман, провел по одному месту вала пальцем, нахмурился.
Подошел Гордеев. На блестящей поверхности "щеки" он увидел тоненькую желтую
ниточку, вызвавшую у Перепелицына заметное беспокойство.
- Сколько лет работает дизель?- повернулся он к Гордееву.
- Четвертый год.
- Кто его принимал?
- Комиссия.
Гордеев заметно начинал проявлять тревогу, - тон мастера его
обеспокоил.
- Комиссия... - проворчал Перепелицын. - Я не принял бы машину с таким
валом, а если уж пришлось, то надо было непременно отремонтировать тогда же.
- А что такое?
- Трещина,- и снова провел пальцем по тому месту, где тянулась желтая
ниточка масла, выступавшего из глубины трещины.- Оставить ее так - значит,
крышка всему валу,- и уставился на Гордеева: дескать, видишь, что
получается...
Гордеев так и потемнел.
- Что ж теперь делать?
Перепелицын присел на краешек вала, задумался. Все с ожиданием смотрели
на него.
- Выходит, скверно?- спросил наконец Гордеев.
- Да, хуже, чем я думал.- Перепелицын вдруг оживился, встал.- Но это
ничего, пустяки...
- Значит, не безнадежно?- повеселел Гордеев.
- Чего ж тут безнадежного? Бывает, не такое делали...
- Вот за это спасибо,- уже совсем просиял Гордеев.- Когда ж ты думаешь
его сдать?
- А вам как бы хотелось?
- Разумеется, скорее.
- Сколько времени, по-вашему, могло уйти на новый вал?
- Думаю, месяца три-четыре,- и с заметной тревогой уставился на
Перепелицына.
- Гм,- задумался тот и, сняв шапку, погладил блестящий лоб. Затем
посмотрел на Маринова, точно спрашивая его о чем-то.
Маринову показалось, будто в глазах Перепелицына пробежала какая-то
лукавая искорка, значения которой он не мог понять.
- Ну, хорошо,- не торопясь продолжал мастер.- Вы даете на новый вал
три-четыре месяца? Едва ли. По-моему, и за полгода не сделают. Но пусть -
четыре месяца...
В мастерской установилась тишина. Затаив дыхание, Гордеев смотрел на
Перепелицына.
- А мы,- продолжал тот, смотря перед собой думающими глазами,- мы ведь
ближе Ленинграда...- и засмеялся.
- Укладывайся в три,- не утерпел Гордеев.
- Мы это дело,- продолжал Перепелицын, точно не слушая его,- сварганим
ровно в два месяца.
- И щель?- страшно обрадовался Гордеев.
- И щель.
- Вот за это, товарищ, спасибо,- приблизился он к прокаженному мастеру
и хотел пожать руку, но Перепелицын отвернулся и принялся поправлять свою
повязку.
Они уехали, поставив непременным условием Маринову - немедленно
сообщить заводу о трудностях, могущих возникнуть при ремонте, особенно, если
понадобятся какие-либо инструменты, материал. Гордеев предложил даже
прислать в помощь Перепелицыну двух человек. Но люди не понадобились.
...Вал привезли в лепрозорий двадцатого октября, а двадцать четвертого
ноября Маринов затянул "хомут" на пострадавшей "щеке".
Заделка оказалась не столь сложной операцией, как думал сначала
Маринов, который почти безотлучно находился в мастерской, выполняя различные
поручения Перепелицына.
Для устранения трещины надо было выстругать два параллельных паза во
всю длину "щеки", на глубине трещины, так, чтобы в эти пазы вошли стержни
"хомута".
Работа отняла пять дней, потребовав десятки рабочих, которые приводили
в движение "гроб" - так Перепелицын называл свой станок.
Но после заделки оказалось: одна половина вала тяжелее другой, а такой
разницы в весе не допускали технические требования. Пришлось выверять и
балансировать - и опять ушло трое суток. Трещина была ликвидирована.
Маринов, отдавший ей вместе с Перепелицыным много бессонных ночей и хлопот,
радовался, как ребенок.
Ромашка Питейкин - прокаженный мальчик, который сделал когда-то дерзкую
попытку добраться до не виданного им города и был возвращен с полдороги
встретившимся Туркеевым, крутился в мастерской с раннего утра до поздней
ночи. Он горячо переживал все волнения. В этот день, когда была заделана
трещина, он кинулся к Маринову:
- Дядя, теперь вы повезете меня в город?
Но минута оказалась неудачной - Ромашка зацепил за ключ, лежавший на
станке, ключ упал, угодив Перепелицыну на ногу, и тот шлепнул Ромашку.
- Прямо горе какое-то, а не парнишка!- с досадой глянул он на него.
Весь восторг и надежды на поездку в таинственный город пошли прахом.
Ромашка обиделся, хотел заплакать, но раздумал и уныло побрел к отцу, в
кузницу. Впрочем, на следующее утро явился как ни в чем не бывало. Опять
вертелся под ногами.
Маринов ему сказал:
- Ты не обижайся, а насчет города подумаем...
Палец новой шейки был уже расточен, вставлен и заклепан, весь ремонт
вчерне завершился двадцать седьмого ноября, а к вечеру двадцать восьмого вал
был отполирован. Двадцать девятого Маринов повез его в город. С ним увязался
было и Ромашка, но в самую последнюю минуту его сняли с подводы.
В течение нескольких недель и Маринов и Перепелицын почти не спали.
Работы хватало всем. Глубокими ночами, когда весь лепрозорий погружался в
темноту, в слесарной мастерской горел яркий свет.
Казалось бы, что напряженная работа должна изнурить и без того больного
человека, но странно: Перепелицын посвежел, лицо его приобрело здоровый
цвет, усталости он не замечал и утверждал, что "здоровье - на полный ход".
Первые дни ему мешала перевязанная рука, потом он сбросил повязку, хотя язва
гноилась. В самом разгаре ремонта Маринов остановил взгляд на руке мастера -
язва засыхала. Обрадовался, удивился. Сообщил Сергею Павловичу. Туркеев
сказал:
- Это значит, что организму дан мощный толчок. "Интересная" работа
зарядила человека психологически, а зарядка подавила вялость организма и
вызвала волю к борьбе с болезнью. Никакой врач и медикамент не подвинут
больного ни на один сантиметр, если сам больной изо всех сил не пожелает
помогать лечению.
Один Перепелицын не справился бы с ремонтом. Большую помощь оказывал
все время Маринов, мобилизовавший и со здорового и с больного дворов всех,
кого только можно было использовать. Огромную помощь оказал Макар Питейкин,
отец Ромашки - кузнец лепрозория. Его кузница давно не видела такого
оживления, как в этот молниеносно промелькнувший месяц.
Для выковки кривошипной шейки, весившей пуда три, требовался дюжий
молотобоец. Однако опытного молотобойца в лепрозории не нашлось. Можно бы,
конечно, съездить в город, на завод, оттуда прикомандировали бы кого надо,
но Перепелицын отказался,- ему хотелось "без посторонней помощи" завершить
ремонт. Взяли на подмогу самого дюжего во всем лепрозории человека - конюха
Гаврилу Стрижова.
Пока в слесарной устраивали "стрелу", Питейкин дал Стрижову
тридцатифунтовый молот и заставил ковать всякие пустяки, терпеливо поучая,
как надо обращаться с раскаленным железом. Два дня Стрижов учился махать
молотом, раза четыре выбил из рук кузнеца щипцы, а один раз угодил Питейкину
красным железом в фартук. Но на третий день одолел тяжкую науку. Принялись
ковать толстую, брызгавшую искрами болванку. Ковали долго, гакая, отдуваясь.
Один раз Стрижов мазанул молотом мимо, из носа наковальни только искры
посыпались, но шейку наконец выковали.
- Идольская душа!- сплюнул он, задыхаясь.
Питейкин умылся из бочки, в которой студил горячее железо, вытерся
кожаным фартуком, засмеялся:
- От такого пустяка у тебя коленки трясутся... А как же мы ковали для
цыган наковальни, да раза в два потяжелее, чем шейка.
У горна в пыли валялся сизый цилиндр, все еще испускающий слабые искры.
Когда остыл - понесли в слесарную.
Перепелицын осмотрел со всех сторон, ничего не сказал, только кивнул
головой, дескать - хорошо.
Работы на больном дворе вызвали оживление во всем поселке. Приходили в
мастерскую врачи, санитары, служащие. Даже самый мнительный из всех здоровых
людей, завхоз Пыхачев, и тот не вытерпел, набрался мужества пробыть с
полчаса в слесарной. А от детей не могли отбиться.
И вот Маринов повез отремонтированный вал в город. Вал завернули во
фланелевые одеяла, положили на мягкое, чтобы как-нибудь не поцарапать.
На следующий день Маринов вернулся - веселый, праздничный, в новых
высоких сапогах, в синих брюках. Рассказывал:
- Не поверили. Думали - шучу, а когда сняли одеяла... ахнули. Что
делалось! Принялись качать... А я им: не меня качать надо... Как же это,
говорят, надеялись, что уйдут два месяца, а сделали - в один.
Маринов улыбнулся Перепелицыну.
- Помнишь, ты посмотрел на меня? Я еще спросил - чего ты так смотришь?
Ну а теперь понимаю - ты еще тогда знал, что двух месяцев много, а если
сказал, то для страховки. Так?- и засмеялся, обнимая мастера.
- Нет, уверен не был,- сказал Перепелицын.- Не совсем надеялся на
кузнецов.
- Одним словом, всему городу - радость. Завтра думают пускать, а
двадцать пятого их надо ждать тут. Берут шефство. Приказали непременно
ждать. Да, радость... Славно, славно поработали,- и задумался, пристально
смотря на Перепелицына.
- Михаил Матвеич!
- Что?
- А ведь знаешь, какая штука получается?
Перепелицын насторожился.
- Такое, понимаешь, дело,- замялся Маринов.- Там в один голос говорят,
что тебя надо отсюда выручить. Зря, дескать, пропадают такие золотые руки.
Нельзя, говорят, допустить, чтобы такой человек зря погибал. И как это мы до
сих пор, говорят, не знали - давно бы он уже был на заводе... Как ты
думаешь?
- А ты что?- заинтересовался Перепелицын.
- Я говорю: он же больной... У него проказа...
- А они?
- Плевать, говорят, на проказу, если он такой мастер.
- А ты?- с возрастающим интересом спросил Перепелицын.
- Как же, говорю, плевать, если есть закон? Тогда надо всех прокаженных
выпустить. Ну, говорят, всех прокаженных мы не знаем, до них нам мало
касательства, а этого надо выручить. Будем, говорят, хлопотать, ни перед чем
не постоим. Он, мол, на заводе быть должен, а не в лепрозории.
- Чудаки,- засмеялся Перепелицын.
- Я тоже говорю им: едва ли выйдет. А они свое: выйдет. Если, говорят,
согласится. Просили потолковать с тобой. Выручим - так и сказали.
- Да из чего они выручать меня собираются?- забеспокоился Перепелицын.-
Как будто я в плену или в тюрьме. Вот если бы они от болезни выручили,-
грустно вздохнул он.
- Ты там до того воодушевил всех,- продолжал Маринов,- до того
прославляют тебя, что ни перед чем не остановятся, а выручат.
- Фу, чудаки,- засветились глаза Перепелицына.- Чего доброго!
- Так вот,- продолжал Маринов,- согласишься ты или нет? Им
действительно до зарезу нужен такой человек.
Перепелицын опустил голову, задумался:
- Не знаю...
- Чего ж тут не знать?
- Подумать надо.
Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило
старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой
свободе. Ничего не сказав, он поднялся.
Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел
Перепелицына - столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый
двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора
разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий
приветствовал шефов.
Гордеев тотчас же бросился к Маринову.
- Говорил?
- Говорил.
- А мы, понимаешь,- продолжал Гордеев,- побывали всюду. Говорили в
райкоме и в здравотделе,
- И что же?
- Не разрешают. Ну, да ничего,- энергично тряхнул головой Гордеев,- мы
будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что
говорит он?
- Кажется, согласен.
- Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.
Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих
завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.
- Значит, двинем?- уверенно посмотрел на него Гордеев.
- Куда?- не понял Перепелицын.
И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована,
висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.
- Постой, что это у тебя с рукой?- не удержался он.
- Ничего, так,- вяло отозвался Перепелицын.
Гордеев не выдержал:
- Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра
поедем...
- Куда?- поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.
- Как куда? Раздумал, что ль?
- За меня раздумали...
- Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.
- Не выйдет,- безнадежно махнул рукой Перепелицын.- Получилось совсем
не то.
- Да говори толком, что случилось?- помрачнел Маринов.
Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало
больно.
- Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй - от
радости...
Те переглянулись, ничего не поняли.
- Тут такое дело,- продолжал Перепелицын.- Работал я в Донбассе, на
большом заводе. А эта штука,- показал он на забинтованную руку,- уже года
полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал - простая какая-нибудь
болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили - и ни с места. Один раз
пришел, смотрю - новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но
смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.
Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.
Ну, говорят, собирайся, поработал - отдохнуть надо. У тебя проказа, в
лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого
мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут -
нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни
малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое
тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы
вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.
Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно,
говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон - от него не уйдешь... А через
месяц вместо одной язвы - сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как
только объявили о том, что это проказа,- сразу три высыпало, да к тому же и
боли открылись... Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю...
- Объясни толком,- рассердился Маринов.
- Чего ж тут объяснять? Видишь,- кивнул он на забинтованную руку.-
Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от
радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило - тут и стоп
машина.
Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума,
радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный - ему не верилось, что
с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то
недоразумением, которое должно выясниться.
Утром он сделал последнюю попытку "выручить" Перепелицына и пошел
говорить с Туркеевым.
Сергей Павлович сказал:
- Я рад бы, батенька. Но, поймите, не могу отпустить. У него открытая
язва...
- Значит, крышка?- горько уронил Гордеев.
- До крышки-то далеко,- отозвался Сергей Павлович,- но отпустить не
могу...
Шефы уехали без Перепелицына.
Откинувшись на спинку кресла, Туркеев смотрел на нее поверх очков и
точно любовался этой, еще молодой, с красивыми печальными глазами женщиной,
спокойно стоящей у его письменного стола.
Вот она встретилась взглядом с Сергеем Павловичем, улыбнулась,
поправила густые русые волосы.
- Ну и отлично,- весело сказал Туркеев, поднимаясь.- Я понимаю вас, это
естественно - и опасения, и аккуратность ваша, но для меня, батенька,
сомнений нет. Живите, радуйтесь и больше не думайте о глупостях, не стоит...
Она не вернется к вам больше никогда.
Он остановился перед ней, пощипал бородку, опустил голову:
- А помните, как выглядели вы в первый раз. Ведь я не верил в
возможность вашей поправки, грешник. Ведь у вас маска была, а не лицо!
Женщина отвела лицо, поежилась при воспоминании о своем лице.
- Я тоже не верила,- тихо уронила она,- думала - такой на всю жизнь
останусь...
Это была Василиса Рындина, прежняя обитательница больного двора. Лет
пять назад выздоровела и уехала. И вот снова она стояла перед Сергеем
Павловичем - румяная, красивая, на этот раз уже не в качестве прокаженной, а
как гостья, прибывшая в лепрозорий показаться Сергею Павловичу,
посоветоваться, проверить еще раз, насколько прочно выздоровление.
Осматривая ее кожу, крепкую мускулатуру, Сергей Павлович только крутил
головой - от прежнего тяжелого состояния, от страшного ее лица, при виде
которого морщились иногда даже видавшие виды обитатели здорового двора, не
осталось никаких следов. Перед Туркеевым стоял как бы новый человек - полный
силы, бодрости и здоровья, с лицом "настоящей русской красавицы", как назвал
он Рындину вчера, при первой встрече:
Она рассказывала:
- Живу в Харькове, замужем, имею двух ребят. Работаю на заводе
бригадиром, получила премию - месячный отпуск, решила приехать, проведать
вас.
- Молодец,- одобрил Сергей Павлович, продолжая любоваться ею как
произведением, созданным его собственными руками.
- А вы такой же, Сергей Павлович,- и веселый, как прежде, и ничто вас
не берет...
- А что меня, батенька, взять может? Мне иначе нельзя. Такая моя
должность - не вешать носа. Нельзя, не разрешается.
На второй день после приезда Рындина посетила больной двор и
расстроилась, встретив человека, которого не ожидала здесь увидеть. Она,
может быть, прошла бы мимо, не узнав, не заметив, но он сам окликнул ее.
Взглянув на человека, Василиса вздрогнула: перед ней стоял кто-то
сгорбленный, удрученный, с перевязанной рукой, с лицом, изрытым язвами,
такой бедный, приниженный...
- Кто это?- прищурилась она, стараясь опознать в страшном лице знакомые
черточки.
- Вишь, не узнала,- грустно сказал тот.- Да ведь это я - Пичугин...
- Пичугин? Власыч? - и она ужасно обеспокоилась, продолжая вглядываться
в него, точно не веря.
- Он самый. Вишь, какая ты красавица стала,- говорил он, разглядывая
ее.
Рындина вспомнила, как за несколько месяцев до ее выписки Пичугин
уезжал отсюда - тоже здоровый и радостный. Стоял солнечный майский день, вся
степь дымила цветами, и Пичугин радовался, как ребенок. Все были уверены: он
не вернется уже никогда, конец, выздоровел... И вот...
- Что ж это такое, Власыч?- всплеснула она руками, потрясенная
горестным видом Пичугина.
- То самое, то самое, дорогая,- смотрел он на нее скорбными глазами,
как бы стыдясь собственного вида.
- Подожди, как же это вышло?- огорчилась она и смотрела на него, чуть
не плача.
- А как видишь - довелось. Теперь, надо думать,- совсем,- прошептал он.
- Зачем ты так говоришь?- попыталась она ободрить его, чувствуя, как
голос ее дрожит и сама она не верит тому, о чем говорит.- Теперь лечат и
быстрее и лучше... Не то, что в наше время...
- Говорят,- отозвался он безнадежно.
- Как же все-таки у тебя это вышло? Простудился иль что?
- А так, ехал я тогда отсюда... Сам думал, что не вернусь... Ну,
поступил на завод, молотобойцем... Силы, думаю, теперь хватит. И верно:
много силы было, пудовым молотом молотил и устали не знал. Целый год работал
- ничего. А там у нас на заводе души были, чтоб, значит, обмываться после
работы... Штук десять душей... У тебя пятен нет на теле никаких аль есть?-
живо спросил он, как бы вспомнив что-то.
- Нет.
- А у меня кое-что оставалось. Ну, обливаешься водой, и даже забывать
начал. А один раз подошел ко мне кузнец, говорит: "А ведь ты, парень,
прокаженный, вон у тебя, говорит, что на теле!" И всех как ветром от душей,-
дескать, как бы не заразиться... А меня - оторопь. Как же так, говорю: я ж
излечимши, и бумажка у меня есть, братцы-товарищи... Не верят - и все тут.
Прокаженный, говорят, ты. Покажи, говорят, бумажку эту индюкам, а мы и так
видим. Весь цех начал сторониться, даже собрание устроили, резолюцию
постановили: удалить. Тогда я к заводскому врачу... Так и так говорят,
доктор. Какой же я прокаженный? Осмотрел. Верно, говорит, никакой проказы у
тебя нет. Был, говорит, прокаженный, это верно, а теперь нет. И на собрание
даже вышел, сказал - дескать, не бойтесь и не обижайте этого человека... Не
помогло. Все сторонятся, опасаются. И как только под душ - так все вон
оттуда, будто от разбойника... Товарищи, говорю, братцы, ведь сам доктор
сказал, как же?.. Врач - врачом, говорят, а ты от нас держись подальше. Все,
какие были, друзья, так и те отшатнулись. Людей много, а я один среди них.
Вот как!.. Ну а потом стал расстраиваться. Придешь домой - один. Все боятся,
все обходят... Ночи подряд не спишь, думаешь: за что? А еще через два года
начались язвы... Вот как,- вздохнул он и посмотрел на Василису скорбными,
тихими глазами.- Вот как,- повторил он.- Ты, Василиса, смотри на меня и
помни: никому не сказывай, что она у тебя была, боже сохрани! И даже мужу не
сказывай, ежели еще не сказала, и никому. В рот воды набери, язык пришей...
Сразу все откачнутся, и горько будет... А горькое она любит, на горькое она
- как пьяница на водку... Не сказывай никому...
И, затянув зубами узелок бинта на руке, он медленно пошел от нее.
На больном дворе ее встретили как старую, хорошую знакомую. Обитатели
каждого барака наперебой приглашали Рындину в гости. На нее смотрели как на
пришелицу из какого-то другого, счастливого мира, принесшую сюда эхо его
радости. Она казалась им олицетворением той надежды, которую хранили все -
даже самые безнадежные, самые тяжелые больные.
"Ведь вот, выздоровела ж она, очистилась",- разглядывали прокаженные ее
стройную, высокогрудую фигуру, и каждый, кто разговаривал с Василисой,
верил, что пройдет время - и он "очистится", и он будет таким же здоровым,
радостным, и на него будут смотреть прокаженные с такой же завистью, с какой
смотрят все они на Василису.
По старой памяти она заходила к ним просто, свободно, присаживалась,
разговаривала.
С тех пор, как покинула она лепрозорий, на больном дворе не изменилось
почти ничего. Только вырос новый цветочный газон да прибавилось два новых
барака. И еще: население за это время увеличилось на двадцать два человека,
которые рассматривали Василису с удивлением, не понимая, зачем этой красивой
женщине понадобилось обходить бараки? Некоторых из прежних обитателей двора
уже не стало - одни отошли за изгородь двора, другие поправились и уехали,
третьих перевели в другие лепрозории.
Вечером того же дня у Василисы произошла другая встреча, расстроившая
ее не меньше, чем встреча с Пичугиным.
Совершенно неожиданно для себя она увидела в клубе Настасью Яковлевну
Гугунину. Остановилась, пораженная.
Пять лет назад они уезжали отсюда вместе: Василиса в Харьков, Гугунина
"домой", в Киев, где у нее были родная сестра, тетка, кто-то еще. Болезнь не
оставила у нее почти никаких следов, если не считать слегка вдавленной
вовнутрь переносицы, как бы перебитой, отчего лицо Гугуниной - еще молодой
женщины, у которой лишь "начинается жизнь", как говорил Сергей Павлович,-
казалось надменным. Все явления болезни исчезли, на лице не осталось никаких
следов, но как ни старался Туркеев, а носа исправить не мог. Впрочем,
Гугунину в то время нисколько не беспокоил маленький недостаток носа, она
даже не обращала на него внимания и говорила при выходе из лепрозория, что
"не нос важен, а здоровье". Она была модной портнихой и по дороге в Киев
строила много радостных планов, охваченная непреодолимым стремлением домой.
И вот она - снова в лепрозории.
Сердце Василисы сжалось. "Не будет ли того же самого и со мной",-
подумала она, встретив Гугунину. Ей стало страшно оттого, что и она так же,
как Настасья Яковлевна, может вернуться в лепрозорий.
Но Василиса успокоилась, когда узнала, что та прибыла вовсе не
"оттого", а по другим причинам. Настасья Яковлевна совсем здорова, живет на
здоровом дворе и вот уже третий год работает конторщицей в канцелярии
лепрозория.
Гугунина чрезвычайно обрадовалась Василисе, пригласила к себе.
Она занимала в большом докторском доме чистую, светлую комнату,
уставленную цветами. На окнах - занавески, на полу - дорожки, кругом -
вышивки, кружева, женский уют.
- А у тебя тут хорошо,- осмотрелась Василиса и, задержав взгляд на
Гугуниной, удивилась странному выражению ее глаз. Она смотрела настороженно,
испуганно как-то, и поняла Василиса, что эта настороженность, этот испуг в
глазах Настасьи Яковлевны приобретен уже после выздоровления, в результате
какого-то нового потрясения.
- Ну, расскажи о себе, только подробнее,- заинтересовалась она судьбой
Василисы.- Ты здорова, ты счастлива? Довольна своей жизнью там? Тебя никто
не обижает?- И что-то беспокойное, настороженное слышалось в ее голосе.
- А за что ж меня обижать?- пожала плечами Василиса.
- Вот тех-то как раз и обижают, кого обижать не за что,- быстро
отозвалась Настасья Яковлевна.- А нас с тобой обидеть легче всего... Мы ведь
не такие, как все, а вроде окурков человеческих ... Ну да ладно, не надо об
этом... Лучше о себе расскажи,- как, что с тобой?- опять заблистали ее глаза
нетерпением.
- У меня муж, дети...- сказала Василиса и улыбнулась при воспоминании о