Страница:
непоправимости поражения...
Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего
засне-женного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где
лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем.
Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На
чистом голубом снегу, сверкающем мириадами острых огоньков, их тени кажутся
чер-ными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо
раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо
обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь
пре-обладают стволы-стебли -- по нескольку огромных деревьев из одного корня,
что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно
прихло-пывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и
нарастает музыка Грига...
Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне
пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус,
издавая всам-делишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем
невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним,
посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу
невероятно просторного и блес-тящего льда Амурского залива.
Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше
воз-духа, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с
нарас-тающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне
ма-лого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне
навс-тречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег,
у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым
свитером.
В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя
на коле-нях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых
парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за
спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну."
"Потрясающая лы-жница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил.
Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты
ее возьми под кры-ло, -- посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" --
распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло,
как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав
свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще
дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули
"Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У
самого вокзала парень обнаглел и стал со-вать руку мне под свитер, но было
уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то
крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к
Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить
этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по
заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце
концов, море там или не море? И зачем я-то сюда приехала, если не за морем?
Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той
весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба
моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое
полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в
купальных ша-почках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные
зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер
отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и
зашли в свои теплые ка-бинки переодеться. Я постучала к женщине. Она
приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь?
Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там
купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее."
"Переодевайтесь, конечно, -- сказала она, кутаясь в полотенце. -- Знаете что?
-- сказала она, увидев меня в моем откровенном купаль-нике, -- пойду-ка я с
вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели...
Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.
Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на
меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и
по-лезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике
вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую
босыми нога-ми холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным
визгом окуну-лась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем
даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно.
Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в
феврале в море купа-юсь!
"Сашка, -- услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..."
"Ну что вы тут, -- кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам
здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало
ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила
меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, -- кричала она в ухо. -- В
первый раз надо тол-ько окунуться, а она плавать! Лето тебе?"
В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя
покрови-тельница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова
принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я
чувствовала себя как никог-да хорошо. И спросила, будет ли она здесь в
следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе
закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала
бы. Смотри, какой ты тут вызвала пере-полох. И ведь совсем не нарочно,
правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппара-том... Ты так хороша, что в
любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."
Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную,
приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила,
закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о
каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.
Таня:
А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант
вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили
и немуд-ренные наши подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам
отом-стить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.
Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой
шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения
дочкой дип-лома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки -- в обтяжку
там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший
Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое
поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его
заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень
ласково, словно не было того драма-тического ужина на Санаторной. Гаврилыч
так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался
ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.
Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила:
сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые,
огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни
достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром
достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на
меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на
мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно
ей поручено первой наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до
меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он
самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал,
что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, --
шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за
квартиру!"
Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда
становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с
нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома
комсомола, бывшей судоремонтной маляршей, а потому решительной и
мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было
двое: в углу комнаты робко жался рыжий веснущатый парень, а второго, в
знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он
сказал злорадно: "Она самая" и вышел.
Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом.
Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как
"старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем
не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.
"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, -- краснеет
секре-тарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную
сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не
понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, --
прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке шевельнулся и буркнул:
"Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не
понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.
"Вот что, -- встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или
я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя
прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и
грубит, -- рас-терялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо",
Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я
там в тулупе и валенках купалась."
"Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь.
"Зап-рещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать
толпу, -- зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то
фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал
ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно:
наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...
"Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я.
"Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь.
Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься",
Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, -- снова обозлилась я. --
Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне
его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина
забалонная!"
Это же сколько мороженой вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я
Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы
всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить
гро-зилась!...
"Ничего себе, -- стушевалась малярша от непонятного эпитета, поглядывая
на меня -- представляю, какие синие искры я на нее испускала. -- А еще
конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на
моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"
Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя
оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло
выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над
лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!..
Словно она может стать такой, как я, по своему желанию. Но ведь умнее и
тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно,
все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.
Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя.
Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела.
"Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В
прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу!
Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по
личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения."
"Я их у таких как ты не принимаю. Понаехали из столиц. Развращают наших
и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего
святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я
еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы
русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей
электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..."
Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза
"жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало
я ей врезала...
Таня:
В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.
А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..."
Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо.
Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера
все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит,
помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто и
человечно в этом мире...
--
"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего,
что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с
обрыва не упа-ла..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть
можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где
это, мыс Бурный?"
--
"Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина
Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице
ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из
ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая
нарядная! Брюки-то как перемазала... Дай хоть переодеться помогу. Да уйди
ты, Колян. Она стесняет-ся, не видишь?.."
--
"Приподнимись-ка..." "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали...
пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с
коньяком -- первое дело, по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове.
Горит вся..."
--
"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака
не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и
видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?"
"Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы
можете говорить? Отлич-но. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его
любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля...
Мужской день... Дамы пригла-шают кавалеров... Награда нашла еврея..."
"Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей
делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это,
Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока
же выпейте сразу две таблетки и постарайтесь сразу уснуть..."
--
"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром
ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..."
"Вот так! Теперь с ле-вой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь,
я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее
прикончить..." "Я не хочу, я не буду!.."
Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое
лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. Тревожно кружат и кричат чайки в
синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу...
"Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей
Тани..."
--
"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки
из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь.
Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное.
Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту
спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там
как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, вы же его не
видели..."
--
"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе
вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у
советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная
мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик,
что ее за это в комсо-мольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за
этого удар случился. Нет? Неужели это такая простуда после твоего купания,
Танечка? Ничего не понимаю... Ты же у меня не ныряла. Так все-таки
комсомол?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!"
"Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "Ну,
с любовью мне не совладать, а вот про комсо-мол ваш вы мне все-таки
расскажите, Таня."
--
"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так
странно щурится на меня человеческими глазами... у самой переносицы, словно
смер-тельно ненавидит и боится... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон
у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. Феликс, смотри, она приняла
угрожающую стойку, раздула горло и грозит мне своим когтем! А я совсем
больная и не могу пошевелиться..." "Таня, соберись с силами. Раздави гадину,
пока она такая малень-кая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..."
--
"Да не хочу я развлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что
за вздор? Какое мне дело, что ваша толпа требует зрелищ? Они все одетые и
закутанные... как я перед ними в таком открытом купальнике?.. Мне не велели
его больше надевать на такое тело... Я не хочу, отпустите меня, вы..."
"Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя,
рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия -- пятьдесят шесть, бюст
сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, кто помнит? Марик?" "Я тебе
говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень
красиво... Очень красиво... очень..."
--
"У вас есть его адрес, Смирнова? Я ему напишу, что вам плохо."
"Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо будет, когда я этого гада найду
и все кости ему переломаю!" "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его
найду, Таня!! А по-ка возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что
ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он... упал случайно при
выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."
Таня:
Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля,
а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши.
Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо
тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не
кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на
Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете
умной!.. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и
мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем
сердце успокоится. Я спокой-на... Только вот слезы текут отчего-то без конца
и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное --
подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться
бурной весне, лику-юще яркому малиновому цветущему багульнику на серых еще и
безлистных, но празднично пушистых сопках в апреле. А потом в мае как-то
сразу зацвели все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно
плясала мне на ветру пышными бутонами, а за ней уже не серебрился бескрайний
лед, а мерцало живое море и сияло такой удивительной синевой, что вся
комната с утра была голубая. И до самого вечера на стенах и потолке плясали
радостные блики.
Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую
радость в пропасть бессмысленного отчаяния.
И тут на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он
вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что,
казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно
меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и
прочее. Какие еврейские про-блемы меня-то должны касаться? А ведь коснулось
так, что не приведи Господь...
Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.
У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня
так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой
зимы -- скоро будет лето с такими туманами, с ума сводят!..) И эта мертвая
серая душная масса действительно была способна привести западного рождения
челове-ка в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины.
Только чуть посветлеет к вечеру и -- с рассвета снова клубится серое облако
среди сопок. А к полудню все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары
чуть оживляют невидимые улицы. Враждебность природы вообще штука
неестественная, а тут она была какой-то намеренной, демонстративной,
карательной, словно этот туман -- компонент ссыльно-лагерных средств
перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не
казалась, только бесконечной пыткой...
Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти злобно клубящиеся
массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду целый день. А
ночью -- зловещий мрак за окнами вместо серебра лунной дорожки на заливе.
Даже мой скрипучий фонарь казался дружеским огоньком, едва проглядывая в
леденящем сумраке.
В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на
обязательный ми-тинг протеста нашего здорового интернационального коллектива
в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ,
красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой
плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут
же, естественно, пере-ходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего
перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная
"го-мо-жо" (голова-морда и т.д.) местного пропагандиста, которого почему-то
называют лектором ЦК.
А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый
анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется -- прямо у
Казанского со-бора стоит памятник Моше Даяну -- с повязкой на глазу. Он
спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот,
ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами
на семитским лице от ставшей в такой ситуации совершенно неприличной фамилии
Альтшулер, тоже решается пошутить: "Насер, как Кутузов и Сталин, нарочно
заманил евреев под стены своей столицы. Вот дождется морозов и погонит их
обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим
посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде,
ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха...
Здорово! Слушайте. Я сейчас вам расскажу..."
Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими
закидонами, слож-ным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная
"Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я
очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.
А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое -- с
точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят
агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо
точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели
потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях
своих стервят-ников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на
плакатах Кукры-никсов вполне в духе геббельсовских карикатур.
Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на
трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.
"Все мы, советские граждане еврейской национальности, -- визгливо
закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую
улыбку красной Машки, -- от всей души горячо поддерживаем решительную
интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского
правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного
обуздания изра-ильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под
знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в
справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение
Палестины от сио-нистских агрессоров!.."
Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову.
"Можно, -- говорю, -- вопрос к выступающему?" "Минуточку, -- радуется
предсе-датель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а
не болтает и смеется над анекдотами. -- У Тани Смирновой вопрос."
Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская
красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию?
"Пожалуйста, Танечка," -- утирает пот клинический советский патриот.
"Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их
Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего
засне-женного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где
лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем.
Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На
чистом голубом снегу, сверкающем мириадами острых огоньков, их тени кажутся
чер-ными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо
раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо
обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь
пре-обладают стволы-стебли -- по нескольку огромных деревьев из одного корня,
что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно
прихло-пывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и
нарастает музыка Грига...
Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне
пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус,
издавая всам-делишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем
невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним,
посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу
невероятно просторного и блес-тящего льда Амурского залива.
Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше
воз-духа, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с
нарас-тающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне
ма-лого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне
навс-тречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег,
у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым
свитером.
В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя
на коле-нях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых
парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за
спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну."
"Потрясающая лы-жница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил.
Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты
ее возьми под кры-ло, -- посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" --
распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло,
как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав
свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще
дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули
"Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У
самого вокзала парень обнаглел и стал со-вать руку мне под свитер, но было
уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то
крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к
Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить
этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по
заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце
концов, море там или не море? И зачем я-то сюда приехала, если не за морем?
Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той
весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба
моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое
полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в
купальных ша-почках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные
зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер
отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и
зашли в свои теплые ка-бинки переодеться. Я постучала к женщине. Она
приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь?
Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там
купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее."
"Переодевайтесь, конечно, -- сказала она, кутаясь в полотенце. -- Знаете что?
-- сказала она, увидев меня в моем откровенном купаль-нике, -- пойду-ка я с
вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели...
Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.
Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на
меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и
по-лезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике
вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую
босыми нога-ми холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным
визгом окуну-лась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем
даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно.
Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в
феврале в море купа-юсь!
"Сашка, -- услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..."
"Ну что вы тут, -- кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам
здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало
ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила
меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, -- кричала она в ухо. -- В
первый раз надо тол-ько окунуться, а она плавать! Лето тебе?"
В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя
покрови-тельница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова
принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я
чувствовала себя как никог-да хорошо. И спросила, будет ли она здесь в
следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе
закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала
бы. Смотри, какой ты тут вызвала пере-полох. И ведь совсем не нарочно,
правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппара-том... Ты так хороша, что в
любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."
Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную,
приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила,
закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о
каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.
Таня:
А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант
вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили
и немуд-ренные наши подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам
отом-стить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.
Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой
шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения
дочкой дип-лома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки -- в обтяжку
там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший
Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое
поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его
заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень
ласково, словно не было того драма-тического ужина на Санаторной. Гаврилыч
так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался
ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.
Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила:
сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые,
огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни
достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром
достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на
меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на
мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно
ей поручено первой наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до
меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он
самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал,
что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, --
шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за
квартиру!"
Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда
становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с
нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома
комсомола, бывшей судоремонтной маляршей, а потому решительной и
мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было
двое: в углу комнаты робко жался рыжий веснущатый парень, а второго, в
знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он
сказал злорадно: "Она самая" и вышел.
Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом.
Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как
"старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем
не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.
"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, -- краснеет
секре-тарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную
сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не
понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, --
прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке шевельнулся и буркнул:
"Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не
понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.
"Вот что, -- встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или
я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя
прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и
грубит, -- рас-терялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо",
Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я
там в тулупе и валенках купалась."
"Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь.
"Зап-рещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать
толпу, -- зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то
фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал
ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно:
наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...
"Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я.
"Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь.
Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься",
Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, -- снова обозлилась я. --
Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне
его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина
забалонная!"
Это же сколько мороженой вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я
Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы
всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить
гро-зилась!...
"Ничего себе, -- стушевалась малярша от непонятного эпитета, поглядывая
на меня -- представляю, какие синие искры я на нее испускала. -- А еще
конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на
моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"
Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя
оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло
выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над
лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!..
Словно она может стать такой, как я, по своему желанию. Но ведь умнее и
тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно,
все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.
Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя.
Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела.
"Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В
прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу!
Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по
личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения."
"Я их у таких как ты не принимаю. Понаехали из столиц. Развращают наших
и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего
святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я
еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы
русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей
электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..."
Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза
"жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало
я ей врезала...
Таня:
В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.
А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..."
Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо.
Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера
все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит,
помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто и
человечно в этом мире...
--
"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего,
что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с
обрыва не упа-ла..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть
можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где
это, мыс Бурный?"
--
"Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина
Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице
ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из
ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая
нарядная! Брюки-то как перемазала... Дай хоть переодеться помогу. Да уйди
ты, Колян. Она стесняет-ся, не видишь?.."
--
"Приподнимись-ка..." "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали...
пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с
коньяком -- первое дело, по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове.
Горит вся..."
--
"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака
не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и
видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?"
"Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы
можете говорить? Отлич-но. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его
любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля...
Мужской день... Дамы пригла-шают кавалеров... Награда нашла еврея..."
"Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей
делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это,
Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока
же выпейте сразу две таблетки и постарайтесь сразу уснуть..."
--
"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром
ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..."
"Вот так! Теперь с ле-вой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь,
я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее
прикончить..." "Я не хочу, я не буду!.."
Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое
лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. Тревожно кружат и кричат чайки в
синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу...
"Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей
Тани..."
--
"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки
из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь.
Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное.
Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту
спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там
как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, вы же его не
видели..."
--
"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе
вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у
советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная
мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик,
что ее за это в комсо-мольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за
этого удар случился. Нет? Неужели это такая простуда после твоего купания,
Танечка? Ничего не понимаю... Ты же у меня не ныряла. Так все-таки
комсомол?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!"
"Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "Ну,
с любовью мне не совладать, а вот про комсо-мол ваш вы мне все-таки
расскажите, Таня."
--
"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так
странно щурится на меня человеческими глазами... у самой переносицы, словно
смер-тельно ненавидит и боится... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон
у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. Феликс, смотри, она приняла
угрожающую стойку, раздула горло и грозит мне своим когтем! А я совсем
больная и не могу пошевелиться..." "Таня, соберись с силами. Раздави гадину,
пока она такая малень-кая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..."
--
"Да не хочу я развлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что
за вздор? Какое мне дело, что ваша толпа требует зрелищ? Они все одетые и
закутанные... как я перед ними в таком открытом купальнике?.. Мне не велели
его больше надевать на такое тело... Я не хочу, отпустите меня, вы..."
"Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя,
рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия -- пятьдесят шесть, бюст
сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, кто помнит? Марик?" "Я тебе
говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень
красиво... Очень красиво... очень..."
--
"У вас есть его адрес, Смирнова? Я ему напишу, что вам плохо."
"Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо будет, когда я этого гада найду
и все кости ему переломаю!" "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его
найду, Таня!! А по-ка возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что
ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он... упал случайно при
выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."
Таня:
Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля,
а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши.
Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо
тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не
кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на
Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете
умной!.. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и
мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем
сердце успокоится. Я спокой-на... Только вот слезы текут отчего-то без конца
и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное --
подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться
бурной весне, лику-юще яркому малиновому цветущему багульнику на серых еще и
безлистных, но празднично пушистых сопках в апреле. А потом в мае как-то
сразу зацвели все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно
плясала мне на ветру пышными бутонами, а за ней уже не серебрился бескрайний
лед, а мерцало живое море и сияло такой удивительной синевой, что вся
комната с утра была голубая. И до самого вечера на стенах и потолке плясали
радостные блики.
Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую
радость в пропасть бессмысленного отчаяния.
И тут на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он
вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что,
казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно
меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и
прочее. Какие еврейские про-блемы меня-то должны касаться? А ведь коснулось
так, что не приведи Господь...
Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.
У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня
так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой
зимы -- скоро будет лето с такими туманами, с ума сводят!..) И эта мертвая
серая душная масса действительно была способна привести западного рождения
челове-ка в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины.
Только чуть посветлеет к вечеру и -- с рассвета снова клубится серое облако
среди сопок. А к полудню все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары
чуть оживляют невидимые улицы. Враждебность природы вообще штука
неестественная, а тут она была какой-то намеренной, демонстративной,
карательной, словно этот туман -- компонент ссыльно-лагерных средств
перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не
казалась, только бесконечной пыткой...
Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти злобно клубящиеся
массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду целый день. А
ночью -- зловещий мрак за окнами вместо серебра лунной дорожки на заливе.
Даже мой скрипучий фонарь казался дружеским огоньком, едва проглядывая в
леденящем сумраке.
В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на
обязательный ми-тинг протеста нашего здорового интернационального коллектива
в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ,
красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой
плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут
же, естественно, пере-ходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего
перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная
"го-мо-жо" (голова-морда и т.д.) местного пропагандиста, которого почему-то
называют лектором ЦК.
А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый
анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется -- прямо у
Казанского со-бора стоит памятник Моше Даяну -- с повязкой на глазу. Он
спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот,
ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами
на семитским лице от ставшей в такой ситуации совершенно неприличной фамилии
Альтшулер, тоже решается пошутить: "Насер, как Кутузов и Сталин, нарочно
заманил евреев под стены своей столицы. Вот дождется морозов и погонит их
обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим
посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде,
ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха...
Здорово! Слушайте. Я сейчас вам расскажу..."
Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими
закидонами, слож-ным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная
"Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я
очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.
А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое -- с
точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят
агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо
точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели
потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях
своих стервят-ников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на
плакатах Кукры-никсов вполне в духе геббельсовских карикатур.
Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на
трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.
"Все мы, советские граждане еврейской национальности, -- визгливо
закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую
улыбку красной Машки, -- от всей души горячо поддерживаем решительную
интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского
правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного
обуздания изра-ильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под
знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в
справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение
Палестины от сио-нистских агрессоров!.."
Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову.
"Можно, -- говорю, -- вопрос к выступающему?" "Минуточку, -- радуется
предсе-датель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а
не болтает и смеется над анекдотами. -- У Тани Смирновой вопрос."
Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская
красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию?
"Пожалуйста, Танечка," -- утирает пот клинический советский патриот.
"Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их