Страница:
Воланд и что? Воланд и альт?
Иначе говоря — дьявол и музыка?
Я не поленился, сходил в библиотечную комнату, нашёл толковый словарь и прочёл: «Альт — (итал. alto, букв. — высокий), партия в хоре, исполняемая низкими детскими или женскими голосами. Звучит и котируется выше тенора».
Так выше или ниже? Жаль, что я не музыкант…
А может, прав профессор Толкин, который считал, что в начале творения было вовсе не Слово, а Музыка — Айнулиндалэ? В конце концов, музыка, в отличие от слов, не требует перевода.
Кофе был дурной — дешёвый поддельный «Pele» из красной жестянки. Прихлёбывая мерзкую горячую жижу и глядя на плакат с молодым зуборезчиком, я внезапно вспомнил, кем был тот друг из сна, что превратился в Ситникова. Его звали Виктор. В свои тридцать он был очень талантливым, подающим большие надежды учёным. У него был острый ум, он парадоксально мыслил и много работал, был на хорошем счету в университете, преподавал, имел загранкомандировки, публикации. У него были все шансы к сорока годам стать знаменитостью с мировым именем. Но всё оборвалось, когда он начал пить. Что стало причиной — неудачи на работе, безденежье, бытовые неурядицы, — теперь уже никто не скажет. Сейчас я склонен думать, что здесь замешано то самое «откровение», о котором говорил Ситников, когда «понимаешь, что во всём нет смысла, и хуже того — не будет». Врачи называют это кризисом среднего возраста.
Витька был высокого роста, крупный и сильный, как Ломоносов. Никогда не слушал ничьих советов. Это была такая личность, что ему позволялось (и прощалось) многое. Фактически он был большой ребёнок. Всё или почти всё ему доставалось легко, и, когда жизнь ударила его по-настоящему и сбила с ног, он уже не поднялся. Беспробудное пьянство положило конец нашей многолетней дружбе. Пил он страшно. Чтобы разрушить свой организм, ему понадобилось около двух лет.
Потом он умер.
Меня бил мандраж. «Блюз чёрной собаки», — сказал мне во сне то ли Виктор, то ли Сито. Странное сочетание, вроде «фея внутреннего гуся». Скажи кому-нибудь: «чёрная собака», и, готов спорить, ни у кого не возникнет хороших ассоциаций, разве только у собаководов. Вчера в «Кристалле» неизвестно с какого бодуна мне тоже привиделась большая чёрная псина. И кстати говоря, она привиделась или была на самом деле, а если была, куда исчезла? Не могла же она незаметно войти в кинотеатр, а потом незаметно удрать! Мне вспомнилось старое поверье, будто оборотень в минуты опасности способен исчезать (говорят, именно по этому признаку охотники-коми его и узнают). Ещё я читал, что в европейских летописях упоминаются случаи появления странных следов, которые не принадлежали ни одному известному животному. Отпечатки эти нашли даже на вулканической лаве на склоне Этны. Само собой, такие следы могли остаться, только если нечто прошло по раскалённой, ещё не застывшей лаве (в принципе, рассудил я, это слегка напоминает то, как я вчера наследил в кинотеатре). Несколько раз таких животных даже видели. В ряде случаев свидетели описывали нечто пумоподобное, длиной около полутора метров, не считая хвоста, с кошачьей мордой. В других упоминали существ, похожих на больших чёрных собак.
Вообще, что я знаю о собаках, особенно чёрных? Естественно, первым делом мне на ум пришла самая известная собака — Баскервилей. Как писал Конан Дойль: «Огромный, чёрной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному». Если подумать, «отец» Шерлока Холмса взял свое чудовище отнюдь не с потолка: в английских преданиях упоминается баргест — рогатое существо с клыками и когтями, дальний родственник богги и хобгоблинов. Баргест может по желанию менять обличье, но чаще всего принимает вид косматого чёрного пса с глазами-плошками, которые пышут пламенем. Встреча с баргестом обычно предвещает несчастье и даже смерть. Чаще всего баргесты пугают капризных детей: послушный ребёнок их не интересует. Ночами они носятся по улицам городов и деревень и своими истошными воплями мешают спать добрым людям.
Интересно, я сильно похож на капризного ребёнка?
Описан случай, как баргест увязался за матросом, который поздно вечером возвращался из паба домой. По дороге он пытался испугать матроса лязганьем цепей, но у него ничего не вышло. Тогда он забежал вперёд и стал поджидать матроса возле дома. Поднявшись на крыльцо, матрос увидел огромного чёрного барана, глаза которого светились то красным, то голубым, то белым. Матрос хотел прогнать животное, но оно не послушалось. Вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась жена матроса, известная всей округе своим крутым норовом. Баргест так испугался женщины, что мгновенно исчез и больше не показывался. О дальнейшей судьбе матроса легенда умалчивает.
Шутки шутками, но моя собака тоже сгинула, когда пришла Танука.
В шотландских суевериях встречается Ку Ши — волшебный пёс огромного роста, косматый, с лапами широкими, как человеческие ноги, и хвостом, завёрнутым в кольцо. По легенде, сиды держали Ку Ши на привязи, но иногда выпускали их порезвиться, и те укрывались от непогоды в расщелинах скал. Такие Ку Ши были смертельно опасны для людей и простых собак. Помимо размеров, Ку Ши отличался от других кельтских волшебных собак необычной тёмно-зелёной мастью (прочие эльфийские собаки обычно белые с рыжими ушами, а в Англии сверхъестественные псы чаще всего чёрные).
А собственно, вдруг подумал я, с чего это автор «Собаки Баскервилей» рассудил, будто демон, преследующий семью британских аристократов, — порождение именно зла? Если вспомнить всю историю, предок сэра Генри, беспутный гуляка Хьюго, натворил таких дел, что по меркам викторианской Англии Господь должен был испепелить его на месте! Почему же чёрную собаку безоговорочно сочли орудием дьявола, когда настоящим дьяволом в той истории был как раз человек? Бывали случаи, когда такая призрачная собака вела себя совершенно противоположным образом, а именно — сопровождала и защищала. Помнится, я читал британскую легенду, где человеку ночью нужно было ехать через лес. Еще на опушке к нему присоединилась большая чёрная собака и побежала рядом. Парень никак не мог взять в толк, откуда она взялась, но та не отставала, а едва путник выехал из леса, собака исчезла без следа. Закончив визит, парень отправился обратно тем же путём. На въезде в лес собака вновь присоединилась к нему и бежала рядом, как прежде; человек не тронул её, не заговаривал с ней, и снова, едва он выбрался из леса, собака пропала, как не было. А через много лет двое осуждённых на смерть в Йоркской тюрьме рассказали исповеднику, что собирались в ту ночь ограбить и убить этого парня, но с ним была огромная собака, и, увидав её, они решили, что с этими двумя им не справиться.
Считалось, что на Бёрдлип-Хилл в Глостершире водится добрая чёрная собака, которая выводит путников, заблудившихся в холмах в темноте. А в Сомерсете существовал обычай хоронить на только что освящённом кладбище чёрную собаку без единого белого волоска, чтобы та выполняла обязанности, которые иначе пришлось бы выполнять первому покойнику, похороненному на нём (иначе говоря — сторожа). Такая собака охраняла кладбище от дьявола.
Суеверия, суеверия… Однако и в литературе, и в музыке припоминались подобные странности. Трость с набалдашником в виде головы чёрного пуделя носил булгаковский Воланд; и Маргарите перед балом надели такое ожерелье. У Высоцкого есть шуточная строчка в песне про письмо, которое пишут психи в передачу «Очевидное-невероятное»:
«То тарелками пугают: дескать, подлые, летают, то у вас собаки лают, то руины говорят». Ну, летающие тарелки и говорящие руины — это вполне в русле передачи: аномальщина и всё такое. А собаки-то при чём?! Владимир Семёнович — поэт весьма одарённый, лишнюю строку в его стихах редко встретишь… Юрий Шевчук сравнивал Петербург с чёрным псом — по меньшей мере, странное сравнение. Какого-то таинственного «электрического пса» упоминал Гребенщиков, да и Цой в песне «Камчатка» «забывал и вспоминал» собаку, которая «как звезда». Между прочим, Цой назвал свою группу «Кино» и на все вопросы о происхождении этого названия отвечал невнятно или отшучивался. Но если подумать, можно вспомнить, что специалист по собакам зовётся кинолог. Питерские поэты уже много лет встречаются на Итальянской улице, в подвальчике с названием «Бродячая собака». И кстати, петербургский городской журнал тоже называется «Собака».
Чёрный блюзмен Роберт Джонсон, по словам очевидцев, «умер в корчах, воя, как собака». Black Dog — «Чёрный пёс» — так назывался хит «Лед Зеппелин» 1971 года; их барабанщик тоже умер от водки. И — кстати или некстати — Джимми Пейдж первым придумал играть на электрогитаре смычком.
Паганини хренов…
Я ничего не понимал. Блуждал в потёмках, как слепой. Как там у Стивенсона? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
Тьфу ты, пропасть — и здесь Чёрный Пёс!
Мысль, что вчера ночью, пока мы шелестели вырезками, спорили и напивались, на том берегу Камы какая-то сволочь шестнадцать раз ударила ножом преподавателя музыки, не укладывалась в голове. Сито вряд ли был богат: кроме квартиры, ничего не имел, да и пил, если верить Тануке, умеренно. За что его убивать? Нонсенс. Я ещё раз убеждался, что в этой проклятой стране ни талант, ни известность, ни деньги не дают защиты от хамства и бессмысленной, варварской жестокости, возведённой порой в государственную политику: у нас незаменимых нет, новых нарожаем, план по валу выполним…
Обо мне вполне можно снять кино. Подозреваю, что если будет толковый режиссёр, бюджет составит миллионов десять, а на главную роль возьмут… ну, скажем, Кеану Ривза… ну хорошо, хорошо, не Ривза, кого подешевле, из наших — Домогарова, Бероева, Хабенского, то фильм вполне можно будет смотреть. Готов поспорить, он получится даже интереснее того злосчастного «Первичного Бэтмена». Другой вопрос, что в оторванности от фильма моя жизнь для стороннего наблюдателя затянута, бессмысленна и, в общем, подавляюще скучна. Из неё легко сделать выжимку на полтора часа из интересных эпизодов и на них заострить внимание, а всё остальное спокойно отправлять в мусорную корзину. И, похоже, один из самых интересных моментов я сейчас переживал. Мне он совсем не нравился, но если выбросить и это, тогда жить вообще, получается, незачем…
Интересно, что можно снять про Ситникова? А про Игната? Наверное, о жизни любого человека можно снять кино… Только где потом найти столько зрителей?
Долго ли, коротко, но мы с Танукой снова оказались на улице. Хотя солнце уже взошло, Егошихинский лог утопал в тумане, сквозь который едва виднелись халупы и забор на другой стороне. Справа по дамбе с сухим шорохом проносились машины. Было прохладно, сыро, тихо и безлюдно.
— Ну и куда мы теперь? — осведомился я. Если вечером у меня были все признаки кофеинового передоза, то сейчас мне хотелось спать. Веки еле двигались. Ноги тоже.
— Какой сегодня день? — вместо ответа спросила Танука.
Говорила она таким тоном, что я чуть не брякнул: «солнечный», еле сдержался. Пока я умывался, пил кофе и рылся в энциклопедии, она переоделась — балахончик с Мэнсоном сменила чёрная маечка с хулиганской надписью: «Осенью все птицы улетают на ЙУХ». Не иначе креатив «пАдонков» — вторая, после Гоблина, зараза в Сетке. Вряд ли девчонка таскала смену белья с собой, скорее всего, майка принадлежала писателю или его бывшей пассии. Выглядела Танука раздражённой. Я решительно не мог понять, что с ней творится. У меня тоже были причины для злости, но я сдерживался. Может, у неё месячные? М-да… Не хватало мне сейчас только приступа гормонального бешенства у этой бледной немочи с дурацким прозвищем! Ну да ладно — взялся за гуж… Скорее всего, дело в Ситникове. Да, пожалуй. Впрочем, поскольку я обещал быть с ней вместе всю эту неделю, обещание в любом случае придётся выполнять.
— Четверг, двадцать третье. А что?
— Четверг… Значит, сегодня у ребят концерт.
— У каких ребят? Ах да… Думаешь, надо сходить?
Танука пожала плечами:
— А я почём знаю? Хочешь — пойдём. Если они не нашли себе нового гитариста, это может быть занятно. У тебя есть деньги?
Я кивнул, полез в карман, и тут в моей голове забрезжила странная мысль.
— А Сито мог бы его заменить? — вдруг спросил я.
— Кого? О чём ты?
— За два дня выучить гитарные партии нереально, — пояснил я. — Игнат был сильный музыкант, к нему уже из Москвы присматривались. Чтобы его заменить, нужен гитарист экстра-класса, чтоб играл с листа. Или талантливый импровизатор, такой как Ситников.
— Сито, пожалуй, мог бы, — задумчиво согласилась девушка. — Не все, конечно, но штук десять-пятнадцать — а для концерта больше не надо. Так ты думаешь, на него напали, только чтоб сорвать сегодняшний концерт?
— Кто знает… Одно из двух — либо они отменят концерт, либо будут играть без гитары. Где сейшн?
— В «Телефонке», в семь вечера.
Значит, в ДК Телефонного завода. Это почти у набережной. Неплохой зал, во всяком случае, когда-то был неплохим.
— Можно сходить, — резюмировал я.
— А до того что делать?
— Разве домой тебе не надо?
Танука раздражённо скривилась:
— Знаешь… Не надо туда ходить.
— Почему?
— Ты что, не понял? Не надо — и всё!
Я вздохнул и не стал спорить: за три дня я привык доверять её предчувствиям и сейчас не видел причины изменять этой привычке. Неужели придётся делать то, что неформалы умеют лучше всего — болтаться по улицам и бездельничать? Тот, кому доводилось просидеть без дела часов восемь-десять, знают, как это утомительно и мерзко. В двадцать лет и в компании друзей это ещё можно выдержать, но в тридцать пять — увольте.
Я посмотрел на солнце, которое начало основательно припекать (да что ты будешь делать — снова она угадала с погодой!), и искоса глянул на свою спутницу. Та стояла ко мне в профиль, но, когда я обернулся, обернулась тоже. Треугольное лицо девушки было бледным, в чёрных глазах, спрятавшихся под утиным козырьком, притаился вопрос. Я помедлил, потом решился.
— Давай вот что, — предложил я. — Пойдём ко мне на работу, в мастерскую. До вечера у нас часов шесть, я тебя поснимаю.
— В смысле — сфотографируешь? — прищурилась она.
— Ну да. Хочешь?
Танука первый раз сегодня улыбнулась, да и то неуверенно. Я впервые заметил в ней что-то похожее на смущение. Она закусила губу и задумалась. Солнечные лучи блестели на окошке телефона, на готском крестике, на заклёпках и шипах ошейника. Кстати, интересно, зачем она его носит? Вряд ли для самозащиты. Где-то я читал или слышал, что, если подросток цепляет ошейник, это свидетельствует о дефиците внимания — он как бы подсознательно просит, чтоб о нём позаботились, так сказать, «взяли на поводок».
Божечка, божечка… Так и что будет, если кончится неделя?
— Ну, если тебе так хочется… — наконец сказала девушка. — А это далеко?
— Не очень. Только всё равно предлагаю для начала перекусить.
Танука закивала. Я позвонил в фотостудию, после чего мы бодро двинулись на Сибирскую, в одну узбекскую кафешку, где подают превосходный лагман, однако дойти до неё нам было не суждено: после того, как нам три дня встречались исключительно знакомые Игната и Тануки, судьба решила и мне устроить свидание с коллегой. Нам повстречался Михалыч.
Странное дело. Со мной на курсе учились человек шестьдесят-семьдесят. Треть были иногородними и после окончания института уехали, но прочие-то остались. А Пермь — сравнительно маленький город, вернее, мала его деловая часть, где обычно пересекаются люди. После выпуска прошло уже лет десять, а я не встречаю практически никого из своих однокурсников, ни в транспорте, ни на улицах. И только с Михалычем мы регулярно сталкиваемся то там, то тут с частотой примерно раз в полгода. Как тут не поверить в Божий помысел? Счастье, что мы дружны, — будь мы врагами, при таком раскладе давно убили бы друг друга.
Настоящая фамилия Михалыча — Михеев, звать его Артур. Большинство знакомых думают, что у него и отчество Михайлович, но он, как ни странно, Валентинович. Никто не знает, как к нему прилипло его прозвище, но прилипло намертво. После окончания института он долгое время пытался пристроиться в разных местах, но, то ли из-за своего характера, то ли из-за патологической рассеянности, нигде подолгу не задерживался. Ещё в середине учёбы у него неожиданно открылся талант к живописи; сперва он работал маслом, потом обзавёлся камерой и в конце концов пришёл к мультимедиа. В академию живописи его не приняли. Некоторое время Артур работал в полиграфической фирме, но и оттуда его выгнали. История была трагикомическая. Он оформлял рекламный буклет местной мебельной фирмы и вместо слогана «Идеальное жилище» написал: «Идеальное жидище» (подвела клавиатура — буквы «л» и «д» расположены рядом). Печатники ничего не заметили, буклет ушёл к заказчику, после чего разразился скандал. Артур так и не смог доказать, что в его действиях не было злого умысла. Но нет худа без добра. Он выбрал стезю свободного художника, устроился при театре декоратором и постепенно сделался довольно известным в авангардных кругах. Справедливости ради надо сказать, он умел подмечать в вещах странное, его работы были необычными, яркими, «психоделичными» — скорее электронные мандалы неведомой религии будущего, чем собственно картины или инсталляции. Для души он устраивал выставки, понимания у народа не находил, но пару раз выигрывал конкурсы в Интернете и однажды даже получил какой-то грант.
Сегодняшний Михалыч был сильно небрит, одет в серый спортивный костюм и синий берет с хвостиком, отчего издалека смахивал на десантника. Люди обходили его стороной. И впрямь, занимался он очень странным с точки зрения обывателя делом — фотографировал забор.
— Привет, Артур, — окликнул я его, подходя ближе. — Как жизнь?
— О! — воскликнул тот, оторвавшись от видоискателя, и чуть не уронил треногу. — Блин-компот! Жан! Ты-то мне и нужен. Ну, это самое, слушай. Как вытащить снимки с карты памяти? А то я их случайно стёр.
Я покачал головой. Что да, то да: в своей рассеянности Артур неисправим.
— Смотря какая камера.
— «Кэнон» D-300. Обидно: неделя работы насмарку.
— Ах «Кэнон»…
Я покивал. Всё ясно. Знакомая история: камера хорошая, а меню дурацкое — опции «стереть» и «стереть всё» там находятся рядом. Меня тоже чуть инфаркт не хватил, когда я однажды по ошибке едва не отправил в корзину всю дневную фотосессию.
— Это только через комп.
— Ну, это-то само собой, — задумчиво согласился Михалыч. — А как?
— Есть специальная программа. Камера ведь не удаляет снимки — для этого нужно жёсткое форматирование, она только стирает метки, чтобы файлы не читались, а поверх записывает новые… Ты после не снимал на ту флэшку?
— Что я, маленький? Вот она…
— Не доставай, — остановил его я. — Лучше зайди как-нибудь на днях к нам в студию, я тебе дам диск.
— Хорошо. О… — Михалыч наконец-то заметил Тануку. — Ты не один?
— Да, извини. Это Артур, — представил я Михалыча своей спутнице и развернулся на сто восемьдесят градусов. — А это…
— Мы знакомы, — сказала Танука.
Оп-па… Видно, правда, что Пермь — очень маленький город.
Мне стало неловко, и я поспешил сменить тему.
— Чем это ты тут занят?
— Да вот, — Артур кивнул на забор, — снимаю.
Я пригляделся.
Мы находились возле детского сада, и я даже не обратил внимания, что бетонный забор и стена дома поблизости изрисованы мелом. Известное дело, ребятня балуется — обычные рисунки: три-четыре экземпляра Сэйлор Мун, листы каннабиса зелёным спреем, надписи: «Цой жив!», «Jan Klod Wan Damm» и «Телепузик-Покемон», а дальше похабень какая-то, три буквы… Ну, тут уже постарались тинейджеры постарше. Однако Артур снимал не это. Прямо перед нами была странная картинка — то ли человек, то ли зверёк на задних лапах в обрамлении каких-то листьев или волн. Морда лица отсутствует, так что видовую принадлежность невозможно определить ни с первого взгляда, ни со второго. Действительно, странный рисунок. Что должно быть в голове у ребёнка? Жаль, что я терапевт, а не психиатр. Впрочем, я всегда недолюбливал эти дела.
— Что это?
— Нравится? — Артур на шаг отступил, критически склонил голову и посмотрел на рисунок. — Забавно, правда?
— Ты нарисовал? — предположил я.
— Боже упаси! — рассмеялся он и, слегка запинаясь, стал рассказывать, как на прошлой неделе шёл домой из гостей и заметил на стене рисунок, явно сделанный детской рукой. Несколько линий так зацепили его своей необычностью, что Артур на следующий день вернулся туда с камерой, а потом, рассмотрев изображение на экране компьютера, задался целью пройтись по городу в поисках подобных. Идея не нова. Помнится, в повести Станислава Лема тоже упоминался профессор, филолог, изучавший надписи на стенах общественных туалетов; у него всё время возникали трудности, когда он пытался протащить туда камеру и штатив… К счастью, Михалыч до такого экстрима пока не дошёл. Посоветовать ему, что ли, запечатлеть мои следы в «Кристалле», на размякшем кафеле? Хотя не надо — думаю, не поймёт.
— Уже неделю хожу, — тем временем похвастался он.
— И много наснимал?
— Порядочно. Потом зайдёте ко мне, покажу. Жаль, карточка накрылась, а то прямо сейчас бы…
— Вытащим, — уверенно пообещал я.
Пока мы так стояли и трепались, солнце поднялось в зенит и заглянуло в колодец двора. Меловые линии поблёкли и почти слились с выгоревшей жёлтой штукатуркой. Наступил полдень. Несмотря на вчерашнее, есть мне хотелось уже по-настоящему. Узнав о цели нашего похода, Артур собрал штатив, упаковал камеру, и мы двинулись в кафе уже втроём, купив по пути парочку эскимо. Танука от мороженого отказалась. «Жирное, сладкое, да ещё и холодное, — пояснила она. — Мерзость какая! Мне потом будет плохо». Странно… Как чай, так восемь ложек сахара, а теперь на тебе — «жирное и сладкое». Избаловалась молодёжь.
Кафе не обмануло наших ожиданий. Закусили мы отменно, а вот пить не стали. Лучшая черта характера Артура — он не употребляет ни пива, ни водки, разве что изредка позволит себе бокал хорошего сухого вина.
За едой Артур разговорился. Посетителей было мало, но на нашу компанию всё равно оглядывались. Танука сама по себе колоритная девушка, а Артур в берете походил на какого-то художника, сбежавшего сюда прямиком из шестидесятых. Кем со стороны казался я, оставалось только гадать.
— Это очень интересно, — говорил Михалыч, облокотившись на столешницу. — Я не обращал внимания, но мне кажется, в прошлые годы такого не было. Но самое странное — они все чем-то схожи. Единый стиль, какой-то примитивный анимализм! Будто поветрие… Я против воли заинтересовался.
— Думаешь, их рисует один и тот же человек, один и тот же ребёнок?
Артур сложил ладони в замок и утвердился на них подбородком.
— Знаешь, не похоже, — задумчиво сказал он. — Манера разная. Но…
Он умолк. Молчал и я. Собственно, почему меня заинтересовала эта тема — рисунки на заборах? Ерунда какая. Однако странный зверёк действительно не выходил у меня из головы. Кстати, мы ведь вроде собирались в мастерскую.
— Ты куда сейчас?
— Я? — удивился Артур. — Так… По городу брожу. А что?
— Пошли с нами в студию. Заодно твои картинки из фотика вытащим.
Михалыч посмотрел на часы и неопределённо пожал плечами:
— Ну, можно.
Мы выбрались из тёмного подвальчика и сразу стали щуриться. Мои «хамелеоны» потемнели, Артур нацепил зелёные круглые очки, Танука нахлобучила бейсболку. День и вправду удался. С общего согласия решили двигаться пешком, тем более что идти предстояло не в гору, а вдоль реки. Мы прошли двором, по пути осмотрев трансформаторную будку на предмет наличия примечательных рисунков, ничего не нашли, свернули под арку — и сразу оказались на пересечении Большевистской и улицы 25-го Октября. Справа замаячила розовая стена углового здания. Михалыч вдруг остановился, знаком попросил нас обождать, расчехлил камеру и зачем-то перебежал обратно, на ту сторону. Я подумал, он собрался снять нас, но Артур нацелил объектив куда-то вверх. Он долго примеривался, наконец сделал несколько снимков маленькой башенки, которой венчалось здание, и вернулся к нам.
— А это-то тебе зачем? — удивлённо спросил я.
— Надо, — многозначительно ответствовал Михалыч и вдруг спросил: — Ты никогда не замечал, как много в Перми всяких башен?
— Нет. А разве их много?
— Слушай, Жан, ты иногда меня просто поражаешь! — Артур остановился поправить очки. — А ещё фотограф. Ты часто бываешь в других городах?
Я задумался.
— Случается…
— Так припомни, где ты видел башни на домах в таком количестве. Нигде столько нет, разве что в Питере или где-нибудь в Прибалтике. Вот припомни, припомни.
Я снова посмотрел наверх. Солнце светило практически в глаза — не зря Михалыч, чтобы сделать снимок, переходил улицу: рассмотреть что-нибудь отсюда было трудно. Вдобавок я внезапно почувствовал себя плохо: голова закружилась, накатило вчерашнее ощущение ненадёжности всего вокруг, башенка на крыше расплылась в розовое пятно и заклубилась, как сахарная вата на палочке. Весь дом дрогнул. Мне стало страшно. Я потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, пока вещи и здания не встали на свои места, — и неожиданно рассердился. Есть у Михалыча такое качество — изводить собеседника дурацкими вопросами.
Иначе говоря — дьявол и музыка?
Я не поленился, сходил в библиотечную комнату, нашёл толковый словарь и прочёл: «Альт — (итал. alto, букв. — высокий), партия в хоре, исполняемая низкими детскими или женскими голосами. Звучит и котируется выше тенора».
Так выше или ниже? Жаль, что я не музыкант…
А может, прав профессор Толкин, который считал, что в начале творения было вовсе не Слово, а Музыка — Айнулиндалэ? В конце концов, музыка, в отличие от слов, не требует перевода.
Кофе был дурной — дешёвый поддельный «Pele» из красной жестянки. Прихлёбывая мерзкую горячую жижу и глядя на плакат с молодым зуборезчиком, я внезапно вспомнил, кем был тот друг из сна, что превратился в Ситникова. Его звали Виктор. В свои тридцать он был очень талантливым, подающим большие надежды учёным. У него был острый ум, он парадоксально мыслил и много работал, был на хорошем счету в университете, преподавал, имел загранкомандировки, публикации. У него были все шансы к сорока годам стать знаменитостью с мировым именем. Но всё оборвалось, когда он начал пить. Что стало причиной — неудачи на работе, безденежье, бытовые неурядицы, — теперь уже никто не скажет. Сейчас я склонен думать, что здесь замешано то самое «откровение», о котором говорил Ситников, когда «понимаешь, что во всём нет смысла, и хуже того — не будет». Врачи называют это кризисом среднего возраста.
Витька был высокого роста, крупный и сильный, как Ломоносов. Никогда не слушал ничьих советов. Это была такая личность, что ему позволялось (и прощалось) многое. Фактически он был большой ребёнок. Всё или почти всё ему доставалось легко, и, когда жизнь ударила его по-настоящему и сбила с ног, он уже не поднялся. Беспробудное пьянство положило конец нашей многолетней дружбе. Пил он страшно. Чтобы разрушить свой организм, ему понадобилось около двух лет.
Потом он умер.
Меня бил мандраж. «Блюз чёрной собаки», — сказал мне во сне то ли Виктор, то ли Сито. Странное сочетание, вроде «фея внутреннего гуся». Скажи кому-нибудь: «чёрная собака», и, готов спорить, ни у кого не возникнет хороших ассоциаций, разве только у собаководов. Вчера в «Кристалле» неизвестно с какого бодуна мне тоже привиделась большая чёрная псина. И кстати говоря, она привиделась или была на самом деле, а если была, куда исчезла? Не могла же она незаметно войти в кинотеатр, а потом незаметно удрать! Мне вспомнилось старое поверье, будто оборотень в минуты опасности способен исчезать (говорят, именно по этому признаку охотники-коми его и узнают). Ещё я читал, что в европейских летописях упоминаются случаи появления странных следов, которые не принадлежали ни одному известному животному. Отпечатки эти нашли даже на вулканической лаве на склоне Этны. Само собой, такие следы могли остаться, только если нечто прошло по раскалённой, ещё не застывшей лаве (в принципе, рассудил я, это слегка напоминает то, как я вчера наследил в кинотеатре). Несколько раз таких животных даже видели. В ряде случаев свидетели описывали нечто пумоподобное, длиной около полутора метров, не считая хвоста, с кошачьей мордой. В других упоминали существ, похожих на больших чёрных собак.
Вообще, что я знаю о собаках, особенно чёрных? Естественно, первым делом мне на ум пришла самая известная собака — Баскервилей. Как писал Конан Дойль: «Огромный, чёрной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному». Если подумать, «отец» Шерлока Холмса взял свое чудовище отнюдь не с потолка: в английских преданиях упоминается баргест — рогатое существо с клыками и когтями, дальний родственник богги и хобгоблинов. Баргест может по желанию менять обличье, но чаще всего принимает вид косматого чёрного пса с глазами-плошками, которые пышут пламенем. Встреча с баргестом обычно предвещает несчастье и даже смерть. Чаще всего баргесты пугают капризных детей: послушный ребёнок их не интересует. Ночами они носятся по улицам городов и деревень и своими истошными воплями мешают спать добрым людям.
Интересно, я сильно похож на капризного ребёнка?
Описан случай, как баргест увязался за матросом, который поздно вечером возвращался из паба домой. По дороге он пытался испугать матроса лязганьем цепей, но у него ничего не вышло. Тогда он забежал вперёд и стал поджидать матроса возле дома. Поднявшись на крыльцо, матрос увидел огромного чёрного барана, глаза которого светились то красным, то голубым, то белым. Матрос хотел прогнать животное, но оно не послушалось. Вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась жена матроса, известная всей округе своим крутым норовом. Баргест так испугался женщины, что мгновенно исчез и больше не показывался. О дальнейшей судьбе матроса легенда умалчивает.
Шутки шутками, но моя собака тоже сгинула, когда пришла Танука.
В шотландских суевериях встречается Ку Ши — волшебный пёс огромного роста, косматый, с лапами широкими, как человеческие ноги, и хвостом, завёрнутым в кольцо. По легенде, сиды держали Ку Ши на привязи, но иногда выпускали их порезвиться, и те укрывались от непогоды в расщелинах скал. Такие Ку Ши были смертельно опасны для людей и простых собак. Помимо размеров, Ку Ши отличался от других кельтских волшебных собак необычной тёмно-зелёной мастью (прочие эльфийские собаки обычно белые с рыжими ушами, а в Англии сверхъестественные псы чаще всего чёрные).
А собственно, вдруг подумал я, с чего это автор «Собаки Баскервилей» рассудил, будто демон, преследующий семью британских аристократов, — порождение именно зла? Если вспомнить всю историю, предок сэра Генри, беспутный гуляка Хьюго, натворил таких дел, что по меркам викторианской Англии Господь должен был испепелить его на месте! Почему же чёрную собаку безоговорочно сочли орудием дьявола, когда настоящим дьяволом в той истории был как раз человек? Бывали случаи, когда такая призрачная собака вела себя совершенно противоположным образом, а именно — сопровождала и защищала. Помнится, я читал британскую легенду, где человеку ночью нужно было ехать через лес. Еще на опушке к нему присоединилась большая чёрная собака и побежала рядом. Парень никак не мог взять в толк, откуда она взялась, но та не отставала, а едва путник выехал из леса, собака исчезла без следа. Закончив визит, парень отправился обратно тем же путём. На въезде в лес собака вновь присоединилась к нему и бежала рядом, как прежде; человек не тронул её, не заговаривал с ней, и снова, едва он выбрался из леса, собака пропала, как не было. А через много лет двое осуждённых на смерть в Йоркской тюрьме рассказали исповеднику, что собирались в ту ночь ограбить и убить этого парня, но с ним была огромная собака, и, увидав её, они решили, что с этими двумя им не справиться.
Считалось, что на Бёрдлип-Хилл в Глостершире водится добрая чёрная собака, которая выводит путников, заблудившихся в холмах в темноте. А в Сомерсете существовал обычай хоронить на только что освящённом кладбище чёрную собаку без единого белого волоска, чтобы та выполняла обязанности, которые иначе пришлось бы выполнять первому покойнику, похороненному на нём (иначе говоря — сторожа). Такая собака охраняла кладбище от дьявола.
Суеверия, суеверия… Однако и в литературе, и в музыке припоминались подобные странности. Трость с набалдашником в виде головы чёрного пуделя носил булгаковский Воланд; и Маргарите перед балом надели такое ожерелье. У Высоцкого есть шуточная строчка в песне про письмо, которое пишут психи в передачу «Очевидное-невероятное»:
«То тарелками пугают: дескать, подлые, летают, то у вас собаки лают, то руины говорят». Ну, летающие тарелки и говорящие руины — это вполне в русле передачи: аномальщина и всё такое. А собаки-то при чём?! Владимир Семёнович — поэт весьма одарённый, лишнюю строку в его стихах редко встретишь… Юрий Шевчук сравнивал Петербург с чёрным псом — по меньшей мере, странное сравнение. Какого-то таинственного «электрического пса» упоминал Гребенщиков, да и Цой в песне «Камчатка» «забывал и вспоминал» собаку, которая «как звезда». Между прочим, Цой назвал свою группу «Кино» и на все вопросы о происхождении этого названия отвечал невнятно или отшучивался. Но если подумать, можно вспомнить, что специалист по собакам зовётся кинолог. Питерские поэты уже много лет встречаются на Итальянской улице, в подвальчике с названием «Бродячая собака». И кстати, петербургский городской журнал тоже называется «Собака».
Чёрный блюзмен Роберт Джонсон, по словам очевидцев, «умер в корчах, воя, как собака». Black Dog — «Чёрный пёс» — так назывался хит «Лед Зеппелин» 1971 года; их барабанщик тоже умер от водки. И — кстати или некстати — Джимми Пейдж первым придумал играть на электрогитаре смычком.
Паганини хренов…
Я ничего не понимал. Блуждал в потёмках, как слепой. Как там у Стивенсона? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
Тьфу ты, пропасть — и здесь Чёрный Пёс!
Мысль, что вчера ночью, пока мы шелестели вырезками, спорили и напивались, на том берегу Камы какая-то сволочь шестнадцать раз ударила ножом преподавателя музыки, не укладывалась в голове. Сито вряд ли был богат: кроме квартиры, ничего не имел, да и пил, если верить Тануке, умеренно. За что его убивать? Нонсенс. Я ещё раз убеждался, что в этой проклятой стране ни талант, ни известность, ни деньги не дают защиты от хамства и бессмысленной, варварской жестокости, возведённой порой в государственную политику: у нас незаменимых нет, новых нарожаем, план по валу выполним…
Обо мне вполне можно снять кино. Подозреваю, что если будет толковый режиссёр, бюджет составит миллионов десять, а на главную роль возьмут… ну, скажем, Кеану Ривза… ну хорошо, хорошо, не Ривза, кого подешевле, из наших — Домогарова, Бероева, Хабенского, то фильм вполне можно будет смотреть. Готов поспорить, он получится даже интереснее того злосчастного «Первичного Бэтмена». Другой вопрос, что в оторванности от фильма моя жизнь для стороннего наблюдателя затянута, бессмысленна и, в общем, подавляюще скучна. Из неё легко сделать выжимку на полтора часа из интересных эпизодов и на них заострить внимание, а всё остальное спокойно отправлять в мусорную корзину. И, похоже, один из самых интересных моментов я сейчас переживал. Мне он совсем не нравился, но если выбросить и это, тогда жить вообще, получается, незачем…
Интересно, что можно снять про Ситникова? А про Игната? Наверное, о жизни любого человека можно снять кино… Только где потом найти столько зрителей?
Долго ли, коротко, но мы с Танукой снова оказались на улице. Хотя солнце уже взошло, Егошихинский лог утопал в тумане, сквозь который едва виднелись халупы и забор на другой стороне. Справа по дамбе с сухим шорохом проносились машины. Было прохладно, сыро, тихо и безлюдно.
— Ну и куда мы теперь? — осведомился я. Если вечером у меня были все признаки кофеинового передоза, то сейчас мне хотелось спать. Веки еле двигались. Ноги тоже.
— Какой сегодня день? — вместо ответа спросила Танука.
Говорила она таким тоном, что я чуть не брякнул: «солнечный», еле сдержался. Пока я умывался, пил кофе и рылся в энциклопедии, она переоделась — балахончик с Мэнсоном сменила чёрная маечка с хулиганской надписью: «Осенью все птицы улетают на ЙУХ». Не иначе креатив «пАдонков» — вторая, после Гоблина, зараза в Сетке. Вряд ли девчонка таскала смену белья с собой, скорее всего, майка принадлежала писателю или его бывшей пассии. Выглядела Танука раздражённой. Я решительно не мог понять, что с ней творится. У меня тоже были причины для злости, но я сдерживался. Может, у неё месячные? М-да… Не хватало мне сейчас только приступа гормонального бешенства у этой бледной немочи с дурацким прозвищем! Ну да ладно — взялся за гуж… Скорее всего, дело в Ситникове. Да, пожалуй. Впрочем, поскольку я обещал быть с ней вместе всю эту неделю, обещание в любом случае придётся выполнять.
— Четверг, двадцать третье. А что?
— Четверг… Значит, сегодня у ребят концерт.
— У каких ребят? Ах да… Думаешь, надо сходить?
Танука пожала плечами:
— А я почём знаю? Хочешь — пойдём. Если они не нашли себе нового гитариста, это может быть занятно. У тебя есть деньги?
Я кивнул, полез в карман, и тут в моей голове забрезжила странная мысль.
— А Сито мог бы его заменить? — вдруг спросил я.
— Кого? О чём ты?
— За два дня выучить гитарные партии нереально, — пояснил я. — Игнат был сильный музыкант, к нему уже из Москвы присматривались. Чтобы его заменить, нужен гитарист экстра-класса, чтоб играл с листа. Или талантливый импровизатор, такой как Ситников.
— Сито, пожалуй, мог бы, — задумчиво согласилась девушка. — Не все, конечно, но штук десять-пятнадцать — а для концерта больше не надо. Так ты думаешь, на него напали, только чтоб сорвать сегодняшний концерт?
— Кто знает… Одно из двух — либо они отменят концерт, либо будут играть без гитары. Где сейшн?
— В «Телефонке», в семь вечера.
Значит, в ДК Телефонного завода. Это почти у набережной. Неплохой зал, во всяком случае, когда-то был неплохим.
— Можно сходить, — резюмировал я.
— А до того что делать?
— Разве домой тебе не надо?
Танука раздражённо скривилась:
— Знаешь… Не надо туда ходить.
— Почему?
— Ты что, не понял? Не надо — и всё!
Я вздохнул и не стал спорить: за три дня я привык доверять её предчувствиям и сейчас не видел причины изменять этой привычке. Неужели придётся делать то, что неформалы умеют лучше всего — болтаться по улицам и бездельничать? Тот, кому доводилось просидеть без дела часов восемь-десять, знают, как это утомительно и мерзко. В двадцать лет и в компании друзей это ещё можно выдержать, но в тридцать пять — увольте.
Я посмотрел на солнце, которое начало основательно припекать (да что ты будешь делать — снова она угадала с погодой!), и искоса глянул на свою спутницу. Та стояла ко мне в профиль, но, когда я обернулся, обернулась тоже. Треугольное лицо девушки было бледным, в чёрных глазах, спрятавшихся под утиным козырьком, притаился вопрос. Я помедлил, потом решился.
— Давай вот что, — предложил я. — Пойдём ко мне на работу, в мастерскую. До вечера у нас часов шесть, я тебя поснимаю.
— В смысле — сфотографируешь? — прищурилась она.
— Ну да. Хочешь?
Танука первый раз сегодня улыбнулась, да и то неуверенно. Я впервые заметил в ней что-то похожее на смущение. Она закусила губу и задумалась. Солнечные лучи блестели на окошке телефона, на готском крестике, на заклёпках и шипах ошейника. Кстати, интересно, зачем она его носит? Вряд ли для самозащиты. Где-то я читал или слышал, что, если подросток цепляет ошейник, это свидетельствует о дефиците внимания — он как бы подсознательно просит, чтоб о нём позаботились, так сказать, «взяли на поводок».
Божечка, божечка… Так и что будет, если кончится неделя?
— Ну, если тебе так хочется… — наконец сказала девушка. — А это далеко?
— Не очень. Только всё равно предлагаю для начала перекусить.
Танука закивала. Я позвонил в фотостудию, после чего мы бодро двинулись на Сибирскую, в одну узбекскую кафешку, где подают превосходный лагман, однако дойти до неё нам было не суждено: после того, как нам три дня встречались исключительно знакомые Игната и Тануки, судьба решила и мне устроить свидание с коллегой. Нам повстречался Михалыч.
Странное дело. Со мной на курсе учились человек шестьдесят-семьдесят. Треть были иногородними и после окончания института уехали, но прочие-то остались. А Пермь — сравнительно маленький город, вернее, мала его деловая часть, где обычно пересекаются люди. После выпуска прошло уже лет десять, а я не встречаю практически никого из своих однокурсников, ни в транспорте, ни на улицах. И только с Михалычем мы регулярно сталкиваемся то там, то тут с частотой примерно раз в полгода. Как тут не поверить в Божий помысел? Счастье, что мы дружны, — будь мы врагами, при таком раскладе давно убили бы друг друга.
Настоящая фамилия Михалыча — Михеев, звать его Артур. Большинство знакомых думают, что у него и отчество Михайлович, но он, как ни странно, Валентинович. Никто не знает, как к нему прилипло его прозвище, но прилипло намертво. После окончания института он долгое время пытался пристроиться в разных местах, но, то ли из-за своего характера, то ли из-за патологической рассеянности, нигде подолгу не задерживался. Ещё в середине учёбы у него неожиданно открылся талант к живописи; сперва он работал маслом, потом обзавёлся камерой и в конце концов пришёл к мультимедиа. В академию живописи его не приняли. Некоторое время Артур работал в полиграфической фирме, но и оттуда его выгнали. История была трагикомическая. Он оформлял рекламный буклет местной мебельной фирмы и вместо слогана «Идеальное жилище» написал: «Идеальное жидище» (подвела клавиатура — буквы «л» и «д» расположены рядом). Печатники ничего не заметили, буклет ушёл к заказчику, после чего разразился скандал. Артур так и не смог доказать, что в его действиях не было злого умысла. Но нет худа без добра. Он выбрал стезю свободного художника, устроился при театре декоратором и постепенно сделался довольно известным в авангардных кругах. Справедливости ради надо сказать, он умел подмечать в вещах странное, его работы были необычными, яркими, «психоделичными» — скорее электронные мандалы неведомой религии будущего, чем собственно картины или инсталляции. Для души он устраивал выставки, понимания у народа не находил, но пару раз выигрывал конкурсы в Интернете и однажды даже получил какой-то грант.
Сегодняшний Михалыч был сильно небрит, одет в серый спортивный костюм и синий берет с хвостиком, отчего издалека смахивал на десантника. Люди обходили его стороной. И впрямь, занимался он очень странным с точки зрения обывателя делом — фотографировал забор.
— Привет, Артур, — окликнул я его, подходя ближе. — Как жизнь?
— О! — воскликнул тот, оторвавшись от видоискателя, и чуть не уронил треногу. — Блин-компот! Жан! Ты-то мне и нужен. Ну, это самое, слушай. Как вытащить снимки с карты памяти? А то я их случайно стёр.
Я покачал головой. Что да, то да: в своей рассеянности Артур неисправим.
— Смотря какая камера.
— «Кэнон» D-300. Обидно: неделя работы насмарку.
— Ах «Кэнон»…
Я покивал. Всё ясно. Знакомая история: камера хорошая, а меню дурацкое — опции «стереть» и «стереть всё» там находятся рядом. Меня тоже чуть инфаркт не хватил, когда я однажды по ошибке едва не отправил в корзину всю дневную фотосессию.
— Это только через комп.
— Ну, это-то само собой, — задумчиво согласился Михалыч. — А как?
— Есть специальная программа. Камера ведь не удаляет снимки — для этого нужно жёсткое форматирование, она только стирает метки, чтобы файлы не читались, а поверх записывает новые… Ты после не снимал на ту флэшку?
— Что я, маленький? Вот она…
— Не доставай, — остановил его я. — Лучше зайди как-нибудь на днях к нам в студию, я тебе дам диск.
— Хорошо. О… — Михалыч наконец-то заметил Тануку. — Ты не один?
— Да, извини. Это Артур, — представил я Михалыча своей спутнице и развернулся на сто восемьдесят градусов. — А это…
— Мы знакомы, — сказала Танука.
Оп-па… Видно, правда, что Пермь — очень маленький город.
Мне стало неловко, и я поспешил сменить тему.
— Чем это ты тут занят?
— Да вот, — Артур кивнул на забор, — снимаю.
Я пригляделся.
Мы находились возле детского сада, и я даже не обратил внимания, что бетонный забор и стена дома поблизости изрисованы мелом. Известное дело, ребятня балуется — обычные рисунки: три-четыре экземпляра Сэйлор Мун, листы каннабиса зелёным спреем, надписи: «Цой жив!», «Jan Klod Wan Damm» и «Телепузик-Покемон», а дальше похабень какая-то, три буквы… Ну, тут уже постарались тинейджеры постарше. Однако Артур снимал не это. Прямо перед нами была странная картинка — то ли человек, то ли зверёк на задних лапах в обрамлении каких-то листьев или волн. Морда лица отсутствует, так что видовую принадлежность невозможно определить ни с первого взгляда, ни со второго. Действительно, странный рисунок. Что должно быть в голове у ребёнка? Жаль, что я терапевт, а не психиатр. Впрочем, я всегда недолюбливал эти дела.
— Что это?
— Нравится? — Артур на шаг отступил, критически склонил голову и посмотрел на рисунок. — Забавно, правда?
— Ты нарисовал? — предположил я.
— Боже упаси! — рассмеялся он и, слегка запинаясь, стал рассказывать, как на прошлой неделе шёл домой из гостей и заметил на стене рисунок, явно сделанный детской рукой. Несколько линий так зацепили его своей необычностью, что Артур на следующий день вернулся туда с камерой, а потом, рассмотрев изображение на экране компьютера, задался целью пройтись по городу в поисках подобных. Идея не нова. Помнится, в повести Станислава Лема тоже упоминался профессор, филолог, изучавший надписи на стенах общественных туалетов; у него всё время возникали трудности, когда он пытался протащить туда камеру и штатив… К счастью, Михалыч до такого экстрима пока не дошёл. Посоветовать ему, что ли, запечатлеть мои следы в «Кристалле», на размякшем кафеле? Хотя не надо — думаю, не поймёт.
— Уже неделю хожу, — тем временем похвастался он.
— И много наснимал?
— Порядочно. Потом зайдёте ко мне, покажу. Жаль, карточка накрылась, а то прямо сейчас бы…
— Вытащим, — уверенно пообещал я.
Пока мы так стояли и трепались, солнце поднялось в зенит и заглянуло в колодец двора. Меловые линии поблёкли и почти слились с выгоревшей жёлтой штукатуркой. Наступил полдень. Несмотря на вчерашнее, есть мне хотелось уже по-настоящему. Узнав о цели нашего похода, Артур собрал штатив, упаковал камеру, и мы двинулись в кафе уже втроём, купив по пути парочку эскимо. Танука от мороженого отказалась. «Жирное, сладкое, да ещё и холодное, — пояснила она. — Мерзость какая! Мне потом будет плохо». Странно… Как чай, так восемь ложек сахара, а теперь на тебе — «жирное и сладкое». Избаловалась молодёжь.
Кафе не обмануло наших ожиданий. Закусили мы отменно, а вот пить не стали. Лучшая черта характера Артура — он не употребляет ни пива, ни водки, разве что изредка позволит себе бокал хорошего сухого вина.
За едой Артур разговорился. Посетителей было мало, но на нашу компанию всё равно оглядывались. Танука сама по себе колоритная девушка, а Артур в берете походил на какого-то художника, сбежавшего сюда прямиком из шестидесятых. Кем со стороны казался я, оставалось только гадать.
— Это очень интересно, — говорил Михалыч, облокотившись на столешницу. — Я не обращал внимания, но мне кажется, в прошлые годы такого не было. Но самое странное — они все чем-то схожи. Единый стиль, какой-то примитивный анимализм! Будто поветрие… Я против воли заинтересовался.
— Думаешь, их рисует один и тот же человек, один и тот же ребёнок?
Артур сложил ладони в замок и утвердился на них подбородком.
— Знаешь, не похоже, — задумчиво сказал он. — Манера разная. Но…
Он умолк. Молчал и я. Собственно, почему меня заинтересовала эта тема — рисунки на заборах? Ерунда какая. Однако странный зверёк действительно не выходил у меня из головы. Кстати, мы ведь вроде собирались в мастерскую.
— Ты куда сейчас?
— Я? — удивился Артур. — Так… По городу брожу. А что?
— Пошли с нами в студию. Заодно твои картинки из фотика вытащим.
Михалыч посмотрел на часы и неопределённо пожал плечами:
— Ну, можно.
Мы выбрались из тёмного подвальчика и сразу стали щуриться. Мои «хамелеоны» потемнели, Артур нацепил зелёные круглые очки, Танука нахлобучила бейсболку. День и вправду удался. С общего согласия решили двигаться пешком, тем более что идти предстояло не в гору, а вдоль реки. Мы прошли двором, по пути осмотрев трансформаторную будку на предмет наличия примечательных рисунков, ничего не нашли, свернули под арку — и сразу оказались на пересечении Большевистской и улицы 25-го Октября. Справа замаячила розовая стена углового здания. Михалыч вдруг остановился, знаком попросил нас обождать, расчехлил камеру и зачем-то перебежал обратно, на ту сторону. Я подумал, он собрался снять нас, но Артур нацелил объектив куда-то вверх. Он долго примеривался, наконец сделал несколько снимков маленькой башенки, которой венчалось здание, и вернулся к нам.
— А это-то тебе зачем? — удивлённо спросил я.
— Надо, — многозначительно ответствовал Михалыч и вдруг спросил: — Ты никогда не замечал, как много в Перми всяких башен?
— Нет. А разве их много?
— Слушай, Жан, ты иногда меня просто поражаешь! — Артур остановился поправить очки. — А ещё фотограф. Ты часто бываешь в других городах?
Я задумался.
— Случается…
— Так припомни, где ты видел башни на домах в таком количестве. Нигде столько нет, разве что в Питере или где-нибудь в Прибалтике. Вот припомни, припомни.
Я снова посмотрел наверх. Солнце светило практически в глаза — не зря Михалыч, чтобы сделать снимок, переходил улицу: рассмотреть что-нибудь отсюда было трудно. Вдобавок я внезапно почувствовал себя плохо: голова закружилась, накатило вчерашнее ощущение ненадёжности всего вокруг, башенка на крыше расплылась в розовое пятно и заклубилась, как сахарная вата на палочке. Весь дом дрогнул. Мне стало страшно. Я потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, пока вещи и здания не встали на свои места, — и неожиданно рассердился. Есть у Михалыча такое качество — изводить собеседника дурацкими вопросами.