Многие считают, что у Могра очень верный нюх, но некоторые считают это просто дурным вкусом. Наверное, правы и те, и другие. Ведь он и в самом деле начинал с того, что подбирал всякие сплетни, копался в мусоре…
Нет, это уж слишком. Он начинает добираться до малопривлекательных вещей, чувствует, что увяз, и, не открывая глаз, произносит:
— Я хочу пить.
Это неправда, но ему очень нужно всплыть на поверхность и увидеть навевающее успокоение лицо м-ль Бланш.
Глава 9
Нет, это уж слишком. Он начинает добираться до малопривлекательных вещей, чувствует, что увяз, и, не открывая глаз, произносит:
— Я хочу пить.
Это неправда, но ему очень нужно всплыть на поверхность и увидеть навевающее успокоение лицо м-ль Бланш.
Глава 9
Могра суждено прожить этот день, понедельник, 8 февраля, седьмой день пребывания в больнице, даже не предполагая, что он знаменует окончание целого периода в его жизни. Окружающим это известно, и, может, именно поэтому он чувствует себя не в своей тарелке: что-то носится в воздухе. По каким-то неуловимым признакам он понимает, что готовится какая-то перемена так отец семейства догадывается, что жена и дети готовят ему сюрприз.
Он неспокоен, встревожен. Глядя на м-ль Бланш, Могра уже несколько раз был готов спросить у нее, в чем дело, убедить ее быть с ним откровенной, как со взрослым. И уже почти решился на это, но тут в коридоре звонит телефон.
Спрашивают м-ль Бланш. Он уверен, что это Лина, и поздравляет себя с тем, что отказался от аппарата рядом с постелью.
— Звонит ваша жена. Просит ее извинить, что не позвонила утром. Она за городом, простудилась и была вынуждена лечь. Боится, не заболела ли гриппом.
Могра не удивляется, слушает совершенно спокойно. Почти всегда после поездок к Мари-Анн Лина дня два проводит в постели и всякий раз говорит о гриппе или бронхите.
— Она спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь, она может прислать.
— Быть может, смену белья?
— Вам уже принесли целый чемодан белья, я все разложила в шкафу. У вас есть даже халат и домашние туфли.
Могра колеблется: не попросить ли красную записную книжку, что лежит у него на столе в отеле.
— Тогда денег, — говорит он наконец.
— У вас есть деньги, они в нашей канцелярии. Об этом позаботилась ваша газета, для вас внизу открыт счет.
— Не сообщайте жене, что я уже говорю…
М-ль Бланш улыбается с заговорщицким видом. Она все поняла. То, что касается Лины, вообще понимает с полуслова. Она выходит в коридор, а вернувшись, взглядом дает понять, что он может не беспокоиться насчет звонка жены. Но он думает не о жене, а о записной книжке.
Могра нельзя назвать педантом, он не любит всякие бумажки, заметки, записки на память. Несмотря на всю сложность своей работы, он никогда не носит с собой ни ручку, ни записную книжку. Все хранится у него в голове.
И между тем, с тех пор как он попал сюда, у него не раз возникало желание — нет, не вести дневник, а записать иногда несколько слов, чтобы иметь возможность потом восстановить в памяти этапы своего выздоровления.
На первый взгляд это кажется претенциозным. Но на самом деле все очень просто. В тишине больничной палаты Рене набрел на столько тем, что рискует в них потеряться. Многие из них очень важны, он это понимает, хотя и не знает, каким образом и почему. Впервые он испытывает желание конкретизировать с помощью слов кое-какие впечатления, кое-какие проблески.
Он уже неделю что-то ищет. Не для того, чтобы оправдаться, как это может показаться, просто готов признать свою вину. Но в чем он виноват?
Поначалу ему нравилось это медленное движение, оставлявшее в мозгу след.
Но потом все слишком быстро переменилось. И он подозревает, что его ждут дальнейшие перемены.
— Когда вы пойдете домой, если вам попадется открытый канцелярский магазин, то не будете ли вы любезны купить мне записную книжку?
Старая книжка, которая лежит сейчас в отеле «Георг V» и в которой множество записей, вовсе ему сейчас не интересна. Лучше начать новую.
— Вы хотите взяться за работу?
— Нет.
И это она тоже, конечно же, понимает.
— Вам книжку потолще?
— Это не важно.
Могра не собирается писать много — по несколько слов за один прием, которые он потом сможет разобрать, тем более что писать левой рукой утомительно.
— А вы знаете, что профессор Бессон д'Аргуле восхищается вами? Он мне расхваливал вашу энергию, от которой, по его словам, он всегда был в восторге, и утверждает, что вы невероятно работоспособны.
Не более, чем сам Бессон, у которого хватает сил вести одновременно несколько жизней.
— Он еще сказал, что вы доводите своих сотрудников до изнеможения, но они не сердятся, потому что очень вас любят. Это правда?
— Не мне судить…
— Он считает, что неподвижность для вас мучительнее, чем для кого-либо другого.
Могра лишь бормочет:
— Вы тоже так считаете?
Он почувствовал, что м-ль Бланш сказала это не без задней мысли. Но если она намекает на паралич, не означает ли это… Что? Он этого не знает.
Улыбка сестры тревожит его.
Еще раз ему хочется признаться ей, что он не стремится поправиться и что ему страшно. Но это было бы неблагородно по отношению ко всем, кто за ним ухаживает, а Могра просто не способен умышленно обидеть кого-нибудь.
Это нечто вроде физического недостатка. Он не может видеть, как люди страдают. Такое свойство характера доводит порой Могра до трусости. Когда ему нужно уволить какого-нибудь сотрудника, он поручает это Колеру.
Унижение, растерянность действуют на него даже сильнее, чем истинная боль или отчаяние.
Это не единственная причина, по которой он отказывается от долгой беседы с медсестрой. Хотя еще и не освоился с мыслью о выздоровлении, он внимательно следит за малейшими его признаками и время от времени пытается украдкой шевелить под одеялом пальцами на руках и ногах.
— Если вам понадобится что-нибудь в городе, просите меня, не стесняйтесь.
— Благодарю…
Но это на всякий случай, потому что он еще ничего не знает о грядущих переменах. Рождественская история, которая недавно вспомнилась, быть может, и не мрачная, но как бы пронизана резким, неприятным светом.
Наверное, из-за яркого солнца, залившего комнату, две другие истории, которые вспоминает Могра в этот понедельник, полны приятного света и тепла.
Первая, так же как и история с Пилар, относится к тем временам, когда он жил на улице Дам, и произошла на год-полтора позже. Вернее, года на два позже, потому что к тому времени он уже несколько недель как был женат.
Рене тогда регулярно сотрудничал с «Бульваром», поставляя в газету больше половины всей хроники. Марселла еще не была беременна и ходила на актерские курсы к Дюллену в театр «Ателье».
Однажды вечером, когда они под ручку возвращались домой, он предложил:
— А что если завтра нам съездить за город?
Почему ему вдруг захотелось в деревню? Этого Рене не помнит. Может, увидел по дороге какой-нибудь рекламный плакат? Он тогда не знал деревни, поскольку привык к галечным пляжам и скалам Нормандии.
Даже сейчас, несмотря на то, что у него есть дом в Арневиле, он относится к деревне безразлично, даже с некоторой враждебностью, исключая, впрочем, огород, в котором любит повозиться в воскресенье утром вместе с садовником.
Как и в той рождественской истории, Могра и здесь не может отыскать каких-либо «до» или «после — только Париж, пропахший пылью и аперитивами.
Как они выбрали место для прогулки? Встав очень рано, на заре, сели на поезд до Орлеана — их притягивала Луара, где так много связано с историей Франции. Ничего еще не было решено. Выйдя на перрон, они увидели пригородный поезд и поинтересовались, куда он следует.
— В Клери…
Они сели в него. Утром было прохладно, поэтому они оделись потеплее, и теперь, в этом тряском вагоне, стало жарко.
В Клери осмотрели прохладную базилику, сложенную из серого камня. Поели в ресторанчике, где на столах не было скатертей, особенно им понравился сухой козий сыр, которого раньше не пробовали.
— А до Луары отсюда далеко?
— Километра два, по дороге на Божанси.
— А каких-нибудь тропинок нету?
— Сколько угодно, но по ним дольше…
Почему он, человек почти непьющий, купил бутылку местного вина, которая оттягивала карман и била на ходу по ноге?
Дорога не запомнилась. Они заблудились. У Марселлы устали ноги. Забрели в какие-то тростники, под ногами хлюпало, оба раздражались, что никак не могут выйти к Луаре.
И вдруг она оказалась перед ними, прохладная и сверкающая, песчаный берег был усыпан мелкими камешками. Со своего места им была видна лишь река и очень далеко — плоскодонка, в которой на складном стульчике сидел мужчина в соломенной шляпе и удил рыбу.
Очень хотелось пить. Пришлось глотнуть теплого вина из бутылки. В кабачке, куда заходили перекусить, они тоже пили вино. Разомлев от жары, они улеглись на песке, среди шуршащих тростников.
У Могра перед глазами картинка: бутылка стоит у берега в воде, торчит только горлышко. Он снял пиджак и галстук, Марселла — туфли и чулки.
Пошлепав по воде и ополоснув туфли от пыли, она легла рядом с ним.
Имеет ли все это какое-либо значение? Достойна ли эта картинка того, чтобы он хранил ее в памяти?
От его кожи пахло потом, но приятно, как это обычно бывает в деревне. Все казалось ароматным — тростники, земля, река. У охлажденного в воде вина тоже появился удивительный вкус — такого вина он больше никогда не пробовал.
Положив руки под голову и покусывая травинку, Рене лежал на спине и смотрел в голубое небо, по которому изредка пролетали птицы.
Задремал ли он? Вряд ли, просто все тело словно пропиталось наслаждением и покоем. Вряд ли они и говорили о чем-нибудь. Могра лишь помнит, как в какой-то момент начал шарить рукой по песку, пока не наткнулся на бедро Марселлы. Его охватила такая лень, что он долго собирался с духом, прежде чем наконец лечь на жену.
Он не любил Марселлу по-настоящему. Женился на ней, просто чтобы не быть одному и, возможно, чтобы у него был человек, о котором он мог бы заботиться. Но это уже другой вопрос, в нем следует разобраться не спеша.
Они долго лежали неподвижно, словно какие-то спаривающиеся насекомые.
Могра чувствовал, как солнце жжет спину, слышал плеск воды и шорох тростника.
Он не был пьян, но выпил достаточно, чтобы ощутить, как все тело с головы до ног вдруг обрело повышенную чувствительность. Запах слюны и секса смешался с другими.
Вот и все. Потом они допили бутылку. Попробовали снова вытянуться на песке, вновь обрести недавнее ощущение благодати, но безуспешно.
Очарование исчезло. Стало свежо. Солнце скрылось за облаками, и они опять заблудились, возвращаясь в Клери. Усталая Марселла брюзжала, что он выбрал не ту тропинку.
Когда родилась дочь, Могра принялся за расчеты. Ему было бы приятно, если бы она была зачата в тот день на берегу Луары. Но его вычисления это не подтвердили.
И осталась лишь яркая картинка, один час — даже меньше — того, что ему хочется назвать безупречным, даровым счастьем, которое человек получает и испытывает, даже о том не подозревая.
Если порыться в памяти, ему, возможно, удастся отыскать похожие воспоминания. Он ведь прожил одинаковое количество лет и зим, примерно столько же солнечных дней, сколько и ненастных. Но главное тут даже не в свете, а в гармонии с этим светом и всей вселенной, даже в слиянии с ними.
Такое слияние Рене познал еще однажды, но уже без Марселлы, без эротики, и чувство было таким сильным, что у него закружилась голова.
И все же без Марселлы дело и тут не обошлось. Они жили тогда на улице Аббесс. Из их окон были видны белые стены театра «Ателье», лавочки, бистро-словом, вся жизнь трудящегося Монмартра, которая становилась особенно шумной по утрам, когда хозяйки осаждали торговок овощами.
Колетта к тому времени уже родилась. К концу первого месяца Марселла завела разговор о том, чтобы отвезти девочку к тетке в деревню. Марселла стыдилась ее кривой ножки, как будто была в этом виновата, и пыталась свалить вину на Могра.
— Говорят, дети с врожденными недостатками чаще всего встречаются в семьях алкоголиков. А ведь твой отец пьет, правда? А твоя мать умерла от туберкулеза…
Она становилась все более раздражительной, особенно когда девочка несколько раз за ночь принималась плакать. К ней вставал Рене и, взяв ее на руки, ходил по комнате, освещенной уличным фонарем.
Марселла была неспособна растить ребенка. В конце концов Могра уступил, и девочку отдали тетке.
— Не говоря уж о том, что воздух в деревне гораздо здоровее, чем в зловонном Париже…
Но он сердится на нее за это не больше, чем на Лину за то, что та такая, какая есть. И не пытается себя выгородить. Он сам совершил ошибку, значит, он и виноват.
Рене взял на себя заботу о семнадцатилетней танцовщице, которая стремилась стать актрисой, и счел, что сумеет превратить ее сначала в женщину, потом в мать.
— Ты полагаешь, мы подходим друг другу?
Так же решался вопрос с отъездом Колетты; Марселла действовала по принципу «вода камень точит». Роняла время от времени фразу, которая, словно капля воды из крана, попадала в одно и то же место. Она ни на чем не настаивала, но с каждым разом ее мысль выражалась все отчетливее.
— Я уверена, многие удивляются, почему мы живем вместе. У тебя своя работа, у меня своя. И освобождаемся мы в разное время.
Так оно и было. Зачем возвращаться домой, если вместо ужина тебя ждет записка, в которой сказано, что твоя жена вернется поздно?
— А когда мы вдруг оказываемся вместе, нам не о чем говорить…
Так продолжалось несколько месяцев. Могра сопротивлялся, делал вид, что ничего не слышит. Он боялся за жену, за ее будущее.
Ширя, потому что она сделала вполне успешную карьеру. Каждый из них добился успеха. А встретились они в самом начале пути, где, живя на улице Дам, разыгрывали влюбленную парочку, которой приходилось порой сдавать пустые бутылки, чтобы купить еды.
— Почему бы нам не попробовать? Поживем месяц-другой отдельно. А там посмотрим…
Миниатюрная блондинка, она казалась на вид тщедушной. Как выразилась как-то ее мать, Марселла, танцуя кадриль на балу в «Мулен-Руж», напоминала беззащитную птичку, а ее голубые глаза наводили на мысль о первом причастии или майском утре.
На самом же деле Марселла обладала несгибаемой волей, а ее выносливость была просто удивительной.
Он оставил ей квартиру с мебелью и переехал на бульвар Монпарнас, в отель «Англе».
И снова провал, в котором все перепуталось — Большие бульвары, светящиеся вывески, поток зеленых автобусов с серебристыми крышами, уличные кафе…
Так же внезапно, как когда-то ему захотелось посмотреть на Луару, в мозгу всплыли слова «Средиземное море», и, воспользовавшись тем, что у него было немного денег, он сел в поезд на Лионском вокзале.
Почему вышел в Тулоне? Почему отправился оттуда в Йер? Рене открыл новое для себя солнце, новое тепло, аромат эвкалиптов, надоедливый треск цикад и, наконец, пальмы, создававшие иллюзию тропиков.
Совершенно случайно, как и тогда в Орлеане, он сел, но не в пригородный поезд, а в разболтанный автобус, где все говорили с южным акцентом. Из окна видны были громадные соляные карьеры, белые пирамиды соли, сверкавшие на солнце.
— Вы едете до Тур Фондю?
Он не стал вылезать, а на конечной остановке у подножия скалы уже ждал белый пароходик с желтой трубой, отправлявшийся на остров Поркероль. У капитана на голове был колониальный шлем. На палубе стоял штабель клеток, в которых кудахтали куры.
Когда суденышко отошло от причала, Могра прошел на нос и склонился над прозрачной водой. Морское дно различалось довольно долго, и в течение получаса он словно жил в музыке, в самом сердце какой-то симфонии.
Ничего похожего на то утро в его жизни потом не было. Он открывал для себя новый мир — яркий, безбрежный, с яркими красками и возбуждающими звуками.
Силуэты на краю причала. Домики-красные, голубые, желтые, зеленые.
Веселая суматоха, сопутствующая швартовке, потом залитая солнцем деревенская площадь, игрушечная церквушка, террасы, на которых люди лениво попивают белое вино.
Но Могра был пьян и без вина. Он ликовал всем своим существом. Здесь захотелось прикоснуться к воде, и он пустился в путь по пыльной дороге.
Он был в восторге от очертаний приморских сосен на фоне почти темно-синего неба, от неизвестных ему цветов, кактусов, опунций, каких-то кустов с одуряющим ароматом, чьи малиновые плоды наводили на мысль о клубнике.
Позже Могра узнал, что эти крупные кусты были мастиковыми деревьями: их ветки жгут рыбаки, когда коптят рыбу.
Потом он не раз бывал на берегах Средиземного моря. Видел другие, не менее синие моря, еще более необыкновенные деревья и цветы, но того очарования уже не было, от новых открытий почти не осталось следа.
Как и в Клери, он чуть было не заблудился, пока шел, оскальзываясь на гладких камнях и хватаясь за кусты. И опять-таки как в Клери, море открылось перед ним внезапно — медленно и глубоко дышащее сладострастное море, такое непохожее на море в Фекане.
Так же как когда-то Марселла, Могра разулся и стал бегать босиком по обжигающему песку, удивляясь, что оказался вдруг на длинном пляже меж двумя скалами, вдоль которого росли сосны.
Он бегал, словно ребенок, однако в детстве никогда не испытывал такой легкости. Потом вступил в воду. Волнистое песчаное дно напоминало золотистый муар. Раздевшись до трусов, пошел прямо вперед, потом поплыл.
В ушах звучал целый оркестр, ритмично и победно гремели тарелки…
А потом… Потом, опять-таки как на берегу Луары, все закончилось неудачно. Нет, небо осталось ясным, а вода прозрачной. Но, окинув взглядом горизонт, Могра внезапно почувствовал себя очень одиноко в этом просторе и, охваченный паникой, изо всех сил поплыл к берегу, как будто боялся утонуть в окружавшем его сиянии.
Обратно шел гораздо быстрее; на деревенской площади рыбаки играли в шары.
Он съел порцию буйабеса, выпил местного белого вина, но контакт был уже утрачен, тонкие нити оборвались…
— Уже пора, господин Могра…
Он вздрагивает, потому что совершенно позабыл о м-ль Бланш и Бисетре.
— Что пора?
Медсестра понимает, что он был очень далеко.
— Пора ставить градусник. Потом пюре. Я скоро ухожу. Но обещаю не забыть про записную книжку.
Записная книжка? Ах да. Что он записал бы в нее сегодня вечером, будь она под рукой? Как подвести итог под этими двумя погружениями в прошлое?
«Клери. Поркеролъ».
Оба раза вода, солнце, тепло, новые запахи. И оба раза безотчетный страх и тоскливое возвращение.
Быть может, для обоих поездок достаточно одного слова?
«Невинность».
Но достаточно ли всего двух раз, за всю жизнь?
Вторник начинается со звона колоколов к утренней службе; прошла уже неделя, о которой было столько разговоров:
— Самая мучительная — первая неделя…
— После первой недели вы сами увидите, как пойдете на поправку…
И в результате у него возникла пугающая мысль, что в этот день второй недели все сразу переменится. Ночи стали немного короче, за окнами светлеет уже раньше. Жозефа спит беспокойно, держа руку не на животе, а на груди.
Вчера вечером она высказала опасение, что у нее начинается простуда.
По привычке Могра прислушивается к окружающим звукам и почти сразу возвращается мыслями к Марселле. Он недоволен ее образом, который нарисовал себе накануне. Создается впечатление, что он от безделья начал придираться по всяким мелочам. Не становится ли он похож на своего отца, который с важным видом вечно считал и пересчитывал тюки трески и мешки с солью, постоянно боясь ошибиться?
Могра в двадцать два года женился в первый раз не для того, чтобы не быть одному. Чтобы добраться до истины, от него требуется полная искренность. В сущности, приехав в Париж и зная жизнь лишь по Фекану, Гавру и Руану, он вел себя, как всякий провинциал, привлеченный светом и суматохой. Не зря же он часами ходил по Большим бульварам и чувствовал чуть ли не упоение, когда с наступлением вечера город вспыхивал множеством огней.
Именно ради света и людской сутолоки он часто ходил на балы в «Мулен-Руж» на площадь Бланш. В длинном вестибюле с зеркальными стенами сияли тысячи огней. В определенный час у окошка кассы появлялась надпись: «Вход свободный».
В глубине вестибюля раздвигались красные шторы, и взгляду Могра представал громадный гулкий зал, где размещенные на балконе два оркестра сменяли друг друга, чтобы не дать остыть атмосфере в зале.
За сотнями столиков, потягивая что-нибудь из стаканов, сидели парочки, компании, одинокие мужчины и женщины, люди беспрерывно двигались по залу, а с танцевальной площадки доносилось неумолчное шарканье ног.
Могра мог сидеть за столиком часами, присматриваясь, слушая, наблюдая за лицами и позами. Сколько раз хотелось ему заговорить с какой-нибудь из девушек, сидевших в ожидании кавалеров и автоматически встававших при приближении мужчины.
Примерно в половине одиннадцатого барабанная дробь возвещала о начале представления, люстры гасли, и прожекторы высвечивали танцевальную площадку, на которую с радостными возгласами, полоща юбками, вылетали исполнительницы канкана.
Сколько их было? Кажется, около двадцати, каждая была одета в платье своего цвета, и все они, в окружении замерших подруг, по очереди исполняли свой номер.
В красном танцевала пышногрудая брюнетка с соблазнительными губками, в желтом — длинная девица с невыразительным лицом, в фиолетовом — акробатка, откалывавшая одно сальто-мортале за другим.
В течение двадцати минут на сцене царил разгул музыки, движений, развевающихся разноцветных шелков, черных чулок на фоне белых бедер.
В зеленом танцевала Марселла — худенькая и анемичная, ее номер, самый простой, всегда встречали прохладнее других.
Будь у него возможность выбора, он, может, предпочел бы брюнетку в красном, с пухлыми губками? Скорее всего, нет. С нею он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Она внушала ему страх.
Вечер за вечером Могра смотрел на танцовщицу в зеленом с нежностью, к которой примешивалась жалость. Потом стал выходить на улицу к служебному входу и ждать выхода танцовщиц. В первый раз увидев их в обычной одежде, он почувствовал разочарование-все они казались не соблазнительнее продавщиц и машинисток, посещавших эти балы.
Некоторых ждали, но не богатый любовник в машине, а какой-нибудь молодой человек, который выныривал из тени и удалялся под ручку со своей избранницей. Остальные, среди них и Марселла, спешили к метро.
Она носила черный берет, из-под которого выбивались белокурые локоны, и черное плюшевое пальто. Могра шел за ней следом и садился в тот же вагон. Он смотрел на нее, и ему казалось, что она не думает ни о чем.
Выходила Марселла на станции Бастилия. Словно боясь ночи и редких прохожих, чуть ли не бегом устремлялась на улицу Рокетт, звонила в дверь и исчезала.
В кого же он все-таки был влюблен — в нее или в огни «Мулен-Руж»? А может, в контраст между взлетом юбок под гром оркестра и растерянной девочкой в школьном берете, которая нервно нажимает кнопку звонка, спеша попасть под крылышко к родителям?
Наиболее достоверным Могра кажется последнее предположение, когда он рассматривает его с высоты прожитых лет. Все дело в том, что Марселлу нельзя было назвать пышущей здоровьем, ее хотелось пожалеть и защитить.
В конце концов он заговорил с ней, но не на площади Бланш, а в вагоне метро. Сперва она смотрела на него раздраженно и недоверчиво, но потом улыбнулась его неловкости.
Несколько недель он вел себя, словно шестнадцатилетний мальчишка, и каждый вечер покупал букетик фиалок у старой цветочницы, всегда стоявшей у «Мулен-Руж».
Мать Марселлы служила привратницей в доме на улице Рокетт, отец был полицейским. В двенадцать лет девочку отдали учиться танцам, потому что несколько лет назад одна из их юных соседок по кварталу вдруг стала звездой Оперы.
Останавливаться на варьете Марселла не собиралась. Она хотела стать настоящей актрисой и по утрам ходила на курсы к Шарлю Дюллену.
В течение двух месяцев между ними ничего не было. Но однажды днем Могра привел Марселлу в свою комнату на улице Дам.
Он гадал, не девственница ли она — эта мысль приводила его в ужас.
Марселла спокойно разделась и, обнаженная, с отсутствующим видом легла на кровать.
Уже потом он спросил:
— И часто с тобой такое случается?
Она не поняла вопроса и нахмурилась.
— Что ты хочешь этим сказать?.. Ах вот ты о чем! Не пройди я через это, я не была бы сейчас в «Мулен-Руж».
— Ас кем?
— Сперва с Гектором, зазывалой… Мы зовем его зазывалой. Это комик, который объявляет номера и рассказывает всякие истории.
Плешивый толстяк, от которого несло глупостью и самодовольством.
— Потом с дирижером оркестра, хотя он и боится своей жены.
— А еще?
— Ты словно священник. Какая тебе разница? Если бы я не переспала с кем надо, то не была бы здесь.
— Это было тебе противно?
— Не знаю…
— А со мной?
— Это правда, что тебя печатают в газетах? Может, ты соврал, чтобы произвести на меня впечатление? Почему же ты тогда не подписываешь свои заметки?
После этого она стала приходить на улицу Дам два раза в неделю. Могра ждал этих дней с нетерпением и мало-помалу начал подумывать о женитьбе. Не торчать же одному в своей комнате. Есть, сидя рядышком, и плевать на то, что стол покрыт кошмарной скатертью в коричневых разводах…
Однажды, когда они вдвоем вышли из отеля и направились к метро, путь им преградил краснощекий мужчина с темными усами.
Он неспокоен, встревожен. Глядя на м-ль Бланш, Могра уже несколько раз был готов спросить у нее, в чем дело, убедить ее быть с ним откровенной, как со взрослым. И уже почти решился на это, но тут в коридоре звонит телефон.
Спрашивают м-ль Бланш. Он уверен, что это Лина, и поздравляет себя с тем, что отказался от аппарата рядом с постелью.
— Звонит ваша жена. Просит ее извинить, что не позвонила утром. Она за городом, простудилась и была вынуждена лечь. Боится, не заболела ли гриппом.
Могра не удивляется, слушает совершенно спокойно. Почти всегда после поездок к Мари-Анн Лина дня два проводит в постели и всякий раз говорит о гриппе или бронхите.
— Она спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь, она может прислать.
— Быть может, смену белья?
— Вам уже принесли целый чемодан белья, я все разложила в шкафу. У вас есть даже халат и домашние туфли.
Могра колеблется: не попросить ли красную записную книжку, что лежит у него на столе в отеле.
— Тогда денег, — говорит он наконец.
— У вас есть деньги, они в нашей канцелярии. Об этом позаботилась ваша газета, для вас внизу открыт счет.
— Не сообщайте жене, что я уже говорю…
М-ль Бланш улыбается с заговорщицким видом. Она все поняла. То, что касается Лины, вообще понимает с полуслова. Она выходит в коридор, а вернувшись, взглядом дает понять, что он может не беспокоиться насчет звонка жены. Но он думает не о жене, а о записной книжке.
Могра нельзя назвать педантом, он не любит всякие бумажки, заметки, записки на память. Несмотря на всю сложность своей работы, он никогда не носит с собой ни ручку, ни записную книжку. Все хранится у него в голове.
И между тем, с тех пор как он попал сюда, у него не раз возникало желание — нет, не вести дневник, а записать иногда несколько слов, чтобы иметь возможность потом восстановить в памяти этапы своего выздоровления.
На первый взгляд это кажется претенциозным. Но на самом деле все очень просто. В тишине больничной палаты Рене набрел на столько тем, что рискует в них потеряться. Многие из них очень важны, он это понимает, хотя и не знает, каким образом и почему. Впервые он испытывает желание конкретизировать с помощью слов кое-какие впечатления, кое-какие проблески.
Он уже неделю что-то ищет. Не для того, чтобы оправдаться, как это может показаться, просто готов признать свою вину. Но в чем он виноват?
Поначалу ему нравилось это медленное движение, оставлявшее в мозгу след.
Но потом все слишком быстро переменилось. И он подозревает, что его ждут дальнейшие перемены.
— Когда вы пойдете домой, если вам попадется открытый канцелярский магазин, то не будете ли вы любезны купить мне записную книжку?
Старая книжка, которая лежит сейчас в отеле «Георг V» и в которой множество записей, вовсе ему сейчас не интересна. Лучше начать новую.
— Вы хотите взяться за работу?
— Нет.
И это она тоже, конечно же, понимает.
— Вам книжку потолще?
— Это не важно.
Могра не собирается писать много — по несколько слов за один прием, которые он потом сможет разобрать, тем более что писать левой рукой утомительно.
— А вы знаете, что профессор Бессон д'Аргуле восхищается вами? Он мне расхваливал вашу энергию, от которой, по его словам, он всегда был в восторге, и утверждает, что вы невероятно работоспособны.
Не более, чем сам Бессон, у которого хватает сил вести одновременно несколько жизней.
— Он еще сказал, что вы доводите своих сотрудников до изнеможения, но они не сердятся, потому что очень вас любят. Это правда?
— Не мне судить…
— Он считает, что неподвижность для вас мучительнее, чем для кого-либо другого.
Могра лишь бормочет:
— Вы тоже так считаете?
Он почувствовал, что м-ль Бланш сказала это не без задней мысли. Но если она намекает на паралич, не означает ли это… Что? Он этого не знает.
Улыбка сестры тревожит его.
Еще раз ему хочется признаться ей, что он не стремится поправиться и что ему страшно. Но это было бы неблагородно по отношению ко всем, кто за ним ухаживает, а Могра просто не способен умышленно обидеть кого-нибудь.
Это нечто вроде физического недостатка. Он не может видеть, как люди страдают. Такое свойство характера доводит порой Могра до трусости. Когда ему нужно уволить какого-нибудь сотрудника, он поручает это Колеру.
Унижение, растерянность действуют на него даже сильнее, чем истинная боль или отчаяние.
Это не единственная причина, по которой он отказывается от долгой беседы с медсестрой. Хотя еще и не освоился с мыслью о выздоровлении, он внимательно следит за малейшими его признаками и время от времени пытается украдкой шевелить под одеялом пальцами на руках и ногах.
— Если вам понадобится что-нибудь в городе, просите меня, не стесняйтесь.
— Благодарю…
Но это на всякий случай, потому что он еще ничего не знает о грядущих переменах. Рождественская история, которая недавно вспомнилась, быть может, и не мрачная, но как бы пронизана резким, неприятным светом.
Наверное, из-за яркого солнца, залившего комнату, две другие истории, которые вспоминает Могра в этот понедельник, полны приятного света и тепла.
Первая, так же как и история с Пилар, относится к тем временам, когда он жил на улице Дам, и произошла на год-полтора позже. Вернее, года на два позже, потому что к тому времени он уже несколько недель как был женат.
Рене тогда регулярно сотрудничал с «Бульваром», поставляя в газету больше половины всей хроники. Марселла еще не была беременна и ходила на актерские курсы к Дюллену в театр «Ателье».
Однажды вечером, когда они под ручку возвращались домой, он предложил:
— А что если завтра нам съездить за город?
Почему ему вдруг захотелось в деревню? Этого Рене не помнит. Может, увидел по дороге какой-нибудь рекламный плакат? Он тогда не знал деревни, поскольку привык к галечным пляжам и скалам Нормандии.
Даже сейчас, несмотря на то, что у него есть дом в Арневиле, он относится к деревне безразлично, даже с некоторой враждебностью, исключая, впрочем, огород, в котором любит повозиться в воскресенье утром вместе с садовником.
Как и в той рождественской истории, Могра и здесь не может отыскать каких-либо «до» или «после — только Париж, пропахший пылью и аперитивами.
Как они выбрали место для прогулки? Встав очень рано, на заре, сели на поезд до Орлеана — их притягивала Луара, где так много связано с историей Франции. Ничего еще не было решено. Выйдя на перрон, они увидели пригородный поезд и поинтересовались, куда он следует.
— В Клери…
Они сели в него. Утром было прохладно, поэтому они оделись потеплее, и теперь, в этом тряском вагоне, стало жарко.
В Клери осмотрели прохладную базилику, сложенную из серого камня. Поели в ресторанчике, где на столах не было скатертей, особенно им понравился сухой козий сыр, которого раньше не пробовали.
— А до Луары отсюда далеко?
— Километра два, по дороге на Божанси.
— А каких-нибудь тропинок нету?
— Сколько угодно, но по ним дольше…
Почему он, человек почти непьющий, купил бутылку местного вина, которая оттягивала карман и била на ходу по ноге?
Дорога не запомнилась. Они заблудились. У Марселлы устали ноги. Забрели в какие-то тростники, под ногами хлюпало, оба раздражались, что никак не могут выйти к Луаре.
И вдруг она оказалась перед ними, прохладная и сверкающая, песчаный берег был усыпан мелкими камешками. Со своего места им была видна лишь река и очень далеко — плоскодонка, в которой на складном стульчике сидел мужчина в соломенной шляпе и удил рыбу.
Очень хотелось пить. Пришлось глотнуть теплого вина из бутылки. В кабачке, куда заходили перекусить, они тоже пили вино. Разомлев от жары, они улеглись на песке, среди шуршащих тростников.
У Могра перед глазами картинка: бутылка стоит у берега в воде, торчит только горлышко. Он снял пиджак и галстук, Марселла — туфли и чулки.
Пошлепав по воде и ополоснув туфли от пыли, она легла рядом с ним.
Имеет ли все это какое-либо значение? Достойна ли эта картинка того, чтобы он хранил ее в памяти?
От его кожи пахло потом, но приятно, как это обычно бывает в деревне. Все казалось ароматным — тростники, земля, река. У охлажденного в воде вина тоже появился удивительный вкус — такого вина он больше никогда не пробовал.
Положив руки под голову и покусывая травинку, Рене лежал на спине и смотрел в голубое небо, по которому изредка пролетали птицы.
Задремал ли он? Вряд ли, просто все тело словно пропиталось наслаждением и покоем. Вряд ли они и говорили о чем-нибудь. Могра лишь помнит, как в какой-то момент начал шарить рукой по песку, пока не наткнулся на бедро Марселлы. Его охватила такая лень, что он долго собирался с духом, прежде чем наконец лечь на жену.
Он не любил Марселлу по-настоящему. Женился на ней, просто чтобы не быть одному и, возможно, чтобы у него был человек, о котором он мог бы заботиться. Но это уже другой вопрос, в нем следует разобраться не спеша.
Они долго лежали неподвижно, словно какие-то спаривающиеся насекомые.
Могра чувствовал, как солнце жжет спину, слышал плеск воды и шорох тростника.
Он не был пьян, но выпил достаточно, чтобы ощутить, как все тело с головы до ног вдруг обрело повышенную чувствительность. Запах слюны и секса смешался с другими.
Вот и все. Потом они допили бутылку. Попробовали снова вытянуться на песке, вновь обрести недавнее ощущение благодати, но безуспешно.
Очарование исчезло. Стало свежо. Солнце скрылось за облаками, и они опять заблудились, возвращаясь в Клери. Усталая Марселла брюзжала, что он выбрал не ту тропинку.
Когда родилась дочь, Могра принялся за расчеты. Ему было бы приятно, если бы она была зачата в тот день на берегу Луары. Но его вычисления это не подтвердили.
И осталась лишь яркая картинка, один час — даже меньше — того, что ему хочется назвать безупречным, даровым счастьем, которое человек получает и испытывает, даже о том не подозревая.
Если порыться в памяти, ему, возможно, удастся отыскать похожие воспоминания. Он ведь прожил одинаковое количество лет и зим, примерно столько же солнечных дней, сколько и ненастных. Но главное тут даже не в свете, а в гармонии с этим светом и всей вселенной, даже в слиянии с ними.
Такое слияние Рене познал еще однажды, но уже без Марселлы, без эротики, и чувство было таким сильным, что у него закружилась голова.
И все же без Марселлы дело и тут не обошлось. Они жили тогда на улице Аббесс. Из их окон были видны белые стены театра «Ателье», лавочки, бистро-словом, вся жизнь трудящегося Монмартра, которая становилась особенно шумной по утрам, когда хозяйки осаждали торговок овощами.
Колетта к тому времени уже родилась. К концу первого месяца Марселла завела разговор о том, чтобы отвезти девочку к тетке в деревню. Марселла стыдилась ее кривой ножки, как будто была в этом виновата, и пыталась свалить вину на Могра.
— Говорят, дети с врожденными недостатками чаще всего встречаются в семьях алкоголиков. А ведь твой отец пьет, правда? А твоя мать умерла от туберкулеза…
Она становилась все более раздражительной, особенно когда девочка несколько раз за ночь принималась плакать. К ней вставал Рене и, взяв ее на руки, ходил по комнате, освещенной уличным фонарем.
Марселла была неспособна растить ребенка. В конце концов Могра уступил, и девочку отдали тетке.
— Не говоря уж о том, что воздух в деревне гораздо здоровее, чем в зловонном Париже…
Но он сердится на нее за это не больше, чем на Лину за то, что та такая, какая есть. И не пытается себя выгородить. Он сам совершил ошибку, значит, он и виноват.
Рене взял на себя заботу о семнадцатилетней танцовщице, которая стремилась стать актрисой, и счел, что сумеет превратить ее сначала в женщину, потом в мать.
— Ты полагаешь, мы подходим друг другу?
Так же решался вопрос с отъездом Колетты; Марселла действовала по принципу «вода камень точит». Роняла время от времени фразу, которая, словно капля воды из крана, попадала в одно и то же место. Она ни на чем не настаивала, но с каждым разом ее мысль выражалась все отчетливее.
— Я уверена, многие удивляются, почему мы живем вместе. У тебя своя работа, у меня своя. И освобождаемся мы в разное время.
Так оно и было. Зачем возвращаться домой, если вместо ужина тебя ждет записка, в которой сказано, что твоя жена вернется поздно?
— А когда мы вдруг оказываемся вместе, нам не о чем говорить…
Так продолжалось несколько месяцев. Могра сопротивлялся, делал вид, что ничего не слышит. Он боялся за жену, за ее будущее.
Ширя, потому что она сделала вполне успешную карьеру. Каждый из них добился успеха. А встретились они в самом начале пути, где, живя на улице Дам, разыгрывали влюбленную парочку, которой приходилось порой сдавать пустые бутылки, чтобы купить еды.
— Почему бы нам не попробовать? Поживем месяц-другой отдельно. А там посмотрим…
Миниатюрная блондинка, она казалась на вид тщедушной. Как выразилась как-то ее мать, Марселла, танцуя кадриль на балу в «Мулен-Руж», напоминала беззащитную птичку, а ее голубые глаза наводили на мысль о первом причастии или майском утре.
На самом же деле Марселла обладала несгибаемой волей, а ее выносливость была просто удивительной.
Он оставил ей квартиру с мебелью и переехал на бульвар Монпарнас, в отель «Англе».
И снова провал, в котором все перепуталось — Большие бульвары, светящиеся вывески, поток зеленых автобусов с серебристыми крышами, уличные кафе…
Так же внезапно, как когда-то ему захотелось посмотреть на Луару, в мозгу всплыли слова «Средиземное море», и, воспользовавшись тем, что у него было немного денег, он сел в поезд на Лионском вокзале.
Почему вышел в Тулоне? Почему отправился оттуда в Йер? Рене открыл новое для себя солнце, новое тепло, аромат эвкалиптов, надоедливый треск цикад и, наконец, пальмы, создававшие иллюзию тропиков.
Совершенно случайно, как и тогда в Орлеане, он сел, но не в пригородный поезд, а в разболтанный автобус, где все говорили с южным акцентом. Из окна видны были громадные соляные карьеры, белые пирамиды соли, сверкавшие на солнце.
— Вы едете до Тур Фондю?
Он не стал вылезать, а на конечной остановке у подножия скалы уже ждал белый пароходик с желтой трубой, отправлявшийся на остров Поркероль. У капитана на голове был колониальный шлем. На палубе стоял штабель клеток, в которых кудахтали куры.
Когда суденышко отошло от причала, Могра прошел на нос и склонился над прозрачной водой. Морское дно различалось довольно долго, и в течение получаса он словно жил в музыке, в самом сердце какой-то симфонии.
Ничего похожего на то утро в его жизни потом не было. Он открывал для себя новый мир — яркий, безбрежный, с яркими красками и возбуждающими звуками.
Силуэты на краю причала. Домики-красные, голубые, желтые, зеленые.
Веселая суматоха, сопутствующая швартовке, потом залитая солнцем деревенская площадь, игрушечная церквушка, террасы, на которых люди лениво попивают белое вино.
Но Могра был пьян и без вина. Он ликовал всем своим существом. Здесь захотелось прикоснуться к воде, и он пустился в путь по пыльной дороге.
Он был в восторге от очертаний приморских сосен на фоне почти темно-синего неба, от неизвестных ему цветов, кактусов, опунций, каких-то кустов с одуряющим ароматом, чьи малиновые плоды наводили на мысль о клубнике.
Позже Могра узнал, что эти крупные кусты были мастиковыми деревьями: их ветки жгут рыбаки, когда коптят рыбу.
Потом он не раз бывал на берегах Средиземного моря. Видел другие, не менее синие моря, еще более необыкновенные деревья и цветы, но того очарования уже не было, от новых открытий почти не осталось следа.
Как и в Клери, он чуть было не заблудился, пока шел, оскальзываясь на гладких камнях и хватаясь за кусты. И опять-таки как в Клери, море открылось перед ним внезапно — медленно и глубоко дышащее сладострастное море, такое непохожее на море в Фекане.
Так же как когда-то Марселла, Могра разулся и стал бегать босиком по обжигающему песку, удивляясь, что оказался вдруг на длинном пляже меж двумя скалами, вдоль которого росли сосны.
Он бегал, словно ребенок, однако в детстве никогда не испытывал такой легкости. Потом вступил в воду. Волнистое песчаное дно напоминало золотистый муар. Раздевшись до трусов, пошел прямо вперед, потом поплыл.
В ушах звучал целый оркестр, ритмично и победно гремели тарелки…
А потом… Потом, опять-таки как на берегу Луары, все закончилось неудачно. Нет, небо осталось ясным, а вода прозрачной. Но, окинув взглядом горизонт, Могра внезапно почувствовал себя очень одиноко в этом просторе и, охваченный паникой, изо всех сил поплыл к берегу, как будто боялся утонуть в окружавшем его сиянии.
Обратно шел гораздо быстрее; на деревенской площади рыбаки играли в шары.
Он съел порцию буйабеса, выпил местного белого вина, но контакт был уже утрачен, тонкие нити оборвались…
— Уже пора, господин Могра…
Он вздрагивает, потому что совершенно позабыл о м-ль Бланш и Бисетре.
— Что пора?
Медсестра понимает, что он был очень далеко.
— Пора ставить градусник. Потом пюре. Я скоро ухожу. Но обещаю не забыть про записную книжку.
Записная книжка? Ах да. Что он записал бы в нее сегодня вечером, будь она под рукой? Как подвести итог под этими двумя погружениями в прошлое?
«Клери. Поркеролъ».
Оба раза вода, солнце, тепло, новые запахи. И оба раза безотчетный страх и тоскливое возвращение.
Быть может, для обоих поездок достаточно одного слова?
«Невинность».
Но достаточно ли всего двух раз, за всю жизнь?
Вторник начинается со звона колоколов к утренней службе; прошла уже неделя, о которой было столько разговоров:
— Самая мучительная — первая неделя…
— После первой недели вы сами увидите, как пойдете на поправку…
И в результате у него возникла пугающая мысль, что в этот день второй недели все сразу переменится. Ночи стали немного короче, за окнами светлеет уже раньше. Жозефа спит беспокойно, держа руку не на животе, а на груди.
Вчера вечером она высказала опасение, что у нее начинается простуда.
По привычке Могра прислушивается к окружающим звукам и почти сразу возвращается мыслями к Марселле. Он недоволен ее образом, который нарисовал себе накануне. Создается впечатление, что он от безделья начал придираться по всяким мелочам. Не становится ли он похож на своего отца, который с важным видом вечно считал и пересчитывал тюки трески и мешки с солью, постоянно боясь ошибиться?
Могра в двадцать два года женился в первый раз не для того, чтобы не быть одному. Чтобы добраться до истины, от него требуется полная искренность. В сущности, приехав в Париж и зная жизнь лишь по Фекану, Гавру и Руану, он вел себя, как всякий провинциал, привлеченный светом и суматохой. Не зря же он часами ходил по Большим бульварам и чувствовал чуть ли не упоение, когда с наступлением вечера город вспыхивал множеством огней.
Именно ради света и людской сутолоки он часто ходил на балы в «Мулен-Руж» на площадь Бланш. В длинном вестибюле с зеркальными стенами сияли тысячи огней. В определенный час у окошка кассы появлялась надпись: «Вход свободный».
В глубине вестибюля раздвигались красные шторы, и взгляду Могра представал громадный гулкий зал, где размещенные на балконе два оркестра сменяли друг друга, чтобы не дать остыть атмосфере в зале.
За сотнями столиков, потягивая что-нибудь из стаканов, сидели парочки, компании, одинокие мужчины и женщины, люди беспрерывно двигались по залу, а с танцевальной площадки доносилось неумолчное шарканье ног.
Могра мог сидеть за столиком часами, присматриваясь, слушая, наблюдая за лицами и позами. Сколько раз хотелось ему заговорить с какой-нибудь из девушек, сидевших в ожидании кавалеров и автоматически встававших при приближении мужчины.
Примерно в половине одиннадцатого барабанная дробь возвещала о начале представления, люстры гасли, и прожекторы высвечивали танцевальную площадку, на которую с радостными возгласами, полоща юбками, вылетали исполнительницы канкана.
Сколько их было? Кажется, около двадцати, каждая была одета в платье своего цвета, и все они, в окружении замерших подруг, по очереди исполняли свой номер.
В красном танцевала пышногрудая брюнетка с соблазнительными губками, в желтом — длинная девица с невыразительным лицом, в фиолетовом — акробатка, откалывавшая одно сальто-мортале за другим.
В течение двадцати минут на сцене царил разгул музыки, движений, развевающихся разноцветных шелков, черных чулок на фоне белых бедер.
В зеленом танцевала Марселла — худенькая и анемичная, ее номер, самый простой, всегда встречали прохладнее других.
Будь у него возможность выбора, он, может, предпочел бы брюнетку в красном, с пухлыми губками? Скорее всего, нет. С нею он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Она внушала ему страх.
Вечер за вечером Могра смотрел на танцовщицу в зеленом с нежностью, к которой примешивалась жалость. Потом стал выходить на улицу к служебному входу и ждать выхода танцовщиц. В первый раз увидев их в обычной одежде, он почувствовал разочарование-все они казались не соблазнительнее продавщиц и машинисток, посещавших эти балы.
Некоторых ждали, но не богатый любовник в машине, а какой-нибудь молодой человек, который выныривал из тени и удалялся под ручку со своей избранницей. Остальные, среди них и Марселла, спешили к метро.
Она носила черный берет, из-под которого выбивались белокурые локоны, и черное плюшевое пальто. Могра шел за ней следом и садился в тот же вагон. Он смотрел на нее, и ему казалось, что она не думает ни о чем.
Выходила Марселла на станции Бастилия. Словно боясь ночи и редких прохожих, чуть ли не бегом устремлялась на улицу Рокетт, звонила в дверь и исчезала.
В кого же он все-таки был влюблен — в нее или в огни «Мулен-Руж»? А может, в контраст между взлетом юбок под гром оркестра и растерянной девочкой в школьном берете, которая нервно нажимает кнопку звонка, спеша попасть под крылышко к родителям?
Наиболее достоверным Могра кажется последнее предположение, когда он рассматривает его с высоты прожитых лет. Все дело в том, что Марселлу нельзя было назвать пышущей здоровьем, ее хотелось пожалеть и защитить.
В конце концов он заговорил с ней, но не на площади Бланш, а в вагоне метро. Сперва она смотрела на него раздраженно и недоверчиво, но потом улыбнулась его неловкости.
Несколько недель он вел себя, словно шестнадцатилетний мальчишка, и каждый вечер покупал букетик фиалок у старой цветочницы, всегда стоявшей у «Мулен-Руж».
Мать Марселлы служила привратницей в доме на улице Рокетт, отец был полицейским. В двенадцать лет девочку отдали учиться танцам, потому что несколько лет назад одна из их юных соседок по кварталу вдруг стала звездой Оперы.
Останавливаться на варьете Марселла не собиралась. Она хотела стать настоящей актрисой и по утрам ходила на курсы к Шарлю Дюллену.
В течение двух месяцев между ними ничего не было. Но однажды днем Могра привел Марселлу в свою комнату на улице Дам.
Он гадал, не девственница ли она — эта мысль приводила его в ужас.
Марселла спокойно разделась и, обнаженная, с отсутствующим видом легла на кровать.
Уже потом он спросил:
— И часто с тобой такое случается?
Она не поняла вопроса и нахмурилась.
— Что ты хочешь этим сказать?.. Ах вот ты о чем! Не пройди я через это, я не была бы сейчас в «Мулен-Руж».
— Ас кем?
— Сперва с Гектором, зазывалой… Мы зовем его зазывалой. Это комик, который объявляет номера и рассказывает всякие истории.
Плешивый толстяк, от которого несло глупостью и самодовольством.
— Потом с дирижером оркестра, хотя он и боится своей жены.
— А еще?
— Ты словно священник. Какая тебе разница? Если бы я не переспала с кем надо, то не была бы здесь.
— Это было тебе противно?
— Не знаю…
— А со мной?
— Это правда, что тебя печатают в газетах? Может, ты соврал, чтобы произвести на меня впечатление? Почему же ты тогда не подписываешь свои заметки?
После этого она стала приходить на улицу Дам два раза в неделю. Могра ждал этих дней с нетерпением и мало-помалу начал подумывать о женитьбе. Не торчать же одному в своей комнате. Есть, сидя рядышком, и плевать на то, что стол покрыт кошмарной скатертью в коричневых разводах…
Однажды, когда они вдвоем вышли из отеля и направились к метро, путь им преградил краснощекий мужчина с темными усами.