Страница:
Он вышел в новом костюме, дав свой адрес в «Паласе» для отправки туда пакета со старым.
Ему хотелось провести вечер с женщиной, и он стал искать на улицах, в кафе, барах. Но все они выглядели очень вульгарными. Но представившийся случай был столь редким, что было бы обидно испытать разочарование.
Он поужинал в пивной, выпил целую бутылку вина и наконец вошел в «Мерри Грилл». Раньше, когда он проходил мимо, до него донеслась оттуда приглушенная музыка.
Теперь он жил своей жизнью. Став в некотором роде Фершо, он чувствовал себя более значительным человеком, потому что тот не умел жить, не был способен на такой скачок, какой сделал Мишель, на новый ритм жизни, на обостренное понимание обстановки, в которой теперь находился Моде.
Опьянение не беспокоило его, напротив, оно возвышало его в собственных глазах. Ему казалось, что наконец-то представилась возможность жить так, как ему всегда хотелось. Музыка звучала для него одного, и он испытывал снисходительную жалость к беднякам в смокингах, которые стучали по клавишам рояля, терзали струны скрипок, дули в саксофоны. Один из них изображал шута, чтобы повеселить галерку, хотя на вид это был мужчина лет сорока, с обручальным кольцом на пальце и, вероятно, отец семейства.
Перед ним были женщины — ему оставалось только выбрать, метрдотель, скользивший на больных ногах, молодые люди из хороших семей, решившие покутить и воображавшие, что вскоре будут играть важную роль в делах, унаследованных от своих отцов!
Теперь он парил над ними всеми! Вся земля была в его власти! Она была в его руках, которые в сиреневом свете помещения казались еще более белыми и нервными.
Надо же, человек, следовавший за ним от Блестейна-старшего, тоже оказался здесь! Возможно, Мишель поступил ошибочно, позвонив в Кан и Париж, когда за ним велась слежка и его разговор могли подслушать?
Ладно! Он не так прост! Куда хитрее, чем думает Фершо. Возможно, там, в конголезских лесах, Фершо был на месте, обладая смелостью и упорством, особенно упорством — да, вот то самое слово! Это был терпеливый человек, из тех, кто способен посвятить себя целиком одному делу! А вот жить он не умел, не умел пользоваться своим состоянием. Потому что был скуп. Ему не хватало воображения! Он жил в убогих лачугах, и единственным его развлечением по вечерам была игра в карты с секретарем и шофером!
На спутнице Мишеля было очень тонкое гладкое черное шелковое платье, через которое он небрежно гладил ее кожу.
— Ты еще не сказал, кто ты такой и почему за тобой следит полиция.
— Я не сказал «полиция».
— Слежку организовали твои родители?
В ответ он показал ей свое обручальное кольцо.
— Ты женат?
— Полгода.
— И уже изменяешь жене? Она красива?
— Очень.
— Ты ее любишь?
— Конечно. Только…
Было поздно. Лихорадочное возбуждение, в котором он находился, могло в любой момент исчезнуть. А он должен был до конца выполнить задуманную программу. Чтобы потом в свете блеклого утра снова столкнуться с теми же мелочными, унизительными проблемами, которые возникнут в результате этого вечера.
— Пошли.
— Еще рано. Только два часа.
— Ну и что?
— Господин Люсьен не позволит мне уйти.
— Кто это?
— Директор. Тот маленький толстяк в смокинге, который смотрит в нашу сторону. Раньше трех мы не имеем права уходить.
— А если я попрошу?
— Ничего не выйдет… Правда, не знаю, что он скажет: я ведь живу с мамой и никогда не появляюсь с мужчиной. А вот Леа однажды попробовала и лишь нарвалась на штраф…. Артюр, немного винограда…
Он много раз боролся с усталостью, проигрывал в уме, как пройдет завтрашний день, свое возвращение в Дюнкерк, и что он там скажет.
— Уже без десяти три. Пошли.
Но им пришлось задержаться и после трех, пока не разошлись клиенты, затеявшие шум в своем углу На улице сеял мелкий дождь. Они шли под руку.
— В каком отеле ты остановился?
— В «Паласе».
Ему показалось, что швейцар узнал ее, но он пред» почел не думать об этом. На столе лежал пакет с маркой магазина: доставили его старый костюм. Он спрятал его»
— Я могу принять душ? — спросила женщина.
Пока она находилась в ванной комнате, Мишель едва не уснул. Он пообещал себе неслыханные наслаждения. Но получил куда меньше удовольствия, чем с Линой.
Его обманул бюстгальтер. У нее были маленькие мягкие груди, слишком бледное тело. Она не была даже хорошенькой. Тоже очень хотела спать и не скрывала этого.
Его разбудили в семь утра, потому что поезд был в восемь с минутами. Он одевался в полусонном состоянии. Очень болела голова. Бреясь, он порезался. Ему тоже хотелось принять душ, чтобы встряхнуться, но вода была еле теплой.
— Уже уходишь?
Вещи женщины валялись на полу, из-под одеяла торчала голова, раскрытый глаз смотрел на него без всякой снисходительности.
— Сколько ты мне дашь?
Подумав, он положил на камин сто франков, затем, боясь показаться скупцом или бедняком, добавил еще сотню. Не все ли равно!
— Еще приедешь?
— Может быть… Не исключено.
Он больше не говорил ни о своем портрете в газетах, ни об официальной или частной полиции, следившей за ним. При выходе ему показалось, что слежка за ним продолжается, но филер был другой. Блестейны явно хотели узнать, куда он поедет на встречу с Фершо…
Несмотря на головную боль и отвращение, он сделал все, чтобы отделаться от «хвоста». Сначала сел в такси до Южного вокзала, там взял билет до Монса, прошел вдоль состава поезда, перебежал через пути, добрался до выхода, впрыгнул в идущий трамвай и, проехав две улицы, вскочил прямо в свободное такси.
В семь минут девятого он сел в свой поезд на Северном вокзале и в половине десятого был в Генте, который предстал ему весь розовый в лучах утреннего солнца.
Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил — старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.
Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков, но это было глупо и мелко. Нет, он скажет, что ему для выполнения поручения понадобился новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, а он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..
Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. По-прежнему хотелось выпить, Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.
Напрасно он не принял душ, испугавшись холодной воды. Теперь ему казалось, что он весь пропах духами Адриены, его ночной подруги.
Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал Друга детства… Значит, так… Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша…
Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Брукера, с тоской поглядывающим на горы сандвичей…
Все более подогревая себя, он становился самим собой.
«Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из жалованья».
А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-нибудь придумать, дабы оправдать появление нового костюма.
Фершо был его должником! Разве не возмутительно, что он так мало платит человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда он фактически оказался вне закона?
Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении.
Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Фершо никогда не выказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на мирскую суету.
Мишелю удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьепа и, наконец, до Булони.
Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать «Суар» и повидать Блестейна.
«Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление. Я покупал все газеты. Я искал…»
Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как по мановению волшебной палочки, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, вспоминая, что о ней говорил Эмиль Фершо.
Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и оставив в камере хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?
Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой. Вдова Снук шила у окна. Он чуть было не спросил: «Господин Фершо дома?» Но вовремя спохватился.
— Моя жена дома? — поинтересовался он.
— Она уже давно ушла со своим отцом.
Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа у мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге, но теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.
— Вы не знаете, куда они пошли?
— Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.
Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.
Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от дома г-жи Снук. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив сидела Лина. Она смеялась, не зная, какой картой пойти.
Лина не любила карты, и всегда отказывалась учиться игре в белот.
Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, хозяин с тряпкой в руке, вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что патрон сейчас размяк, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Мишелем и проигрывая, он не приходил в ярость?
Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более спокойное выражение.
— Это ты? — сказала Лина таким тоном, каким произнесла бы: «Уже?» И радостно добавила:
— Я научилась играть в белот! Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:
— Позднее… Поговорим на улице… Играйте, Лина…
Только, советую, не с бубен…
Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Г-жа Снук и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на «вы». Но ведь еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?
— Хозяин, рюмку кальвадоса!
И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.
9
Ему хотелось провести вечер с женщиной, и он стал искать на улицах, в кафе, барах. Но все они выглядели очень вульгарными. Но представившийся случай был столь редким, что было бы обидно испытать разочарование.
Он поужинал в пивной, выпил целую бутылку вина и наконец вошел в «Мерри Грилл». Раньше, когда он проходил мимо, до него донеслась оттуда приглушенная музыка.
Теперь он жил своей жизнью. Став в некотором роде Фершо, он чувствовал себя более значительным человеком, потому что тот не умел жить, не был способен на такой скачок, какой сделал Мишель, на новый ритм жизни, на обостренное понимание обстановки, в которой теперь находился Моде.
Опьянение не беспокоило его, напротив, оно возвышало его в собственных глазах. Ему казалось, что наконец-то представилась возможность жить так, как ему всегда хотелось. Музыка звучала для него одного, и он испытывал снисходительную жалость к беднякам в смокингах, которые стучали по клавишам рояля, терзали струны скрипок, дули в саксофоны. Один из них изображал шута, чтобы повеселить галерку, хотя на вид это был мужчина лет сорока, с обручальным кольцом на пальце и, вероятно, отец семейства.
Перед ним были женщины — ему оставалось только выбрать, метрдотель, скользивший на больных ногах, молодые люди из хороших семей, решившие покутить и воображавшие, что вскоре будут играть важную роль в делах, унаследованных от своих отцов!
Теперь он парил над ними всеми! Вся земля была в его власти! Она была в его руках, которые в сиреневом свете помещения казались еще более белыми и нервными.
Надо же, человек, следовавший за ним от Блестейна-старшего, тоже оказался здесь! Возможно, Мишель поступил ошибочно, позвонив в Кан и Париж, когда за ним велась слежка и его разговор могли подслушать?
Ладно! Он не так прост! Куда хитрее, чем думает Фершо. Возможно, там, в конголезских лесах, Фершо был на месте, обладая смелостью и упорством, особенно упорством — да, вот то самое слово! Это был терпеливый человек, из тех, кто способен посвятить себя целиком одному делу! А вот жить он не умел, не умел пользоваться своим состоянием. Потому что был скуп. Ему не хватало воображения! Он жил в убогих лачугах, и единственным его развлечением по вечерам была игра в карты с секретарем и шофером!
На спутнице Мишеля было очень тонкое гладкое черное шелковое платье, через которое он небрежно гладил ее кожу.
— Ты еще не сказал, кто ты такой и почему за тобой следит полиция.
— Я не сказал «полиция».
— Слежку организовали твои родители?
В ответ он показал ей свое обручальное кольцо.
— Ты женат?
— Полгода.
— И уже изменяешь жене? Она красива?
— Очень.
— Ты ее любишь?
— Конечно. Только…
Было поздно. Лихорадочное возбуждение, в котором он находился, могло в любой момент исчезнуть. А он должен был до конца выполнить задуманную программу. Чтобы потом в свете блеклого утра снова столкнуться с теми же мелочными, унизительными проблемами, которые возникнут в результате этого вечера.
— Пошли.
— Еще рано. Только два часа.
— Ну и что?
— Господин Люсьен не позволит мне уйти.
— Кто это?
— Директор. Тот маленький толстяк в смокинге, который смотрит в нашу сторону. Раньше трех мы не имеем права уходить.
— А если я попрошу?
— Ничего не выйдет… Правда, не знаю, что он скажет: я ведь живу с мамой и никогда не появляюсь с мужчиной. А вот Леа однажды попробовала и лишь нарвалась на штраф…. Артюр, немного винограда…
Он много раз боролся с усталостью, проигрывал в уме, как пройдет завтрашний день, свое возвращение в Дюнкерк, и что он там скажет.
— Уже без десяти три. Пошли.
Но им пришлось задержаться и после трех, пока не разошлись клиенты, затеявшие шум в своем углу На улице сеял мелкий дождь. Они шли под руку.
— В каком отеле ты остановился?
— В «Паласе».
Ему показалось, что швейцар узнал ее, но он пред» почел не думать об этом. На столе лежал пакет с маркой магазина: доставили его старый костюм. Он спрятал его»
— Я могу принять душ? — спросила женщина.
Пока она находилась в ванной комнате, Мишель едва не уснул. Он пообещал себе неслыханные наслаждения. Но получил куда меньше удовольствия, чем с Линой.
Его обманул бюстгальтер. У нее были маленькие мягкие груди, слишком бледное тело. Она не была даже хорошенькой. Тоже очень хотела спать и не скрывала этого.
Его разбудили в семь утра, потому что поезд был в восемь с минутами. Он одевался в полусонном состоянии. Очень болела голова. Бреясь, он порезался. Ему тоже хотелось принять душ, чтобы встряхнуться, но вода была еле теплой.
— Уже уходишь?
Вещи женщины валялись на полу, из-под одеяла торчала голова, раскрытый глаз смотрел на него без всякой снисходительности.
— Сколько ты мне дашь?
Подумав, он положил на камин сто франков, затем, боясь показаться скупцом или бедняком, добавил еще сотню. Не все ли равно!
— Еще приедешь?
— Может быть… Не исключено.
Он больше не говорил ни о своем портрете в газетах, ни об официальной или частной полиции, следившей за ним. При выходе ему показалось, что слежка за ним продолжается, но филер был другой. Блестейны явно хотели узнать, куда он поедет на встречу с Фершо…
Несмотря на головную боль и отвращение, он сделал все, чтобы отделаться от «хвоста». Сначала сел в такси до Южного вокзала, там взял билет до Монса, прошел вдоль состава поезда, перебежал через пути, добрался до выхода, впрыгнул в идущий трамвай и, проехав две улицы, вскочил прямо в свободное такси.
В семь минут девятого он сел в свой поезд на Северном вокзале и в половине десятого был в Генте, который предстал ему весь розовый в лучах утреннего солнца.
Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил — старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.
Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков, но это было глупо и мелко. Нет, он скажет, что ему для выполнения поручения понадобился новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, а он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..
Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. По-прежнему хотелось выпить, Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.
Напрасно он не принял душ, испугавшись холодной воды. Теперь ему казалось, что он весь пропах духами Адриены, его ночной подруги.
Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал Друга детства… Значит, так… Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша…
Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Брукера, с тоской поглядывающим на горы сандвичей…
Все более подогревая себя, он становился самим собой.
«Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из жалованья».
А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-нибудь придумать, дабы оправдать появление нового костюма.
Фершо был его должником! Разве не возмутительно, что он так мало платит человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда он фактически оказался вне закона?
Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении.
Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Фершо никогда не выказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на мирскую суету.
Мишелю удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьепа и, наконец, до Булони.
Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать «Суар» и повидать Блестейна.
«Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление. Я покупал все газеты. Я искал…»
Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как по мановению волшебной палочки, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, вспоминая, что о ней говорил Эмиль Фершо.
Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и оставив в камере хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?
Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой. Вдова Снук шила у окна. Он чуть было не спросил: «Господин Фершо дома?» Но вовремя спохватился.
— Моя жена дома? — поинтересовался он.
— Она уже давно ушла со своим отцом.
Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа у мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге, но теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.
— Вы не знаете, куда они пошли?
— Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.
Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.
Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от дома г-жи Снук. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив сидела Лина. Она смеялась, не зная, какой картой пойти.
Лина не любила карты, и всегда отказывалась учиться игре в белот.
Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, хозяин с тряпкой в руке, вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что патрон сейчас размяк, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Мишелем и проигрывая, он не приходил в ярость?
Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более спокойное выражение.
— Это ты? — сказала Лина таким тоном, каким произнесла бы: «Уже?» И радостно добавила:
— Я научилась играть в белот! Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:
— Позднее… Поговорим на улице… Играйте, Лина…
Только, советую, не с бубен…
Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Г-жа Снук и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на «вы». Но ведь еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?
— Хозяин, рюмку кальвадоса!
И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.
9
Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств.
Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который, казалось, сулил ему столько радостей, теперь, после того, как он только раз надел его, выглядел бедным и тесным.
Едва начало светать. Хотя шторы были раздвинуты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, помогая дождливому рассвету.
Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.
Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Темные волосы падали на затылок, рубашка едва прикрывала ей живот. Так она и сидела, теплая и пышная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.
— Встаешь?
— Уже полдевятого.
Он хотел было возразить, но передумал. Все было слишком очевидно н совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.
Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снука. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько. Это правда.
Я сначала даже ревновала. Когда он смотрит на тебя…
— Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!
— Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты напоминаешь ему дорогого человека. Скажу больше — ты напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, сказанного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.
— Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!
— В твоем возрасте он, вероятно, и этого не имел.
Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который, казалось, сулил ему столько радостей, теперь, после того, как он только раз надел его, выглядел бедным и тесным.
Едва начало светать. Хотя шторы были раздвинуты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, помогая дождливому рассвету.
Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.
Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Темные волосы падали на затылок, рубашка едва прикрывала ей живот. Так она и сидела, теплая и пышная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.
— Встаешь?
— Уже полдевятого.
Он хотел было возразить, но передумал. Все было слишком очевидно н совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.
Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снука. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандалФершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько. Это правда.
Я сначала даже ревновала. Когда он смотрит на тебя…
— Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!
— Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты напоминаешь ему дорогого человека. Скажу больше — ты напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, сказанного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.
— Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!
— В твоем возрасте он, вероятно, и этого не имел.