Страница:
Именно болезнь придавала Голландцу вид бледной и бесплотной вещи.
— Что он тут делает? — настойчиво спросил Мишель.
— Продает головки индейцев.
— А еще?
— Он за ними куда-то ходит.
— Куда?
— Конечно, не к хиваро, иначе бы отлучался надолго.
— Не хотите ли вы сказать…
— Никто не знает, малыш. Да и какое это имеет значение? Во всяком случае, нас не касается, изготовляет он их сам или покупает.
— Вы серьезно? Вы думаете, он способен…
— Иногда среди головок индейцев попадаются головы белых. Как и остальные, сильно закопченные, но легко узнаваемые. Неблагоразумные туристы их покупают. Кто-то мне однажды признался, что узнал одну из головок.
Что делал Суска в «Вашингтоне»? Продавал свои зловещие мумии?
— Бармен!
Мишелю надо было перечитать письмо, чтобы лучше вникнуть в его содержание. Иногда ему казалось, что Гертруда Лэмпсон насмехается над ним. Его мучил вопрос, не показывает ли она его письма забавы ради подруге Риверо. Разве не поступают точно так же и мужчины, добившись победы?
Да нет же! Если она и насмехалась, то только над собой. Потому, что была влюблена и стыдилась этого.
Вначале она решила просто развлечься в течение одной ночи, как делала, видимо, и прежде. Теперь же была тронута, он мог в этом поклясться.
Но почему в таком случае она писала о намерении продлить поездку и задержаться в Чили? Вот чего никак нельзя было допустить. Ведь она могла там встретить нового соблазнителя. И воспоминание о Мишеле понемногу станет стираться.
— Письменные принадлежности!
— Он не стал перечитывать свой ответ и четверть часа спустя уже шел к почтовому отделению. Хотя его нетерпение и не улеглось, оно уж? не было окрашено былой тревогой.
Он прожил самую скверную неделю в жизни. Письма не было. И он уже вообразил, что м-с Лэмпсон не ответит ему вовсе, небрежно выбросив в море его пламенные послания.
Фершо тоже не подавал признаков жизни. Так что Жеф подчас насмешливо поглядывал на Мишеля.
— Ты напрасно отказался съездить в Панаму, — говорила ему Рене, видя, как он нервничает.
Ему действительно было плохо. Он проиграл крупную сумму в покер Нику. Пришлось во всем признаться Рене.
— Не играй с Ником. Он играет сильнее тебя.
С чего она взяла? Просто у того есть деньги, чтобы позволить себе проигрывать. Так считал Мишель. Но чувствовал, что не прав, что просто не годится для игры в покер. Он не умел себя контролировать и так стремился выиграть, что забывал о всякой осторожности.
Жеф со знанием дела утверждал, что о человеке можно судить по тому, как он играет в покер.
Чуть позже Мишель перечитает письмо м-с Лэмпсон.
Радуясь, что оно лежит у него в кармане, он вспоминал некоторые фразы, всякий раз придавая им разное значение.
Толкнув дверь в кафе, он еще не решил, надо ли рассказывать Рене о письме. Но понял, что не сможет не поделиться с ней такой новостью.
— Ты был у старика? — с таинственным видом, чего никогда прежде не делал, спросил его Жеф.
— С какой стати?
— Не знаю. Но тебе придется туда сходить.
Он стал рыться в ящике, притворяясь, что не может чего-то найти, а затем проворчал сквозь зубы:
— Куда же я его подевал?
Затем, сунув руку в карман брюк, вынул смятый конверт:
— Вот! Его принес негр с четверть часа назад.
Мишель узнал почерк Фершо, который, как начинающий школьник, не умел писать в строку.
Итак, всему, о чем он мечтал, суждено было сбыться в один и тот же день, как раз тогда, когда он уже начал терять всякую надежду. В глазах у него загорелся огонек.
Он торжествовал. Почувствовал свою силу. Снова поверил в свою звезду, хотя уже стал в этом сомневаться.
— Не хочешь прочесть?
Сейчас он прочтет. Ему надо было справиться со своим волнением. Итак, он выигрывал сразу две партии, раз Фершо наконец-то пошел на попятную.
— Что он пишет? — спросил Жеф, видя, что Мишель складывает бумажку.
Тот протянул ее с безразличным видом. Секрета в ней не было никакого.
Мысли Мишеля проносились вихрем. Вероятно, от матери он унаследовал способность догадываться о тайных мыслях других людей. Со своей стороны, Жеф понимал, какое значение имеет для Мишеля встреча с Фершо, какого хладнокровия она от него потребует. Он знал также, какое действие оказывает на молодого человека спиртное, в частности перно, делая его более подозрительным, озлобленным, склонным к насилию.
Словно поняв это и подтрунивая над ним, Жеф подержал бутылку над рюмкой Мишеля, ожидая, когда тот скажет: «Налейте!»
Мишель уже выпил две порции виски и теперь, добавив к ним две перно с Жефом, поправил костюм перед зеркалом и отправился к дому Вуольто. Еще издали он увидел на веранде голубую наколку медсестры и полускрытый решеткой балюстрады ратиновый шезлонг Фершо.
Он вздрогнул. В доме Вуольто было две двери — одна вела в кондитерскую, а другая — на второй этаж, где жили Вуольто, и на третий, занятый Фершо.
В тот самый момент, когда он поднял глаза, в метре от этой двери он увидел Суску. Вполне возможно, что тот вынырнул из-за угла. Но столь же вероятно было и другое предположение — что он вышел из подъезда.
Мишель насупился. Второй раз с утра он встречал на своем пути Суску. Он вспомнил, как еще в «Вашингтоне» это неприятно удивило его.
Был ли Суска знаком с Фершо? Какие отношения могли существовать между этими людьми? Неужели Фершо использовал Голландца, чтобы следить за Мишелем?
Он вошел в подъезд и стал подниматься по скрипучей лестнице, затем постучал в дверь, в которую прежде никогда не стучал, ожидая, как обычный гость, что ему откроют. В дверях он увидел улыбающуюся во весь рот цветную женщину.
— Господин Луи дома?
— Да, мусье.
Он не узнавал запаха квартиры. Присутствие двух женщин все здесь изменило. Кухня, в которую прежде никто не заходил и которая служила складом ненужных вещей, была вычищена, и на газовой горелке кипятилась вода. В салоне-столовой на столе, который он купил у старьевщика, лежала ковровая скатерть, вульгарная, конечно, но все-таки скатерть. Пол был чисто подметен, а электрическая лампочка протерта и помещена под розовый абажур.
— Господин Мишель? — спросила вошедшая медсестра, которая вблизи оказалась красивой девушкой лет двадцати — двадцати пяти.
Что она думала о нем, разглядывая его? Быть может, удивилась, что он такой молодой и симпатичный?
— Господин Луи очень болен? — тихо спросил ее Мишель.
Она рассмеялась, как поступают, чтобы успокоить больного, и громко ответила:
— Да нет же! Ему гораздо лучше. Он был, конечно, нездоров, но это прошло. Я осталась у него скорее вместо секретаря, чем как медсестра. Идите за мной.
Она провела его на веранду, где в знакомом шезлонге лежал Фершо. Избегая смотреть на Мишеля, он обратился к медсестре:
— Оставьте нас, мисс Дженни. Сегодня вы мне больше не понадобитесь.
И бросил ей вдогонку:
— Скажите Марте, что она может идти за покупками и пусть не спешит.
Бессознательно ожидая увидеть его изменившимся, Мишель был несколько сбит с толку и раздосадован, обнаружив своего бывшего патрона таким же, как прежде.
— Садитесь, Мишель.
Впрочем, какие-то перемены в нем все-таки произошли. Так, вместо сомнительной свежести пижамы на нем был чистый костюм. Однако рубашки не было, и виднелась седая щетина на груди. Борода была причесана.
Чувствовалось, что он умывался холодной водой, на мочке уха осталось мыло. На веранде слабо пахло одеколоном.
— Вы не поверили, что я болен?
Взгляд его остался таким же. Как только Мишелю могло прийти в голову, что у Жефа и Фершо одинаковое выражение глаз? Взгляд Фершо был более острым, прозорливым, в нем чувствовалась горечь.
Фершо явно нервничал, потому что потирал руки, не решаясь встать, а ему недоставало самоуверенности, когда он сидел в шезлонге.
— Вы ведь не удивились, получив мое письмо? Признайтесь, вы его ждали и удивлялись лишь тому что оно не пришло раньше.
— Может быть.
Что еще говорил Мишель? Он не помнил. Отвечал, чтобы ответить. Ему недоставало обычной самоуверенности. Он оглядел террасу и удивился, увидев цветы в вазе. Вероятно, их принесла медсестра и составила букет по своему вкусу. Она же, по-видимому, работала за столом — его столом! — на котором стояла пишущая машинка и лежали бумаги.
Он ревновал, увидев, что ему нашли замену, хотя понимал, что это не так уж плохо. На какое-то мгновение ему показалось, что его позвали лишь для того, чтобы над ним посмеяться. И едва не вскочил с места. Фершо, угадав его движение, поспешил сказать:
— Что бы вы ни думали, я был очень несчастен. Но это не имеет значения. Расскажите, чем вы занимались?
Перно ли Жефа так подействовало на него или это была реакция на происшедшие изменения в доме? Он угрюмо ответил:
— Думаю, вам это известно не хуже, чем мне.
И вспомнил Голландца. Фершо не стал отрицать, но оставив без внимания это косвенное обвинение, настойчиво спросил:
— Вы довольны?
Мишель ожидал другого. Он предвидел мольбы, думал, что Фершо начнет уговаривать его вернуться. А выходило, что допросу подвергся он сам, на него были устремлены маленькие глазки старика, буквально проникавшие в его душу.
— Мне следовало написать вам раньше. Мне хотелось это сделать каждый день. Я боялся, что вы откажетесь вернуться.
Мишель было открыл рот, но ему не дали сказать.
— Это моя вина, и я не сержусь на вас. Помните наш разговор в Дюнкерке?
— Помню.
— Я вам сказал… Однако важно не то, что я сказал, а то, чего не сказал. В то время вы были озабочены тем, что я думаю о вас, точнее — о ваших возможностях в будущем. Ведь это, и только это, всегда заботило вас. Вам хотелось ощутить свою силу, попробовать…
Движением руки он остановил его. Было ясно, что Фершо тщательно продумал свою речь и хотел произнести ее до конца.
— Не помню, что я вам ответил. Знаю только, что не был до конца искренен. Я привык к вам. Вы это знаете.
Вы уже тогда злоупотребляли этим. Вы чувствовали, как отрастают ваши когти. Вы спешили познать свою силу, хотели узнать, стали ли человеком, способным идти вперед. Вы помните об этом, Мишель? Сжавшись в кресле, Мишель ответил:
— Да.
— Видите ли, мне надо было бы вам ответить, что, с одной стороны, действительно бывают сильные личности, а с другой — куда больше лишь жадных до всего людей. Понимаете?
Понимал ли он! Каждое слово било его, словно камень. И он упорно смотрел на деревяшку Фершо.
— Поначалу они могут сбить с толку. Чисто внешне они обладают сходной энергией. Я сам себя спрашиваю, не ошибался ли я насчет вас с самого начала. Но в Дюнкерке уже знал. Только не признался вам. Из-за отсутствия настоящей силы наступит момент, когда возникнет искушение использовать другие средства.
Помните чемоданчик с остатками моих денег, который я вам доверил, когда один поднялся на борт. Я почти мечтал, чтобы вы…
Лина ошиблась в нем. Рене тоже ошибалась, и м-с Лэмпсон. Но ни Фершо, ни Жеф не могли ошибиться.
Фершо сидел в кресле, как надувшийся ребенок. Кровь прилила к его щекам, глаза блестели, слезы дрожали на кончиках ресниц.
Три женщины решили бы, что это слезы унижения и ярости.
— Вот и все, Мишель. Мне нужно было вам это сказать. Больше я никогда не буду об этом вспоминать.
Я только хотел дать вам понять, что действовал обдуманно и, стало быть, не мог испытать разочарование.
— Поэтому вы позвали меня?
Его ответ прозвучал грубо, неловко. Мишель это понимал, и в его глазах появилось выражение ненависти.
— Нет. Я позвал вас потому, что очень стар, что у меня есть свои привычки, и мне трудно с ними расстаться.
Он взглянул на цветы, на прибранную веранду, на пишущую машинку и бумагу на столе.
— Позднее вы поймете, гораздо позднее, если вообще поймете. Не думаю, чтобы вы уже где-то нашли то, что искали.
Все было так, но Мишелю показалось невыносимым, что сказано все было так естественно и так просто.
— Я ведь с самого начала предупреждал вас, что у Жефа вы будете скверно себя чувствовать. Вы все же стоите большего. Или меньшего — как посмотреть.
— Благодарю вас.
— Что бы ни утверждали врачи, мне осталось жить несколько месяцев, ну два-три года, не больше. Возможно, мне удастся получить свои деньги в Монтевидео. Но не наверняка. Не хочу вас обманывать. Вы не хуже меня знаете, сколько у меня осталось. Здесь, правда, мы мало расходуем.
Мишель навострил уши. Но не потому, что заговорили о деньгах, не из алчности, о чем могли бы подумать всякие болваны — как, скажем, подумала бы его мать, — а из-за ставшего глухим голоса Фершо.
До сих пор он произносил заранее подготовленную? речь. Теперь перед Мишелем снова был старик, в его взгляде застыла тревога, почти мольба. Одинокий, снедаемый страхом одиночества человек, цепляющийся за последнюю надежду.
— Деньги достанутся вам. Это не бог весть какое состояние, но на первых порах вам их будет достаточно.
— И вы не боитесь оставить все такому плохому человеку, как я? — усмехнулся Мишель, недовольный тем, что не нашел лучшего ответа.
— Возможно, я не прав, говоря с вами об этом. Но считаю, что должен так поступить, чтобы между нами все было ясно. Вопреки всему сказанному, я очень тепло к вам отношусь.
— В самом деле?
— Ну да, Мишель. И вы это знаете. Сейчас вы ершитесь, но в глубине души испытываете удовлетворение.
Хотите я вас обрадую? Вы ведь по-прежнему беспокоитесь по поводу того, что вас ждет? Так вот, вы добьетесь своей цели. Я уверен в этом. Можете не поджимать губы.
Я вижу, вам трудно не улыбнуться. Просто…
— Что — просто?
— Не важно…
— Я хочу знать.
— Может быть, это произойдет не совсем…
— Не совсем так, как вам бы хотелось, да?
Почувствовав разрядку, он поднялся с места:
— А кто мне похвалялся тем, что убил трех негров?
Тем, что всю жизнь унижал своих служащих? Думаете, я забыл? Помните семью в какой-то фактории вашей Убанги — женщину, которую вы увели к себе на глазах у мужа?
С вызовом глядя на старика, он говорил с волнением, ожидая возражений, которые бы позволили продолжать с новой силой.
— Вы правы, — вздохнул Фершо.
— Вам, может быть, неприятно, что я напоминаю об этом? О мелких спекулянтах, которых вы сознательно разоряли…
— Конечно, конечно, повторяю, вы правы. Послушайте, Мишель, не будем больше об этом. Я был не прав. Нам трудно понять друг друга. Моя главная ошибка заключается в том, что я привез вас сюда. Если бы вы остались со своей милой женой и…
— Спасибо!
— Но мы привыкли друг к другу и своими отношениями, своими ссорами скорее напоминаем давних любовников, которые больше не любят друг друга, но не могут обходиться один без другого. Я говорю о себе.
Вы проделали опыт со своей свободой, я, помимо воли, — со своим одиночеством.
Фершо тоже поднялся. Голос его дрожал. Резким движением он сбросил на пол вазу с цветами.
— Я сказал вам, что жить мне недолго. После моей смерти…
Он провел рукой по лбу, выдавил улыбку, полную горечи и такой безнадежной тоски, что Мишелю действительно стало его жаль.
— Так вот, я постараюсь быть менее требовательным. Вы сможете уходить, когда захотите. И если вам случится не явиться на ночь… Мы оставим только эту женщину. Марту, такую божественно глупую и добрую.
Он склонился над бумагами, исписанными другим почерком.
— Смотрите, я пробовал работать…
Он смял листки и бросил их. Фершо расхаживал взад и вперед, стуча деревяшкой, всячески стараясь спрятать свое лицо. Тогда Мишель вспомнил вырвавшиеся из глубины души слова Жефа: «Во г дерьмо!»
Никогда еще Фершо так не унижался. Но делал это теперь совершенно сознательно, обнажая рану, показывая себя совсем нагим — бедолагой, который некогда был таким великим, который боролся с такой энергией, который прожил такую полную событий жизнь, который…
— Не хотите ли попробовать?
Опустив голову, Мишель молчал, и не потому, что не хотел отвечать, а потому, что не мог, не находил слов, потому что ему было стыдно.
Так они сидели, отвернувшись друг от друга, на террасе, по полу которой были разбросаны осколки вазы и цветы. Квартеронка, напевая, поднималась по лестнице.
Через несколько секунд они будут не одни.
Входная дверь открылась.
— Скажите ей, пожалуйста, что пообедаете с нами и чтобы пока она нас не тревожила.
Мишель послушно передал поручение Марте, которая добродушно смотрела на него.
Вернувшись на веранду, он увидел, что Фершо подбирает цветы и осколки вазы.
Не говоря ни слова, Мишель стал помогать ему, собирая бумаги. Так они вместе молча старались стереть последние следы того, что между ними произошло.
— Вы знаете, она хорошо готовит, сами увидите…
В последнее время меня заставляют больше есть. Похоже, одного молока недостаточно.
Голос его стал более естественным, поведение тоже.
— Когда придет медсестра, рассчитайтесь с ней, скажите, что я отдыхаю. Добавьте ей пятьдесят долларов в конверте. Она делала все, что могла.
Фершо положил на стол бумажник. Они не знали, что еще сказать друг другу. В заключение старик произнес:
— Вот такие дела, Мишель!
И тут как раз вошла квартеронка, чтобы со своей неизменной улыбкой до ушей узнать, любят ли господа фаршированных крабов.
6
— Что он тут делает? — настойчиво спросил Мишель.
— Продает головки индейцев.
— А еще?
— Он за ними куда-то ходит.
— Куда?
— Конечно, не к хиваро, иначе бы отлучался надолго.
— Не хотите ли вы сказать…
— Никто не знает, малыш. Да и какое это имеет значение? Во всяком случае, нас не касается, изготовляет он их сам или покупает.
— Вы серьезно? Вы думаете, он способен…
— Иногда среди головок индейцев попадаются головы белых. Как и остальные, сильно закопченные, но легко узнаваемые. Неблагоразумные туристы их покупают. Кто-то мне однажды признался, что узнал одну из головок.
Что делал Суска в «Вашингтоне»? Продавал свои зловещие мумии?
— Бармен!
Мишелю надо было перечитать письмо, чтобы лучше вникнуть в его содержание. Иногда ему казалось, что Гертруда Лэмпсон насмехается над ним. Его мучил вопрос, не показывает ли она его письма забавы ради подруге Риверо. Разве не поступают точно так же и мужчины, добившись победы?
Да нет же! Если она и насмехалась, то только над собой. Потому, что была влюблена и стыдилась этого.
Вначале она решила просто развлечься в течение одной ночи, как делала, видимо, и прежде. Теперь же была тронута, он мог в этом поклясться.
Но почему в таком случае она писала о намерении продлить поездку и задержаться в Чили? Вот чего никак нельзя было допустить. Ведь она могла там встретить нового соблазнителя. И воспоминание о Мишеле понемногу станет стираться.
— Письменные принадлежности!
— Он не стал перечитывать свой ответ и четверть часа спустя уже шел к почтовому отделению. Хотя его нетерпение и не улеглось, оно уж? не было окрашено былой тревогой.
Он прожил самую скверную неделю в жизни. Письма не было. И он уже вообразил, что м-с Лэмпсон не ответит ему вовсе, небрежно выбросив в море его пламенные послания.
Фершо тоже не подавал признаков жизни. Так что Жеф подчас насмешливо поглядывал на Мишеля.
— Ты напрасно отказался съездить в Панаму, — говорила ему Рене, видя, как он нервничает.
Ему действительно было плохо. Он проиграл крупную сумму в покер Нику. Пришлось во всем признаться Рене.
— Не играй с Ником. Он играет сильнее тебя.
С чего она взяла? Просто у того есть деньги, чтобы позволить себе проигрывать. Так считал Мишель. Но чувствовал, что не прав, что просто не годится для игры в покер. Он не умел себя контролировать и так стремился выиграть, что забывал о всякой осторожности.
Жеф со знанием дела утверждал, что о человеке можно судить по тому, как он играет в покер.
Чуть позже Мишель перечитает письмо м-с Лэмпсон.
Радуясь, что оно лежит у него в кармане, он вспоминал некоторые фразы, всякий раз придавая им разное значение.
Толкнув дверь в кафе, он еще не решил, надо ли рассказывать Рене о письме. Но понял, что не сможет не поделиться с ней такой новостью.
— Ты был у старика? — с таинственным видом, чего никогда прежде не делал, спросил его Жеф.
— С какой стати?
— Не знаю. Но тебе придется туда сходить.
Он стал рыться в ящике, притворяясь, что не может чего-то найти, а затем проворчал сквозь зубы:
— Куда же я его подевал?
Затем, сунув руку в карман брюк, вынул смятый конверт:
— Вот! Его принес негр с четверть часа назад.
Мишель узнал почерк Фершо, который, как начинающий школьник, не умел писать в строку.
Итак, всему, о чем он мечтал, суждено было сбыться в один и тот же день, как раз тогда, когда он уже начал терять всякую надежду. В глазах у него загорелся огонек.
Он торжествовал. Почувствовал свою силу. Снова поверил в свою звезду, хотя уже стал в этом сомневаться.
— Не хочешь прочесть?
Сейчас он прочтет. Ему надо было справиться со своим волнением. Итак, он выигрывал сразу две партии, раз Фершо наконец-то пошел на попятную.
— Что он пишет? — спросил Жеф, видя, что Мишель складывает бумажку.
Тот протянул ее с безразличным видом. Секрета в ней не было никакого.
«Мой дорогой Мишель!— Что-нибудь выпьешь? — спросил Жеф, протянув руку к бутылке перно.
Я был бы рад Вас увидеть как можно скорее, если сможете — сегодня. Мне надо решить с Вами несколько важных вопросов. Ваш Д. Ф.».
Мысли Мишеля проносились вихрем. Вероятно, от матери он унаследовал способность догадываться о тайных мыслях других людей. Со своей стороны, Жеф понимал, какое значение имеет для Мишеля встреча с Фершо, какого хладнокровия она от него потребует. Он знал также, какое действие оказывает на молодого человека спиртное, в частности перно, делая его более подозрительным, озлобленным, склонным к насилию.
Словно поняв это и подтрунивая над ним, Жеф подержал бутылку над рюмкой Мишеля, ожидая, когда тот скажет: «Налейте!»
Мишель уже выпил две порции виски и теперь, добавив к ним две перно с Жефом, поправил костюм перед зеркалом и отправился к дому Вуольто. Еще издали он увидел на веранде голубую наколку медсестры и полускрытый решеткой балюстрады ратиновый шезлонг Фершо.
Он вздрогнул. В доме Вуольто было две двери — одна вела в кондитерскую, а другая — на второй этаж, где жили Вуольто, и на третий, занятый Фершо.
В тот самый момент, когда он поднял глаза, в метре от этой двери он увидел Суску. Вполне возможно, что тот вынырнул из-за угла. Но столь же вероятно было и другое предположение — что он вышел из подъезда.
Мишель насупился. Второй раз с утра он встречал на своем пути Суску. Он вспомнил, как еще в «Вашингтоне» это неприятно удивило его.
Был ли Суска знаком с Фершо? Какие отношения могли существовать между этими людьми? Неужели Фершо использовал Голландца, чтобы следить за Мишелем?
Он вошел в подъезд и стал подниматься по скрипучей лестнице, затем постучал в дверь, в которую прежде никогда не стучал, ожидая, как обычный гость, что ему откроют. В дверях он увидел улыбающуюся во весь рот цветную женщину.
— Господин Луи дома?
— Да, мусье.
Он не узнавал запаха квартиры. Присутствие двух женщин все здесь изменило. Кухня, в которую прежде никто не заходил и которая служила складом ненужных вещей, была вычищена, и на газовой горелке кипятилась вода. В салоне-столовой на столе, который он купил у старьевщика, лежала ковровая скатерть, вульгарная, конечно, но все-таки скатерть. Пол был чисто подметен, а электрическая лампочка протерта и помещена под розовый абажур.
— Господин Мишель? — спросила вошедшая медсестра, которая вблизи оказалась красивой девушкой лет двадцати — двадцати пяти.
Что она думала о нем, разглядывая его? Быть может, удивилась, что он такой молодой и симпатичный?
— Господин Луи очень болен? — тихо спросил ее Мишель.
Она рассмеялась, как поступают, чтобы успокоить больного, и громко ответила:
— Да нет же! Ему гораздо лучше. Он был, конечно, нездоров, но это прошло. Я осталась у него скорее вместо секретаря, чем как медсестра. Идите за мной.
Она провела его на веранду, где в знакомом шезлонге лежал Фершо. Избегая смотреть на Мишеля, он обратился к медсестре:
— Оставьте нас, мисс Дженни. Сегодня вы мне больше не понадобитесь.
И бросил ей вдогонку:
— Скажите Марте, что она может идти за покупками и пусть не спешит.
Бессознательно ожидая увидеть его изменившимся, Мишель был несколько сбит с толку и раздосадован, обнаружив своего бывшего патрона таким же, как прежде.
— Садитесь, Мишель.
Впрочем, какие-то перемены в нем все-таки произошли. Так, вместо сомнительной свежести пижамы на нем был чистый костюм. Однако рубашки не было, и виднелась седая щетина на груди. Борода была причесана.
Чувствовалось, что он умывался холодной водой, на мочке уха осталось мыло. На веранде слабо пахло одеколоном.
— Вы не поверили, что я болен?
Взгляд его остался таким же. Как только Мишелю могло прийти в голову, что у Жефа и Фершо одинаковое выражение глаз? Взгляд Фершо был более острым, прозорливым, в нем чувствовалась горечь.
Фершо явно нервничал, потому что потирал руки, не решаясь встать, а ему недоставало самоуверенности, когда он сидел в шезлонге.
— Вы ведь не удивились, получив мое письмо? Признайтесь, вы его ждали и удивлялись лишь тому что оно не пришло раньше.
— Может быть.
Что еще говорил Мишель? Он не помнил. Отвечал, чтобы ответить. Ему недоставало обычной самоуверенности. Он оглядел террасу и удивился, увидев цветы в вазе. Вероятно, их принесла медсестра и составила букет по своему вкусу. Она же, по-видимому, работала за столом — его столом! — на котором стояла пишущая машинка и лежали бумаги.
Он ревновал, увидев, что ему нашли замену, хотя понимал, что это не так уж плохо. На какое-то мгновение ему показалось, что его позвали лишь для того, чтобы над ним посмеяться. И едва не вскочил с места. Фершо, угадав его движение, поспешил сказать:
— Что бы вы ни думали, я был очень несчастен. Но это не имеет значения. Расскажите, чем вы занимались?
Перно ли Жефа так подействовало на него или это была реакция на происшедшие изменения в доме? Он угрюмо ответил:
— Думаю, вам это известно не хуже, чем мне.
И вспомнил Голландца. Фершо не стал отрицать, но оставив без внимания это косвенное обвинение, настойчиво спросил:
— Вы довольны?
Мишель ожидал другого. Он предвидел мольбы, думал, что Фершо начнет уговаривать его вернуться. А выходило, что допросу подвергся он сам, на него были устремлены маленькие глазки старика, буквально проникавшие в его душу.
— Мне следовало написать вам раньше. Мне хотелось это сделать каждый день. Я боялся, что вы откажетесь вернуться.
Мишель было открыл рот, но ему не дали сказать.
— Это моя вина, и я не сержусь на вас. Помните наш разговор в Дюнкерке?
— Помню.
— Я вам сказал… Однако важно не то, что я сказал, а то, чего не сказал. В то время вы были озабочены тем, что я думаю о вас, точнее — о ваших возможностях в будущем. Ведь это, и только это, всегда заботило вас. Вам хотелось ощутить свою силу, попробовать…
Движением руки он остановил его. Было ясно, что Фершо тщательно продумал свою речь и хотел произнести ее до конца.
— Не помню, что я вам ответил. Знаю только, что не был до конца искренен. Я привык к вам. Вы это знаете.
Вы уже тогда злоупотребляли этим. Вы чувствовали, как отрастают ваши когти. Вы спешили познать свою силу, хотели узнать, стали ли человеком, способным идти вперед. Вы помните об этом, Мишель? Сжавшись в кресле, Мишель ответил:
— Да.
— Видите ли, мне надо было бы вам ответить, что, с одной стороны, действительно бывают сильные личности, а с другой — куда больше лишь жадных до всего людей. Понимаете?
Понимал ли он! Каждое слово било его, словно камень. И он упорно смотрел на деревяшку Фершо.
— Поначалу они могут сбить с толку. Чисто внешне они обладают сходной энергией. Я сам себя спрашиваю, не ошибался ли я насчет вас с самого начала. Но в Дюнкерке уже знал. Только не признался вам. Из-за отсутствия настоящей силы наступит момент, когда возникнет искушение использовать другие средства.
Помните чемоданчик с остатками моих денег, который я вам доверил, когда один поднялся на борт. Я почти мечтал, чтобы вы…
Лина ошиблась в нем. Рене тоже ошибалась, и м-с Лэмпсон. Но ни Фершо, ни Жеф не могли ошибиться.
Фершо сидел в кресле, как надувшийся ребенок. Кровь прилила к его щекам, глаза блестели, слезы дрожали на кончиках ресниц.
Три женщины решили бы, что это слезы унижения и ярости.
— Вот и все, Мишель. Мне нужно было вам это сказать. Больше я никогда не буду об этом вспоминать.
Я только хотел дать вам понять, что действовал обдуманно и, стало быть, не мог испытать разочарование.
— Поэтому вы позвали меня?
Его ответ прозвучал грубо, неловко. Мишель это понимал, и в его глазах появилось выражение ненависти.
— Нет. Я позвал вас потому, что очень стар, что у меня есть свои привычки, и мне трудно с ними расстаться.
Он взглянул на цветы, на прибранную веранду, на пишущую машинку и бумагу на столе.
— Позднее вы поймете, гораздо позднее, если вообще поймете. Не думаю, чтобы вы уже где-то нашли то, что искали.
Все было так, но Мишелю показалось невыносимым, что сказано все было так естественно и так просто.
— Я ведь с самого начала предупреждал вас, что у Жефа вы будете скверно себя чувствовать. Вы все же стоите большего. Или меньшего — как посмотреть.
— Благодарю вас.
— Что бы ни утверждали врачи, мне осталось жить несколько месяцев, ну два-три года, не больше. Возможно, мне удастся получить свои деньги в Монтевидео. Но не наверняка. Не хочу вас обманывать. Вы не хуже меня знаете, сколько у меня осталось. Здесь, правда, мы мало расходуем.
Мишель навострил уши. Но не потому, что заговорили о деньгах, не из алчности, о чем могли бы подумать всякие болваны — как, скажем, подумала бы его мать, — а из-за ставшего глухим голоса Фершо.
До сих пор он произносил заранее подготовленную? речь. Теперь перед Мишелем снова был старик, в его взгляде застыла тревога, почти мольба. Одинокий, снедаемый страхом одиночества человек, цепляющийся за последнюю надежду.
— Деньги достанутся вам. Это не бог весть какое состояние, но на первых порах вам их будет достаточно.
— И вы не боитесь оставить все такому плохому человеку, как я? — усмехнулся Мишель, недовольный тем, что не нашел лучшего ответа.
— Возможно, я не прав, говоря с вами об этом. Но считаю, что должен так поступить, чтобы между нами все было ясно. Вопреки всему сказанному, я очень тепло к вам отношусь.
— В самом деле?
— Ну да, Мишель. И вы это знаете. Сейчас вы ершитесь, но в глубине души испытываете удовлетворение.
Хотите я вас обрадую? Вы ведь по-прежнему беспокоитесь по поводу того, что вас ждет? Так вот, вы добьетесь своей цели. Я уверен в этом. Можете не поджимать губы.
Я вижу, вам трудно не улыбнуться. Просто…
— Что — просто?
— Не важно…
— Я хочу знать.
— Может быть, это произойдет не совсем…
— Не совсем так, как вам бы хотелось, да?
Почувствовав разрядку, он поднялся с места:
— А кто мне похвалялся тем, что убил трех негров?
Тем, что всю жизнь унижал своих служащих? Думаете, я забыл? Помните семью в какой-то фактории вашей Убанги — женщину, которую вы увели к себе на глазах у мужа?
С вызовом глядя на старика, он говорил с волнением, ожидая возражений, которые бы позволили продолжать с новой силой.
— Вы правы, — вздохнул Фершо.
— Вам, может быть, неприятно, что я напоминаю об этом? О мелких спекулянтах, которых вы сознательно разоряли…
— Конечно, конечно, повторяю, вы правы. Послушайте, Мишель, не будем больше об этом. Я был не прав. Нам трудно понять друг друга. Моя главная ошибка заключается в том, что я привез вас сюда. Если бы вы остались со своей милой женой и…
— Спасибо!
— Но мы привыкли друг к другу и своими отношениями, своими ссорами скорее напоминаем давних любовников, которые больше не любят друг друга, но не могут обходиться один без другого. Я говорю о себе.
Вы проделали опыт со своей свободой, я, помимо воли, — со своим одиночеством.
Фершо тоже поднялся. Голос его дрожал. Резким движением он сбросил на пол вазу с цветами.
— Я сказал вам, что жить мне недолго. После моей смерти…
Он провел рукой по лбу, выдавил улыбку, полную горечи и такой безнадежной тоски, что Мишелю действительно стало его жаль.
— Так вот, я постараюсь быть менее требовательным. Вы сможете уходить, когда захотите. И если вам случится не явиться на ночь… Мы оставим только эту женщину. Марту, такую божественно глупую и добрую.
Он склонился над бумагами, исписанными другим почерком.
— Смотрите, я пробовал работать…
Он смял листки и бросил их. Фершо расхаживал взад и вперед, стуча деревяшкой, всячески стараясь спрятать свое лицо. Тогда Мишель вспомнил вырвавшиеся из глубины души слова Жефа: «Во г дерьмо!»
Никогда еще Фершо так не унижался. Но делал это теперь совершенно сознательно, обнажая рану, показывая себя совсем нагим — бедолагой, который некогда был таким великим, который боролся с такой энергией, который прожил такую полную событий жизнь, который…
— Не хотите ли попробовать?
Опустив голову, Мишель молчал, и не потому, что не хотел отвечать, а потому, что не мог, не находил слов, потому что ему было стыдно.
Так они сидели, отвернувшись друг от друга, на террасе, по полу которой были разбросаны осколки вазы и цветы. Квартеронка, напевая, поднималась по лестнице.
Через несколько секунд они будут не одни.
Входная дверь открылась.
— Скажите ей, пожалуйста, что пообедаете с нами и чтобы пока она нас не тревожила.
Мишель послушно передал поручение Марте, которая добродушно смотрела на него.
Вернувшись на веранду, он увидел, что Фершо подбирает цветы и осколки вазы.
Не говоря ни слова, Мишель стал помогать ему, собирая бумаги. Так они вместе молча старались стереть последние следы того, что между ними произошло.
— Вы знаете, она хорошо готовит, сами увидите…
В последнее время меня заставляют больше есть. Похоже, одного молока недостаточно.
Голос его стал более естественным, поведение тоже.
— Когда придет медсестра, рассчитайтесь с ней, скажите, что я отдыхаю. Добавьте ей пятьдесят долларов в конверте. Она делала все, что могла.
Фершо положил на стол бумажник. Они не знали, что еще сказать друг другу. В заключение старик произнес:
— Вот такие дела, Мишель!
И тут как раз вошла квартеронка, чтобы со своей неизменной улыбкой до ушей узнать, любят ли господа фаршированных крабов.
6
После завтрака Фершо запросто спросил:
— Вы не собираетесь уходить?
Мишель ответил — нет. Они проработали больше двух часов. Увидев, что Мишель направляется к двери, Фершо задумчиво поинтересовался:
— Что вы им скажете?
Мишель ответил неопределенным жестом, означавшим либо что он не знает, либо что это не имеет значения, либо что ему все безразлично.
У Жефа было много народу: шеф-повар и стюарды с корабля «Город Верден», направлявшегося на Таити и в Новую Каледонию. Они запросто, как родственники, которые встретились после долгого перерыва, расселись в углу около стойки. Рене была с ними, а также бретонка из особого квартала, которую один из мужчин держал за талию и которая покраснела, увидев Мишеля.
Они пили шампанское. На мраморном столике уже выстроилась целая батарея пустых бутылок, и было ясно, что на этом они не остановятся.
В этом не было ничего особенного или неожиданного, и тем не менее это картина шокировала Мишеля своей вульгарностью. Не оттого ли, что он знал или чувствовал, что все эти люди в одинаковых белых костюмах всего лишь слуги и, оказавшись на борту судна, бросятся на звонок пассажиров?
Они гуляли. Выглядели сегодня такими же, как все, но матовая кожа и блестевшие глаза придавали им какой-то агрессивный вид.
Мишель никогда не возмущался, видя Рене в компании клиентов «Атлантика». По правде говоря, ему не приходило в голову ревновать.
Но здесь он потемнел, увидев ее такой раскованной в этой компании. Все они тоже были раскованны, как крестьяне на свадьбе. Смачно смеялись. Во всяком случае в тот момент, когда Мишель открыл дверь, — от души.
Его приход несколько охладил их.
— Это ты? — не очень любезно проворчал Жеф.
Но потом, словно смирившись с неизбежным:
— Иди-ка выпей с нами. Я угощаю. Ты знаком с этими господами?
Вероятно, Жеф выпил больше обычного. Но не был пьян. О его состоянии можно было судить только по злобному огоньку в глазах. Он представил сотрапезников, а затем Мишеля.
— Француз, секретарь престранного каймана, ожидающий, когда тот отдаст концы.
Мишель вздрогнул. Эти слова заставили его насторожиться.
— Вот увидите, наступит день, когда он приедет во Францию в каюте «люкс», если только не вляпается в неприятность.
Что бы это могло значить? Почему Жеф так пристально разглядывал молодого человека? Почему Рене, не видевшая Мишеля с самого утра и которая, стало быть, ничего не могла знать, не спрашивала его ни о чем, не выражала никакого удивления по поводу того, что он, как обычно, не пришел обедать?
Похоже было, что с того момента, когда в десять утра он ушел отсюда, его исключили из кружка. Мишелю хотелось поговорить с Рене, но та, слушая анекдоты, которые рассказывали гости, не обращала внимания на его знаки с приглашением подняться наверх. Один из стюардов — хитророжий, рыжеволосый и в веснушках, вел себя с наглостью, присущей человеку, испытывающему постоянное унижение в жизни, и лишь возрастающей по мере опьянения. В данный момент ему принадлежал весь мир.
— Тогда я ей сказал… Клянусь, это так. Виктор, дежурный по левому борту, вам подтвердит. Я ей сказал:
«Минутку, принцесса! Не следует путать тряпки с салфетками… Относительно услуг, я согласен, раз уж пришел, тем более что Компания не проявляет особой щедрости…
Что же касается наслаждений, то у Менесса на сей счет свои убеждения и привычки. Если вы настаиваете, чтобы я прислал вам альфонса из третьего класса, хоть оденьтесь…» Все именно так.., правда, Виктор? Кстати, она и к Виктору приставала тоже.
Все это была трепотня, пустая болтовня. Никто в эту историю не верил, начиная с рассказчика. Но все слушали с восторгом.
— Еще бы! Старуха лет за сорок пять. Весом как свинья, фунтов двести. И предложила сто франков… Вы представляете? Сто франков!
Слушая эту историю, бретонка из особого квартала хохотала до слез.
— И так каждый вечер, одно и то же. Пила в баре в одиночестве до закрытия, а затем начинала бродить по судну, натыкаясь на переборки, скатываясь по лестницам в поисках родственной души. Я знаю двоих, которые ходили к ней за сто франков. Кстати, в определенный момент она требовала, чтобы ее называли куколкой.
Сечете?
Мишель встретил взгляд Рене и рассердился на нее, так как почувствовал, что у них обоих промелькнула одна и та же мысль. История с пассажиркой в климаксе напомнила им о м-с Лэмпсон. Жеф тоже об этом подумал. Картавя, он проговорил:
— Я обратил внимание, что в каждом рейсе всегда попадается одна такая.
Мишелю захотелось уйти, но он этого не сделал.
Насупившись, сидел в своем углу, глотая рюмку за рюмкой. Люди с «Города Вердена» не уходили. Фершо спросил Мишеля, придет ли он ужинать, и Мишель ответил утвердительно. Время шло. Зажгли лампы.
Когда в половине восьмого он встал, Напо начал накрывать на столы. Рене спросила его:
— Ты поешь там?
— Завтра объясню.
— Конечно, конечно, — сказал Жеф так, словно это никого не интересовало или каждый уже был в курсе дела.
На другой день Жеф высказался более обстоятельно.
Мишель рано утром вышел из квартиры в доме Вуольто и направился на почту. Он делал так каждый день, даже если не ожидалось писем. Сначала он дал себе слово не заходить к Жефу. Но затем, подобно пьянице, который не может пропустить свое любимое заведение, толкнул дверь в тот самый момент, когда Жеф был один и натирал пол.
— Рене наверху?
— Еще спит. Вчера вечером пришли два судна, и она вернулась поздно.
Это означало, что Мишелю лучше ее не будить. Он, кстати, и не собирался этого делать. Ему нужно было повидать Жефа. Он сам не знал толком зачем… Неужели его беспокоили двусмысленности бельгийца накануне? Не проявлял ли он свою всегдашнюю слабость, интересуясь мнением других людей?
Вчерашние гости, видимо, засиделись допоздна. В кафе царил беспорядок. На столах громоздились рюмки и бутылки, валялись окурки сигар, стояли грязные тарелки, в которых поздно ночью подавали сосиски. Глаза Жефа заплыли больше обычного, но были полны иронии, когда задерживались на Мишеле.
А так как тому надо было «отчитаться» о своем поведении, то он пробормотал:
— Старик так просил, что я не мог ему отказать. Зато пообещал оставить меня в покое и не бегать по пятам.
— Подумать только…
— Что именно?
— Да ничего! Одна мысль пришла в голову… Ты ведь, кажется, говорил мне, что у него остается около миллиона?
Мишель кивнул.
— Раз он живет здесь под чужим именем, я думаю, счета в банке у него нет — это было бы неосторожно.
Мишель начал понимать. Глаза Жефа смотрели на него с такой настойчивостью, что он опустил голову.
— Стало быть, он где-то припрятал свои денежки.
Понимаешь, к чему я веду? Я вот только не знаю, показал ли он тебе свой тайник?
Это могло означать лишь то, что было сказано, но Мишель знал, что Жеф не так прост. С виду малозначащие, фразы его несомненно намекали на что-то серьезное.
И тотчас в его памяти возникла фигура Фершо, когда он вечером, тощий и бледный, раздевался перед сном, его матерчатый пояс, с которым он никогда не расставался.
Наверняка именно в этом поясе и были припрятаны его денежки! В Дюнкерке они лежали в чемоданчике, запертом в шкафу: никто не мог усомниться в порядочности г-жи Спук.
Но с тех нор, как у Фершо украли мешочек с бриллиантами, он стал осторожнее. В Монтевидео, сшив себе этот пояс, он большую часть денег обменял на тысячедолларовые купюры. Так что их было не очень много.
Когда возникала надобность, их разменивали. Деньги на текущие расходы обычно лежали в сигарной коробке.
Неужели он снова покраснел? Ведь ему случалось, проиграв в покер или под пьяную руку угостив в долг шампанским в ночном кабаре, вытаскивать отсюда мелкие купюры.
Он только не знает, догадывался ли об этом Фершо.
— Вы не собираетесь уходить?
Мишель ответил — нет. Они проработали больше двух часов. Увидев, что Мишель направляется к двери, Фершо задумчиво поинтересовался:
— Что вы им скажете?
Мишель ответил неопределенным жестом, означавшим либо что он не знает, либо что это не имеет значения, либо что ему все безразлично.
У Жефа было много народу: шеф-повар и стюарды с корабля «Город Верден», направлявшегося на Таити и в Новую Каледонию. Они запросто, как родственники, которые встретились после долгого перерыва, расселись в углу около стойки. Рене была с ними, а также бретонка из особого квартала, которую один из мужчин держал за талию и которая покраснела, увидев Мишеля.
Они пили шампанское. На мраморном столике уже выстроилась целая батарея пустых бутылок, и было ясно, что на этом они не остановятся.
В этом не было ничего особенного или неожиданного, и тем не менее это картина шокировала Мишеля своей вульгарностью. Не оттого ли, что он знал или чувствовал, что все эти люди в одинаковых белых костюмах всего лишь слуги и, оказавшись на борту судна, бросятся на звонок пассажиров?
Они гуляли. Выглядели сегодня такими же, как все, но матовая кожа и блестевшие глаза придавали им какой-то агрессивный вид.
Мишель никогда не возмущался, видя Рене в компании клиентов «Атлантика». По правде говоря, ему не приходило в голову ревновать.
Но здесь он потемнел, увидев ее такой раскованной в этой компании. Все они тоже были раскованны, как крестьяне на свадьбе. Смачно смеялись. Во всяком случае в тот момент, когда Мишель открыл дверь, — от души.
Его приход несколько охладил их.
— Это ты? — не очень любезно проворчал Жеф.
Но потом, словно смирившись с неизбежным:
— Иди-ка выпей с нами. Я угощаю. Ты знаком с этими господами?
Вероятно, Жеф выпил больше обычного. Но не был пьян. О его состоянии можно было судить только по злобному огоньку в глазах. Он представил сотрапезников, а затем Мишеля.
— Француз, секретарь престранного каймана, ожидающий, когда тот отдаст концы.
Мишель вздрогнул. Эти слова заставили его насторожиться.
— Вот увидите, наступит день, когда он приедет во Францию в каюте «люкс», если только не вляпается в неприятность.
Что бы это могло значить? Почему Жеф так пристально разглядывал молодого человека? Почему Рене, не видевшая Мишеля с самого утра и которая, стало быть, ничего не могла знать, не спрашивала его ни о чем, не выражала никакого удивления по поводу того, что он, как обычно, не пришел обедать?
Похоже было, что с того момента, когда в десять утра он ушел отсюда, его исключили из кружка. Мишелю хотелось поговорить с Рене, но та, слушая анекдоты, которые рассказывали гости, не обращала внимания на его знаки с приглашением подняться наверх. Один из стюардов — хитророжий, рыжеволосый и в веснушках, вел себя с наглостью, присущей человеку, испытывающему постоянное унижение в жизни, и лишь возрастающей по мере опьянения. В данный момент ему принадлежал весь мир.
— Тогда я ей сказал… Клянусь, это так. Виктор, дежурный по левому борту, вам подтвердит. Я ей сказал:
«Минутку, принцесса! Не следует путать тряпки с салфетками… Относительно услуг, я согласен, раз уж пришел, тем более что Компания не проявляет особой щедрости…
Что же касается наслаждений, то у Менесса на сей счет свои убеждения и привычки. Если вы настаиваете, чтобы я прислал вам альфонса из третьего класса, хоть оденьтесь…» Все именно так.., правда, Виктор? Кстати, она и к Виктору приставала тоже.
Все это была трепотня, пустая болтовня. Никто в эту историю не верил, начиная с рассказчика. Но все слушали с восторгом.
— Еще бы! Старуха лет за сорок пять. Весом как свинья, фунтов двести. И предложила сто франков… Вы представляете? Сто франков!
Слушая эту историю, бретонка из особого квартала хохотала до слез.
— И так каждый вечер, одно и то же. Пила в баре в одиночестве до закрытия, а затем начинала бродить по судну, натыкаясь на переборки, скатываясь по лестницам в поисках родственной души. Я знаю двоих, которые ходили к ней за сто франков. Кстати, в определенный момент она требовала, чтобы ее называли куколкой.
Сечете?
Мишель встретил взгляд Рене и рассердился на нее, так как почувствовал, что у них обоих промелькнула одна и та же мысль. История с пассажиркой в климаксе напомнила им о м-с Лэмпсон. Жеф тоже об этом подумал. Картавя, он проговорил:
— Я обратил внимание, что в каждом рейсе всегда попадается одна такая.
Мишелю захотелось уйти, но он этого не сделал.
Насупившись, сидел в своем углу, глотая рюмку за рюмкой. Люди с «Города Вердена» не уходили. Фершо спросил Мишеля, придет ли он ужинать, и Мишель ответил утвердительно. Время шло. Зажгли лампы.
Когда в половине восьмого он встал, Напо начал накрывать на столы. Рене спросила его:
— Ты поешь там?
— Завтра объясню.
— Конечно, конечно, — сказал Жеф так, словно это никого не интересовало или каждый уже был в курсе дела.
На другой день Жеф высказался более обстоятельно.
Мишель рано утром вышел из квартиры в доме Вуольто и направился на почту. Он делал так каждый день, даже если не ожидалось писем. Сначала он дал себе слово не заходить к Жефу. Но затем, подобно пьянице, который не может пропустить свое любимое заведение, толкнул дверь в тот самый момент, когда Жеф был один и натирал пол.
— Рене наверху?
— Еще спит. Вчера вечером пришли два судна, и она вернулась поздно.
Это означало, что Мишелю лучше ее не будить. Он, кстати, и не собирался этого делать. Ему нужно было повидать Жефа. Он сам не знал толком зачем… Неужели его беспокоили двусмысленности бельгийца накануне? Не проявлял ли он свою всегдашнюю слабость, интересуясь мнением других людей?
Вчерашние гости, видимо, засиделись допоздна. В кафе царил беспорядок. На столах громоздились рюмки и бутылки, валялись окурки сигар, стояли грязные тарелки, в которых поздно ночью подавали сосиски. Глаза Жефа заплыли больше обычного, но были полны иронии, когда задерживались на Мишеле.
А так как тому надо было «отчитаться» о своем поведении, то он пробормотал:
— Старик так просил, что я не мог ему отказать. Зато пообещал оставить меня в покое и не бегать по пятам.
— Подумать только…
— Что именно?
— Да ничего! Одна мысль пришла в голову… Ты ведь, кажется, говорил мне, что у него остается около миллиона?
Мишель кивнул.
— Раз он живет здесь под чужим именем, я думаю, счета в банке у него нет — это было бы неосторожно.
Мишель начал понимать. Глаза Жефа смотрели на него с такой настойчивостью, что он опустил голову.
— Стало быть, он где-то припрятал свои денежки.
Понимаешь, к чему я веду? Я вот только не знаю, показал ли он тебе свой тайник?
Это могло означать лишь то, что было сказано, но Мишель знал, что Жеф не так прост. С виду малозначащие, фразы его несомненно намекали на что-то серьезное.
И тотчас в его памяти возникла фигура Фершо, когда он вечером, тощий и бледный, раздевался перед сном, его матерчатый пояс, с которым он никогда не расставался.
Наверняка именно в этом поясе и были припрятаны его денежки! В Дюнкерке они лежали в чемоданчике, запертом в шкафу: никто не мог усомниться в порядочности г-жи Спук.
Но с тех нор, как у Фершо украли мешочек с бриллиантами, он стал осторожнее. В Монтевидео, сшив себе этот пояс, он большую часть денег обменял на тысячедолларовые купюры. Так что их было не очень много.
Когда возникала надобность, их разменивали. Деньги на текущие расходы обычно лежали в сигарной коробке.
Неужели он снова покраснел? Ведь ему случалось, проиграв в покер или под пьяную руку угостив в долг шампанским в ночном кабаре, вытаскивать отсюда мелкие купюры.
Он только не знает, догадывался ли об этом Фершо.