Это еще до войны. Могра уже главный редактор газеты, но другой, не такой влиятельной, как та, которой он руководит сейчас. Публика сражается за места. Множество светских дам, включая и Мари-Анн де Кандин, с которой он еще на «вы».
Клабо где-то раздобыл для Могра стул и поставил его рядом со скамьей адвокатов, на расстоянии от публики, так что его можно принять за какое-то официальное лицо.
В какой-то момент молодой адвокат, непрерывно сосущий мятные конфеты, протягивает ему коробку и показывает, чтобы он передал ее обвиняемому.
Верит ли Клабо в правосудие? Вот Бессон д'Аргуле не верит в медицину, по крайней мере так, как верит большинство его коллег и тем более, как верят больные.
— Мы вылечиваем многих пациентов, но, как правило, не знаем, как и почему. Всякий раз, когда кажется, что мы совершили открытие, возникают новые вопросы, и открытие уже больше похоже на шаг назад, а не вперед. Лет через сто или даже пятьсот наши потомки будут говорить о нас, как мы сейчас говорим об африканских колдунах.
Не кокетство ли его скептицизм? Когда Клабо произносит защитительную речь или говорит с друзьями о своих клиентах, принимает ли он свою роль всерьез?
И вообще, играет ли он роль?..
В пятьдесят четыре года Могра занимает место, которое позволяет ему узнать людей лучше многих других, так как благодаря профессии он может видеть жизнь с изнанки.
В течение пяти дней, что он лежит в больнице, полагая, будто практически неизлечим, ему очень хочется понять себя, составить о себе какое-то мнение.
Визит Лины еще раз доказал: он еще очень далек от истины и находится примерно на том же уровне, как в детстве, когда слова аббата Винажа наполняли его трепетом:
— Наши поступки, слова и мысли следуют за нами Ничто не теряется…
В зале заседаний, где Клабо у всех на виду, человека судят день, два, может, три, и толпа зрителей для него примерно то же, что для Бессона или Одуара свита учеников, когда они торжественно обходят больных.
— Я был его учителем… Уже лет в одиннадцать он был расположен к…
— Я их семейный врач. Присутствовал при его рождении. Когда ему было года три…
Потом привратник, начальник конторы или кто-нибудь еще вносит свою лепту — кто истины, кто ошибочных суждений.
Человек сидит между двумя жандармами, уперев подбородок в ладонь, взгляд у него либо блуждающий, либо слишком пристальный.
У Могра нет рядом жандармов. Но у него есть старшая медсестра, которая не преминет зайти на него посмотреть и может сыграть эту роль.
Одуар — председательствующий, уверенный в себе, бесстрастный, неприступный.
А Бессон? Один из заседателей. Среди них всегда найдется хоть один такой-с серебристой шевелюрой, розовощекий, только что плотно позавтракавший и благосклонно улыбающийся.
Лины в зале нет. Друзья решили, что это испытание не для ее нервов. Она ждет, когда ей позвонят и сообщат, что новенького произошло в зале заседаний.
— Нет, он не выглядит удрученным. Такое впечатление, что все происходящее ему неинтересно.
А м-ль Бланш? Может, она — молодой адвокат, который передает обвиняемому мятные конфетки?..
— Вот таким вы мне нравитесь — спокойный, с легкой улыбкой. Пора ставить градусник.
Им хорошо вдвоем. Посетители покинули палаты и коридоры. Смеркается. Небо все еще пасмурное. Медсестра с удовлетворением смотрит на градусник.
— Профессор был прав. Температура почти нормальная. Будь он здесь, он разрешил бы вам съесть немного пюре, но на себя я такую ответственность не возьму. Оставим это до завтра. Вы голодны?
Нет, он не голоден, он спокоен и пытается сейчас подсчитать, сколько времени осталось провести с м-ль Бланш, прежде чем ее сменит Жозефа. Но это не означает, что ему неприятно знать, что Жозефа спит рядом, а утром смотреть на ее мирно вздымающуюся грудь.
А за окном все шумят и шумят машины, парижане разъезжаются из города как Бессон, как Лина, как почти все их друзья.
А вот он остается.
Могра проворонил утренние полчаса и пробуждение Жозефы, хотя колокола звонят во всю мочь. Раскладушка уже заняла свое место в стенном шкафу, а из сна, который он будет тщетно пытаться вспомнить весь день, его вырвал стук резко распахнувшейся двери и жизнерадостный женский голос:
— Добрый день, мсье! Меня зовут Анжель, я сегодня буду рядом с вами вместо мадемуазель Бланш.
За окном уже почти совсем светло. Женщина низенькая и кругленькая, ее тело буквально распирает халат. Своей жизнерадостностью она захлестнула всю комнату, обычно такую спокойную и тихую. Судя по лицу, она из простонародья, добродушная; нетрудно представить, как она цветисто бранится с молочницей или торговкой рыбой.
Могра смотрит на нее, и у него щемит в груди: м-ль Бланш как бы предала его, не предупредив накануне о подмене. Она не осмелилась сказать, что не придет, что тоже будет в воскресенье отдыхать.
Но ведь вчера она была с ним так внимательна, как славно они провели вместе вторую половину дня!
Не побоялась ли она, что он станет возражать и попытается ее переубедить?
Или что разволнуется и плохо проведет ночь? А может, постеснялась говорить о своей личной жизни в стенах больницы?
— Она уехала за город, как и все вокруг!
Могра не отвечает. Но мысленно отпускает горькую реплику. Из-за того, что сегодня воскресенье, м-ль Бланш его бросила, оставила на попечение незнакомой женщины.
Анжель не теряет времени даром и сует под одеяло судно.
— Не хотите? Ладно, я не настаиваю. А вот некоторые лишь проснутся, как сразу требуют судно.
Она говорит, говорит и не переставая двигается по палате с добродушным выражением лица.
— Бедняжка больше никого не нашла на замену. В ее возрасте, сидя всю неделю в четырех стенах, непременно нужно проветриться. Я заранее знала, что вы будете разочарованы, когда вместо хорошенькой девушки увидите такую толстуху.
Лет ей, должно быть, за сорок.
— Вот увидите, мы с вами поладим. К тому же я вас немного знаю понаслышке — мой брат работает у вас в газете. Потому-то я сразу и согласилась подежурить в воскресенье…
Брата моего зовут Тевено, Ксавье Тевено. Он печатник. Вы, наверно, его не знаете, у вас там столько народу. У него сломан нос, и еще он заикается…
Термометр. Пульс. Часы у нее не на руке, а прицеплены английской булавкой к халату на груди.
Она принесла с собой столько шума, так резко изменила атмосферу в комнате, что Могра несколько обалдел. Она уходит. Возвращается. И ни на миг не умолкает.
— Я вижу, пенициллин подействовал. Профессор будет доволен. На вид он сухарь, но вы и представить не можете, насколько близко к сердцу он принимает каждого больного.
Она наблюдает за Могра, но не украдкой, как другие, а глядя на него в упор своими ясными глазами.
— Вы по крайней мере спокойный. Сразу видно человека умного и понимающего. Хуже нет, когда больной не верит тому, что ему говорят. Такому сколько ни объясняй, он все равно упрется как мул и будет изводить себя всякими дурацкими мыслями…
А женщины! Я-то работаю в женском отделении, по ту сторону главной лестницы. Это рядом с психическими… Раньше женщин в Бисетр не принимали.
Их везли в Сальпетриер, а здесь были одни мужчины… А теперь все перепуталось, так что и не разберешь: неизлечимые, сумасшедшие, просто больные, женщины — кого тут только не встретишь!
Дождь прекратился. Ветра нет. Небо над шиферными крышами, которые высыхают пятнами, по-весеннему голубое, безоблачное. Когда колокола смолкают, воцаряется удивительная тишина — ни грузовиков, ни обычного уличного гула.
Это спокойствие воскресного утра, и даже в больнице люди ходят туда-сюда меньше, чем обычно. Старшая медсестра еще не приходила. Могра гадает: зайдет она к нему или тоже бросит на произвол судьбы?
Почему, если сегодня воскресенье, им должны заниматься меньше, чем в обычные дни? Бессон преспокойно сидит себе за городом. Одуар вчера вечером даже не заглянул — тоже, наверно, уехал на уик-энд.
А вдруг ему стало не лучше, а хуже? Эта толстуха видит его первый раз в жизни, ничего о нем не знает, кроме того, что записано в карточке.
— Как я сказала мадемуазель Бланш, ходить за таким человеком, как вы, одно удовольствие. Сейчас займемся умыванием. Я знаю, потом вас надо обтереть одеколоном…
Вы все еще волнуетесь? Ничего, через час вам покажется, будто вы знаете меня всю жизнь. Поначалу меня и впрямь можно испугаться — я ведь такая толстая и к тому же не люблю ходить вокруг да около. А что делать, если у тебя на горбу целая женская палата?..
Видели бы вы все это. Одни целый день сидят в углу, плачут и отказываются есть, другие то и дело впадают в истерику и катаются по полу, только бы ими кто-нибудь занялся…
Глупо, когда женщины ревнуют друг к другу. Стоит мне заняться немного подольше с одной, как уже несколько других требуют судно, будто не могут чуть-чуть подождать…
Есть у меня одна такая — ей уже за шестьдесят, вырастила пятерых детей.
Казалось бы, должна уже набраться ума. Куда там! Требует судно по двадцать-тридцать раз на дню, а когда может говорить, вечно жалуется, что профессор не уделяет ей внимания…
По счастью, профессор Одуар знает, с кем имеет дело. Конечно, ничего смешного тут нет. Могу себе представить, как они себя чувствуют. Но даже если ты больной, нельзя же доставлять всем вокруг одни неприятности…
Попробуйте пошевелить ногой… Ну да, вот этой, которая у меня в руке. Да попробуйте же! Ничего худого вам от этого не будет. А вы, как я посмотрю, начнете ходить скорее, чем думаете. Уж поверьте старушке Анжель! Даже профессор Одуар признает, что глаз у меня наметанный и спрашивает иногда:
«Анжель, что вы думаете о номере седьмом?»
Сколько их прошло через мои руки! Мы же крутимся с больными с утра до вечера. А врачи что — побудут с каждым минутку и идут дальше. Ах, не нужно бы мне говорить вам такое! Другому я и не стала бы, но вы-то, я знаю, возмущаться не станете. Когда нам привозят новую больную, я уже через два дня знаю, долго будет занята койка или нет. Бывает, говорю сменщице, что такая-то до утра не протянет, и в девяти случаях из десяти попадаю в точку…
Скоро солнышко поднимется повыше, и я открою окно. Глотнете немного свежего воздуха. Нельзя вам все время лежать в духоте…
Она обращается с Могра, словно с ребенком, тщательно обмывает ему член и не упускает случая пошутить:
— О нем тоже нужно заботиться, он вам еще послужит!
Интересно, другие сестры, которые работают в общих палатах, ведут себя так же или Анжель — исключительный случай? Могра начинает понимать, почему Бессон радовался, что устроил к нему м-ль Бланш.
Однако Анжель права. Его уже почти не коробит ее грубоватая жизнерадостность, которая так ошеломила, что ему и в голову не приходит углубляться в собственные проблемы.
— Ну вот, теперь вы чистенький и свеженький. Сейчас позову парикмахера, чтобы не было неловко, если кто-то придет вас навестить.
Старик парикмахер бреет Могра, пока две уборщицы приводят в порядок палату. Могра уже видел одну из итальянок. Другая, с упрямым выражением лица, все время молчит и даже не извиняется, когда задевает шваброй за ножку кровати.
Звонят колокола, они будут звонить перед каждой службой. Закончив его брить, парикмахер направляется в сторону большой палаты, и около девяти мимо застекленной двери движется цепочка теней.
— Они идут в часовню, — объясняет Анжель. — Вы католик? Священник у вас был? Славный человек, очень скромный. Не то что его предшественник, который только пугал больных, потому что вечно бегал к ним, даже когда его не просили. А если человек плохо себя чувствует, ему неприятно, если у его постели вдруг появляется священник, как будто пришел час последнего причастия…
А я вот не верю ни в Бога, ни в черта — и ничего! Мне доводилось видеть женщин, которые были убеждены, что умирают, и ничего не хотели слушать…
Ну а этот наш священник хороший. Приходит, только когда его позовут, сидит и дымит своей трубкой, словно старичок из богадельни…
Старшей медсестры пока не видно. Могра не замечал, чтобы она проходила мимо его двери.
— Схожу за апельсиновым соком. Сейчас вернусь.
Небо все голубеет, становится более прозрачным. Воздух тоже прозрачен, в нем не висит водяная пыль, как вчера.
Не спрашивая разрешения, Анжель выбросила увядшие желтые гвоздики и теперь, вернувшись с апельсиновым соком, принесла розу.
— Я не хотела, чтобы ваша ваза пустовала, тем более такая красивая. Я стянула один цветок из букета, который стоит в другой отдельной палате.
Больной не заметит, у него не все дома.
Кто он? Могра впервые заинтересовался своим соседом. Сестра поднимает изголовье кровати, дает ему поильник, и Могра без труда пьет.
Сегодня все сбивает его с толку. Привычная рутина нарушена. Удивляет его и студент-практикант. Это не тот, который уже бывал у него, а другой, в очках с такими толстыми стеклами, что его глаза кажутся большими шариками.
— Он попил апельсинового сока, доктор. И вообще, ведет себя хорошо. Мы уже познакомились и скоро станем друзьями. Температура нормальная, тридцать шесть и шесть, пульс хороший, ровный.
Обычно при Могра об этом не говорят. Обмениваются взглядами, шепчутся, выходят посоветоваться в коридор.
Быть может, толстуха обращается с ним как с больным из общей палаты?
Врачи обычно просят его открыть рот, после чего бормочут несколько слов ободрения, а этот пускается в рассуждения:
— Я, как и все, тоже читаю вашу газету. Больше всего мне нравится отдел хроники… Вот так больно? Нет? Поднимите левую руку. Выше… Еще выше…
Отлично. А теперь попробуйте пошевелить пальцами правой руки… Все заметки в отделе хроники подписываются именем Дорин, но мне кажется, что их пишут несколько журналистов. Не может же эта Дорин бегать из театра в театр, проводить все ночи в кабаре, днем бывать на скачках и одновременно в суде?..
Может, это нескромно, но мне хотелось бы побывать однажды в большой газете, посмотреть, как работает редакция… Дышите… Ртом… Глубже… Хорошо. В трахее и бронхах все чисто.
Практикант продолжает, не столько для медсестры, сколько для Могра:
— Я больше не вижу необходимости держать больного в такой неудобной позе.
Можете положить его ровно. Если снова начнутся слизистые выделения, тогда и опустим.
У сиделки хитроватый вид, словно она хочет сказать: «Ну, что я говорила?»
Врач встал и продолжает, обращаясь к Могра как к нормальному человеку:
— Я буду дежурить всю неделю, и мы увидимся еще не раз. Очень рад был с вами познакомиться, хотя и в обстоятельствах не слишком для вас приятных. Вы здесь уже четвертый день?
Он справляется по карточке.
— Шестой… Вам уже лучше, и теперь выздоровление пойдет быстрее. Желаю хорошо провести день! Если я вам понадоблюсь, Анжель знает, где меня найти.
Практикант уходит, и сиделка поясняет:
— Этот мальчик молодец, учится и работает. Иногда даже сидит с детьми, если родители хотят сходить в кино. Он умен и знает, как подступиться к больному. Говорят, он когда-нибудь станет профессором, и меня это не удивит… Вам не холодно? Тогда я открою окно?
Могра инстинктивно съеживается, его страшит контакт со свежим воздухом, который вот-вот ворвется в комнату. Но дело тут не только в воздухе. Это его первый контакт с жизнью вне больницы, и внезапно он слышит, как шуршит гравий на дорожке под чьими-то шагами.
— Видели бы вы, как радуются наши старички! Когда идет дождь, они тоскуют, ворчат, не знают, куда деться. Здесь же все переполнено! Вам известно, что в больнице более двух с половиной тысяч больных? А прибавьте еще медсестер, охранников, врачей, всяких там поваров… Признайте: ведь совсем неплохо подышать свежим воздухом! Сегодня погода просто весенняя!
Вчера все были на пределе, везде дела шли наперекосяк. Дождь как из ведра, да еще этот ветер, который буквально выводит людей из себя. И всего за одну ночь… Вам правда не холодно?
— Нет.
Он не покачал головой. Он произнес слово «нет». Открыл рот и произнес.
Никто его об этом не просил. И получилось почти нормально. Могра дрожит, ему хочется закрепить успех, и он медленно выговаривает:
— Мне не холодно.
Его так и подмывает засмеяться, а в глазах стоят слезы. Он говорит! Он может говорить!
— Ну, вы, мсье, и даете! А что вам говорила Анжель? Кто оказался прав?
М-ль Бланш наказана за свое отступничество. Свои первые слова он произнес не при ней — позавчерашнее бормотание не в счет. Завтра он удивит ее, это будет его месть.
А Одуар? Его поставят в известность или нет?
— Знаете, что я хочу вам предложить? Я попрошу, чтобы вам приготовили вкусное пюре на мясном бульоне, и ручаюсь, что вы его съедите, а завтра или послезавтра сможете вообще отказаться от поильника.
Чтобы убедиться, что это не случайность, Могра говорит:
— Я не хочу есть.
— Скоро захотите. Даже если у вас нет аппетита, вам все равно будет приятно, что вас кормят не через иголку с резиновой трубочкой.
Он не знает, что и думать. Оставшись один, устремляет пристальный взгляд за окно и чувствует, что потрясен. Все изменилось. Все пошло не так, как он предполагал, и был уверен, что прав. Он громко говорит сам себе:
— Я говорю.
В тишине комнаты несколько раз отчетливо звучит:
— Я говорю… Я говорю…
Он боится, что голос его пресечется. Но он не пресекается.
Могра не только говорит, но скоро поест — Анжель пообещала, и он ей верит.
Лина сейчас в замке Кандин с Мари-Анн и ее шайкой. Бессон на «Мельнице», играет с внуками. Клабо, должно быть, воспользовался выходным и заперся у себя в кабинете. А куда отправилась м-ль Бланш? И с кем? Одуара явно в больнице нет, старшей медсестры тоже.
Могра воспользуется этим и будет говорить. Ему нужно привыкнуть. Он не был к этому готов. Все произошло как-то странно и неожиданно, когда он ни о чем таком и не думал.
— А вот и я, мсье. Надеюсь, вы ничего не имеете против морковки? Других овощей сегодня на кухне нет. Вам готовят пюре из картошки и морковки, с мясным бульоном. Вам что, мешает солнце? Или я вас утомила?
— Нет, я…
Голос у него звучит нормально. Но он не может подобрать слова, не знает, что ответить. Ему нужно закрыть глаза и полежать молча и неподвижно, ни о чем не думая.
А ведь он был так уверен, что с ним покончено!
Глава 8
Клабо где-то раздобыл для Могра стул и поставил его рядом со скамьей адвокатов, на расстоянии от публики, так что его можно принять за какое-то официальное лицо.
В какой-то момент молодой адвокат, непрерывно сосущий мятные конфеты, протягивает ему коробку и показывает, чтобы он передал ее обвиняемому.
Верит ли Клабо в правосудие? Вот Бессон д'Аргуле не верит в медицину, по крайней мере так, как верит большинство его коллег и тем более, как верят больные.
— Мы вылечиваем многих пациентов, но, как правило, не знаем, как и почему. Всякий раз, когда кажется, что мы совершили открытие, возникают новые вопросы, и открытие уже больше похоже на шаг назад, а не вперед. Лет через сто или даже пятьсот наши потомки будут говорить о нас, как мы сейчас говорим об африканских колдунах.
Не кокетство ли его скептицизм? Когда Клабо произносит защитительную речь или говорит с друзьями о своих клиентах, принимает ли он свою роль всерьез?
И вообще, играет ли он роль?..
В пятьдесят четыре года Могра занимает место, которое позволяет ему узнать людей лучше многих других, так как благодаря профессии он может видеть жизнь с изнанки.
В течение пяти дней, что он лежит в больнице, полагая, будто практически неизлечим, ему очень хочется понять себя, составить о себе какое-то мнение.
Визит Лины еще раз доказал: он еще очень далек от истины и находится примерно на том же уровне, как в детстве, когда слова аббата Винажа наполняли его трепетом:
— Наши поступки, слова и мысли следуют за нами Ничто не теряется…
В зале заседаний, где Клабо у всех на виду, человека судят день, два, может, три, и толпа зрителей для него примерно то же, что для Бессона или Одуара свита учеников, когда они торжественно обходят больных.
— Я был его учителем… Уже лет в одиннадцать он был расположен к…
— Я их семейный врач. Присутствовал при его рождении. Когда ему было года три…
Потом привратник, начальник конторы или кто-нибудь еще вносит свою лепту — кто истины, кто ошибочных суждений.
Человек сидит между двумя жандармами, уперев подбородок в ладонь, взгляд у него либо блуждающий, либо слишком пристальный.
У Могра нет рядом жандармов. Но у него есть старшая медсестра, которая не преминет зайти на него посмотреть и может сыграть эту роль.
Одуар — председательствующий, уверенный в себе, бесстрастный, неприступный.
А Бессон? Один из заседателей. Среди них всегда найдется хоть один такой-с серебристой шевелюрой, розовощекий, только что плотно позавтракавший и благосклонно улыбающийся.
Лины в зале нет. Друзья решили, что это испытание не для ее нервов. Она ждет, когда ей позвонят и сообщат, что новенького произошло в зале заседаний.
— Нет, он не выглядит удрученным. Такое впечатление, что все происходящее ему неинтересно.
А м-ль Бланш? Может, она — молодой адвокат, который передает обвиняемому мятные конфетки?..
— Вот таким вы мне нравитесь — спокойный, с легкой улыбкой. Пора ставить градусник.
Им хорошо вдвоем. Посетители покинули палаты и коридоры. Смеркается. Небо все еще пасмурное. Медсестра с удовлетворением смотрит на градусник.
— Профессор был прав. Температура почти нормальная. Будь он здесь, он разрешил бы вам съесть немного пюре, но на себя я такую ответственность не возьму. Оставим это до завтра. Вы голодны?
Нет, он не голоден, он спокоен и пытается сейчас подсчитать, сколько времени осталось провести с м-ль Бланш, прежде чем ее сменит Жозефа. Но это не означает, что ему неприятно знать, что Жозефа спит рядом, а утром смотреть на ее мирно вздымающуюся грудь.
А за окном все шумят и шумят машины, парижане разъезжаются из города как Бессон, как Лина, как почти все их друзья.
А вот он остается.
Могра проворонил утренние полчаса и пробуждение Жозефы, хотя колокола звонят во всю мочь. Раскладушка уже заняла свое место в стенном шкафу, а из сна, который он будет тщетно пытаться вспомнить весь день, его вырвал стук резко распахнувшейся двери и жизнерадостный женский голос:
— Добрый день, мсье! Меня зовут Анжель, я сегодня буду рядом с вами вместо мадемуазель Бланш.
За окном уже почти совсем светло. Женщина низенькая и кругленькая, ее тело буквально распирает халат. Своей жизнерадостностью она захлестнула всю комнату, обычно такую спокойную и тихую. Судя по лицу, она из простонародья, добродушная; нетрудно представить, как она цветисто бранится с молочницей или торговкой рыбой.
Могра смотрит на нее, и у него щемит в груди: м-ль Бланш как бы предала его, не предупредив накануне о подмене. Она не осмелилась сказать, что не придет, что тоже будет в воскресенье отдыхать.
Но ведь вчера она была с ним так внимательна, как славно они провели вместе вторую половину дня!
Не побоялась ли она, что он станет возражать и попытается ее переубедить?
Или что разволнуется и плохо проведет ночь? А может, постеснялась говорить о своей личной жизни в стенах больницы?
— Она уехала за город, как и все вокруг!
Могра не отвечает. Но мысленно отпускает горькую реплику. Из-за того, что сегодня воскресенье, м-ль Бланш его бросила, оставила на попечение незнакомой женщины.
Анжель не теряет времени даром и сует под одеяло судно.
— Не хотите? Ладно, я не настаиваю. А вот некоторые лишь проснутся, как сразу требуют судно.
Она говорит, говорит и не переставая двигается по палате с добродушным выражением лица.
— Бедняжка больше никого не нашла на замену. В ее возрасте, сидя всю неделю в четырех стенах, непременно нужно проветриться. Я заранее знала, что вы будете разочарованы, когда вместо хорошенькой девушки увидите такую толстуху.
Лет ей, должно быть, за сорок.
— Вот увидите, мы с вами поладим. К тому же я вас немного знаю понаслышке — мой брат работает у вас в газете. Потому-то я сразу и согласилась подежурить в воскресенье…
Брата моего зовут Тевено, Ксавье Тевено. Он печатник. Вы, наверно, его не знаете, у вас там столько народу. У него сломан нос, и еще он заикается…
Термометр. Пульс. Часы у нее не на руке, а прицеплены английской булавкой к халату на груди.
Она принесла с собой столько шума, так резко изменила атмосферу в комнате, что Могра несколько обалдел. Она уходит. Возвращается. И ни на миг не умолкает.
— Я вижу, пенициллин подействовал. Профессор будет доволен. На вид он сухарь, но вы и представить не можете, насколько близко к сердцу он принимает каждого больного.
Она наблюдает за Могра, но не украдкой, как другие, а глядя на него в упор своими ясными глазами.
— Вы по крайней мере спокойный. Сразу видно человека умного и понимающего. Хуже нет, когда больной не верит тому, что ему говорят. Такому сколько ни объясняй, он все равно упрется как мул и будет изводить себя всякими дурацкими мыслями…
А женщины! Я-то работаю в женском отделении, по ту сторону главной лестницы. Это рядом с психическими… Раньше женщин в Бисетр не принимали.
Их везли в Сальпетриер, а здесь были одни мужчины… А теперь все перепуталось, так что и не разберешь: неизлечимые, сумасшедшие, просто больные, женщины — кого тут только не встретишь!
Дождь прекратился. Ветра нет. Небо над шиферными крышами, которые высыхают пятнами, по-весеннему голубое, безоблачное. Когда колокола смолкают, воцаряется удивительная тишина — ни грузовиков, ни обычного уличного гула.
Это спокойствие воскресного утра, и даже в больнице люди ходят туда-сюда меньше, чем обычно. Старшая медсестра еще не приходила. Могра гадает: зайдет она к нему или тоже бросит на произвол судьбы?
Почему, если сегодня воскресенье, им должны заниматься меньше, чем в обычные дни? Бессон преспокойно сидит себе за городом. Одуар вчера вечером даже не заглянул — тоже, наверно, уехал на уик-энд.
А вдруг ему стало не лучше, а хуже? Эта толстуха видит его первый раз в жизни, ничего о нем не знает, кроме того, что записано в карточке.
— Как я сказала мадемуазель Бланш, ходить за таким человеком, как вы, одно удовольствие. Сейчас займемся умыванием. Я знаю, потом вас надо обтереть одеколоном…
Вы все еще волнуетесь? Ничего, через час вам покажется, будто вы знаете меня всю жизнь. Поначалу меня и впрямь можно испугаться — я ведь такая толстая и к тому же не люблю ходить вокруг да около. А что делать, если у тебя на горбу целая женская палата?..
Видели бы вы все это. Одни целый день сидят в углу, плачут и отказываются есть, другие то и дело впадают в истерику и катаются по полу, только бы ими кто-нибудь занялся…
Глупо, когда женщины ревнуют друг к другу. Стоит мне заняться немного подольше с одной, как уже несколько других требуют судно, будто не могут чуть-чуть подождать…
Есть у меня одна такая — ей уже за шестьдесят, вырастила пятерых детей.
Казалось бы, должна уже набраться ума. Куда там! Требует судно по двадцать-тридцать раз на дню, а когда может говорить, вечно жалуется, что профессор не уделяет ей внимания…
По счастью, профессор Одуар знает, с кем имеет дело. Конечно, ничего смешного тут нет. Могу себе представить, как они себя чувствуют. Но даже если ты больной, нельзя же доставлять всем вокруг одни неприятности…
Попробуйте пошевелить ногой… Ну да, вот этой, которая у меня в руке. Да попробуйте же! Ничего худого вам от этого не будет. А вы, как я посмотрю, начнете ходить скорее, чем думаете. Уж поверьте старушке Анжель! Даже профессор Одуар признает, что глаз у меня наметанный и спрашивает иногда:
«Анжель, что вы думаете о номере седьмом?»
Сколько их прошло через мои руки! Мы же крутимся с больными с утра до вечера. А врачи что — побудут с каждым минутку и идут дальше. Ах, не нужно бы мне говорить вам такое! Другому я и не стала бы, но вы-то, я знаю, возмущаться не станете. Когда нам привозят новую больную, я уже через два дня знаю, долго будет занята койка или нет. Бывает, говорю сменщице, что такая-то до утра не протянет, и в девяти случаях из десяти попадаю в точку…
Скоро солнышко поднимется повыше, и я открою окно. Глотнете немного свежего воздуха. Нельзя вам все время лежать в духоте…
Она обращается с Могра, словно с ребенком, тщательно обмывает ему член и не упускает случая пошутить:
— О нем тоже нужно заботиться, он вам еще послужит!
Интересно, другие сестры, которые работают в общих палатах, ведут себя так же или Анжель — исключительный случай? Могра начинает понимать, почему Бессон радовался, что устроил к нему м-ль Бланш.
Однако Анжель права. Его уже почти не коробит ее грубоватая жизнерадостность, которая так ошеломила, что ему и в голову не приходит углубляться в собственные проблемы.
— Ну вот, теперь вы чистенький и свеженький. Сейчас позову парикмахера, чтобы не было неловко, если кто-то придет вас навестить.
Старик парикмахер бреет Могра, пока две уборщицы приводят в порядок палату. Могра уже видел одну из итальянок. Другая, с упрямым выражением лица, все время молчит и даже не извиняется, когда задевает шваброй за ножку кровати.
Звонят колокола, они будут звонить перед каждой службой. Закончив его брить, парикмахер направляется в сторону большой палаты, и около девяти мимо застекленной двери движется цепочка теней.
— Они идут в часовню, — объясняет Анжель. — Вы католик? Священник у вас был? Славный человек, очень скромный. Не то что его предшественник, который только пугал больных, потому что вечно бегал к ним, даже когда его не просили. А если человек плохо себя чувствует, ему неприятно, если у его постели вдруг появляется священник, как будто пришел час последнего причастия…
А я вот не верю ни в Бога, ни в черта — и ничего! Мне доводилось видеть женщин, которые были убеждены, что умирают, и ничего не хотели слушать…
Ну а этот наш священник хороший. Приходит, только когда его позовут, сидит и дымит своей трубкой, словно старичок из богадельни…
Старшей медсестры пока не видно. Могра не замечал, чтобы она проходила мимо его двери.
— Схожу за апельсиновым соком. Сейчас вернусь.
Небо все голубеет, становится более прозрачным. Воздух тоже прозрачен, в нем не висит водяная пыль, как вчера.
Не спрашивая разрешения, Анжель выбросила увядшие желтые гвоздики и теперь, вернувшись с апельсиновым соком, принесла розу.
— Я не хотела, чтобы ваша ваза пустовала, тем более такая красивая. Я стянула один цветок из букета, который стоит в другой отдельной палате.
Больной не заметит, у него не все дома.
Кто он? Могра впервые заинтересовался своим соседом. Сестра поднимает изголовье кровати, дает ему поильник, и Могра без труда пьет.
Сегодня все сбивает его с толку. Привычная рутина нарушена. Удивляет его и студент-практикант. Это не тот, который уже бывал у него, а другой, в очках с такими толстыми стеклами, что его глаза кажутся большими шариками.
— Он попил апельсинового сока, доктор. И вообще, ведет себя хорошо. Мы уже познакомились и скоро станем друзьями. Температура нормальная, тридцать шесть и шесть, пульс хороший, ровный.
Обычно при Могра об этом не говорят. Обмениваются взглядами, шепчутся, выходят посоветоваться в коридор.
Быть может, толстуха обращается с ним как с больным из общей палаты?
Врачи обычно просят его открыть рот, после чего бормочут несколько слов ободрения, а этот пускается в рассуждения:
— Я, как и все, тоже читаю вашу газету. Больше всего мне нравится отдел хроники… Вот так больно? Нет? Поднимите левую руку. Выше… Еще выше…
Отлично. А теперь попробуйте пошевелить пальцами правой руки… Все заметки в отделе хроники подписываются именем Дорин, но мне кажется, что их пишут несколько журналистов. Не может же эта Дорин бегать из театра в театр, проводить все ночи в кабаре, днем бывать на скачках и одновременно в суде?..
Может, это нескромно, но мне хотелось бы побывать однажды в большой газете, посмотреть, как работает редакция… Дышите… Ртом… Глубже… Хорошо. В трахее и бронхах все чисто.
Практикант продолжает, не столько для медсестры, сколько для Могра:
— Я больше не вижу необходимости держать больного в такой неудобной позе.
Можете положить его ровно. Если снова начнутся слизистые выделения, тогда и опустим.
У сиделки хитроватый вид, словно она хочет сказать: «Ну, что я говорила?»
Врач встал и продолжает, обращаясь к Могра как к нормальному человеку:
— Я буду дежурить всю неделю, и мы увидимся еще не раз. Очень рад был с вами познакомиться, хотя и в обстоятельствах не слишком для вас приятных. Вы здесь уже четвертый день?
Он справляется по карточке.
— Шестой… Вам уже лучше, и теперь выздоровление пойдет быстрее. Желаю хорошо провести день! Если я вам понадоблюсь, Анжель знает, где меня найти.
Практикант уходит, и сиделка поясняет:
— Этот мальчик молодец, учится и работает. Иногда даже сидит с детьми, если родители хотят сходить в кино. Он умен и знает, как подступиться к больному. Говорят, он когда-нибудь станет профессором, и меня это не удивит… Вам не холодно? Тогда я открою окно?
Могра инстинктивно съеживается, его страшит контакт со свежим воздухом, который вот-вот ворвется в комнату. Но дело тут не только в воздухе. Это его первый контакт с жизнью вне больницы, и внезапно он слышит, как шуршит гравий на дорожке под чьими-то шагами.
— Видели бы вы, как радуются наши старички! Когда идет дождь, они тоскуют, ворчат, не знают, куда деться. Здесь же все переполнено! Вам известно, что в больнице более двух с половиной тысяч больных? А прибавьте еще медсестер, охранников, врачей, всяких там поваров… Признайте: ведь совсем неплохо подышать свежим воздухом! Сегодня погода просто весенняя!
Вчера все были на пределе, везде дела шли наперекосяк. Дождь как из ведра, да еще этот ветер, который буквально выводит людей из себя. И всего за одну ночь… Вам правда не холодно?
— Нет.
Он не покачал головой. Он произнес слово «нет». Открыл рот и произнес.
Никто его об этом не просил. И получилось почти нормально. Могра дрожит, ему хочется закрепить успех, и он медленно выговаривает:
— Мне не холодно.
Его так и подмывает засмеяться, а в глазах стоят слезы. Он говорит! Он может говорить!
— Ну, вы, мсье, и даете! А что вам говорила Анжель? Кто оказался прав?
М-ль Бланш наказана за свое отступничество. Свои первые слова он произнес не при ней — позавчерашнее бормотание не в счет. Завтра он удивит ее, это будет его месть.
А Одуар? Его поставят в известность или нет?
— Знаете, что я хочу вам предложить? Я попрошу, чтобы вам приготовили вкусное пюре на мясном бульоне, и ручаюсь, что вы его съедите, а завтра или послезавтра сможете вообще отказаться от поильника.
Чтобы убедиться, что это не случайность, Могра говорит:
— Я не хочу есть.
— Скоро захотите. Даже если у вас нет аппетита, вам все равно будет приятно, что вас кормят не через иголку с резиновой трубочкой.
Он не знает, что и думать. Оставшись один, устремляет пристальный взгляд за окно и чувствует, что потрясен. Все изменилось. Все пошло не так, как он предполагал, и был уверен, что прав. Он громко говорит сам себе:
— Я говорю.
В тишине комнаты несколько раз отчетливо звучит:
— Я говорю… Я говорю…
Он боится, что голос его пресечется. Но он не пресекается.
Могра не только говорит, но скоро поест — Анжель пообещала, и он ей верит.
Лина сейчас в замке Кандин с Мари-Анн и ее шайкой. Бессон на «Мельнице», играет с внуками. Клабо, должно быть, воспользовался выходным и заперся у себя в кабинете. А куда отправилась м-ль Бланш? И с кем? Одуара явно в больнице нет, старшей медсестры тоже.
Могра воспользуется этим и будет говорить. Ему нужно привыкнуть. Он не был к этому готов. Все произошло как-то странно и неожиданно, когда он ни о чем таком и не думал.
— А вот и я, мсье. Надеюсь, вы ничего не имеете против морковки? Других овощей сегодня на кухне нет. Вам готовят пюре из картошки и морковки, с мясным бульоном. Вам что, мешает солнце? Или я вас утомила?
— Нет, я…
Голос у него звучит нормально. Но он не может подобрать слова, не знает, что ответить. Ему нужно закрыть глаза и полежать молча и неподвижно, ни о чем не думая.
А ведь он был так уверен, что с ним покончено!
Глава 8
Наверно, это ребячество, но такое иногда с ним бывает, и тогда ребячество кажется ему важнее самых важных дел. Сегодня понедельник. Он проснулся вовремя, как раз когда часы на церкви начали бить шесть.
Жозефа спит на своей раскладушке. У Могра есть его полчаса. Он может без помех думать о чем угодно. Но почему он чувствует какое-то недовольство?
Вчера он долго не решался попросить Анжель никому не рассказывать, что он говорит, ему хотелось сделать сюрприз м-ль Бланш. Он все откладывал и откладывал, и в результате, опоздав на десять минут, прибежала Жозефа в новом красном демисезонном пальто, которое еще пахло магазином. Берет на медно-рыжих волосах был тоже красный. Она никак не могла перевести дух, словно за ней кто-то гнался.
— Простите меня, Анжель, я опоздала… Вы из-за меня задержались.
— Ничего, с тех пор как моя дочка вышла замуж, я живу одна.
— А как вы, господин Могра? Хорошо провели день?
Анжель так хитро посмотрела на него, что у Могра не хватило духу ее разочаровать.
— Очень хорошо, — ответил он.
Вновь обретенный дар речи уже не доставлял ему такого удовольствия. К концу дня стало казаться, что голос у него неестественный, хриплый, словно он болеет тяжелой ангиной. Некоторые слоги выходили неважно, наезжали друг на друга.
— Ну, что скажете? — воскликнула Анжель.
— Я так рада!
Вспоминать об этом ему неприятно. Проснувшись, он обнаружил, что теперь перед ним еще больше всяких проблем. Будут ли ухаживать за ним все с той же заботой? Не заберут ли у него м-ль Бланш, которая, наверное, нужна другому больному?
Вчера Анжель говорила, что медсестер не хватает, и не только в общих палатах, но и для тех, кто может позволить себе роскошь иметь собственную сиделку.
— Понимаете, не так-то просто найти девушку, которая согласилась бы работать по двенадцать часов в сутки.
А работа тяжелая, спору нет. Но ему как-то не хочется думать о том, что м-ль Бланш сидит с ним целыми днями только потому, что это ее профессия.
Бессон тоже не станет теперь ездить ежедневно через весь Париж, чтобы его навестить.
Могра опасается, что образовавшийся вокруг него мирок может распасться и он останется в еще большем одиночестве. Сегодня утром он ощутил, что у него не осталось храбрости снова углубляться в себя. Попытался вновь обрести определенное состояние, которое ему трудно описать, но не получилось.
Лежа в теплой постели, Могра принялся было за подведение своего рода итогов, но быстро понял, что сделать это — хладнокровно не сумеет.
Но разве такого не бывает со всеми? Человек ложится в постель, ни о чем особенно не думая. Пытается заснуть. Ворочается с боку на бок, уже толком не соображая, бодрствует или уже дремлет. Постепенно мысли приобретают совсем иное направление, чем днем, одолевают такие видения, что оставаться бесстрастным он уже не может, и раньше или позже почти всегда наступает прозрение, когда все становится ясно как днем.
А утром человек тщетно пытается вспомнить, что же было ночью, но если вспомнит, то тут же постарается выбросить это из головы, чтобы не терзаться целыми днями.
Могра рассеянно смотрит на спящую Жозефу, прислушивается ко всяким звукам и шорохам, но тоже рассеянно и безо всякого удовольствия. У Одуара всего две отдельные палаты — а вдруг ему понадобится та, в которой лежит Могра?
А он только начал привыкать. Анжель слишком много говорила. С несколько утомительным воодушевлением рассказала всю свою жизнь, потом жизнь дочери.
Может, для первого дня он тоже слишком много разговаривал? Первые восторги прошли, и это больше не доставляет ему радости.
Жозефа откидывает одеяло, протирает глаза, смотрит на часы.
— С добрым утром! Удивительно, как это вы всегда просыпаетесь раньше меня? Наверное, привыкли вставать ни свет ни заря?
— Вчера я проснулся позже.
— А я в выходной валяюсь в постели часов до десяти. Как хорошо, когда можешь проспать ночь, как все нормальные люди!
Она встает, застегивает лифчик, поправляет халат, потом приглаживает волосы. Берется за ручку двери, и в этот миг появляется м-ль Бланш, уже в халате. Не кажется ли она оживленнее, чем обычно? Может, это результат дня, проведенного вне больницы?
— С добрым утром! — здоровается она, усаживаясь у его постели и лукаво поглядывая на Могра.
Он колеблется, гадая, знает она уже или нет, и наконец довольно брюзгливо произносит:
— С добрым утром.
— Продолжайте. Скажите что-нибудь еще.
Она не удивлена. Значит, уже в курсе.
— Что сказать?
— Что вы на меня не сердитесь за то, что я не предупредила вас и взяла выходной.
Он и в самом деле ведет себя нелепо. Отдав наконец себе в этом отчет, он отвечает ей улыбкой.
— Простите меня.
— Вы довольны?
— Да, конечно. Мне кажется…
Жозефа попрощалась и ушла. Начинается ежедневная рутина: судно, градусник, пульс.
— Вы, кажется, ели пюре?
Жозефа ей об этом не говорила. С Анжель она тоже вряд ли виделась. Это означает одно: все, что происходит у него в палате, известно всей больнице.
— Мне следовало бы предупредить вас в субботу. Но я не решилась. Боялась, вы будете плохо спать. Больные не любят новых людей. Я была уверена, что с Анжель у вас будет все в порядке. Что вы о ней скажете?
Он не отвечает просто потому, что ему нечего сказать.
— Она немного шумная, но я хотела бы знать свое дело, как она. Ей можно доверить самых тяжелых больных.
Догадывается ли она, о чем он думает, внимательно наблюдая за ней? Ему очень хочется знать, как она провела время. Но спросить не осмеливается. В конце концов она сама косвенно касается этой темы.
— Совсем забыла — у меня есть для вас небольшой подарок.
Она достает из кармана маленькую коробочку из блестящего картона с золотыми узорами и надписью: «Ив». Он ничего не понимает и с тревогой начинает гадать: неужто у нее есть ребенок? И при чем тут он?
— Это драже. Вчера я была у своей сестры в Мелане на крестинах ее третьего сына, которому только что исполнился месяц. Я была крестной.
Выходит, зря он терзался. Накануне, да и сегодня утром, до ее прихода, Могра нарочно представлял себе м-ль Бланш в эротических позах с мужчиной.
Как когда-то это у него было с г-жой Ремаж. Он чувствовал потребность очернить м-ль Бланш. Может, теперь нужно попросить у нее прощения?
— Моя сестра, она меня моложе, пять лет назад вышла за школьного учителя.
Тогда она и сама работала учительницей в Ориньи, деревушке близ Мелана. Два года, даже после рождения первого ребенка, она продолжала работать, и ее муж каждый вечер ездил на велосипеде за ней в Ориньи. Когда родился второй ребенок, им стало совсем невмоготу, и ей пришлось отказаться от места.
Теперь они с тремя сыновьями живут в крошечном домике во дворе школы, там еще рядом растет старая липа.
Это очень напоминает ему Фекан. Сегодня солнце такое яркое, как вчера.
Жозефа спит на своей раскладушке. У Могра есть его полчаса. Он может без помех думать о чем угодно. Но почему он чувствует какое-то недовольство?
Вчера он долго не решался попросить Анжель никому не рассказывать, что он говорит, ему хотелось сделать сюрприз м-ль Бланш. Он все откладывал и откладывал, и в результате, опоздав на десять минут, прибежала Жозефа в новом красном демисезонном пальто, которое еще пахло магазином. Берет на медно-рыжих волосах был тоже красный. Она никак не могла перевести дух, словно за ней кто-то гнался.
— Простите меня, Анжель, я опоздала… Вы из-за меня задержались.
— Ничего, с тех пор как моя дочка вышла замуж, я живу одна.
— А как вы, господин Могра? Хорошо провели день?
Анжель так хитро посмотрела на него, что у Могра не хватило духу ее разочаровать.
— Очень хорошо, — ответил он.
Вновь обретенный дар речи уже не доставлял ему такого удовольствия. К концу дня стало казаться, что голос у него неестественный, хриплый, словно он болеет тяжелой ангиной. Некоторые слоги выходили неважно, наезжали друг на друга.
— Ну, что скажете? — воскликнула Анжель.
— Я так рада!
Вспоминать об этом ему неприятно. Проснувшись, он обнаружил, что теперь перед ним еще больше всяких проблем. Будут ли ухаживать за ним все с той же заботой? Не заберут ли у него м-ль Бланш, которая, наверное, нужна другому больному?
Вчера Анжель говорила, что медсестер не хватает, и не только в общих палатах, но и для тех, кто может позволить себе роскошь иметь собственную сиделку.
— Понимаете, не так-то просто найти девушку, которая согласилась бы работать по двенадцать часов в сутки.
А работа тяжелая, спору нет. Но ему как-то не хочется думать о том, что м-ль Бланш сидит с ним целыми днями только потому, что это ее профессия.
Бессон тоже не станет теперь ездить ежедневно через весь Париж, чтобы его навестить.
Могра опасается, что образовавшийся вокруг него мирок может распасться и он останется в еще большем одиночестве. Сегодня утром он ощутил, что у него не осталось храбрости снова углубляться в себя. Попытался вновь обрести определенное состояние, которое ему трудно описать, но не получилось.
Лежа в теплой постели, Могра принялся было за подведение своего рода итогов, но быстро понял, что сделать это — хладнокровно не сумеет.
Но разве такого не бывает со всеми? Человек ложится в постель, ни о чем особенно не думая. Пытается заснуть. Ворочается с боку на бок, уже толком не соображая, бодрствует или уже дремлет. Постепенно мысли приобретают совсем иное направление, чем днем, одолевают такие видения, что оставаться бесстрастным он уже не может, и раньше или позже почти всегда наступает прозрение, когда все становится ясно как днем.
А утром человек тщетно пытается вспомнить, что же было ночью, но если вспомнит, то тут же постарается выбросить это из головы, чтобы не терзаться целыми днями.
Могра рассеянно смотрит на спящую Жозефу, прислушивается ко всяким звукам и шорохам, но тоже рассеянно и безо всякого удовольствия. У Одуара всего две отдельные палаты — а вдруг ему понадобится та, в которой лежит Могра?
А он только начал привыкать. Анжель слишком много говорила. С несколько утомительным воодушевлением рассказала всю свою жизнь, потом жизнь дочери.
Может, для первого дня он тоже слишком много разговаривал? Первые восторги прошли, и это больше не доставляет ему радости.
Жозефа откидывает одеяло, протирает глаза, смотрит на часы.
— С добрым утром! Удивительно, как это вы всегда просыпаетесь раньше меня? Наверное, привыкли вставать ни свет ни заря?
— Вчера я проснулся позже.
— А я в выходной валяюсь в постели часов до десяти. Как хорошо, когда можешь проспать ночь, как все нормальные люди!
Она встает, застегивает лифчик, поправляет халат, потом приглаживает волосы. Берется за ручку двери, и в этот миг появляется м-ль Бланш, уже в халате. Не кажется ли она оживленнее, чем обычно? Может, это результат дня, проведенного вне больницы?
— С добрым утром! — здоровается она, усаживаясь у его постели и лукаво поглядывая на Могра.
Он колеблется, гадая, знает она уже или нет, и наконец довольно брюзгливо произносит:
— С добрым утром.
— Продолжайте. Скажите что-нибудь еще.
Она не удивлена. Значит, уже в курсе.
— Что сказать?
— Что вы на меня не сердитесь за то, что я не предупредила вас и взяла выходной.
Он и в самом деле ведет себя нелепо. Отдав наконец себе в этом отчет, он отвечает ей улыбкой.
— Простите меня.
— Вы довольны?
— Да, конечно. Мне кажется…
Жозефа попрощалась и ушла. Начинается ежедневная рутина: судно, градусник, пульс.
— Вы, кажется, ели пюре?
Жозефа ей об этом не говорила. С Анжель она тоже вряд ли виделась. Это означает одно: все, что происходит у него в палате, известно всей больнице.
— Мне следовало бы предупредить вас в субботу. Но я не решилась. Боялась, вы будете плохо спать. Больные не любят новых людей. Я была уверена, что с Анжель у вас будет все в порядке. Что вы о ней скажете?
Он не отвечает просто потому, что ему нечего сказать.
— Она немного шумная, но я хотела бы знать свое дело, как она. Ей можно доверить самых тяжелых больных.
Догадывается ли она, о чем он думает, внимательно наблюдая за ней? Ему очень хочется знать, как она провела время. Но спросить не осмеливается. В конце концов она сама косвенно касается этой темы.
— Совсем забыла — у меня есть для вас небольшой подарок.
Она достает из кармана маленькую коробочку из блестящего картона с золотыми узорами и надписью: «Ив». Он ничего не понимает и с тревогой начинает гадать: неужто у нее есть ребенок? И при чем тут он?
— Это драже. Вчера я была у своей сестры в Мелане на крестинах ее третьего сына, которому только что исполнился месяц. Я была крестной.
Выходит, зря он терзался. Накануне, да и сегодня утром, до ее прихода, Могра нарочно представлял себе м-ль Бланш в эротических позах с мужчиной.
Как когда-то это у него было с г-жой Ремаж. Он чувствовал потребность очернить м-ль Бланш. Может, теперь нужно попросить у нее прощения?
— Моя сестра, она меня моложе, пять лет назад вышла за школьного учителя.
Тогда она и сама работала учительницей в Ориньи, деревушке близ Мелана. Два года, даже после рождения первого ребенка, она продолжала работать, и ее муж каждый вечер ездил на велосипеде за ней в Ориньи. Когда родился второй ребенок, им стало совсем невмоготу, и ей пришлось отказаться от места.
Теперь они с тремя сыновьями живут в крошечном домике во дворе школы, там еще рядом растет старая липа.
Это очень напоминает ему Фекан. Сегодня солнце такое яркое, как вчера.