Шкловский Евгений. Заложники

неприличного цвета. Нифонтов уже привык к этой благодати, так что даже
позволял себе время от времени привередничать, хотя кормили - и его, и деда,
сменщика исключительно от доброты душевной, а вовсе не потому, что обязаны.
Никто их не обязывал - ни Лукиничну, ни Анну Ивановну. Могли бы, между
прочим, и не кормить.
Привык он и к тому, хотя и не сразу, что Лукинична присаживалась тоже
за стол, пока он насыщался, и сочувственно наблюдала, как он это делает, с
макаронами или кашей, словно удовольствие получала от его аппетита. Подложит
ладонь под щеку и смотрит жалостливо. Даже как бы пригорюнившись. Нифонтову
же неловко, не по себе, он торопится, макароны, проклятые, выпрыгивают,
выскальзывают изо рта (как это итальянцы с ними управляются?) - некрасиво!
"Да ты ешь спокойно, не спеши, кто тебя гонит? - ласково говорит
Лукинична, - еще захочешь - добавка есть", хотя еды и так на троих,
нормальному человеку не справиться. Но студент старается изо всех сил: не
хочет обижать Лукиничну. "Худенький ты, бледный, - жалеет она его, - тебе
получше кушать надо, а то совсем в задохлика превратишься".
Нифонтову впору обидеться: почему это в задохлика? Но под заботливым
взглядом Лукиничны он вдруг и в самом деле начинает ощущать себя маленьким и
слабым. Да он и так много ест, куда больше, оправдывается студент, уже с
трудом запихивая в себя пищу. Это много? Лукинична округляет удивленно глаза
и произносит совсем обидное: разве настоящие мужики так едят? Ты бы
посмотрел на моего мужа!
Сама Лукинична - крупная, ладная, с большим сильным телом и белыми
полными руками. Нифонтов застенчиво отводит глаза, утыкаясь ими в
сковородку, а затем в чашку с чаем. С некоторым беспокойством и даже
волнением ощущает он благодатность этого зрелого женского тела, теплое
притягивающее облако вокруг, навевающее дрему, уютное, - свернуться
калачиком, прильнуть: а-а-а-а, побаюкаться, тихо, сладко... Всякий раз подле
Лукиничны это испытывал, вместе с беспокойством странное уживалось: тепло и
знобящий ветерок вдоль позвоночника. И зачем ему было смотреть на ее мужа?
Да и почему она была Лукиничной? Средних лет женщина, даже скорей
молодая, не больше сорока, - и вдруг Лукинична! Но как будто так себя и
ощущала - Лукиничной, без возраста, в теплом обволакивающем и баюкающем
облаке, неторопливая, с мягкими округлыми движениями. Кормилица. Почему-то
сам себе казался рядом с ней ребенком, дитятей, впадал в такое далекое,
раннее детство, что впору было заагукать. Он и не помнил себя таким, а тут
словно оживало. Даже интересно было.
К ней после школы часто прибегала дочка, Катюха, третьеклассница,
диковатая и на Лукиничну совершенно непохожая. Вся, вероятно, в отца -
темноволосая, темнобровая, с косичками. С любопытством поглядывала на
студента, проходя мимо или раскачиваясь на детсадовских качелях, в
развевающемся платьице. Страшно было смотреть, как она взлетает, почти
горизонтально земле, на ногах, - качели содрогались и отчаянно скрипели. И
Лукинична не запрещала, не останавливала, как будто абсолютно была уверена,
что ничего с ее Катюхой не случится.
Довелось Нифонтову увидеть и мужа Лукиничны, и не в детском саду, а
случайно, на улице, когда возвращался вечером домой. Они тоже шли откуда-то,
может, из гостей, муж пошатывался, и Лукиничне то и дело приходилось
обхватывать его рукой - предохраняя.
Удивительно, но, как оказалось, вовсе не был он тем былинным богатырем,
каким рисовался из разговоров в предбаннике. Мельче и даже ниже ростом
дородной супруги. Его, Нифонтова, не заметили, отчего он испытал даже
некоторое облегчение: не хотелось Лукиничну огорчать (почему-то подумалось,
что огорчит), хотя в общем ничего особенного - увидел и увидел. Ну ниже, ну
выпил, ну пошатывается - что с того? Но только все равно мерещилось в этом
какое-то унижение для кормилицы, Нифонтов чувствовал, - для того сильного и
теплого, что исходило от нее.
И бесследно не прошло, он как будто стал немного иначе смотреть на свою
кормилицу, - вернее, не смотреть, опуская глаза в сковородку ("ешь, ешь, не
тушуйся!").
Накормив студента, Лукинична раздавала ужин нянечкам ночных групп -
всего трое - и уходила домой, чтобы через день появиться снова, присесть к
нему за стол, ладошку под щеку: баю-баюшки-баю... Нифонтов пригревался,
задремывал над тарелкой, еле ворочая ложкой. Хорошо, уютно, особенно зимой.
Мышка скребется, вернее, черепашка в вольере с попугайчиками, сверчок
свиристит. Покой и тишина. Все раздраженное в нем растворялось, обмякало в
присутствии Лукиничны, такое умиротворение.
Зато по-другому было с ее сменщицей, Анной Ивановной, пожилой, строгой,
неулыбчивой женщиной, даже неприветливой, на первый взгляд, которую студент
почему-то побаивался: всегда казалось, что делает н е т о, неправильно. И
говорила она резко, почти сердито - как будто на него, хотя постепенно
убедился, что это манера, без иск-лючений. Даже покрикивала. В отличие от
Лукиничны, еду она оставляла ему на тарелке, вполне впрочем, достаточно, но
- не баловала, и он обязательно сам мыл после себя посуду, тщательно, с
мылом, чтобы не оставалось жира.
Работала здесь Анна Ивановна, как понял Нифонтов, из-за внучат, которые
ходили в младшую группу. Не они, ни минуты больше бы не осталась, плевать ей
на премии, на то, что ведомственный, - не нравится и все! Директриса,
разоблачала, хитрющая баба, специально тянет детсад на образцовый, чтобы
отхватить персональную (имелось в виду - пенсию), и получит, непременно
получит, что они думают, всех загонит, все жилы вымотает, но сделает, как ей
надо, пусть не сомневаются. Муженек ейный тоже постарается...
Анна Ивановна была выше зарплаты, хотя выходило в их детском саду
поболее, чем в других, не ведомственных, что, естественно, многих привлекало
и держало. И всячески это подчеркивала, обличая директрису, даже иногда в
глаза. Правда, про персоналку при этом не упоминалось. Главное, что все они,
и Анна Ивановна, и Лукинична, чье кулинарное искусство студент успел
оценить, и воспитательницы, и нянечки, и прочий персонал, включая, значит, и
Нифонтова с дедом, все они делали намного больше и сверх обязанностей.
Но еще более главное, что Лариса Федоровна, директриса, небольшого
росточка, кругленькая, как колобок, с высоким пуком волос над головой
(поговаривали, что шиньон), все равно драла с них три шкуры и тянула жилы.
Стерильность, наглядные пособия, игрушки, бдительность, черепашка,
попугайчики, разукрашенные теремки во дворе, низкий процент заболеваемости,
а уж про взрослых и говорить не приходилось. Это уже была почти
эксплуатация, когда человек человеку не друг, товарищ и брат.
Зато и не любили ее - категорически. За что? Да за все! За кольца на
руках, за шиньон, за сановного мужа, за высокомерие... Казалось бы,
радоваться надо, благодарить - без высокой поддержки, без "рука руку моет"
намыкались бы: и крыша бы текла, и продукты не первой, а то и не второй
свежести, и на площадке все поломано, и в заборе щели, а так чуть что -
сразу кровельщики, монтеры, маляры, рабочие... Полный ажур, волнистые
попугайчики, экзотические растения в горшках, стоят, висят, на клумбах
благоухают. Опять же для детишек хорошо.
Однако ж не ценили. "Мадам" - меж собой неприязненно, и переглядывались
многозначительно, словно знали нечто. Почти классовое, непримиримое. Да и
директриса давала повод, жестом каким-нибудь или даже словом: кто они и кто
она... Чтоб не забывались. Мужнина служебная "Волга", черная, доставляла ее
на работу и увозила после, хотя жила она не так уж далеко. Тоже, между
прочим намек. А в кабинете ее, среди вьющихся по стенам лиан, электронных
часов со светящимся табло, произрастал также цветной японский телевизор,
единственный на весь детский сад, который, похоже, никто кроме директрисы и
завхоза не смотрел. В ночных группах обходились черно-белым отечественным.
В одно из суточных воскресных дежурств Нифонтов было решился
попользоваться в свое удовольствие охраняемым объектом, не все же простой да
простой, если есть цветной да к тому же японский. Только не тут-то было.
Наивный простачок! Словно с экрана цветного телевизора с отличным, можно
даже сказать, образцовым изображением насмешливо улыбалась ему "мадам". А
что он думал? Да она их всех, и его, и деда, всех-всех - насквозь!..
Ключ от директорского кабинета в общей звонкой связке отсутствовал.
Нянечки в ночных группах работали тоже посменно, через день, и студент,
хотя уже знал почти каждую в лицо, с именами тем не менее путался и называть
потому избегал. Уложив детей и переделав все положенные дела, они выходили в
коридор позвонить по телефону или поболтать - уже часам к двенадцати, а то и
за полночь, когда Нифонтов тихо угревался в спальном своем мешке, раскинутом
на спортивном мате, задремывал понемногу. Чтобы хоть чуть-чуть удлинить
время сна, он пробовал заваливаться пораньше, перекрыв все ходы-выходы, и
негромкое бу-бу-бу за дверью спортзала, совсем близко, при его постоянной
настороженности и сторожевой чуткости, конечно, мешало. А ведь им тоже нужно
было рано вставать, не так, конечно, как ему, но все равно. Это, впрочем, не
останавливало их, засиживавшихся, случалось, часов до двух ночи, а Нифонтову
казалось, что и вообще не ложились: только вроде бы смолкали наконец голоса,
проникавшие к нему сквозь сон, как ему уже нужно было вставать, - крохотный
его будильник хрипло дребезжал прямо над ухом. Так хотелось, приткнув его
раздраженно ладонью, зарыться с головой в спальник, вновь погрузиться в
накопленное за ночь тепло, но страх оставить весь детский сад без завтрака
всякий раз поднимал его на ноги.
Раза два все-таки случалось ему проспать - организм требовал своего,
особенно зимой, и выговор Анны Ивановны (почему-то оба раза именно ей
пришлось по его милости топтаться на морозе перед воротами) был строг, но
справедлив. Нифонтов каялся искренне и клял себя. Правда, Анна Ивановна
директрисе не жаловалась, с той наверняка разговор был бы другой, но
Нифонтову и без того достаточно. Страх проспать стал наказанием. И сны
роились под стать: то опаздывал на поезд, то кто-то гнался за ним, то от
кого-то он убегал... Нервные сторожевые сны. Выматывающие.

x x x

Нифонтов бредет по длинному детсадовскому коридору, сквозь левую
стеклянную стену сочится сумеречный утренний свет, иногда он оступается на
вялых ногах, сбивая в складки ковровую красную дорожку. Пустое здание гулко
отзывается перезвонами и перестуками на гуляющий снаружи холодный ветер. Ему
странны эти пустота и гулкость, странны словно наклонившиеся над детским
садом тесно окружившие его жилые дома с тускло поблескивающими окнами, в
которых темень. Все он здесь уже знает до мелочей, каждый закуток. Странны
аккуратно застеленные и заправленные нянечками детские кроватки, рассаженные
вдоль стены неподвижные куклы, с руками и без, уставившиеся прямо перед
собой синими плоскими глазами, груды кубиков, разноцветные мячи, игрушечные
машины и коробки с играми. Без беготни и криков ребятни, без шума и гама,
без белых нянечкиных халатов, которые висят возле двери в каждую группу,
здесь все странно. Даже он сам, непонятно каким образом и зачем здесь
очутившийся. Он присаживается на детский шаткий стульчик, втискивая колени
под низенький столик, мальчик Сева Нифонтов, ешь кашку, кашка вкусная,
будешь хорошо кушать, станешь большим и сильным, ты опять последний, Сева
Нифонтов, смотри в тарелку, а не глазей по сторонам, иначе никогда не
станешь большим и сильным, и каша остынет, совсем невкусная будет. Нифонтов
катит погромыхивающий разболтанным кузовом грузовичок, крутит ручку
шарманки, щелкает курком пистолета. Все это уже было. Если поднапрячься, он
кое-что может вспомнить - и грузовичок, и шарманку, и пистолет, почти точно
такой же, серный запах пистон, и почти точно такой же волчок, разноцветный,
крутится, крутится, крутится, постепенно замедляя обороты, наконец падает
набок, откатывается в сторону и замирает. Нифонтов сидит на линолеуме и
смотрит на произведенный им переполох, на разбросанные игрушки. Плохой
мальчик Сева Нифонтов, шкодник, сейчас же собери и положи на место, сколько
раз тебе говорить! Он включает телевизор, а там белесое пятно и писк, он
выдергивает штепсель из розетки. Все, все странно. Промежуток между жизнью.
Его тоже выдернули и отключили. Жизнь - там, за стенами, а здесь -
промежуток, пауза. Он выглядывает из нее, из паузы, и вдруг видит все
застывшим, остановившимся, немотным. Лист на кровле шуршит, осенний,
случайный. Он проходит к окну, прижимается лбом и смотрит, смотрит...

2

Сначала Нифонтов не понимал, зачем еще сторожа, если в саду есть ночные
группы. Запереться и все, а в случае чего сразу звонить в милицию. Или
сигнализацию провести. А мы боимся, объяснила ему Инна, одна из ночных
нянечек, с которой даже как бы подружился. Мы боимся одни, без мужчины. Хоть
и заперто, а все равно страшновато, здание немаленькое, то там хлопнет, то
здесь задребезжит - так и кажется, что кто-то лезет. Мало ли хулиганья?
Что кажется, это точно. Сколько раз приходилось выбираться из нагретого
спального мешка и плестись в другой конец здания, туда, где грохотнуло, то
ли ветер, то ли еще что, - подскакивал, вслушивался напряженно. Хотя и
убеждал себя: ну кому надо - ночью, в детский сад? Что здесь возьмешь (если,
конечно, не знать про японский телевизор в директорском кабинете)? Плюшевого
мишку, залоснившегося от детских объятий? Впрочем, женщин тоже можно было
понять: а вдруг? Возьмут-не возьмут, а напугать могут.
У Инны худенькое, узкое, милое личико, слегка подпорченное приплюснутым
носом (в детстве упала и сломала), зато удивительной прозрачности и чистоты
глаза, какой-то необыкновенной голубизны. Уложив своих подопечных, она
иногда заходит к студенту в кухонный предбанник или в спортзал,
присаживается рядом, и они разговаривают. Инна учится в педагогическом
училище, а хочет и дальше, в институт. Сынишка ее ходит в дневную группу, а
когда она дежурит, то и в ночную. Инна старается его не выделять из других,
здесь он на общих основаниях. Все прочее - дома. У нее система и принцип, от
которых она старается не отступать.
К студенту у Инны явный интерес, она, впрочем, и не скрывает его,
ничего особенного, ее многое интересует: политика, литература, компьютеры,
системы воспитания, восточная медицина, семейное положение Аллы Пугачевой и
комета Галлея... Судя по всему, она полагает, что Нифонтов кое в чем может
просветить ее, ответить на некоторые вопросы, которых у нее множество. С
одной стороны, студенту приятно и лестно ее внимание, как и убежденность
Инны в его эрудиции. А с другой... С другой, он теряется. Широта ее
любознательности ему не по плечу. Не тянет Нифонтов, да и ей - взглядывает
несколько свысока - зачем?
Смущает его и доверие Инны, неведомо чем заслуженное. Кажется, он уже
все про нее знает, или почти все - что воронежская, после восьмого класса
сорвалась в Москву, разлад с родителями, которым она, по ее признанию,
только нервы трепала, с ними еще сестра младшая, любимая, пусть они с нею, а
в Москве сначала в стройконторе по лимиту, в общаге жила, замуж вышла за
москвича, там же, на строительстве и познакомилась, но также быстро
развелась, не сошлись характерами. Это она с виду мягкая, а на самом деле
характер у нее ой-ой. Нелегко с ней. Да и муж оказался не тем человеком,
каким показался. Ничего, она и сама справится, не очень ей нужно. И сына
сама воспитает, хотя, конечно, без отца ему тоже не сладко, все понятно.
Такая решительная. И твердость в ней чувствовалась, даже сила: захочет
- сделает. "У меня ребенок", - самый веский аргумент, который она время от
времени выкладывала как нечто неопровержимое и безусловное. Да и на кого ей
было еще рассчитывать, как не на себя?
Естественно, директриса ее такую быстро расчухала: безотказная, хотя и
с характером. За любую работу бралась почти с энтузиазмом, бурлила и кипела,
добросовестности не занимать, потому если заменить кого, выйти не в свою
смену, еще что-то, ответственное - сразу Инна. Энергичная, сообразительная,
рукастая. Все делала грамотно и четко. И соглашалась вовсе не потому, что
считала себя облагодетельствованной, на что всячески напирала директриса
(как же, для матери-одиночки такое место просто клад: ребенок устроен,
возможность учиться, работа по специальности, со временем, может, и
квартира, не говоря уже о премиях и прочем, - и не облагодетельствована?).
Просто не умела отказывать. Характер характером, а тут - слабина. К тому же
благодетельницу свою не жаловала, как и Анна Ивановна, - догадывалась,
шестым чувством чуяла, что все равно для той - лимита, девчонка из
провинции, грех не поездить.
Стойкая она была, Инна, с бледно-голубыми, удивительными глазами,
словно только что умытыми. Два озерца. Но иногда хотелось почему-то пожалеть
ее, даже приласкать, то ли отцовское, то ли братское. Одна ведь, никого
больше в городе. Особенно когда задумывалась - личико детским становилось,
грустное, нижняя губа смешно оттопыривалась. Девчонка.
Такого рода чувства, лучше было держать при себе, не выказывать, - Инна
сразу напрягалась, суровела: чего это вдруг? Она не давала повода. Не надо,
все у нее в полном порядке, жизнь удалась, а на разную ерунду она внимания
не обращает и никому не советует. Если научиться, не жизнь будет, а сплошной
праздник. И вообще, не хватало еще, чтобы студент ее жалел, похоже, он сам
на ее взгляд был достоин жалости.
Вдруг выяснилось, что Инна его тоже жалела или что-то в этом роде, -
вдруг взялась подкармливать, вслед за Лукиничной и Анной Ивановной: то
котлеты принесет, то копченой колбаски... Откуда у нее? Только этого ему не
хватало, что он, троглодит что ли? Нет-нет, категорически! Пусть пацана
своего лучше кормит, а Нифонтову вполне достаточно. Или сама питается, ей
тоже не помешает. А он худой потому, что в нем быстро сгорает. Да и
конституция такая. Короче, пресек, даже слушать ничего не захотел. Почти
Рахметов, разве что на гвоздях не спал. Аскет!
А однажды вечером, когда уже пора было запирать главный вход, вдруг
заметил в конце коридора явно незнакомую фигуру, лица издалека не различить,
но и без того ясно, что чужой. "Вам кого?" - громко и строго спросил,
решительно направляясь к незнакомцу. Тот тоже двинулся навстречу, все четче
обозначаясь: штормовка, свитер, голова кудлатая: "Тебя, наверно, - не менее
сурово, даже отчасти угрожающе. - Ты - Сева?" - "Ну, положим, а дальше что?"
- Нифонтов преисполнился ответственности. "Да вот хотел посмотреть на тебя,
какой ты есть, что Инка в тебе нашла?" - "Не понял..." - сказал Нифонтов,
сразу же догадавшись. "Инка, говорю, про тебя рассказывала, вот я и решил
посмотреть. Может поговорим?" - "Давай поговорим", - как можно тверже
произнес Нифонтов, мысленно прикидывая расклад сил: парень раза в два был
крупнее его.
Несколько минут они молча стояли друг против друга, потом тот
неожиданно спросил: "Присесть-то у тебя есть где?" И тут же, словно
вспомнив: "Да, на всякий случай, меня, значит, Саней кличут, Александр, так
что имей в виду" - и сунул Нифонтову большую широкую ладонь, крепкую, но
вроде доброжелательную. "Угу", - не очень вежливо буркнул Нифонтов, плохо
представляя, о чем они сейчас будут говорить, но тем не менее провожая Саню
в спортивный зал. "Ай да Инна!" вяло и невнятно подумал, с оттенком
неприязни, вдруг возникшей. "А как у нас со стаканами?" - повернулся к нему
Саня, вытягивая из одного кармана бутылку водки, из другого - завернутое в
плотную желтую бумагу. Колбасу.
Пришлось идти за стаканами.
Нифонтов шел на кухню и соображал, здесь ли сегодня Инна, он ее не
видел и не мог вспомнить, ее ли смена, подниматься же на второй этаж не
хотелось, да и Саню этого оставлять надолго одного тоже - мало ли что?
Инна-Инна, вот тебе и Инна, голубоглазая...
К его возвращению Саня уже вольно расположился на гимнастической
скамейке, штормовка была брошена рядом, а сам он восседал в черном глухом
свитере, сразу несколько преобразившись. Бутылка раскупорена, колбаса
нарезана толстыми аппетитными кусками. "Ну, молодец, хлебца черненького
принес, совсем уже по-свойски одобрил он Нифонтова. - Самое то. Ну, давай!
Со знакомством!" - придвинул стакан к нифонтовскому и быстро влил в себя,
запрокинув голову и несколько раз дрогнув кадыком.
Последовал за ним и Нифонтов.
Закусывал Саня неторопливо, основательно, тщательно укладывая колбасу
на хлеб и плотно прижимая пальцем. Нифонтов уже вполне созрел для "по
новой", а тот все продолжал жевать, двигая сильными челюстями. Происходило
это в полном молчании и сосредоточенности, свет студент не включал - для
конспирации, да и вполне достаточно было фонарей снаружи - не промахнешься.
Так они и сидели, в сумраке, как две тени, пока на бумаге не осталось
лишь большое темное пятно, а бутылка не опустела окончательно и
бесповоротно. Отужинав, Саня вытер руки носовым платком, с некоторым даже
педантизмом, так, как будто сделал очень важное дело, к которому долго
готовился, и наконец вымолвил: "Инка-то что, втюрилась в тебя, что ли?"
После столь серьезного сидения вопрос показался почти легкомысленным.
Нифонтов пожал плечами. Он-то откуда знает? Это у нее самой спрашивать надо.
Только он, Нифонтов, сомневается, просто она человек такой, все ей
интересно. Саня неожиданно согласился: это точно, человек она что надо, не
как другие бабы. С такой не пропадешь. И с чувством, даже и нескрываемым,
добавил: он бы на ней женился, правда, только она почему-то не хочет,
учиться, говорит, будет.
Тут Нифонтов озадачился: разве Саня - не муж, не бывший? Теперь была
Санина очередь с недоумением смотреть на студента: муж? Причем тут муж? Муж
ее прежний - Колька, из их СМУ, он его знает, неплохой парень, но не
Инкиного разбора. Ветер в голове. И до женского пола слаб, есть грех. Саня у
них даже на свадьбе был, тогда еще почувствовал, что не надолго у них. С ней
обращение нужно. Уважение. А для Кольки все бабы фуфло, избалованный.
Саня задумался. Нет, точно бы он ее взял, даже и с ребенком, что
такого? Все равно ее Митьке отец нужен, так он считает, - заглядывал в лицо
Нифонтову, словно желая знать его мнение. И ей бы легче, учиться и вообще,
зарабатывает он неплохо, а может и больше, если нужно, квартиру там кому
отремонтировать, еще что... Он все может. Ему еще мать говорила: мужик
должен все уметь. И потом, он бы ее притеснять не стал, он свое место знает.
Саня посмотрел на свои ладони.
Нифонтов спросил: так он что, испугался, что отобьют? Саня искоса
взглянул, настороженно, но как бы и добродушно. А кто тебя знает? - вдруг
улыбнулся застенчиво. Вообще-то нет, не то что бы. Просто решил посмотреть,
потолковать, чтоб не обидели. Она доверчивая, обмануть легко. Чтоб знали,
что не одна, есть кому заступиться, понятно? Еще бы непонятно! Это он, Саня,
молодец, теперь уже одобрил Нифонтов, вполне искренне, радуясь, что ни сном
ни духом, безгрешный, так хорошо и тепло, что и еще бы водки, да не было.
Так они т о л к о в а л и, о том-о сем, о жизни, короче, как старые
приятели, а где-то возле одиннадцати или чуть позже дверь отворилась
(Нифонтов еще думал, запирать или нет, засечет кто ненароком, с
бутылкой-то), и - голова Инны сначала, потом она вся, как тень, лица в
сумерках не разглядеть. Тоже, ступив шаг, всматривалась: кто это с ним? -
как будто узнавала. Пусть отгадает, игриво предлолжил студент.
Инна еще шагнула.
"Ты что ли, Шура? - спросила и, убедившись, строго: - Ты что тут
делаешь?" - "Да вот, видишь, сидим, разговариваем", - несколько смутившись,
отвечал Саня. "Выпиваете, что ли? - Инна принюхалась, вытянула шею. - Ну да,
конечно. Вином пахнет. Как вам не стыдно, в детском саду!" Она, похоже,
растерялась и не знала, что делать. "Ты постой, погоди воспитывать, - уже
решительней высказался Саня. - Мы тут совсем по чуть-чуть - это раз, а
во-вторых, все нормально, сидим тихо, не буяним, нет что ли?" Он повернулся
к студенту за поддержкой. "Ну, бормотнул Нифонтов, - абсолютно!" - и развел
руками.
Ладно, ему пора, поднялся Саня, уже снова в штормовке, куда
предусмотрительно была определена и пустая бутылка. Руку протянул Нифонтову:
бывай! И напоследок, обернувшись от дверей, провожаемый (или
выпроваживаемый) Инной, наказал: если что, пусть найдет его, Саню, а где -
Инка знает. И чтоб охранял получше.
Инна вышла вместе с Саней, в коридоре зазвучали их негромкие голоса,
потом хлопнуло. Студент сидел, откинувшись спиной на шведскую стенку, и
непонятно о чем думал. Может, и совсем не думал, а просто сидел,
заторможенный. Он слышал, как Инна заперла на засов входную дверь, ее шаги,
легкие, по коридору, на секунду замедлившиеся возле спортзала (или
показалось?), и дальше - удаляющиеся.

x x x

Студент бредет по территории объекта, осматривает со всех сторон. Чтобы
было лучше видно, на крыше включены несколько прожекторов, так что вблизи
здания совсем светло, зато чуть дальше все теряется во мраке, особенно
непроглядном после яркого света. Сейчас студент почему-то кажется себе
пожилым человеком, каким-нибудь пенсионером вроде сменщика-деда. Он и идет,
пошаркивая ногами об асфальт, подслеповато щурясь. Он смотрит на освещенные
окна отдалившихся в темноте окружающих домов, задернутые или не задернутые