Скаландис Ант. Миссия причастных

   В ожидании сигнала к отлету на родину я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, - так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанные главы. Конечно, следовало еще перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика - сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же еще стоило предлагать его для публикации?
   Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна - ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику и, наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А еще позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради - ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница - лишь в телефоне.
   - Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом "Аэрофлота".
   - Опять вы меня надули, - проворчал я. - В прошлый раз Кедр предлагал "Люфтганзу". У них сервис совсем другой.
   - Летайте самолетами "Аэрофлота", - жестко припечатала Верба. - Нечего выпендриваться! - Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на "Эхо Москвы" или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как, заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.
   - А не застрелят ли они заживо похороненного классика? - робко поинтересовался маленький Солженицын.
   - Пусть только попробуют! - лихо заявила Верба.
   Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить. Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
   Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей "Субару" и листал бесконечных "Микки Маусов". Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он еще помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
   А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
   - Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией... Улетел бы, что ли, уже раз и навсегда!..
   Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
   - А я не могу полететь с тобой вместе?
   Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил "любовь к родному пепелищу", а равно и "любовь к отеческим гробам" выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
   - Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, - прошептала Белка и добавила злобно: - Проклятая Германия!
   Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе!
   Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал и на всякий случай успокаивал нас обоих.
   Потом был "виповский" коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона - обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый еще не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала еще и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь "Балчуге-Кемпинском" или "Палас-отеле". Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили...
   Если б только я еще долетел до той Москвы.
   Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе.
   Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил - для надежности дважды:
   - Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу.
   "Ну вот, - вздохнул я про себя. - Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов...".
   А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие - сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: "Мужик, дай порулить". Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:
   - Послушайте, это вас.
   Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.
   - Малин! - на связи оказался сам Тополь. - Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.
   - Почему? - глупо спросил я.
   Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:
   - А что еще ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?
   - Ничего, - я оказался понятлив. - Полетели тогда обратно в Берлин.
   - Это невозможно, - вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.
   - Женева, - предложил я.
   - Семен Семеныч! - воскликнул Тополь. - Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!
   Я действительно вел себя как герой Никулина в "Бриллиантовой руке". А время шло.
   - Хорошо, - смирился я, - запрашивайте посадку в Смоленске.
   Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:
   - Российские города исключаются. В любом из них нас опередят. Давай-ка ближнее зарубежье, Малин.
   Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.
   Разблюдовку выдал пилот:
   - Рига, Вильнюс, Минск, Киев.
   В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока еще называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!
   - Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?
   - Да, - ответил он коротко.
   - Тогда лучше всего - Киев.
   - Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.
   - Товарищи, - вмешался пилот, - у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.
   - Да, да, - затараторил я, - поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.
   Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:
   - Добро, летите в Киев.
   - Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? - решил уточнить пунктуальный командир экипажа.
   Второй пилот вытаращил глаза:
   - А может, лучше на Антонова?
   - Нет, - решительно возразил первый, - там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
   - Но ведь Жуляны,... - бормотал второй потерянно, - покрытие... полоса...
   - Знаю. Справимся, - рубанул первый пилот.
   Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.
   - Ребята, - встрял я робко, - садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.
   - Аэродром значения не имеет, - согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.
   А мне и вовсе было наплевать. Я еще не знал, в какую часть города ехать, и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду - наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.
   Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем - кто ж не согласится с подобным утверждением? ("Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?" - вот она классическая дилемма из старинного фильма "Подкидыш"!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае "Аэрофлот". А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать - планеты для жизни пока еще не выбирают...
   Глава пятая
   ТУРЕЦКИЙ ГОРОДОК
   До этого случая я был в Киеве всего один раз и даже не ночевал в городе. Поездка случилась летом девяносто первого, за какой-нибудь месяц до путча. Родное издательство "Текст" командировало меня в типографию "Молодь" с ценным грузом целлофота - это такие неподъемные листы для изготовления печатных форм, коих я пер на себе, кажется, четыре упаковки общим весом килограммов восемьдесят. В Москве от машины до вагона столь жуткую тяжесть помог тащить водитель - Виталик Нестеренко, а вот в Киеве от вагона до машины я волок все это сам и чуть не умер. Так что, когда сдал груз с рук на руки встречающим работягам из офсетного цеха, даже не расстроился, что в их "пирожке" (по-нашему, по-московски - "каблучке") места не оказалось и придется ехать на метро и трамвае - так легко сделалось в руках и на душе.
   Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была еще типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было...
   Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: "Есть только СВ". - "Господи, что же ты молчала, милая!" - "Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей..."
   Что это было тогда - шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. "Текст" в тот год назывался еще не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. "От Москвы до Конотопа покорила нас Европа..." Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана - за знакомство - и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню "Одиннадцать дней, одиннадцать ночей", а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А еще - знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, "ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь".
   Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились - мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: "Это - судьба..." А по-моему, все от начала до конца - простое случайное совпадение.
   Ладно. Забыли про Малина. Я - в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
   Малин вообще никогда в Киеве не был.
   Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда... полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку "беретты", однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
   - Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
   - Спасибо.
   Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
   Лешка Кречет трубку взял сразу:
   - Ты поймал меня в ванной, - безмятежно сообщил он не без гордости сразу после "здрасте" - и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: - У моего аппарата корпус водозащищенный.
   - Так почему же бульканья не слышно? - отпарировал я.
   - Ха-ха-ха, - ответствовал Лешка. - Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
   - Понятно откуда - с того света, - зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
   - А эта шутка еще менее удачная, Миха.
   Кречет был настроен серьезно, и мало того - я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал "Миха"...
   - Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую.
   - Не стесняюсь, - поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, - а выдерживаю дипломатическую паузу.
   - Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
   - Во, дела! Откуда именно?
   - Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
   - С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
   - Так ты же в ванной, - подколол я. - Выходит, так, для понта сказал?
   - Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян - п'ять хвилын ызды. Зрозумив?
   Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да еще в новом районе - занятие гиблое.
   Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось еще меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
   От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или - того хлеще - позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.
   Когда на площади перед зданием аэровокзала скрипнула тормозами ненормально чистая для такой погоды и ненормально приземистая для наших дорог итальянская "Ланча-Дельта", я сразу понял, что это Кречет, хотя, конечно же, в Киеве могли проживать и другие "новые украинские".
   - Садись, - лихо приоткрыл он дверцу.
   - И ты живешь в этой глуши? - полюбопытствовала я.
   - Это только в вашей Москве все норовят купить квартиры поближе к Кремлю, а у нас, как в Европе: состоятельные люди живут в предместьях.
   - Ах вот оно что! - я внезапно спохватился. - А в твоей машине... можно говорить... Ну, то есть...
   - Я понял, - кивнул Лешка. - Не напрягайся так, можешь задавать любые вопросы, от геополитических до семейных, даже про семью президента можешь спрашивать. А уж как я отвечу... В общем, предоставь это мне.
   Лешка Кречет всегда был немного пижоном, но - как бы это поточнее? пижоном удивительно естественным. Его позерство выглядело куда приятнее, чем иная натужная скромность. Лешка просто всегда знал себе цену, и когда был скромным инженером на Южмаше, и когда в тележурналистику пошел, не покидая родного завода, и когда в начальники выбился при тамошнем генеральном директоре, ну а когда тамошний генеральный надумал стать генеральным для всей Украины, Лешка был уже не просто журналистом, а вполне профессиональным имиджмейкером. Собственно, он стал одним из тех, кто и руководил избирательной компанией. Понятно, что после победы ему пришлось сменить Днепропетровск на Киев. Крутое восхождение Кречета на политический Олимп лишь кому-то со стороны могло показаться счастливой случайностью, в действительности он очень последовательно шел к большой власти и большим деньгам. Скорее уж, стоило удивляться его теперешнему уходу из властных структур. К моменту нашей встречи Кречет как раз перестал быть лицом официальным, должность за ним сохранили какую-то почетную - типа "члена Всеукраинского координационного совета по координации деятельности всех советов Украины" - на таком посту он уже ничего не решал в действительности. Однако с деньгами и властью так запросто не расстаются. Лешка сумел выйти из игры мягко, никого всерьез не обидев, продолжая оказывать влияние на известные круги, а главное - не только сохранив капитал, но и приобретя новые возможности зарабатывания денег на политике прежде всего благодаря доступу к уникальной информации. Консультации его стоили дорого. Лишь за одну возможность встретиться и поговорить с Кречетом некоторые раскошеливались в размере годового дохода иного киевского бизнесмена. И что приятно, никаких налогов и никакого нарушения закона!
   Ах, как мне это было понятно и знакомо!
   Но, конечно, я промолчал, прикидываясь скромным литератором и маленьким человечком. Вот только зря я, похоже, старался. Всякий, побывавший там, наверху, начинает шестым чувством ощущать своих, определять их на расстоянии по неуловимым черточкам в поведении, во взгляде, в голосе... Лешка почувствовал мою исключительность и мой немалый опыт, только понять не мог ни черта - откуда?! И это его слегка раздражало. Однако он умел подавлять нежелательные эмоции и до поры лишних вопросов не задавал.
   - Чем теперь сам-то занимаешься? - не выдержал он наконец, когда мы уже решили не ехать в его предместье, а тронулись все-таки в центр города.
   Жил он в данный момент один и не мог обещать мне ничего приличного в качестве угощения, поэтому считал просто необходимым начать с ресторана, тем более что сам Кречет, как он имел честь выразиться, еще не завтракал (восемь вечера по местному).
   - Чем занимаюсь? - переспросил я, откровенно затягивая с ответом. - Да все тем же. В смысле - пишу.
   - Под какой фамилией? Что-то давно я твоих книжек не видел. Кроме "Подземной империи"...
   - Нет, ну, конечно, на жизнь я зарабатываю не литературой.
   - Так бы сразу и сказал.
   - Я преподаю русский язык и литературу... в Европе.
   Честно говоря, я боялся завраться и начать путаться. А преподаванием, в конце-то концов, реально занималась Белка и мне совсем несложно было рассказать кое-какие подробности.
   - Это по-взрослому, - оценил Кречет. - И все-таки как оно вдруг получилось?
   - Не вдруг, - сказал я. - Была очень сложная семейная ситуация. Хотелось уйти от всего. Куда угодно. Хоть на тот свет. Вот тогда и появились новые друзья, которые помогли. Этакий странный вариант эмиграции - не только ото всех, но и от самого себя. Ты же знаешь, я всегда был авантюристом.
   - Прямо "набоковщина" какая-то. Твои новые друзья упаковали тебя вместо чужого трупа и отправили малой скоростью воскресать в Парижский университет? Красиво.
   - В Женевский, - поправил я небрежно, минуя прочие подробности и давая понять что не очень-то намерен пока распространяться на данную тему.
   - Это по-взрослому, - еще раз повторил Кречет.
   Но в голосе его ощущалось сильное недоверие.
   Затем поговорили об общих знакомых, о печальном положении дел в российской, а тем более украинской русскоязычной литературе, я поведал, что привез с собой в виде распечатки новый, только что написанный роман, Лешка искренне оживился и обещал сегодня же начать читать.
   Мы уже доехали до самого центра и где-то в двух шагах от Бессарабского рынка спустились в погребок на Красноармейской. Лешка специально повез меня не в шумный большой ресторан, а в маленький и тихий "Милый Августин" элитное место, где без всякой музыки собираются для заключения серьезных сделок и для важных разговоров большие люди, из тех, кого не не показывают по телевизору, но именно от них - без преувеличений - реально зависит будущее этой страны. (На Украине тоже говорят "эта страна".)
   А заведение и впрямь оказалось милое. С прекрасной кухней, отличным бочковым пивом, богатой картой вин и грамотным выбором коньяков, но что-то, тем не менее, напрягало меня. Я был усталым, слегка рассеянным, в название не вдумался, да и на сорт пива не посмотрел. Но потом, поднявшись по техническим причинам и возвращаясь обратно, едва не налетел в полутьме на странную пузатую фигуру, машинально пролепетал "Ах, простите!" и, наконец, понял, что фигура-то деревянная, что это и есть сам Августин с кружкой пенного пива знаменитой марки "Варштайнер". Я чуть не расхохотался вслух и спросил Лешку:
   - Господи, куда ты меня привел?
   - А что такое? - несколько опешил он.
   - Это же немецкий ресторан!