Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются

   Да, все успевают люди за сутки на войне. Чего только не успевают! И положить живот свой за други своя, и кого-то послать на смерть, и кого-то спасти, и кого-то не уберечь, хотя, может, и можно было уберечь. Если на войне обо всем потом думать, как можно было бы сделать лучше, чем сделал, с ума сойдешь!
   Сейчас, конечно, кажется, что будешь всю жизнь помнить тех людей, с которыми свела тебя сегодня судьба, тем более что, возможно, уйдешь и не вернешься к ним. Но ведь это и раньше так много раз казалось, а потом одно осталось в памяти, а другое заслонилось всем, что было потом… Еще сутки назад думал: «Мой батальон» — про тот, что там, в Сталинграде, а сейчас, после суток боя, думаешь «мой» уже об этом, и даже сам не заметил, когда, в какую минуту, это произошло. И не потому, что забыл прежнее, а просто одна война заслонила собой другую. Сегодняшняя — ту, что была раньше. Конечно, с точки зрения фронта или даже армии это бесконечно малая величина — батальон, которым ты сегодня командовал. Но с твоей собственной точки зрения и с точки зрения трехсот людей, вместе с которыми воевал, этот батальон сегодня — вся жизнь. И ты не хочешь расстаться с ними и с ним… Ни триста человек, ни один человек не могут чувствовать себя в душе бесконечно малой величиной. Ты можешь считать себя бесконечно малой величиной. Но чувствовать себя ею ты не можешь, потому что, как ни будь ты мал и как ни будь мир велик, все равно все, что связывает тебя с миром, начинается и кончается в тебе самом. Умрешь — мир проживет и без тебя, но пока жив, вас только двое: ты и он. И ты — это ты, а он — это все остальное, все, что не ты.
   Другой вопрос, что не только ты, а каждый так, и ничья жизнь не дешевле твоей, и что, если надо, надо отдать ее не колеблясь. Но это другой вопрос, совсем другой вопрос…
   Метель по-прежнему ровно и сильно» мела туда, вперед, в сторону немцев. Впереди было белым-бело, так бело, что за снегом уже ничего не угадывалось. Но там, за этим сплошным белым, были немцы. Сорок километров зарывшихся в лед, землю и камень немцев. Отсюда и до Волги. Нет, сегодня, сейчас, после первых суток наступления, отсюда, от переднего края, было уже не сорок, а тридцать пять километров. На пять километров меньше. В этом и была вся суть прожитой за сутки жизни…

23

   Поезд подходил к Ташкенту почти без опоздания днем, на седьмые сутки после отъезда Тани из Москвы.
   На узловой станции Арысь, которую недавно проехали, один из соседей Тани по вагону выклянчил у военного коменданта три последних номера ташкентской газеты «Правда Востока», и остаток пути Таня читала вслух сначала одной половине вагона, а потом другой напечатанные в газете утренние и вечерние сводки Информбюро за три дня подряд.
   В сводках сообщалось, что наступление продолжается почти повсюду — на Центральном фронте, Северном Кавказе, Нижнем Дону и в заводском районе Сталинграда.
   С тех пор, как Таня на третий день дороги отправила письмо Серпилину с просьбой забрать ее к себе на фронт, она читала и слушала все, что говорилось о Сталинграде, с чувством личной причастности к этому. Внутри нее все вздрагивало от возбуждения, когда произносилось это слово: Сталинград.
   В сущности, об этом рано было думать, но она думала. Думала, несмотря на то что ее письмо могло вообще затеряться и не дойти. А если оно и дойдет, то неизвестно когда, и неизвестно, что ответит Серпилин и сколько будет идти до Ташкента его ответ, если он будет.
   Она останавливала себя, говорила себе, что нехорошо, еще не успев повидаться с матерью, уже думать об отъезде, что, вполне возможно, ее отпуск на лечение кончится раньше получения всяких писем и в санитарном управлении округа сразу же распорядятся ею по-своему — куда захотят, туда и пошлют… Но что-то, что было сильнее всех этих правильных мыслей, все равно заставляло надеяться, что Серпилин вызовет ее к себе, а Артемьев тоже окажется там, на фронте, где-то недалеко от нее.
   Она ругала себя за эти мысли и называла их бабскими, но они опять будоражили ее сейчас, когда поезд подходил к ташкентскому вокзалу и надо было думать совсем не об этом.
   Первым, кого увидела Таня на платформе еще из окна вагона, был ее муж, или, как она привыкла о нем думать, ее бывший муж. Значит, мать все-таки сказала ему! Он стоял и смотрел в окна вагонов.
   Вскинув за спину полегчавший за дорогу вещевой мешок, Таня взяла рюкзак и спрыгнула на платформу. Платформа была вся в снегу: оказывается, здесь, в Ташкенте, стояла самая настоящая зима. Об этом можно было догадаться еще с утра в заваленной снегом Арыси, но Тане все равно почти до самого конца казалось, что погода еще переменится и, когда они доедут до Ташкента, там будет гораздо теплее.
   Проталкиваясь через толпу, Таня пошла назад, туда, где увидела мужа, и через минуту столкнулась с ним. Матери не было, он шел один.
   Он мало переменился, был все такой же красивый, только похудел; даже пальто и ушанка были те самые, в которых ходил в Ростове в ту зиму, когда ухаживал за ней.
   Когда они столкнулись, он обхватил ее за плечи и остолбенело держал, не зная, что делать дальше.
   — Где мама?
   — На заводе. Она в эту неделю в утреннюю. Сказала, ты не хочешь, чтобы тебя встречали. Я сам узнал, когда поезд… — Он стащил с ее плеч вещевой мешок, виновато и быстро ткнулся губами в ее щеку и подбородок.
   Она не отстранилась, только поежилась, как от щекотки, и посмотрела ему в глаза.
   — Целоваться не будем. Ладно?
   — Ты надолго сюда? — спросил он, когда толпа вынесла их из дверей вокзала.
   — Наверно, нет. Как отпуск на лечение кончится, уеду на фронт. А что?
   — Просто спросил. Ты сейчас куда?
   — А разве не к тебе? — сказала она, глядя мимо него на холодную, заваленную снегом площадь и зябко бегущих через нее к остановке трамвая людей.
   «До чего же холодно! А когда ехали, попутчики грозились, что здесь будет жарко в шинели!»
   — Нам надо с тобой поговорить… — Он сказал это после очень длинной паузы.
   — Не бойся, я пошутила, — прервала она. — Проводи меня до мамы и поезжай, куда тебе надо. Спасибо, что встретил. Хотя я и не просила.
   — Я встретил потому, что хотел с самого начала… — Он замялся.
   «Ах, вон чего! Вспомнил, как тогда, перед войной, вдруг приехала к нему, без телеграммы… Может, вообразил, что и сейчас…»
   — Ты не волнуйся, — сказала она. — Я после того приезда к тебе уже не считала себя замужем. Только развестись в голову не пришло. Ну как, полегчало?
   — Мне не надо ничего облегчать, — сказал он. — Я знаю, как ты любила меня…
   «Скажи пожалуйста, — сердито подумала Таня, — неужели и в самом деле так любила его, что он и до сих пор воображает! Вот дура-то…»
   — Я виноват перед тобой. Я считал, что ты погибла, и осенью женился… на одной очень хорошей женщине.
   — Не на той, что тогда?.. — не удержалась и спросила Таня.
   — Нет, нет, — поспешно сказал он. — Это совсем другое, совсем другое… Она даже немножко старше меня, как ни странно.
   — Очень рада, что не та. Она мне тогда не понравилась: очень уж испугалась меня…
   — Ты должна до конца понять…
   — Я все понимаю. Сходим в загс и разведемся. Если хочешь, хоть завтра. Или ты уже развелся?
   — Да… — сказал он с запинкой. — Я осенью, когда…
   — Ну и отлично, — снова перебила она его. — А теперь я тоже заявление подам, или вместе сходим, не знаю уж, как это делается.
   — Да, конечно, конечно, — с готовностью сказал он. Его поразила легкость, с какой произошло их объяснение.
   — Чему удивляешься? — спросила Таня, поглядев на него. — Я то, последнее письмо послала, когда мы уже в эшелон грузились… Думала, что и ты на фронт… Потому и написала: «Верю, что увидимся!» В смысле будем живы, просто как человеку. А в остальном считала, что на этом крест и хорошо, что детей нет. И вела себя как свободная. С мужчинами жила… Да. Что глядишь?
   — Неправда. Ты просто хочешь…
   — Почему неправда? Думаешь, хуже тебя были?
   Она подумала о Дегтяре, потому что больше думать было не о ком, и повторила убежденно:
   — Не хуже, а гораздо лучше.
   — Почему ты так зло говоришь со мной? — сказал он обиженно.
   — Глупо встретил, вот и разозлилась. Испугался, что побегу твою жену кислотой травить?
   — При чем тут это?.. Я вовсе не думал. Я просто хотел, чтобы все было…
   — Тихо, гладко, как по расписанию? Эх, ты… Расскажи лучше, как мама живет.
   — Мы говорили с ней только по телефону. Я давно не видел ее.
   — Как давно?
   — С октября.
   — А… понятно.
   — Мне было бы трудно ей объяснить. Я женился, когда поверил, что ты погибла. А она по-прежнему считала, что ты жива. И я решил, что лучше ее не тревожить всем этим.
   — Ах, Коля, Коля, так тревожишься о других, что сам запутался… Маму не мог видеть, потому что боялся сказать ей, что я погибла, а теперь жене нужно объяснять, что я жива. Когда отец умер, был у мамы?
   — Да. Не сразу. Уезжал на эпидемию. А когда вернулся, зашел. В последний раз. Вот уже и завод виден…
   — Ладно, — сказала она. — Ты меня только до ворот проводи. Остается решить, когда нам с тобой в загс сходить. У мамы есть твой телефон?
   — Есть, служебный.
   — Я на днях позвоню тебе.
   Этот долгий разговор, начавшийся еще у вокзала, продолжался сейчас на снежном ухабистом пустыре, в конце которого виднелся длинный заводской забор и въезжавшие в ворота грузовики с железным ломом.
   — Таня!
   Они уже стояли рядом с заводскими воротами, перед саманной будкой с вывеской «Бюро пропусков». Ему оставалось только скинуть с плеч и отдать вещевой мешок.
   — Дай мешок, Коля.
   — Хочешь, я зайду с тобой в бюро пропусков? — спросил он, снимая с плеч мешок.
   — Не хочу.
   — Таня!
   — Ну что?
   — Я хочу, чтоб ты знала: все вышло, как вышло, но все равно я никого не любил так, как тебя.
   — Что дальше?
   — Не знаю. Я просто сказал тебе правду.
   Голос звучал искренне, и это удержало ее от резкости. Ну что ж, может, он и в самом деле не так уж любит эту свою жену. Но ей-то какое до всего этого дело?
   — Дай мешок, Коля. В конце концов, это свинство — держать меня. Я хочу поскорее увидеть маму.
   — А я хочу поскорей еще раз увидеть тебя! Понимаешь?
   Она посмотрела ему в глаза и поняла. Там, на вокзале, боялся, что она предъявит на него права. А сейчас, почувствовав себя в безопасности, настроился на старые воспоминания.
   — Не знаю даже, что тебе на это ответить. Подожди хоть, пока разведусь с тобой. А то не будем знать с твоей новой женой, кто перед кем виноват!
   Но он не понял насмешки и сказал с глупой страстью в голосе:
   — Так когда же мы увидимся?
   — Дай-ка мешок. — Таня, дернув за лямки, вырвала мешок у него из рук.
   — Прости, я не хотел…
   — Бог простит! — Она не оглянулась на него и, локтем придержав дверь, вошла в бюро пропусков.
   Подав в окошечко удостоверение личности, стала объяснять, кто она и зачем ей надо попасть на завод. Сидевшая внутри женщина высунулась, осмотрела Таню, качнула головой, вздохнула, снова скрылась в своем окошечке и молча протянула заранее выписанный пропуск с надписью «В партком».
   Когда Таня, предъявив пропуск вахтеру с винтовкой, прошла через проходную во двор, женщина выскочила из задней двери бюро пропусков и спросила ее:
   — Ольги Ивановны дочка?
   — Да.
   — С фронта пришла?
   — Да. Здравствуйте, — сказала Таня, пробуя вспомнить, где она видела эту женщину.
   — В партком направо иди; этот корпус пройди — и до литейки, не доходя барака.
   Таня прошла несколько шагов и обернулась — женщина все еще стояла раздетая у дверей и смотрела ей вслед.
   Через десять минут Таня сидела в парткоме и ждала мать. Напротив Тани за столом сидел хмурый пожилой человек в черном ватнике и армейской ушанке и, прижав плечом трубку, записывал телефонограмму.
   Когда Таня пришла сюда, он ткнул ей руку и буркнул свою фамилию, но она не разобрала и не переспросила, потому что он сразу начал звонить в литейку, чтобы в партком прислали Овсянникову. И тут же у него на столе зазвонил другой телефон, и он стал принимать телефонограмму.
   Хотя он сидел в ватнике и ушанке, но Тане с мороза показалось, что в парткоме тепло и даже угарно; в круглой чугунной печке горел уголь. Она расстегнула шинель.
   Человек, принимавший телефонограмму, покосился на нее, заметил орден на гимнастерке, кажется, хотел ей что-то сказать, но вместо этого сердито спросил в трубку:
   — Что, еще не все? Я думал, все! Разводите тут писанину! — И еще быстрее заскреб карандашом по бумаге.
   В барак вошел высокий, плечистый, еще совсем молодой генерал, чем-то похожий на Артемьева.
   — Слушай, Малинин, — сказал он, — мне в Совнарком звонить надо… Как, берем Лузгина на заместителя по рабочему снабжению или не берем? Знаю, что снабжение поставит, а догадываюсь, что жук. Жду твоего последнего слова.
   — А зачем ждешь, Николай Иванович? — кладя трубку, сказал Малинин. — Ты ж решил…
   — Мало что я решил, — сказал генерал, — я хочу, чтоб парторг был «за», чтоб, если что, вместе отвечать.
   — Вместе отвечать не страшно, — сказал Малинин, — вместе плакать неохота. — И, покосившись на Таню, сказал: — Провожу тебя до конторы, поговорим.
   И генерал, после того как Малинин покосился на Таню, тоже покосился на нее и спросил:
   — Кто такая?
   Она, когда генерал вошел, встала там, где сидела, и так и стояла до сих пор.
   — Военврач третьего ранга Овсянникова, — сказала Таня.
   — Дочь Овсянниковой нашей, из литейного… — Малинин сунул в ящик телефонограмму, снял с гвоздя шинель и вышел вслед за генералом, который так ничего и не сказал Тане.
   «Сейчас будут ругаться», — подумала Таня. Такое было выражение лица и у генерала, и у этого сидевшего за столом человека — Малинина. Только она, Таня, помешала им поругаться здесь же, в парткоме.
   Она осталась одна. И почти сразу же вошла мать. И они обнялись и долго целовали друг друга.
   Мать была сейчас самая настоящая старуха. На ней был толстый, измазанный землей ватник и ватные брюки, но, увидев ее лицо, Таня с испугом подумала, какая она, наверно, худая там, под ватником.
   — Таня, доченька!..
   — Да, мама…
   — Приехала!..
   — Да, мама…
   — Живая!.. Здоровая!..
   — Да, мама…
   Мать больше ничего не спросила, помолчала и сказала:
   — Отец-то… — и снова долго молчала.
   — От чего он?
   — Не знаю, — сказала мать, — без меня было… Я воспалением легких болела, в больнице три недели лежала. А его «скорой помощью» свезли. А мне сразу не сказали: пожалели, потому что я встать все равно не могла. А когда вышла из больницы, он уже помер. Гроб ему сбили без меня в нашем упаковочном цехе, но повезли не сразу: думали, я еще успею, встану. А когда доставили гроб в больницу, оказывается, его уже захоронили. Извинения у наших заводских просили, а где могила, неизвестно. Место у них есть такое, куда невостребованных свозят, кого, значит, родственники не спросили. Туда и отец попал. Не прощу себе этого. Что за жизнь за такая!..
   Мать заплакала.
   — Ну чего ты? — Таня села рядом и обняла ее за плечи. — Зачем ты себя мучаешь?
   — Не могу я, Танечка… не могу… Как вспомню, так думаю: на могилу бы сходить, а сходить некуда.
   — Когда это было?
   — Семнадцатого сентября…
   — А Виктор когда?
   — Не знаю. Похоронную в прошлом году получила, зимой. А написали в ней, что погиб в сорок первом смертью храбрых. А когда, не написали. Только написали, что на юго-западном направлении… Как ты доехала?
   — Хорошо доехала.
   — Дай на тебя поглядеть. Похудела ты…
   — А сама!
   — Про меня не говори… А ты до войны кругленькая была, а теперь вон какая! Где ты была, кем служила?
   Таня посмотрела через плечо на вошедшего в барак Малинина и сказала:
   — Долго об этом, мама… Всего сразу не переговорим.
   — Живая, здоровая… — всхлипнула мать. — И раненная не была?
   — Раненная была.
   — Куда ранило?
   — Мама, ты когда освободишься?
   — Погоди… Куда тебя ранило-то? — Мать посмотрела на нее с мучением и нетерпением, словно это и было самое главное — узнать, куда ранило Таню.
   — Ну чего маешься? — сказал Малинин, стоя за спиной матери. — Встретила, убедилась и ступай в цех. Сдавай смену и домой иди. А завтра выходной возьми.
   — У меня не завтра.
   — Подменим. На себя беру.
   — А может, мне с тобой пойти? — спросила Таня.
   Мать замялась, и Малинин выручил ее:
   — Не требуется за ней хвостом ходить, она скоро вернется. Условия у нас в цехах тяжелые, а в литейке особо, — объяснил он Тане, когда мать вышла.
   — Неохота ей с первого раза дочери свое рабочее место показывать…
   — Все равно увижу. Не сегодня, так завтра.
   — Это другое дело. А сегодня у нее праздник. Ради тебя среди зимы комнату побелила. Сюда, в партком, приходила, чтоб поддержали, три кило мелу со склада выписали. Что смотришь? Бедно живем? Еще насмотришься. Еще походишь по заводу, сами поводим. Беседы по цехам проведешь. Этого мы от каждого фронтовика требуем. А тем более сейчас. От последних известий с фронта все как с ума посходили! Только разговоров про Сталинград! Ты на сколько сюда?
   — Не знаю. У меня пока отпуск на лечение. А потом комиссия будет.
   Ее прервал телефон.
   — Малинин слушает, — отрывисто сказал Малинин в трубку. — Да, исключили… Нет, не ошибаетесь, с такой формулировкой и исключили: за самовольное увольнение с завода своей родственницы… Не дурацкая, а как раз такая, как надо… Нет, не отменим… Нет, не самодур, а парторг ЦК на заводе. А еще раз повторишь — трубку положу…
   Малинин выжидательно подержал трубку и опустил на рычаг.
   — Сам бросил!
   — А кто это звонил? — спросила Таня.
   — Начальник один. По просьбе другого, у которого мы брата жены вчера из партии выгнали, работника отдела кадров.
   — А за что?
   — За то, что слышала, — сказал Малинин. И, пересилив усталость и неохоту, объяснил: — Думаешь, к нам на завод все сами приходят? Есть и такие, что из-под палки идут, по законам военного времени. С разных не суть важных работ сняли, паспорта забрали — и на завод, продукцию вам на фронт гнать. Вот и у этого свояченица под метелку попала. А он ее втихую уволил, чтоб могла обратно в торговую сеть нырнуть, где посытнее. И партбилет вчера положил, — у нас на таких люди злые. А у вас на фронте разве добрые?
   — Я на фронте мало была.
   — А орден за что?
   — Я в партизанах была.
   — Где?
   — На Смоленщине.
   — Да, Смоленщина… — сказал Малинин. — Когда в конце сорок первого с передовой, раненного, вывозили, думал, скоро Смоленск возьмем. Не успею в часть вернуться, а он уже взятый будет. А он еще и до сих пор невзятый… И он невзятый, и я в свою часть не вернулся… Говорят, здоровье не позволяет. — Малинин усмехнулся так, словно его смешило, что здоровье не позволяет ему пойти обратно на фронт и позволяет заниматься тем, чем он занимается здесь, и жить так, как он живет здесь. — Долго была в партизанах?
   — Больше года.
   — А как обратно на Большую землю попала?
   — Раненую самолетом вывезли.
   — А в каких местах была? Я эти районы знаю. После гражданской с продотрядами ходил там во все концы, хлеб для пролетариата брал.
   Таня стала рассказывать, а сама все время думала, когда же придет мать…
   — Скоро придет, — почувствовав это и прервав расспросы, сказал Малинин.
   — Только смену сдаст. А пока не сдаст, все равно не придет. В партию она вступила… Как раз когда о Сталинграде первое сообщение было, в тот день ее принимали. Не говорила еще тебе?
   — Не говорила.
   Это было для нее неожиданностью; она как-то никогда не думала, что мать может вступить в партию.
   — Большой воз тянет, — сказал Малинин. — Не только в цеху, а еще и рабочий контроль в столовой, а это знаешь какое у нас теперь дело?.. Беда. Крошка к рукам прилипла — и уже пропал человек! А отца твоего знать не привелось. Слышать слышал, а знать не знал. Пришел на завод за неделю до его смерти. Имел в виду познакомиться.
   Он посмотрел на Таню и замолчал, словно чего-то не договорил.
   Это было так заметно, что она даже спросила, посмотрев на него:
   — Чего вы?
   — Имел в виду познакомиться, — повторил Малинин. — Мать еще не рассказывала, какая с ним беда вышла?
   — Нет.
   — Из партии его здесь, после эвакуации, исключили. Партийные ведомости, что у него в несгораемом ящике были, не вывез из Ростова с завода. Оставил.
   — Не могло этого быть! — убежденно сказала Таня.
   — Быть тогда все могло. Города из-за паники бросали, а не только что несгораемые ящики. Быть все могло. А вот что потом, после своей ошибки, человек делает — это другой вопрос! Твой отец Лазаря никому не пел. Встал за станок и стоял за ним, пока жил.
   — Теперь я знаю, что его до смерти довело! — горько вскрикнула Таня.
   — Зря, — сказал Малинин. — Переживать переживал, а все же до смерти его не это довело. Война его до смерти довела. Харчи не те, сна мало, здоровье потраченное, а работа тяжелая. От этого никто из нас не гарантированный…
   Мать вернулась через час. В руках у нее было ведро, и она, как вошла, поставила его возле двери. Поверх ватника на матери было надето отцовское пальто; полы были подогнуты и подшиты, а рукава подвернуты. Голова у матери была повязана платком. Видно, она мылась после работы, но не домылась: в морщинах так и остались тонкие черные полоски копоти, а морщин было — не сосчитать, все лицо в морщинах!
   Малинин подошел к двери и заглянул в стоявшее там ведро.
   — Угля все же, значит, сегодня в литейке выдали, хотя и по полведра.
   — И на том спасибо. — Мать взяла ведро. — Худайназаров сегодня в обед говорил, что не может быть весь январь такой. Никогда, говорит, такой зимы здесь не было.
   — Ну что ж, он здешний, ему видней. — Малинин поглядел на мать и повторил еще раз: — Завтра на работу не выходи.
   Она кивнула.
   — Дай-ка пропуск, отмечу, — повернулся Малинин к Тане. И, отдавая пропуск, сказал: — Послезавтра на завод вместе с матерью в утреннюю придешь — и сразу ко мне, в партком. А не будет меня — подожди. Надо твой приезд обдумать, как использовать.
   Таня и мать вышли через проходную обратно на ухабистый снежный пустырь, расстилавшийся перед заводом.
   — Чтой-то он тебя использовать хочет? — спросила мать.
   — Хочет, чтоб я про войну рассказала.
   — А… У нас, кто приезжает, все рассказывают. Из наших, из заводских, уже четверо приезжали. И все после госпиталей.
   — А как иначе? Отпусков нет. Пока не ранят, куда с фронта уедешь? Не велики тебе? — Таня посмотрела на ноги матери в мужских старых ботинках, тоже, как и пальто, отцовских.
   — Газетами обертываю, да и ноги опухать стали.
   — Отчего?
   — Кто их знает, от харчей, наверное… — Мать замолчала, не захотела больше говорить об этом.
   — Я тебе свои сапоги оставлю, они мне очень большие.
   — А ты что, обратно поедешь?
   — Не знаю, куда направят; в общем-то, да, конечно.
   Таня ждала, что мать спросит что-нибудь еще, но мать не спросила.
   — Меня женщина, которая пропуск выдавала, спросила, твоя ли я дочь. А я на нее смотрела, смотрела — лицо знакомое, а не вспомнила.
   — Как же не вспомнила? — сказала мать. — Это Суворова — кузнеца жена. В нашем дворе жили, еще когда ты замуж не вышла. А потом съехали на новую квартиру.
   — Неужели Суворова?! — Таня вспомнила рослую, краснощекую бабу, весело и громко, на весь двор, костерившую своего мужа, известного на заводе кузнеца Суворова, когда он после получки возвращался домой выпивши. — Да разве это она? — И, взглянув на мать, с испугом подумала, что мать переменилась нисколько не меньше… — Муж ее не пьет теперь? — спросила Таня, просто чтобы скрыть от матери свои мысли.
   — Кто ж теперь пьет, откуда ее взять, если… — Мать не договорила.
   — А я привезла с собой «тархуна». Можем выпить, а можем и сменять…
   — Чего менять… Меняли, меняли — доменялись, что чистого надеть на себя нечего. Сами выпьем и Суворовым поднесем. Мы теперь соседи с ними, в Старом городе в одной комнате живем, у узбеков, по самоуплотнению. Помыться бы тебе с дороги, да ведь мыла нет… Моешь, моешь руки после работы, уж и глиной трешь…
   — У меня есть мыло.
   — Ну, тогда утром помоешься, когда Суворовы на завод уйдут. Комнату нагреем, у хозяйки, у Халиды, таз возьмем, и вымоешься. Суворов буржуйку еще осенью сладил, да топить было печем. Все больше гузапаей топили. А от нее жар короткий, как от соломы.
   — А что это — гузапая?
   Мать удивленно посмотрела на Таню.
   — От хлопка стебель. Мы уже привыкли тут, обузбечились: гузапая, сандал, нон, шурпа, катта рахмат! И на заводе узбеков много, и живем с ними в одной мазанке. Тут теперь, в Ташкенте, все языки, какие хочешь; не разберешь, кто на каком.
   — А далеко нам ехать? — спросила Таня; они стояли на остановке и ждали трамвая.
   — Сперва седьмым, а потом на восьмой пересядем, до самого круга… — Мать говорила так, словно Таня все это знает. — А потом пешком от круга. Часа за полтора будем, если сразу сядем.
   — Да, долго тебе добираться.
   — Когда во вторую, больше на заводе ночую. Проталкивайся, а то не сядем, седьмой идет. Рюкзак мне давай. Что это за зима такая! В прошлом году в эту пору без польт ходили.
   К остановке подошел обвешанный людьми трамвай. Мать надела за плечи рюкзак и подтолкнула Таню вперед. Таня уцепилась за поручни уже на ходу, почувствовав, что мать висит сзади, придерживая ее собой.
 
   — Мама…
   — Не облокачивайся, холодно будет… Укрой плечо-то.
   — Ничего, мне не холодно. Скажи, мама, что ты про меня думала?