Скаландис Ант. Миссия причастных

   - Нет, потому что французы еще противнее.
   Этим аргументом Белка добила меня окончательно, и я понял, что с ней можно не обсуждать дальнейшие нюансы межнациональных отношений.
   Вскоре мое знание немецкого достигло Белкиного уровня, я стал чаще общаться с соседями и оценил в полном объеме все недостатки германского национального характера.
   Но, честно-то говоря, гораздо больше я видел достоинств. Во-первых, отсутствие грязи. Чего ж плохого в этой их чистоте? (Даже с поправкой на изобильное граффити на всех вертикальных плоскостях, куда сумели долезть художники, талантливые шрифтовики и просто хулиганы.) Во-вторых, уважение к порядку и закону. Люди, стоящие перед красным светофором на абсолютно пустой улице, не могли не вызывать искреннего восторга. В-третьих, рельсы, сваренные по сверхсовременной технологии без стыков. Колеса поездов, идущих по ним, просто не стучали. Я довольно долго не мог понять, как это вообще возможно, а когда, наконец, разглядел, пришел в восторг. В-четвертых, совершенно отдельная тема - многочисленные разнообразно окрашенные или специальным образом маркированные мусорные баки. Помешанность на экологии и рационализме вызывала очередной приступ умиления. У меня. А у Белки раздражение.
   Помню, как мы поехали в зоопарк и взяли с собой два огромных пластиковых мешка с накопившимися в доме бутылками. Вместе с нами сидела в машине соседка Ульрике, которую я обещал подвезти до Грюнау. И вот останавливаемся мы возле трех здоровенных металлических полушарий разного цвета. Стекло в них бросают через забранные специально надрезанной резиной дырки - система вроде ниппеля. При этом бить стекло не запрещается, все равно в переплавку пойдет. Главное, зеленые бутылки положить в зеленый бак, белые - в белый, а бурые - в бурый. Рюшик страшно любил этим заниматься. И сортировать по цвету ему нравилось, и особенно бросать с размаху так, чтобы внутри зазвенело и загромыхало все. И вот в какой-то момент беру я в руки синюю бутылку из-под итальянской граппы - славный напиток был! - и с невинным видом спрашиваю Ульрике, как человека более опытного:
   - Куда бросать?
   Ульрике впадает в транс на добрых полминуты. Это надо было видеть! Потом делает совершенно неожиданный вывод:
   - Оставьте ее себе, как сувенир.
   - Помилуйте, фрау Ульрике, да я и более красивые бутылки всегда выбрасываю. К чему мне такой хлам?
   Мучения пожилой немки сделались невыносимыми.
   - Давайте считать эту бутылку белой, - решилась она, наконец. - А впрочем, может быть, голубой цвет все-таки ближе к зеленому?..
   Буриданов осел, погибший над своими двумя кормушками, был просто счастливчиком по сравнению с нашей Ульрике, ведь перед нею стояло три бака. Из тупика вывел Андрюшка. Он промахнулся мимо резиновой дыры, и одна бутылка, упав на асфальт, разбилась вдребезги. Проблема синего цвета сразу отошла на второй план. Ульрике всплеснула руками, на секунду даже глаза закрыла от ужаса, а потом принялась собирать с мостовой все осколочки вплоть до самых маленьких. Конечно, пришлось помогать ей. Хотя вообще-то в Германии тоже есть дворники, и это их работа. А синюю бутылку, кстати, я под шумок бросил в бак с коричневыми - всем назло. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, а Белка злилась.
   Впрочем, довольно скоро мы, конечно же, перестали обращать внимание на всю эту ерунду, оказалось, что вполне можно жить среди бюргеров и придерживаться собственных правил поведения. Валить всю помойку в общий бак, бодрствовать по ночам и отсыпаться днем, в хорошую погоду сутками держать обе машины на улице, позволять коту Степану драть обои и мебель, убираться в доме не каждые сутки. Местные дамы, даже те, что ходили на службу, начинали обычно свой день (в шесть утра!) с протирания пыли и мойки полов. Поэтому у них всегда все блестело, как в роскошном офисе. Нам с Белкой было бы просто холодно и неуютно жить в таком доме, и мы свой особнячок потихоньку захламили и пообшарпали. Таким экстравагантным поведением прославились, конечно, на всю округу, зато сами чувствовали себя комфортно.
   Однако совсем не убираться в большом доме - тоже нельзя. Тем более, когда в нем обитают четверо русских, один из которых ребенок, а другой кот. Заниматься этим самостоятельно было немыслимо. И мы взяли себе домработницу. Выбирали долго. Белка не хотела приглашать очень молодую, считая меня законченным развратником и мерзавцем, которому, безусловно, будет мало второй жены, возглавляющей могучую спецслужбу, и шоколадных девочек на островах и который в лучших традициях всех богатых господ обязательно соблазнит свою служанку. "Не хватало мне еще, - говорила Белка, - застукать вас где-нибудь под лестницей в торопливой позе, а потом решать проблемы с ее ребенком, нагулянным черт знает от кого!" Я посмеивался, но продолжал настаивать на относительной молодости работницы, категорически отвергая вариант бодрой старушенции из Шарлоттенбурга, названивавшей нам с упорством, достойным лучшего применения. И в итоге сторговались мы на сорокалетней толстушке и хохотушке Бригитте. Я согласился, едва услышав ее имя.
   - Почему? - опешила Белка.
   - Потому что у принцессы Изольды была любимая служанка Бригитта.
   - Тоже мне Тристан нашелся! - фыркнула Белка, а потом усомнилась: - А ее разве не Бранжьеной звали?
   - Бранжьена - это во французском варианте легенды, а в немецком - как раз Бригитта.
   Бригитта оказалась предельно далека от образа той средневековой камеристки. Внешне она была совершенно не в моем вкусе, да и я у нее не вызывал никаких чувств, кроме верноподданнических, так что наипошлейший домашний адюльтер нам не грозил. А в остальном все были довольны. Платили мы за работу щедро, приходить Бригитте полагалось через день, за исключением специально оговоренных случаев, и день ото дня ее отношения с Белкой становились все более теплыми и неформальными. Весьма приличная социальная дистанция не помешала двум женщинам-ровесницам по-настоящему сдружиться, у них обнаружилось много общих интересов: театры, музыка, музеи, дети, вязание и еще Бог знает что.
   Я не случайно так много пишу о доме, вообще о личном. Там, в Берлине, может, именно это стало для меня самым важным в жизни. Белка, Андрюшка, старики-родители, Татьяна, тоска по друзьям, мечты о простом человеческом счастье. Плевать мне было на счастье для всего человечества, а особенно на методы его достижения. Хотя именно об этом я писал свой роман - по впечатлениям бурного девяносто пятого. Татьяна еще тогда предрекала мне, что я не смогу больше писать, едва окунусь в круговерть мировых проблем и взвалю на себя ответственность за миллионы людей. И я решил доказать себе и ей, что сумею остаться писателем и просто человеком - отцом, мужем, любовником. Они меня обманули, я все еще не имел права стать обратно Разгоновым. Де юре. А де факто я уже стал им. Какая разница, что теперь и жена приучилась звать меня Сережей - всегда, даже дома, даже в постели, чтобы где-нибудь потом на людях не брякнуть, что я Миха. В общем, это были мелочи. Я все равно жил как Разгонов, а не как Малин. Занимался ли я делами? Смотря, что называть этим словом. Политикой больше не занимался. Принципиально. Спортом и стрельбой для поддержания формы - да. Продолжал изучать языки, это меня по-настоящему увлекало. Часами просиживал в библиотеках, благо с ними в Берлине проблем нет. А еще рискнул вложить часть своих денег в акции нескольких промышленных предприятий, а поскольку суммы это были впечатляющие, то иногда бывал приглашаем на заседания совета директоров. Пытался потихонечку разбираться в экономике цивилизованного мира. Белка мне в этом помогала - у нее был короткий, но яркий, совершенно уникальный опыт работы в российской бандитской экономике и, кстати, собственный счет в швейцарском банке, открытый еще в бытность ее директором филиала у Евгения Кузьмина в некогда могучей финансовой империи.
   По заданию вышестоящих товарищей меня и Ольгу обвенчали в Женеве в кальвинистском храме, так что теперь мы были во всех отношениях образцовой семьей. И в быту, разумеется, у нас был общий кошелек - вплоть до покупки автомобилей и земельного налога, но в больших экономических играх Ольга свои сотни тысяч с моими миллионами путать не хотела - на всякий случай. Я хорошо понимал ее и не обижался. Дело не в изменах и возможном разводе - в конце концов, раздел имущества - процедура хоть и нудная, но стандартная, можно сказать, рутинная для любого суда. Дело заключалось в другом. Просто как Сергей Малин я был фигурой слишком эфемерной: сегодня цвету и пахну, а завтра - пиф-паф! - и нету суперагента Ясеня. Опять застрелили. Причастных, конечно, убивают дважды, но ведь убивают же, и кошачий вариант с девятью жизнями никому из нас пока не светил. А стану ли я когда-нибудь преуспевающим романистом Разгоновым - оставалось совершенно не понятным.
   Вот таким и был яркий, пестрый, причудливый фон, на котором поздней осенью девяносто седьмого года меня шандарахнуло дважды - сначала машиной по машине, а затем внезапным появлением Кедра в моем доме.
   Кончилась спокойная жизнь - начиналось что-то совсем другое. Я пока не понимал, что именно, а главное, совершенно не хотел понимать. Но все равно предложил радушно:
   - Заходи, Женька! У меня коньяк есть ну о-очень хороший!
   Глава вторая
   ГОРЯЧАЯ ТОЧКА
   - У тебя в доме достаточно чисто? - спросил Кедр уже через пять минут от начала нашего общения.
   - Ну, знаешь, - начал было я, - по немецким понятиям... А вообще-то, мы взяли домработницу.
   Потом перехватил его взгляд и, наконец, понял. Включился.
   Разумеется, я благополучно завершил свой пассаж о домработнице. Но, едва вручив гостю огромный фужер с янтарной лужицей на донышке ("Угощайся, дорогой товарищ!"), почти без паузы предложил немного прогуляться.
   От коньяка Кедр, кстати, совершенно обалдел, заявив, что в такой день, в такое время и в такой обстановке не время наслаждаться "Луи XIII-м", что писатели вообще все пижоны и сибариты, а я не рискнул рассказывать, откуда взялся этот диковинный напиток. Раз уж такие подозрения начались... Мог ли я сказать самому себе с уверенностью, что на всех этажах нашего замечательного дома уже не понаставили жучков? Конечно, не мог. А дурацкий случай на Адлергештель мог быть связан напрямую с визитом Кедра, и зачем же, скажите, так подставляться?
   В общем, еще через пять минут мы вышли на свежий воздух и между крыльцом и стеною гаража я тихо спросил:
   - Неужели все настолько серьезно?
   - Более чем, - ответил Кедр.
   - В таком случае айда на шлюзы, - предложил я.
   - А машина у тебя в порядке? - поинтересовался Женька, вложив максимум подтекста и в этот вопрос.
   И тут я вспомнил, что машины у меня нет совсем. Я же приехал домой на электричке, а Белка вернется только к вечеру.
   - Пойдем до шлюзов пешком, дорога приятная, а там вообще дивное место! Я просто обязан тебе его показать!
   - Прекрасная идея, - буркнул Кедр, - особенно если учесть, что на улице дождь.
   - Ерунда, - возразил я, - у меня зонтик есть. И вообще, оттуда возьмем такси - здесь-то все равно никто не ездит - и махнем к тебе в отель.
   - А ты уверен, что я остановился в отеле? - спросил Жуков.
   - Тогда где же? - обалдел я.
   - Вообще нигде, нет у нас времени, брат, останавливаться. Всегда в движении, понимаешь...
   - "Старость меня дома не застанет - я в дороге, я в пути!" - исполнил я, подражая голосу Владимира Трошина. - Врешь ты все, в костюме берлинского мусорщика из другой страны не прилетают.
   - А я переоделся в клозете аэропорта Тегель...
   Вот такой чудесный, очень содержательный диалог, если не сказать дуэт, мы и вели, покуда петляли меж домов поселка, но это была уже явная перестраховка: видимой слежки за нами не наблюдалось, а направленные микрофоны, бьющие на сто метров и дальше - это уже явная экзотика.
   - Ну, и в чем же дело? - поинтересовался, наконец, я, когда всякое жилье осталось позади и мы бодро зашагали по идущей через парк пустынной Годберзенштрассе.
   - Они нашли твой тайник, - сообщил Кедр бесцветным голосом.
   - Какой тайник? - обалдел я.
   - Тот самый.
   Господи! Но это же полный бред. Тайник в действительности был не мой, а малинский, сконструированный в его квартире чуть ли не пятнадцать лет назад, ну, в общем, сразу же, как Сергей возглавил российский филиал службы ИКС. На черта он был ему нужен - этот шкафчик в сортире - не понятно. Там отдыхали какие-то тетрадки Малина с его юношескими виршами, размышлениями, черновиками переводов, а также пара шифровальных блокнотов сомнительной актуальности и один деловой ежедневник. Именно в нем Кедр и обнаружил предсмертное стихотворение Ясеня в те страшные августовские дни. До сих пор не понимаю, как это у профессиональных чекистов хватило ума, изучив весь набор чудаковатых бумаг, положить их обратно практически в полном объеме? Только шифровальные блокноты пунктуально сдали в архив по описи. Остальное не тронули, словно сакральные символы, погруженные в своего рода гробницу. "Все-таки в нашей доблестной службе по преимуществу состоят шизики, а не контрразведчики", - подумалось в очередной раз.
   Дальше было еще интереснее. Как известно, в "своей" квартире, прожил я меньше недели. Но Верба сразу показала мне, где именно Сережа хранил самые интимные рукописи и документы. Я тут же заявил: "Значит, теперь там будут лежать мои наиболее интимные рукописи и документы". Татьяна не возражала (дурак дурака видит издалека), и я торжественно упрятал под хитрый гэбэшный замок с тонкой электронной начинкой свою недописанную повесть студенческих лет, дневниковые записи и стихи - все самое трепетное, что было посвящено Маше Чистяковой. А малинское хозяйство, дерзнув потревожить святыню, переселил в ящик письменного стола. "Слушай, - сказала тогда Верба, - не третируй меня больше этим. Ладно? Кажется, мы уже обсудили с тобой все, что касалось моей подруги Машки". "Все, да не все, - возразил я, - нам еще предстоит съездить в Шамони и подняться на Монблан". "Хорошо, - сказала Татьяна, она читала мою незавершенную рукопись и прекрасно понимала, о чем идет речь. - Только не сейчас".
   Этот разговор происходил в самом конце декабря девяносто пятого. Все вокруг рушилось на глазах, нас обложили, нас отстреливали по одному, а Дедушка Базотти, впавший в маразм, был уже не столько защитой, сколько обузой - в общем, самое время устраивать прогулку на альпийский курорт... Потом московский период моей жизни резко оборвался. Багамы, Неаполь, Колорадо, Майами, Женева, Берлин...
   И вдруг появляется Кедр и объявляет, что в моей бывшей квартире найден тайник и это полнейший атас.
   - Ну, извини, друг, ну, некогда мне было по сортирам лазить, когда за нами через весь город спецназ гонялся, и Тополь увозил в Шереметьево на бэтере. Малинские документы мы с Вербой, помню, успели в сумки упаковать кто знает, что еще в них могло обнаружиться, - а уж мои полудетские литературные опусы, извини, бросил где попало.
   - Не где попало, - поправил Женька, - а оставил в специальном тайнике, организованном по высшему разряду.
   - И что из этого? - спросил я.
   - А то, что, когда подобные тайники вскрывают люди, не имеющие ключа, в данном случае нынешний обитатель твоей квартиры, сигнализация пищит очень громко. Так, что слышно становится в весьма солидных кабинетах. На нашей любимой Лубянке этой музыкой насладились по полной программе.
   Я прикусил язык. Как же мне не пришла в голову такая элементарная вещь? Полюбопытствовал:
   - И когда?
   - Ровно две недели назад.
   - Это много.
   - Еще бы! - Кедр усмехнулся.
   - И что же успели сделать наши друзья из ФСБ?
   - Ну, сначала они, конечно, хотели выехать немедленно и разобраться во всем на месте. Выехали. Но, слава Богу, в команде были не лохи какие-нибудь, а настоящие профи, они-то и заметили за твоей квартирой очень серьезную наружку. Наружка оказалась мафиозной, но режиссировали бывшие коллеги из Седьмого главного управления - по почерку ребята узнавались на раз, а справки навести недолго. Ну, фээсбэшники и затаились, конечно, а пока расставляли посты, аккуратненько так расставляли - просто блестящая работа, доложу я тебе, - наткнулись на профессионалов еще покруче: выяснилось, что эту же квартиру, то есть малинскую бывшую хату в Лушином переулке пасет не кто-нибудь, а спецотдел внутренней контрразведки ГРУ. Этих никто бы в жизни не заметил, если б не специальная система отработки точек наблюдения, которую лет пятьдесят назад, так уж вышло, готовили для КГБ и ГРУ одни и те же люди. В общем, комитет там увяз. Доклады пошли на уровне министров, лидеров думских фракций и паханов на зонах.
   - Шутишь? - спросил я с ноткой надежды в голосе.
   - Нисколько, - обрезал Женька. - Говорю совершенно серьезно. Нет времени шутить, если ты тут в своем Берлине перестал понимать, что в России иной пахан зоны поважнее министра юстиции будет, так я тебя, дармоеда, в Урюпинск переселю.
   - Виноват, исправлюсь, гражданин начальник, - рапортовал я и удостоился еще одного осуждающего взгляда.
   - Короче, - сказал Кедр. - Охота за содержимым твоего тайника приобрела характер политической акции всемирного значения. Доблестные наследники генерала Григорьева (а их на Лубянке осталось сильно больше, чем хотелось бы) воспылали желанием доказать, что в Лушином переулке жил с августа по декабрь не Малин, а совсем наоборот - писатель Разгонов. Каким-то образом - вероятнее всего, путем примитивного прослушивания телефонов - им удалось узнать, что в тайнике лежали рукописи именно Разгонова, а не Малина. Понимаешь, друг мой, насколько это важно для ФСБ?
   - Даже сегодня? Спустя два года? Да неужели? - искренне удивился я.
   - Еще как, - сказал Кедр. - Мы же их кинули два года назад. Грубо так кинули. Они обиделись смертно и теперь закусили удила. Какой-нибудь Шлюхин в Думе или Жабостьянов на Лубянке спят и видят, что вот они, наконец, доказали себе и всем, мол, в августе девяносто пятого убили Малина. А не Разгонова.
   - Господи! Да почему это до сих пор так важно? - еще раз усомнился я.
   - Сегодня, - сказал Кедр, - это еще важнее, чем было тогда. Поверь мне. Объяснения позже. Тем более что и суть не в этом. Ты слушай, слушай. В нашем деле чем дальше, тем веселее. Так вот, в твою квартиру поселился некто Тимофей Редькин. Помнишь такого персонажа?
   - Нет, - честно признался я.
   - А придется вспомнить. Ведь это именно он спас Вербу от крайне неприятного покушения на ее жизнь. Рижская трасса, летающий матрас... Ну, вспоминай!
   - Ах, вот это кто! Несчастный алкоголик.
   - Алкоголик пока вполне счастлив, гораздо несчастнее ты, Разгонов.
   - Почему? - опешил я.
   - Потому что тебе придется ехать в Москву, и там, рискуя жизнью, лично разбираться во всей этой трихопупии. Иначе не получается. Если ты помнишь, тестем нашего любезного Редькина оказался не кто-нибудь, а суперагент Грейв, которого мы по наивности считали погибшим. Он же теперь черт знает что творит!.. Об этом тоже после. А еще сообщу до кучи: скромный московский бизнесмен Редькин по работе был связан с неким господином Меуковым Эдмондом Михайловичем, убитым три месяца назад в Москве. Знаешь, от кого узнали? Мы ведь по серости своей милицейские сводки не отслеживаем. А зря, кстати... Ну, да на все не разорвешься! Так вот, позвонил Анжей Ковальский. Ты еще не забыл, что Анжей и гуру Шактивенанда - это одно лицо? - подколол меня Кедр. - Так вот, он сообщил буквально следующее: "Смерть Эдмонда Меукова потрясла весь буддийский мир. Внутри нашей конфессии не принято сводить счеты подобным образом". От Анжея, сам знаешь, многого не добьешься, но оказывается, он еще в августе, не выходя из дома, начал свое собственное расследование, которое теперь благополучно зашло в тупик, в связи с чем он плюнул на все и вылетел в Москву. Почти десять дней наш друг Нанда проторчал в российской столице и еще намерен вернуться туда. Ты можешь вспомнить, когда такое было в последний раз?
   - Нет, - сказал я, - не помню.
   - Я тоже, - кивнул Кедр. - Потому что такого просто не было никогда. Во какие, брат, бублики пережаренные!
   Женька любил вставлять в свою речь только что придуманные нелепые выражения. Впрочем, не исключено, что так теперь все говорят в России, я ведь там давно не был.
   - Ну, гуру ведет расследование, а я-то что должен делать в этой ситуации?
   - На месте разберешься. Но вначале встретишься с Шактивенандой в Гамбурге. Он позвонит тебе сегодня вечером и скажет всего два слова, точнее пару цифр - это будет время отправления поезда "ДБ" Берлин - Гамбург. Твоя задача добраться до морского порта, желательно пешком, а там... Ну, там тебя сами найдут. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать по существу.
   - Пардон, но я абсолютно ничего не понял. К чему такая жуткая секретность? Против кого мы теперь играем? Ты знаешь, что в меня сегодня русский парень на "БМВ" влепился? И вообще: ты способен разъяснить мне ситуацию в России. Ситуацию в мире в целом. В службе ИКС, наконец...
   - Я на все способен, Ясень.
   "Ну, вот и приехали, - подумал я. - Снова они делают из меня Ясеня, снова я должен влезать в эту смертельную круговерть и отвечать на все их вопросы, как Лев Толстой. Да, я мечтал вернуться домой, но я хотел приехать в Москву, чтобы там жить и писать, а не бороться с черными тенями неизвестных врагов, рискуя быть убитым каждую секунду..."
   - Миха, проснись! - окликнул Кедр. - Я обещаю разъяснить тебе если не все, то многое, и выслушать любые жалобы. Но для этого надо нормально сесть и нормально выпить. Питие "Луи XIII-го" микродозами считать нормальным я отказываюсь. Зато в твоем дурацком Берлине хорошо знаю одно местечко, где наливают настоящий французский коньяк с выдержкой скромной, но честной и не за такие сумасшедшие деньги. А еще там прекрасно готовят. Вот только в робе мусорщика, боюсь, меня не пустят туда. Так что давай сначала заедем в "Маритим".
   И тут как по заказу прямо на мосту появился скромного вида "фольксваген", двигавшийся в сторону центра, - нет, стрелять оттуда не начали, абсолютно случайная была машина. Кедр вскинул руку, нас любезно подсадили, и улица Вернсдорфер плавно перетекла в мою любимую Адлергештель, и на злосчастном углу никто не врезался в нас, а уже через полчаса мы оказались возле станции Фридрихштрассе, это совсем недалеко от Рейхстага (а впрочем, никакого Рейхстага и в помине не было - просто огромная строительная площадка). Так вот, совсем неподалеку от сердца Берлина красуется одна из шикарнейших гостиниц эпохи развитого социализма. Этот дворец, по замыслу выстроенный для богатых иностранцев, а по факту более всего полюбившийся заезжим партийно-комсомольским боссам, я созерцал всякий раз, когда наведывался к моей Белке в соседнее здание университета, она там преподавала на кафедре русского языка. А внутри гранд-отеля "Маритим" бывать как-то ни разу не приходилось, и честно говоря, я был несколько удивлен. Бело-красное убранство лестничных клеток в первый момент вызывало ассоциации с ярусами Миланской Ла Скала, но уже в следующий миг через псевдоитальянский колорит явственно проступала типично совковая помпезность. Я так и остался в недоумении: а чего бы это Кедру не остановиться в старинном "Бранденбургерхофе" или в более современном "Кемпинском"? Поистине загадочна русская душа!
   Жуков переоблачился в цивильный костюм, мы заказали машину и очень скоро были в его любимом районе Западного Берлина, у вокзала Цоо.
   - Знаешь, - сказал Женька, - я впервые попал сюда лет десять назад, даже больше. Только с поезда сошел и сразу обалдел. Хотя и не из Москвы приехал - из Израиля. Но ведь здесь уже тогда все было в точности так же, как сегодня: и небоскребы со световой рекламой, и потоки машин на широких магистралях, и разноязыкие толпы фантастически разодетых людей, все эти хиппари с цветными патлами, проститутки с длинными голыми ногами, бюргеры в роскошных костюмах; и совершенно невероятная чистота, блеск, глянец повсюду, эта сочность красок, это изобилие живых цветов, вкусных запахов, это сказочное многообразие пирожных в вокзальном буфете и не представимая для советского человека пестрота бутылок в любой забегаловке, и музей эротики, и магазин для геев, и универмаг "КаДеВе" с настоящим половодьем товаров - больше тысячи сортов одного только сыра! Ё-моё, настоящий Запад. Для меня Цоо так и остался символом Свободного мира.
   - Ты прав, Женька, - сказал я, - Восточный Берлин в последние годы изо всех сил пыжится выглядеть как Западный, а здесь так было всегда, и это сразу чувствуется.
   Я слушал Жукова и просто балдел. Он будто надиктовывал книгу или документальный очерк для журнала, он увлеченно описывал мне в подробностях то, что мы видели вдвоем какую-нибудь минуту назад. Но я-то понимал: он сейчас вспоминает тот, давний Цоо, который так выпукло проступает перед его внутренним взором, стоит лишь на секунду прикрыть глаза.
   У каждого из нас есть такие островки в памяти.
   - А у Малина то же самое произошло в Риме, - словно читая мои мысли, проговорил Кедр. - Для него Италия была и оставалась символом Запада и Свободы. Как-то он мне сказал: "Умирать полечу в аэропорт Фьюмичино". Обманул, - грустно добавил Кедр.
   Мы уже сидели за столиком в тихом и совсем пустом в этот час французском кафе "Point Chaud" на Майнекештрассе. Кафе было маленьким, скромным, и действительно совсем не берлинским, сразу вспоминался Париж, хотелось называть все блюда по-французски и вдохновенно флиртовать с официанткой. Впрочем, я тут же и обнаружил, что порядком подзабыл освоенный два года назад поверхностно и нахрапом язык Стендаля, Вийона и Рембо. Я даже название кафе, не слишком вдумываясь в смысл, автоматически перевел как "Горячая точка", тут же вздрогнул от столь странной ассоциации и спросил у Кедра: