Шилин Г.. Прокаженные

на ее месте будет десяток или больше. А когда посмотрел через две недели -
увидел: и палочка на месте и рядом с нею - та же точечка. Никакого
распадания, никакого размножения! Ну, думаю, рано еще торжествовать. Пусть
пройдет несколько месяцев. И вот через несколько месяцев подхожу, прилаживаю
микроскоп. Вот, думаю, увижу я их сейчас гибель, тьму-тьмущую! И что же:
лежат покойненько мои палочки, ни одной не прибавилось, и одна - по-прежнему
со своей точечкой... Вот как,- торжествующе воскликнул Василий Петрович.- А
если исходить из того, как думает наука, что для заражения человека надобен
целый колоссальный массив бактерий, а такой массив может возникнуть лишь
путем чрезвычайно быстрого и интенсивного размножения, то, значит, и гнезда
на моих стеклышках тоже должны были бы размножаться. Однако этого не
произошло. Почему, Алексей Алексеевич, не произошло?
- Так и должно быть,- отозвался Зернов, начиная, видимо, уставать,- это
понятно. Ибо они были мертвы, как и всякие другие бактерии, с которыми
производятся манипуляции окраски.
- Я так и знал, что вы именно это скажете, простите меня за
откровенность,- и Протасов улыбнулся,- да иначе и ответить нельзя!..
Дескать, я недостаточно хорошо знаю технику обращения с микроскопом... Но я
все-таки сделал глупой своей головой вывод, Алексей Алексеевич...
- Какой же?
- Палочка Ганзена не бактерия, а что-то другое... И болезнь идет не от
нее...
- А от чего же, по-вашему?
- Или от наследственности, или от повреждений организма, например от
простуды... Ведь поговорите со всеми нашими больными - половина их скажет,
что заболели они от простуды, остальные - не знают, как и от кого. Крепко
держится в народе нашем поверье: проказой можно заболеть скорее всего от
простуды...
- Верно!- уже совершенно серьезно отозвался Зернов.- Народный опыт, как
правило, всегда безошибочен, и его надо уважать. Я с вами согласен. Верно:
люди заболевают очень часто от простуды. Но характерно, что заболевают
проказой далеко не все простудившиеся, а только какой-то весьма ничтожный
процент. Это значит: организм ослаб и дал возможность бактерии, уже сидевшей
в нем и поджидавшей лишь удобного случая, начать разрушение...
- Нет, видно, я глуп,- тупо уставился Протасов на Зернова,- видно, не
спросясь позволения, поперся в калашный ряд,- и он развел руками, точно
обидевшись.
Но Зернов не обратил внимания на эти слова и смотрел на Протасова так,
будто спрашивал - скоро ли ты кончишь?
- А вот в кислотоупорности так и не убедили меня,- продолжал Василий
Петрович.- Не убедили. И в том, как происходит заражение,- тоже не
убедили... Все неизвестно!.. Все темно и мутно.
Он хотел сказать еще что-то, по-видимому волнующее его, но в этот
момент раздался звонок на ужин, и собравшиеся стали подниматься со своих
мест. Уже на дворе Протасов слегка притронулся к рукаву Зернова.
- А ведь выходит,- посмотрел он на него пытливыми глазами,- будто все
человечество прокаженное. А?- и тихо засмеялся.- Как вы думаете? По-вашему,
ведь получается, что и все - не лучше меня... Одна лишь разница: мне случай
подвернулся, а вы его ждете... Э-э, да что там толковать!- махнул он вдруг
рукой.- Ведь наука только вид делает, дескать, много знаем, а ведь на
поверку - не знает ничего...
Зернов не отвечал. Он шел задумавшись и, возможно, даже не слышал слов
Протасова.
- Ведь вот какая музыка,- продолжал тот, стараясь идти в ногу с
Зерновым,- проказой переболело все человечество, десятки тысяч лет она стоит
за его спиной, и тысячи ученых ломают над ней голову, и еще больше умных
книг написано о ней, и пройдет еще десять тысяч лет, и через десять тысяч
лет будут говорить о ней так же, как мы сегодня: чем больше узнаем о ней,
тем меньше знаем и понимаем ее... Впрочем, что ж это я?- остановился он и
принялся засовывать в карман записную книжечку, которую все время держал в
руках.- Вам туда, а мне надо к себе... Спасибо, Алексей Алексеевич,-
вздохнул он,- никогда не забуду нашей встречи... До свиданья...
- До свиданья,- отозвался Зернов и крепко пожал слегка влажные пальцы
человека, болеющего за судьбы человечества.
Когда Зернов нагнал остальных, Сергей Павлович засмеялся и сказал:
- Вот чудак этот Протасов... А ведь он хороший человек. Но я совсем не
ожидал, что он способен на такие суждения! Нет, обратите внимание - каков!
А?
- А знаете, Сергей Павлович,- вполголоса ответил Зернов,- вашему
Протасову страшно хотелось бы видеть прокаженным если не все человечество,
то хотя бы половину его. Ему не то тягостно, что он болеет, а то, что
проказой не охвачены многие другие... Тогда б он чувствовал себя не таким
безнадежно одиноким. Ведь страдание вдесятеро облегчается, когда человек
чувствует, как страдает не он один, а все или многие... Так устроен человек.
Да, странно,- задумался он, слегка опустив голову и устало смотря перед
собой.

19. ПОЛНОПРАВНЫЕ

Это был последний осмотр.
Как всегда, надев халат, доктор Туркеев запер дверь кабинета на ключ,
остановился у стола и, держа в руке стетоскоп, задумался. Вера Максимовна,
потупив глаза, принялась медленно раздеваться. Сейчас почему-то ей было
стыдно. Этого прежде она не чувствовала.
- Может быть, можно не раздеваться, Сергей Павлович?- несмело подняла
она глаза.
- Нет уж, извольте...- сказал он строго и даже сердито.
Она подчинилась и, спустив лямки сорочки, обнажила грудь. Тотчас же по
плечам и спине побежали мурашки, Вера Максимовна поежилась. Туркеев взял
кусочек бумаги.
- Закройте глаза и не открывайте их, пока не скажу,- приказал он и
провел по плечу уголком бумажки.
- Чувствуете?
- Да.
- Где?
- На плече.
- Так,- улыбнулся он,- не смейте смотреть,- и снова провел уголком
бумажки по груди.
- Чувствуете?
- Да. На груди.
- Очень хорошо,- и опять провел по спине.- А сейчас где?
- На спине,- улыбнулась она, крепко сжимая веки. Сергей Павлович
опустил руку с бумажкой.
- А сейчас где?- строго спросил он, всматриваясь в ее зарумянившееся,
смущенное лицо. Она не отвечала.- Где же я трогаю вас?- с той же строгостью
спросил он.- Говорите же!- и, отвернувшись в сторону, улыбнулся.
- Я ничего не чувствую сейчас,- чуть-чуть нахмурилась она, и в голосе
послышалась тревога.
- Да не волнуйтесь!- уже громко засмеялся он.- Вы и не могли
чувствовать.
Так исследовал он чувствительность всех участков кожи, начиная с шеи и
кончая ступнями. Остался очень доволен. Чувствительность в превосходном
состоянии.
Осмотр длился минут сорок.
- А теперь можете одеваться,- сказал он и отошел к окну.
Когда она оделась, Туркеев вернулся к столу. Лицо его было ясно,
добродушно, но взгляд строг.
Последние мазки, взятые из носовой слизи, гортани, полости рта и желез,
подтвердили в пятый раз, что бактерии отсутствуют. Язвы давно исчезли: на их
месте остались теперь лишь слабые следы, заметные только при тщательном
рассматривании. За последний месяц вес Веры Максимовны прибавился на три
килограмма. Изжоги и болевые явления не возвращались три месяца. Туркеев
протер очки, сказал, не глядя на нее:
- Я так и знал - рано или поздно, а от магарыча вам не отделаться.
Она стояла у стола и крутила медную крышечку от чернильницы.
- Скажите, Сергей Павлович, только правду...
- А когда я говорил вам неправду?- и надел очки.
- Я знаю, долг иногда вынуждает говорить людям неправду.
Он мельком взглянул на нее.
- По отношению к вам, батенька, у меня решительно не было оснований
говорить неправду. Да. Ну, чего вы еще надумали?
- Это окончательно, Сергей Павлович?
- Вот тебе и н-на!- развел он руками.- Этого не скажет никто в мире. Но
если хотите правду - извольте,- засмеялся он.- Василий Петрович Протасов
убежден, что все человечество - прокаженное, а значит, в том числе и я. Но
отсюда не следует, что все человечество должно заболеть. Что касается вас,
то, если хотите, я могу рекомендовать вам отпуск месяца на три - разумеется,
за счет лепрозория... Теперь как раз - фрукты, арбузы, дыни, а в Крыму
виноград созреет скоро, и купаются там... Поезжайте: вы честно заслужили
трехмесячный отпуск на казенный счет. Покупайтесь в Гурзуфе, в Ялте... Ну,
как?- поднялся он, вопросительно посматривая на нее.- А может быть, хотите
домой, к маме?- тихо сказал он, и в голосе дрогнула какая-то грустная
нотка.- Может быть, хотите совсем отсюда? А? Что ж, грустно это, но
согласиться придется. Каждый человек имеет право менять службу и профессию.
Она опустила голову, рассматривая что-то на носке своей туфли. Нижняя
губа ее как-то по-детски слегка вздрагивала.
- Нет, Сергей Павлович, об этом я даже не думаю... Разве я могу теперь
покинуть...- Она хотела сказать "вас", но вместо этого произнесла "нашу
работу" - А за отпуск - спасибо,- радостно вырвалось у нее.- Только не
сейчас, поближе к осени... Хорошо?
- Сделайте одолжение, батенька! - засмеялся Туркеев.- Это уж ваше дело:
теперь или осенью... А сейчас,- уже начальнически строго произнес он,-
покажите мне, пожалуйста, результат Филиппова и Голубкова.
На следующий день был созван консилиум врачей, на котором окончательно
должна была решиться судьба пятерых обитателей больного двора.
В состав консилиума входили Туркеев, Лещенко, Сабуров, помогали им
старшая сестра Катерина Александровна и Вера Максимовна.
Михаил Миронович Перепелицын вошел торопясь, неуверенно. Повязка на
левой руке исчезла уже давно.
Он остановился у порога, поправил синюю спецовку, моргая, уставился на
врачей.
Туркеев поднялся, подошел к нему, положил на плечо руку.
- Ну, вот и дождался, батенька,- сказал он бодро, уверенно, оглядывая с
головы до ног Перепелицына,- жаль только, что вот пальцы...
- Ничего,- ответил Перепелицын,- хватит и этих.- И, сжав на левой руке
три оставшихся пальца, засмеялся.
Осмотр длился недолго,- сомнений не оставалось никаких.
- А теперь марш,- весело крикнул Сергей Павлович,- чтоб твоей ноги тут
больше не было. На заводе-то ведь ждут не дождутся... А ведь знаешь, вал
твой, говорили мне, работает замечательно. Позови-ка сюда Калашникова, ну,
ну,- подтолкнул он в спину Перепелицына.- Ступай, потом поговорим.
Петя вошел, озираясь по сторонам. За три года пребывания в лепрозории
он вырос, возмужал. На верхней губе появился пушок. Выздоровление его
началось еще года полтора назад, но шло медленно, делая скачки то вверх, то
вниз. У него начинался, по-видимому, туберкулез. И только в последние
шесть-семь месяцев узлы пошли на убыль, а месяц назад микроскопическое
исследование не обнаружило бактерий.
Он стоял перед врачами весело, жизнерадостно, слегка краснея оттого,
что его заставляют раздеваться в присутствии женщин.
- Ну, что? - закончив осмотр, сказал Сергей Павлович.- Домой хочешь?
Петя пожал плечами.
- Ладно,- нахмурил брови Туркеев, замечая его нерешительность,- мы
подержим тебя еще месяца два, а потом - как тебе будет угодно.
- Хорошо,- согласился Петя. Он оделся и вышел.
Дело в том, что Сергею Павловичу, хотя и уверенному в выздоровлении
Пети, все же не понравилось что-то в анализе. Кроме того, вызвала сомнение
чувствительность одного пальца на левой ноге. Взвесив все это, он решил
задержать Петю еще на два месяца. К тому же и самого Петю не особенно,
кажется, тянуло в город.
- Рыбакова,- позвал Сергей Павлович.- Где же это ты, матушка, изволила
пропадать? Вчера мы комиссию из-за тебя отложили... Что это такое? Как это
понять?- поджал он губы, сердито посматривая на маленькую, вертлявую женщину
с подвижным лицом и бегающими глазами.
Женщина виновато улыбнулась, показав несколько золотых зубов.
- Признайся, где ты была?- допытывался Туркеев.
- В город ездила, Сергей Павлович,- забегали ее глаза.- Хлопоты...
- Хлопоты...- передразнил он ее.- Эти хлопоты вот где сидят, в печенке.
Раздевайся,- и он постукал стетоскопом по своей коленке.
- Вот видишь,- уселся Сергей Павлович на табуретку.- Сколько ты прожила
у нас?
- Четыре с половиной года.
- Ай-яй-яй! - покачал он головой, точно и на самом деле не знал,
сколько прожила Рыбакова в лепрозории.- Четыре с половиной года! Вот видишь,
а если бы не бегала, то и в два уложилась бы. А все ветреность,
легкомыслие...
Она пожала плечами.
- Как решила: уезжать?
- Уезжать,- вырвалось у нее.- Ведь четыре с половиной года!.. Хоть
последние годики пожить, а там старость наступит - не поживешь,- и в тоне ее
прозвучало что-то истерическое.
- Ну, поезжай, поживи,- улыбнулся Туркеев.- А Влас как?
- Как же Влас,- вздохнула она.- Власу некуда деваться. Буду приезжать,
навещать буду... Только позвольте, доктор, завтра же ехать.
- А по мне - хоть сегодня...
Болезнь Сони Рыбаковой имела интересную историю.
В тот год, когда Сергей Павлович принял дела лепрозория, она приехала
навестить прокаженного мужа. Повертелась на обоих дворах, а перед отъездом
явилась к Туркееву показать, как она говорила, "родимое пятно", которое
темнело у нее на бедре. Может быть, Соня и не обратила бы на пятно внимания,
если бы оно не побаливало.
Туркеев сразу же поставил диагноз. Головная боль, изредка повышающаяся
температура, жалобы на желудочные боли, сонливость... Конечно, если бы речь
шла о человеке, который не имел соприкосновения с прокаженными, то эти
признаки при постановке диагноза не имели бы никакого значения. Но Рыбакова
жила несколько лет с прокаженным мужем.
- У вас, батенька, того... проказа,- сказал он вяло.
Она как будто не поняла, пожала плечами, точно не усматривала в этом
ничего худого.
- Какая ж, доктор, это проказа, ежели одно только пятнышко, да и то,
поди, родимое,- пыталась она опровергнуть его диагноз.
- Это проказа,- повторил он твердо.
- Вот вам и раз,- обиделась она,- как будто я сама не знаю, что это
родимое пятнышко, как будто я такая уж дурная и в своей жизни не видела
прокаженных... Я-то ведь хорошо знаю, какие они бывают... Поди, жила пять
лет с мужем, насмотрелась...
- Давайте лучше сделаем так,- решительно сказал. Туркеев,- оставайтесь,
полечим мы вас тут годика два - и я надеюсь...
- Нет уж, доктор! - чрезвычайно заволновалась она.- И даже не
надейтесь, не будет этого... зачем мне тут оставаться... Не хочу!
- Но, батенька, для вас же лучше...
- Не хочу! - глухо отозвалась она, начиная, по-видимому, уяснять, какое
у нее "родимое пятнышко".- Я хочу, доктор, побыть еще на воле...
И, выскочив из кабинета с такой поспешностью, будто ее преследовали,
она кинулась за ворота, не попрощавшись с мужем и даже забыв у него свою
сумочку. С тех пор ее не видели года полтора.
Будучи в городе, Сергей Павлович случайно встретил Рыбакову на улице.
Она пыталась улизнуть, но Туркеев уже заметил ее.
- Что вы делаете, батенька? - рассердился он.- Ведь пропадете же! Ведь
упускаете благоприятный момент...
- Не пропаду, доктор,- смутилась она.- У меня ведь... не проказа.
- А что? - возмутился Туркеев.
- У меня эритема,- вызывающе посмотрела она на него,- все доктора
говорят: не проказа, а эритема...
- Батенька, а я вам говорю, что у вас не эритема, а самая настоящая
проказа,- побагровел он от досады,- немедленно поезжайте в лепрозорий, и
будем лечиться... Лечиться, будем, матушка!.. Не морочьте голову, а завтра
же приходите ко мне, и я вас подвезу...
Она пообещала, но не пришла.
Через несколько месяцев Туркеев снова вспомнил о ней в связи с лечением
мужа. Он спросил Власа Рыбакова о жене, но тот замялся, сказал, что ему
неизвестно даже, где она проживает. Сергей Павлович понял: Рыбаков говорит
неправду.
Чувствуя не только ответственность перед законом, но и моральную
обязанность врача, Туркеев рассердился и послал запрос в адресный стол. Но
оттуда ответили: Рыбакова в городе не проживает.
Получив эту бумажку, Туркеев сердито вертел ее в руках. Он догадался:
виноват не адресный стол - "штучки" исходят из самой Рыбаковой: она
сознательно скрывает свой адрес, страшно боясь, как бы ее принудительным
образом не отослали в лепрозорий. И понял он, кроме того, уже не как врач и
исполнитель закона, а по-человечески, что Рыбакову пугает перспектива стать
признанной, ей жутко переступить страшный порог больного двора. Она ведь
хочет "пожить на воле", без клейма, хоть еще немного пожить...
Туркеев махнул на нее рукой.
- Разве сумасшедших можно убедить,- сказал он как-то Рыбакову, зная,
однако, что все поведение его жены происходит далеко не от сумасшествия.
И ровно через два с половиной года после того, как она пришла показать
Сергею Павловичу "родимое пятно", Соня явилась в лепрозорий. Пришла она
добровольно, выглядела изнуренной, затравленной. Все тело было осыпано
язвами, узлами. Туркеев не сказал ни одного слова упрека. "Эритема", которую
находили у нее "все врачи", стоила и ему и ей почти четырехлетнего
напряженного труда...
- Смотри,- сказал Туркеев, прощаясь с Рыбаковой,- чтоб таких родимых
пятен больше не появлялось, а если будут - не смущайся, приходи тотчас же.
Это все, чем упрекнул ее Сергей Павлович.
После нее вошел Голубков - сорокапятилетний человек весьма цветущего
вида. Он вошел несмело, как бы стесняясь, как бы стыдясь чего-то. И Туркеев,
и все остальные принялись осматривать его почему-то особенно тщательно.
Только через час Голубкову позволено было одеться. Ни у кого из комиссии не
оставалось никаких сомнений в выздоровлении этого человека, в свое время так
поразившего весь лепрозорий загадочностью истории своей болезни.
История эта такова.
Голубков явился в лепрозорий года три назад. В препроводительной
бумажке, которую он подал Туркееву, сказано было, что он страдает лепрой.
Во время приема он вошел в амбулаторию с каким-то ожесточением. Сергей
Павлович приказал ему раздеться.
- Раздеться? - насмешливо удивился Голубков и махнул рукой.- Оно и без
того все ясно. Прикажите только с Гребенщиковым поселиться. А насчет ее даже
не беспокойтесь - натуральная. Вся станица знает. Прогнали,- усмехнулся он
криво.- Проказа, говорят, у тебя, уходи, да подальше куда-нибудь с глаз. Вот
и ушел. А отсюда, поди, уж не прогонят? - прищурился он язвительно.-
Теперь-то уж, надо полагать, я на своем месте?
Долго Сергей Павлович вертел Голубкова во все стороны и вдруг
побагровел. Накричал почему-то на санитарку, напугал даже самого больного.
Микроскопическое исследование материалов, взятых из язв Голубкова,
подтвердило подозрение Сергея Павловича, возникшее при осмотре: никакой
проказы у больного не оказалось. Язвы, покрывавшие его тело, происходили от
какой-то другой болезни. Имел ли тут место туберкулез кожи или нечто другое,
но о проказе речи быть не могло.
Равнодушно и безучастно выслушал Голубков заключение Туркеева.
Неверящими глазами скользнул по его халату и вдруг засмеялся:
- Вы шутите, доктор,- сказал он, глядя на него с подозрением.
- Мне, батенька, не до шуток,- накинулся Сергей Павлович на него,- это
другой кто-то шутит с тобой, а у нас и своей работы много. До свиданья.
- Вот тебе раз,- пожал плечами Голубков, как бы обидевшись.- Как же так
"до свиданья"? Уж прикажите, доктор насчет Гребенщикова... Мне отдельной
комнаты не требуется, а ежели что, то могу и впятером жить - в одной, и даже
- в сарае, если прикажете. Только уж не откажите... Жить-то ведь негде мне,
доктор.
Но Туркеев больше уже не слушал его и приказал Степану, отправляющемуся
в город, подвезти Голубкова.
Уже впоследствии передавали больные, что, перед тем как явиться на
осмотр, он успел побывать на больном дворе и рассказать там историю о том,
как гнали его отовсюду, и все видели в нем прокаженного - "и нигде-то,- как
говорил он,- не выстроили для меня крыши". Передавали также, будто Голубкову
понравился больной двор, главное же - мастерские и возможность работать в
поле.
Так и ушел, по-видимому, совершенно убежденный, что Туркеев ошибся или
не захотел почему-то принять его, хотя у него самая доподлинная и
"натуральная" проказа. Ведь все ему говорили: ты прокаженный... Где ж
ошибка? Кто ошибается?
О Голубкове скоро забыли. Но ровно через год он явился опять. Пришел
прямо в кабинет Туркеева, озадачив Веру Максимовну, зашедшую как раз по
делам к Сергею Павловичу. Ей бросилось в глаза странное выражение лица
Голубкова. Оно сияло.
- А-а, старый знакомый,- увидел его Туркеев.- Ну, как твоя проказница?
Рад, рад видеть тебя таким молодцом...
- Спасибо,- многозначительно сказал Голубков и полез в мешок, который
он снял со спины, достал оттуда два чрезвычайно красивых деревянных
графинчика палехской работы, деловито поставил на стол, сказал:
- Это вам.
- Постой... Что это такое? - удивился Туркеев.
- Это вам в подарок. От меня. Извольте принять.
- За что же? - широко раскрыл глаза Сергей Павлович, уставясь на него с
величайшим удивлением.
- А вот сейчас и расскажу,- весь сияя, сказал он, завязывая мешок.
- Странно,- пробормотал Туркеев, ничего не понимая.
- И даже очень,- отозвался Голубков, вытирая платком вспотевший лоб.-
Ведь вот, доктор, как сказали вы, так и вышло, чума его побери! Все в один
голос твердили, будто я прокаженный. И сколько по врачам бегал - все одно и
одно: прокаженный, и кончено! А вы сказали - так и вышло: нет ее! Вот штука
какая! Да и откуда она могла взяться, ежели в жизни своей я краем глаза даже
не видел ни одного такого человека? Зря болтали и сам зря поверил, слушая
всех. С перепугу сам поверил - вот как бывает! А вы не побоялись и пошли
один на всех, за меня.
- Да никуда я не ходил!- махнул рукой Туркеев, рассматривая графинчики.
- Как же не ходили! Пошли,- уставился он на него.- Ведь по-вашему
вышло. Горько стало, когда вы прогнали меня,- продолжал он.- Потому что уж
больно тот двор ваш понравился мне. Куда ж, думаю, теперь подаваться?..
Ошибается, думаю, доктор,- виновато улыбнулся он Туркееву,- как есть, думаю,
ошибается! И задумал я тогда обратиться к одному профессору - приезжал такой
профессор в город. Как скажет он, думаю, так тому и быть. Трое суток
поджидал. Пришел к нему, добился. Маленький такой, в потертом пиджачке,
сивенький, сухонькое лицо - даже на профессора не похож. Смотрел, смотрел он
на меня, вот так же, как вы тогда, вертел со всех концов, взял из язв что
полагается. А на другой день, точь-в-точь как вы, и объявил: забудь,
говорит, даже и думать про проказу. У тебя другая болезнь. Наверное,
говорит, от простуды - это бывает. Она не заразная и пройдет. Попробуй
хорошенько попариться да пропотеть. Ну, думаю, ладно! В баню так в баню! -
вроде как зло разобрало на всех: пойду, дескать, в баню, в самую
обчественную. А перед тем еще у трех докторей побывал - дескать, как они
врать станут? И они в один голос: нет ее у тебя... Так и говорят. Если
профессор сказал,- значит, успокойся. А какой тут покой! Сердце так и горит
от досады. Врете, думаю, теперь я должен сам поверить, а ежели вы говорите,
то потому, что стыдно профессору перечить... Никому не поверил бы, даже вам,
доктор, если бы не баня. Вода в той бане такая или профессор правду сказал -
не знаю, только принялись язвы мои присыхать одна за другой. Смотрите,
ничего не осталось! Целый год. Теперь-то я знаю: не она была, а простуда,
как есть,- заключил он торжественно.- Новая жизнь началась, доктор! Больше
не прокаженный я! Ведь теперь-то никто и ниоткуда не прогонит, чума его
забери! Ух, доктор, и спасибо же вам! Как из могилы подняли. Нате,- с
необыкновенным восторгом принялся он снимать рубашку.- Посмотрите! Целый год
собирался к вам в гости, поблагодарить. Пойду, думаю непременно пойду к тому
доктору... Ведь он душу спас... И вот, пришел... Вы уж извините,
посмотрите...
Доктор Туркеев слушал его, как слушают лепет ребенка. А тот, обнажив
тело до пояса, стоял к Сергею Павловичу спиной, то и дело покручивая головой
- дескать, "вот теперь я какой".
- А насчет игрушечек, доктор, вышла такая история,- продолжал
Голубков.- Видел я у того профессора такие же вот точно - и запали они мне в
голову. Один раз иду по базару, смотрю - продает мужик их. Ну, взял.
Понравятся, думаю, моему доктору. Он, поди, не хуже профессора.
Но доктор Туркеев уже не слушал Голубкова. Наклонясь к его спине, он
шарил по ней очками, что-то ощупывая рукой. Но вот очки остановились на Вере
Максимовне. Улыбка, с которой Сергей Павлович все время слушал этого
воскресшего человека, внезапно исчезла. Он помрачнел, снял очки, протер их и
медленно приблизил глаза к спине Голубкова. Потом опять отвернулся и опять
посмотрел на Веру Максимовну: "Прошу убедиться",- говорили его глаза.
Скользнув глазами по чистой и гладкой спине Голубкова, Вера Максимовна
заметила на плече его темное, едва заметное пятно. Ошибки быть не могло...
- Послушай, Голубков,- тихо сказал Туркеев,- скажи-ка нам, пожалуйста,-
давно ли у тебя вон то, что на правом плече?
- А что на плече? - смущенно провел он рукой по плечу.- На плече
ничего,- и голос его дрогнул.- А-а, это вы про пятнышко,- повеселел он
сразу.- Это у меня нынешним летом. Бревно нес. Натер. Вот и болит с тех пор.
Пройдет,- успокоил он Туркеева.
На следующее утро микроскоп показал со всею беспристрастностью - какое
это было пятнышко...
И вот Голубков стоит перед консилиумом врачей. Он смущен слишком
тщательным, долгим осмотром. Напуганный предшествующей историей болезни, он
ждет уже, что Туркеев снова, в третий раз, огорошит его какой-нибудь
неожиданностью.
Но нет, лица врачей добродушно - покойны. Туркеев даже беззаботно
улыбается.
- Одевайся,- роняет Сергей Павлович, замечая тревожный взгляд
Голубкова.- Куда же ты теперь думаешь отправляться?
- Ежели вы позволите,- неуверенно смотрит на него Голубков,- то я поеду