Страница:
— Чудь? — Я наморщил лоб. — Это народ, который якобы тут жил до пермяков?
Андрей усмехнулся.
— Ну, якобы не якобы: что он был, сомнений нет ни у кого, вопрос, куда девался. Помнишь, может быть, у Бажова упоминались «стары люди»? Он же не с бухты-барахты свои сказы писал — предания слышал, легенды рудничные. Вообще, до сих пор неясно, откуда взялись названия Майкор, Искор, Редикор, из какого языка — часто названия на «-кор» оставались за заброшенными местами… Севернее их навалом, таких мест, да и у нас много этих «чудских городищ».
— И куда ж она делась, эта чудь? На Чудское озеро?
— Есть и такая версия, — признал Андрей. — Одни говорят, что это племя исчезло целиком, другие — что разделилось: одна часть осталась и перемешалась с пермяками, другая ушла. Куда и почему — никто не знает. Целые селения исчезли. Вообще-то, у них был странный способ самоубийства — они самозакапывались: рыли огромные ямы, внутри ставили столбы, поверх настилали плахи, а на них наносили землю. Потом спускались туда с жёнами и детьми и подрубали опоры. Земля рушилась и хоронила их. Они тут всюду, эти провалы. Только ни могильников, ни карстовых пещер под ними нет. Чудские племена так бежали в глубь земли, будто нашли там сокровища. Кое-кто считает, что они пытались перейти в иное измерение и это им удалось. Строиться в таких местах не принято, а то потом народ жалуется, будто нечисть там балует, «чудится»: то кошка среди леса пробежит, то волк завоет прямо за околицей, а выйдешь — никого. А упадёшь если в тех местах, ногу или руку ушибёшь — долго потом не заживает. Это при советской власти начальники распорядились там деревни строить для сплавщиков и их семей. А не стало работы — народ оттуда быстренько слинял.
Я задумался.
Когда-то и я пытался разобраться в этом вопросе, только ответов не нашёл, ещё больше запутался. Никто не берётся сказать, как давно поселились пермяки в Приуралье, откуда явились они сюда и в каком отношении стоят они к древней Чуди. Письменных памятников от чуди не осталось, далёкое прошлое Перми оказалось скрыто таким же непроницаемым туманом, как история древней Скифии. На русском Севере чудью и в самом деле называли финно-угорские племена, но как объяснить, что и у них — у коми, саами — существовали свои предания о чуди? В самодийской мифологии упоминается маленький подземный народец сихиртя, у энцев они зовутся сиите. По старорусским легендам, чудь была народом диким, пробавлялась грабежами, жила в ямах в лесу, прятала под землёй клады… Ещё историк А. П. Иванов заметил: «Первое условие, что требовалось для Чуди, — неприступность жилья». Блин, просто гномы какие-то…
Другой известный путешественник и историк XVIII века, капитан Рычков, считал главнейшим поселением чуди остатки городища у деревни Губиной, в двадцати пяти верстах от Чердыни. «Я с великим примечанием рассматривал все городища, находившиеся внутри и вне пределов Пермской провинции; но сие из всех городищ есть превосходнейшее», — писал он. В Сибири тоже ходило множество преданий, связанных с кладами, курганами, древними рудниками, и во всех рассказывалось о чуди как о древнем народе, будто бы жившем в Сибири до прихода в неё не только русских, но и местных народов. Все предания заканчивались указаниями на бесследное исчезновение чуди. «Ушла Чудь под землю и завалила проходы каменьями, — говорили старики. — Только не навсегда ушла Чудь. Когда вернётся счастливое время и придут люди из Беловодья и дадут всему народу великую науку, тогда придёт опять Чудь, со всеми добытыми сокровищами».
Не знаю, как насчёт сокровищ и «великой науки», но то, что чудь ушла вся, быстро, как-то разом, никто не подвергал сомнению. Известно, что все «чудские копи», остатки которых застали русские, находились на богатейших месторождениях, но были неглубоки; древние рудокопы словно бы оставили их в спешке, бросая руду и орудия. Случалось, люди на Руси бросали промыслы и даже города (достаточно вспомнить Мангазею), но этому всегда было объяснение. А между прочим, на том же Алтае и в историческое время рудники бросались невыработанными, якобы из-за «усилившегося притока воды». Так были оставлены Змеиногорское и Лазурское месторождения. На дне Новочагырского рудника-пещеры в 1844 году были брошены тысячи пудов подготовленной, но не вынутой руды. Ее пытались поднять уже в советское время, причём воды не обнаружили. Насколько мне известно, в настоящее время большая часть месторождений Алтая не разрабатывается, словно какая-то сила препятствует проникновению в тамошние недра.
Когда я это читал, я подумал, что это очень походит на то, как гномы Мории в трилогии Толкина, копая серебро, разбудили «ужас бездны», который поверг их в паническое бегство. А сейчас мне в голову пришла ещё одна мысль.
Это очень походило на то, как закрылся третий березниковский рудник.
От таких мыслей делалось не по себе, особенно ночью, в лесу. Я поёжился.
— А сам ты что думаешь на этот счёт? — спросил я у Андрея.
Он посмотрел на меня, потом на флейту и поправил очки.
— Я?
— Ты, ты.
— Вообще-то, у них были сильные колдуны, — сказал он, словно оправдывался. — Знающие люди. Я так думаю, это «дырки» после их работы не затягиваются. Может, они и в самом деле увели куда-то свой народ, а может, и нет. Вообще-то, не стоит всё валить на чудь: здесь и без них чего только не было.
— Например, бронепоезд, — сказал я.
— Например, бронепоезд, — с грустной улыбкой согласился Андрей и мотнул головой: — Вообще-то, это тут, недалеко случилось. А ещё около Яйвы был мужской монастырь, его коммунисты разогнали. Это ведь, наверно, что-нибудь да значит?
«И лагерь «Солнечный» недалеко», — некстати вдруг подумалось мне.
Значит, «дырки» после работы сильных колдунов… Занятно. Мирча Элиаде тоже писал о каких-то подобных «дырках», как сейчас помню: «Существуют три большие космические области, которые можно последовательно пройти, так как они соединены центральной осью. Эта ось проходит, разумеется, через некое «отверстие», через «дыру»… В начале есть «центр», возможное место прорыва уровней, любое сакральное пространство, то есть любое пространство, в котором происходит иерофания и проявляются реальности (или силы, образы и т. д.), не принадлежащие нашему миру».
Уж не здесь ли проходит одна такая «ось», этакий «белый/чёрный вигвам»? И что за «иерофанию» мы творим?
— Значит или не значит — не нам судить, — помолчав, ответил я.
— Наконец-то что-то умное сказал, — пробурчала Танука. — Ладно, хватит болтать. Время уходит, а я и так устала.
— Последний вопрос, — торопливо сказал я. — Кто присылал те сообщения?
— Выясним, — пообещала она.
— И скажи… только честно… может так случиться, что мы не вернёмся?
— И машина может на улице сбить, — помолчав, ответила она.
— Значит, может… — пробормотал я и закрыл глаза. Голова моя кружилась, взор туманило, руки холодели. Как там, в том старинном блюзе? «Моё сердце перестаёт биться, мои руки холодеют…»
Я сглотнул. В очередной раз мне стало страшно.
Флейта выводила тонкую мелодию, лишённую гармонии, одну сплошную медитацию. Мысли мои рвались. От запаха можжевельника свербело в носу. Хотелось чихнуть, но собственное тело казалось мне хрупким, будто я из стекла. Сказать по правде, я просто боялся рассыпаться на осколки.
Когда я рискнул снова открыть глаза, темнота уже не так давила. Я стал видеть лучше, хотя цвета опять потерялись. Андрей продолжал играть на дудочке, слегка раскачиваясь вперёд-назад, я посмотрел в его сторону и поспешно отвёл взгляд: как тогда, в ментовке, фигура его показалась мне полупрозрачной, дымчатой, с искорками внутри, и только в левой части лба мерцало яркое и в то же время какое-то тёмное пятно (именно так, я не могу это лучше выразить словами). А надо мной склонилось узкое, треугольное девичье лицо с чёрными провалами зрачков. Волосы Тануки рассыпались по плечам, стальной ошейник серебристой полоской перечёркивал хрупкое горло, с него, покачиваясь, свисала цепь. «Что за бред!» — подумал я, но через секунду вспомнил всё, нашарил свой конец цепи и крепко сжал его в кулаке, хотя необходимости в том не было: я просто понял, что до смерти боюсь потерять эту недоразвитую девочку, этого чертёнка, состоящего, казалось, из одних углов. Почему, по какой причине боюсь — я не мог объяснить: это был неосознанный, иррациональный страх из тех, которые одолевают в детстве, когда думаешь о смерти. Как в том блюзе: «Вырой мне могилу хоть серебряной лопатой, всё равно положишь меня туда с моим ядром и цепью». Ещё недавно меня почти ничего не связывало с этой девочкой, даже дружба, а теперь во всех смыслах мы были скованы одной цепью. Вот только кто из нас узник, кто ядро?
Я впервые подумал, что, когда мы расстанемся, мне будет её не хватать.
Мне было жутко.
— Танука, — позвал я и вдруг ощутил неловкость, словно звал не девушку, а и впрямь собаку. — Скажи… ведь Сороки тогда не было в Предуралье?
— Всё зависит от тебя, — мягко ответила та после небольшой паузы.
— Зависит? — Я недоумённо приподнял голову. — Как это — зависит? Ты хочешь сказать: «зависело»?
— Я сказала то, что хотела сказать. Ты ведь говорил, что можешь убить человека?
— Слушай, достала… При чём тут это?
— Да потому, что я не могу! — раздельно произнесла она. — А если можешь убить — сможешь и вернуть.
Я растерялся.
— Я… Я не знаю.
— Скоро узнаешь, — сказала она.
— Ладно. Что нужно… говорить? Какие движения… делать? А то у меня голова кружится.
— Всё уже сказано, — ответила она. — Движения проделаны. Плыви вниз по течению. Не сопротивляйся.
— Значит, чай, — догадался я. — А ты сказала, это «обычный чай на травках».
— Я соврала, — грустно сказала Танука. — Прости. В конце концов, я тоже его пила.
— Мне плохо, — пожаловался я. Голос Тануки сделался печален.
— Ты — хороший человек, — произнесла она, как будто ставила диагноз.
Мне стало трудно дышать. Ужас накатывал со всех сторон. Разум сопротивлялся до последнего. Робкую надежду внушало только то, что если меня хотят просто отравить, убить здесь, в этом лесу, то такие долгие приготовления совсем ни к чему. Земля подо мной качалась. Словно со стороны мне было видно, как я выгнулся и захрипел. Мир завертелся у меня перед глазами, со всех сторон нахлынул ослепительный, невероятный свет, потоки света; я в них просто утонул и затерялся, стал истаивать, как рафинад в кипятке.
За светом пришли темнота и ужасающая боль, и я закричал.
Потом меня не стало.
7
Ненавижу смерть… Терпеть её не могу… Вы, конечно, скажете: кто ж её любит! Но в тот вечер я открыл для себя, что я, оказывается, ненавижу её не как явление, а как процесс. И дело даже не в том, что это больно, страшно и ужасно отвратительно, а в том, что это — противоестественно. Странный и пугающий опыт. Всему, как известно, своё время. Мне пришлось поторопиться. Хорошо мы поступили или плохо — решать не мне, а кому, я и сам не знаю. Знаю только, что это было больно, мерзко, жутко, страшно и… и…
И вообще, я не могу подобрать слов!
Начать с того, что я ни фига не помнил. Нет, конечно, что-то помнил — как без этого! — но все воспоминания и мысли так перемешались, что некоторое время я совсем ничего не соображал — кто я, где я и что делать. Мне показалось, прошли часы, но скорее всего, это были минуты или даже секунды. Потом мою левую руку несильно дёрнуло, что-то горячее и мокрое ткнулось мне в ладонь, я вздрогнул, ахнул, опустил взгляд и увидел ЕЁ.
Собака была чёрной и громадной. Чтоб лизнуть руку, ей приходилось нагибать голову: ростом она была почти мне по пояс. Цепь по-прежнему соединяла ошейник с браслетом на моей руке. Как ни странно, именно это помогло мне вспомнить, что к чему. Возможно потому, что сцена заковки была последним сильным впечатлением, которое я принёс с собой оттуда.
— Так вот какая ты… — пробормотал я.
Звуки собственного голоса показались мне далёкими и приглушёнными — уже знакомый эффект своеобразного «анти-эха», когда слова, слетая с губ, как будто сразу затихают и с трудом доходят до моих ушей. Казалось, я слышу их благодаря вибрации черепных костей. Наверное, так слышат себя глухие, если пытаются говорить. Однако Танука (а в том, что это именно она, вернее, её alter ego, я не сомневался) меня услышала, прекратила теребить за руку и уселась рядом, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. Наконец-то я смог разглядеть её вблизи, заглянуть ей в глаза, и первый же взгляд потряс меня до глубины души.
Глаза собаки были белые. Даже не белые, а слепяще-белые, как ртуть, будто оттуда, из глубины, всплывали на поверхность водовороты света. Интересно получается, растерянно подумал я: там — черноглазая блондинка, здесь — чёрная псина с белыми глазами. Это случайность? Закономерность? Собака никак не реагировала. Я смотрел на неё довольно долго, надеясь отыскать какие-нибудь знакомые черты, удостовериться, что это и впрямь она, моя Танука, но взгляд скользил и ничего не улавливал, кроме разве что глаз. Уши и хвост на месте (хотя купированный оборотень — это было б уже слишком). Определить породу мне не хватило знаний, а так она была высокая, чёрная, с гладкой шерстью. Я читал, что собачьи породы делятся на акромикриков и акромегаликов, то бишь на собак с бульдожьей, «сплющенной» физиономией, будто по ней треснули сковородкой, и собак с вытянутой мордой, вроде борзых или колли. Эта не относилась ни к тем, ни к другим. Волчий «стандарт». Но даже при беглом взгляде ясно, что псина та самая, которая мерещилась мне в кинотеатре, в подземелье и вообще.
Хотя, наверное, не мерещилась, а просто показывалась.
Мне стало не по себе. Не поймите меня неправильно: не то чтоб я боялся, просто находиться с ней рядом было жутковато. В самом деле, чем моя Танука не баргест? Напугать кого-то для неё раз плюнуть, хочешь, просто так, а хочешь, как того матроса, — лязганьем цепей. Я-то, может, и доверял ей, вопрос — доверяет ли мне она?
«Она говорила, что не может убить человека», — напомнил я себе и только после этого соображения немного успокоился.
Как только мои мысли более-менее пришли в порядок, я огляделся и сразу обнаружил странности иного рода. Меня окутывали сумерки, и я по-прежнему находился в лесу, это радовало. Но лес необычный, это тревожило. Я никак не мог понять, в чём заключалась разница, но она определённо была. Как в старой советской «Сказке о потерянном времени», помните? — «Пойдёшь направо — будет лес. Пойдёшь налево — тоже лес. Но если ты в дупло пролез, перед тобой — волшебный лес!»
Вот это и был «волшебный» лес. Я видел деревья, притом вполне чётко, хотя на небе не было ни звёзд, ни луны, да и вообще самого неба не видно — одно переплетение ветвей. Землю покрывали мох, трава, сухие ветки, опавшая хвоя и листья, в общем, обычная лесная подстилка, но ступни их не чувствовали — если я делал шаг, казалось, что под ногами мягкий (хотя и неровный) ковёр. В остальном я чувствовал себя вполне материальным: видел, слышал и дышал, а если трогал — ощущал прикосновения, но тоже как-то приглушённо и издалека, будто мне вкатили заморозку во всё тело. Всё виделось необычайно чётко, словно под большим увеличением, что меня сильно удивило (я близорук, а сейчас был без очков). Мелькнула мысль: может, и здесь работает закон компенсации, и если я плохо вижу там, то хорошо здесь, и наоборот. Ведь недаром, наверное, самая известная ясновидящая, Ванга, в миру была слепа.
Как я уже сказал, видел я отлично, а вот со слухом творилось что-то неладное. Я слышал собственное дыхание, дыхание собаки, хруст веточек под ногами, при движениях цепочка издавала лёгкий звон, но это были все звуки, которые до меня доносились. Ни шороха ветра, ни птичьего крика, ни комариного писка, ни плеска воды. Ничего.
Внезапно до меня дошло: я перешёл не полностью! Вернее, перешёл, но прихватил с собой часть моего прежнего мира. Последний шаг не сделан. Я всё ещё заключён в материальный кокон, «пузырь» реальности с определённой, хоть и неустойчивой границей. Хотя следовало признать, что это довольно странная реальность. Что там, за её пределами, я не знал.
Я снова взглянул на свою провожатую, однако в белых глазах читалось только одно: ожидание. Наверное, надо двигаться — время не бесконечно, а нам предстоит много дел… Только вот каких дел?
Собака вела себя спокойно, никуда не торопилась, будто у нас вагон времени, а не одна короткая летняя ночь. Ошейник её тоже не беспокоил. Может быть, подумал я, Танука потому и носила его не снимая, чтобы её вторая сущность, её «шева», тоже привыкла к нему? Я смотрел на неё и растерянно молчал. Вот когда я пожалел, что не расспросил её подробно, что делать и куда идти, пока она ещё была человеком! Но что тут скажешь? После драки кулаками не машут. Надо выкручиваться самому и думать тоже самому.
— Как думаешь, мы подружимся? — спросил я то ли у собаки, то ли у себя.
Ответом мне был только взгляд холодных глаз. Угу. На дружбу тоже рассчитывать пока не приходится: так, вооружённое перемирие…
— Раз так, может, пойдём? — предложил я, загодя наматывая на кулак свой конец цепи, чтоб браслет при движениях не дёргал руку.
Собака (всё-таки я даже в мыслях не мог заставить себя именовать её Танукой) сразу вскинулась, будто ждала моих слов, вскочила и углубилась в чащу леса, потянув меня за собой. Я не стал сопротивляться и двинулся за ней.
Некоторое время мы куда-то шли. Ничего не менялось. «Волшебный лес» до тошноты напоминал обычный заброшенный паок. Ни тропок ни дорожек. Я шагал, сминая папоротники и держа натянутую цепь, конец которой исчезал во тьме — самой собаки я уже не видел. Над головой проплывали ветви деревьев, я даже не всегда различал, листья на них или хвоя. Наконец минут через десять-пятнадцать до меня стало медленно доходить: что-то не так. Что-то внутри подсказывало мне — так можно идти часами, днями и никуда не прийти. Я за эту неделю преодолел столько преград, столько всего узнал и столько натворил всяких дел совсем не для того, чтобы сейчас сломя голову нестись за собакой, как пограничник, чёрт знает куда. Я замедлил шаг и натянул поводок, лихорадочно пытаясь вспомнить, как на языке дрессировщиков звучит команда остановиться, но, кроме идиотского «Фу!», в голову ничего не приходило. Впрочем, вряд ли она понимает команды.
— Эй! — окликнул я свою провожатую. — Эй! Стой…
К моему удивлению, собака замерла, более того — развернулась и появилась в зоне видимости. Она опять никуда не спешила, только смотрела на меня и чего-то ждала. Эх, подумал я, подруга, если б ты сейчас могла говорить!
Я глубоко вздохнул, но это ничего не изменило. В голове не прояснялось. Я поймал себя на мысли, что прошёл уже довольно много, но совсем не запыхался. И сердце не частило. Я даже не вспотел. Вообще мне не было ни холодно, ни жарко. Странно всё-таки, если подумать — ночь не обещала быть тёплой… Я помедлил и решился на эксперимент — задержал дыхание и стал считать секунды. Я считал, считал… я очень долго считал, но удушье всё не подступало. На шестидесятой секунде я заподозрил неладное, на сотой практически уже всё понял, а на двухсотой сдался. Дыхание было такой же иллюзией, как этот кокон «реального» пространства вокруг меня. Может, я и не умер совсем, но уж точно — не был живым.
Не знаю, чего я ожидал от этого опыта, но в любом случае результат оказался совершенно противоположный: я ударился в панику, в самое чёрное помрачение. Одна мысль владела мной — пробудиться, уйти, удрать отсюда любой ценой! Не помня себя, я развернулся и рванул назад, не разбирая дороги. Однако не успел я сделать и пяти шагов, как что-то рвануло меня за руку, я потерял равновесие и рухнул на колени.
Цепь! Ах ты ж, господи, я совсем о ней забыл… Всё верно, я привязан к ней, она привязана ко мне — бедовая девчонка всё предусмотрела. Мелькнула дурацкая мысль: хорошо, что я без очков, иначе точно бы разбил. Ладно, подумал я, в самом деле, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Раз уж я погрузился так глубоко, надо учиться «дышать под водой».
Послышались лёгкие шаги и звон железа. Собака неторопливо подошла ко мне и села, по-прежнему не сводя с меня бездонных глаз.
Как ни странно, падение мне помогло: пускай не боль, но отголосок боли, эфемер, быть может, воспоминание о ней, позволили мне собраться с мыслями и прийти в себя. Кое-как взяв себя в руки, я немного успокоился, сел, намотал цепь на руку и начал вспоминать.
Итак, начнём сначала.
Танука сейчас не могла говорить (да и соображала, наверное, не больше собаки). Но ведь там, в нашем мире, она прекрасно знала, что здесь будет именно так! И она весь вечер, всю дорогу упорно пыталась втемяшить мне одну мысль, повторяла раз за разом:
«Всё зависит от тебя».
То бишь от меня.
Я уже убедился, что могу не дышать. Но кто мне запрещает это делать?
Сердце моё забилось от волнения. Я стоял на пороге разгадки, оставалось только проверить свою мысль и сделать первый шаг.
— Свет! — скомандовал я.
И стал свет.
Теперь о том, что у меня получилось. Мне удалось превратить ночь в день, «включить» цвета и звуки и, наконец, сориентироваться на местности и выйти на берег реки. С цветом, правда, вышло не всё гладко — то он вовсе пропадал, то краски делались искусственными, яркими, как на плохом мониторе. Всё восстанавливалось без труда, но приходилось постоянно усилием воли «держать картинку». Вообще, трудно было подвести разумную базу под мои теперешние возможности/способности и понять, почему мне то нельзя, а это можно. Логика во сне не действует. Вероятно, дело касалось каких-то более глубоких «степеней погружения». Возникало впечатление, что я могу увидеть и почувствовать всё, что есть, но не могу коренным образом что-нибудь изменить. Оставалось непонятным, где я и, главное, что я собой представляю: материальное тело, сгусток энергии или вообще — плод собственных галлюцинаций.
Всё это странным образом напомнило мне сон, приснившийся когда-то: будто я гуляю в парке, а около дорожки стоит шарманщик с попугаем и коробкой с «билетиками счастья». До сих пор удивляюсь, откуда в моём сне взялся такой странный образ, — в наших краях не встретишь такую парочку даже на празднике. Единственный шарманщик, о котором я вообще хоть что-то знаю, — папа Карло из сказки Толстого. Ну да ладно. Естественно, я не мог пройти мимо. Я кинул в чашку монету и, под шипящие звуки вальса, доносящиеся из раздолбанного ящика, получил от попугая картонный квадратик, на обороте которого обнаружил следующую надпись:
«ВЫ — ПАРОДИЯ НА САМОГО СЕБЯ».
Помню, я так удивился, что сразу проснулся и всё утро гадал, что бы это значило.
Подобное чувство владело мною и сейчас. Я был «я» и в то же время «не совсем я». Но в чём заключалась разница, я, хоть убей, не смог бы сказать.
Река, протекающая по дну глубокой ложбины, несла свои воды равнодушно и неторопливо: неширокая, мутноватая, с заросшими, нетронутыми берегами. На склонах зеленел тёмный хвойный лес. И только. Никакой зацепки, обычная среднестатистическая полугорная речка Среднего Урала. Тем не менее моя память фотографа настойчиво твердила, что я здесь уже был, а если не был, то когда-то видел. Но когда и как? Я размышлял над этим около пяти минут, пока не вспомнил, что случилось со мной в кинотеатре (не в туалете, а раньше, в зале).
Я посмотрел направо, налево, увидел поворот и три знакомых камня-останца, и меня обдало холодком.
Река была та самая, которую я видел на экране. Разве что с другого ракурса.
Классическое deja vu.
— Вот оно, значит, как… — пробормотал я, присел, машинально сорвал стебелёк с намерением пожевать, но травинка оказалась без вкуса и запаха и больше походила на соломку для коктейля. Я с отвращением выплюнул её и вытер губы рукавом. Посмотрел на свою провожатую. Собака стояла рядом, с интересом следя за мной и не делая попыток удалиться или помешать.
— Ну что, подруга, — сказал я, чтоб хоть что-то сказать, — хоть бы ты мне помогла, а? Что смотришь? Ты меня понимаешь вообще?
При свете «дня» глаза собаки сияли не так сильно. Я даже задумался, не показалось ли мне, но проверить не решился, да и как? Опять свет выключать? А вот интересно, вдруг подумал я, когда я попросил её остановиться, она отреагировала правильно. Но то могло быть и совпадением. Может быть такое, что Танука — во сне или ещё как-нибудь — обучила её нормальным собачьим командам? Я задумался, вспоминая. «Фас» «Взять?» Не то… Требовалось самое простое, элементарное.
— О! Сидеть! — наконец нашёлся я. Но собака не отреагировала. Я повторил команду — ноль эмоций.
— Лежать! — попробовал я другую.
Снова никакого результата. Так… Попробуем иначе.
— Голос! — скомандовал я.
Андрей усмехнулся.
— Ну, якобы не якобы: что он был, сомнений нет ни у кого, вопрос, куда девался. Помнишь, может быть, у Бажова упоминались «стары люди»? Он же не с бухты-барахты свои сказы писал — предания слышал, легенды рудничные. Вообще, до сих пор неясно, откуда взялись названия Майкор, Искор, Редикор, из какого языка — часто названия на «-кор» оставались за заброшенными местами… Севернее их навалом, таких мест, да и у нас много этих «чудских городищ».
— И куда ж она делась, эта чудь? На Чудское озеро?
— Есть и такая версия, — признал Андрей. — Одни говорят, что это племя исчезло целиком, другие — что разделилось: одна часть осталась и перемешалась с пермяками, другая ушла. Куда и почему — никто не знает. Целые селения исчезли. Вообще-то, у них был странный способ самоубийства — они самозакапывались: рыли огромные ямы, внутри ставили столбы, поверх настилали плахи, а на них наносили землю. Потом спускались туда с жёнами и детьми и подрубали опоры. Земля рушилась и хоронила их. Они тут всюду, эти провалы. Только ни могильников, ни карстовых пещер под ними нет. Чудские племена так бежали в глубь земли, будто нашли там сокровища. Кое-кто считает, что они пытались перейти в иное измерение и это им удалось. Строиться в таких местах не принято, а то потом народ жалуется, будто нечисть там балует, «чудится»: то кошка среди леса пробежит, то волк завоет прямо за околицей, а выйдешь — никого. А упадёшь если в тех местах, ногу или руку ушибёшь — долго потом не заживает. Это при советской власти начальники распорядились там деревни строить для сплавщиков и их семей. А не стало работы — народ оттуда быстренько слинял.
Я задумался.
Когда-то и я пытался разобраться в этом вопросе, только ответов не нашёл, ещё больше запутался. Никто не берётся сказать, как давно поселились пермяки в Приуралье, откуда явились они сюда и в каком отношении стоят они к древней Чуди. Письменных памятников от чуди не осталось, далёкое прошлое Перми оказалось скрыто таким же непроницаемым туманом, как история древней Скифии. На русском Севере чудью и в самом деле называли финно-угорские племена, но как объяснить, что и у них — у коми, саами — существовали свои предания о чуди? В самодийской мифологии упоминается маленький подземный народец сихиртя, у энцев они зовутся сиите. По старорусским легендам, чудь была народом диким, пробавлялась грабежами, жила в ямах в лесу, прятала под землёй клады… Ещё историк А. П. Иванов заметил: «Первое условие, что требовалось для Чуди, — неприступность жилья». Блин, просто гномы какие-то…
Другой известный путешественник и историк XVIII века, капитан Рычков, считал главнейшим поселением чуди остатки городища у деревни Губиной, в двадцати пяти верстах от Чердыни. «Я с великим примечанием рассматривал все городища, находившиеся внутри и вне пределов Пермской провинции; но сие из всех городищ есть превосходнейшее», — писал он. В Сибири тоже ходило множество преданий, связанных с кладами, курганами, древними рудниками, и во всех рассказывалось о чуди как о древнем народе, будто бы жившем в Сибири до прихода в неё не только русских, но и местных народов. Все предания заканчивались указаниями на бесследное исчезновение чуди. «Ушла Чудь под землю и завалила проходы каменьями, — говорили старики. — Только не навсегда ушла Чудь. Когда вернётся счастливое время и придут люди из Беловодья и дадут всему народу великую науку, тогда придёт опять Чудь, со всеми добытыми сокровищами».
Не знаю, как насчёт сокровищ и «великой науки», но то, что чудь ушла вся, быстро, как-то разом, никто не подвергал сомнению. Известно, что все «чудские копи», остатки которых застали русские, находились на богатейших месторождениях, но были неглубоки; древние рудокопы словно бы оставили их в спешке, бросая руду и орудия. Случалось, люди на Руси бросали промыслы и даже города (достаточно вспомнить Мангазею), но этому всегда было объяснение. А между прочим, на том же Алтае и в историческое время рудники бросались невыработанными, якобы из-за «усилившегося притока воды». Так были оставлены Змеиногорское и Лазурское месторождения. На дне Новочагырского рудника-пещеры в 1844 году были брошены тысячи пудов подготовленной, но не вынутой руды. Ее пытались поднять уже в советское время, причём воды не обнаружили. Насколько мне известно, в настоящее время большая часть месторождений Алтая не разрабатывается, словно какая-то сила препятствует проникновению в тамошние недра.
Когда я это читал, я подумал, что это очень походит на то, как гномы Мории в трилогии Толкина, копая серебро, разбудили «ужас бездны», который поверг их в паническое бегство. А сейчас мне в голову пришла ещё одна мысль.
Это очень походило на то, как закрылся третий березниковский рудник.
От таких мыслей делалось не по себе, особенно ночью, в лесу. Я поёжился.
— А сам ты что думаешь на этот счёт? — спросил я у Андрея.
Он посмотрел на меня, потом на флейту и поправил очки.
— Я?
— Ты, ты.
— Вообще-то, у них были сильные колдуны, — сказал он, словно оправдывался. — Знающие люди. Я так думаю, это «дырки» после их работы не затягиваются. Может, они и в самом деле увели куда-то свой народ, а может, и нет. Вообще-то, не стоит всё валить на чудь: здесь и без них чего только не было.
— Например, бронепоезд, — сказал я.
— Например, бронепоезд, — с грустной улыбкой согласился Андрей и мотнул головой: — Вообще-то, это тут, недалеко случилось. А ещё около Яйвы был мужской монастырь, его коммунисты разогнали. Это ведь, наверно, что-нибудь да значит?
«И лагерь «Солнечный» недалеко», — некстати вдруг подумалось мне.
Значит, «дырки» после работы сильных колдунов… Занятно. Мирча Элиаде тоже писал о каких-то подобных «дырках», как сейчас помню: «Существуют три большие космические области, которые можно последовательно пройти, так как они соединены центральной осью. Эта ось проходит, разумеется, через некое «отверстие», через «дыру»… В начале есть «центр», возможное место прорыва уровней, любое сакральное пространство, то есть любое пространство, в котором происходит иерофания и проявляются реальности (или силы, образы и т. д.), не принадлежащие нашему миру».
Уж не здесь ли проходит одна такая «ось», этакий «белый/чёрный вигвам»? И что за «иерофанию» мы творим?
— Значит или не значит — не нам судить, — помолчав, ответил я.
— Наконец-то что-то умное сказал, — пробурчала Танука. — Ладно, хватит болтать. Время уходит, а я и так устала.
— Последний вопрос, — торопливо сказал я. — Кто присылал те сообщения?
— Выясним, — пообещала она.
— И скажи… только честно… может так случиться, что мы не вернёмся?
— И машина может на улице сбить, — помолчав, ответила она.
— Значит, может… — пробормотал я и закрыл глаза. Голова моя кружилась, взор туманило, руки холодели. Как там, в том старинном блюзе? «Моё сердце перестаёт биться, мои руки холодеют…»
Я сглотнул. В очередной раз мне стало страшно.
Флейта выводила тонкую мелодию, лишённую гармонии, одну сплошную медитацию. Мысли мои рвались. От запаха можжевельника свербело в носу. Хотелось чихнуть, но собственное тело казалось мне хрупким, будто я из стекла. Сказать по правде, я просто боялся рассыпаться на осколки.
Когда я рискнул снова открыть глаза, темнота уже не так давила. Я стал видеть лучше, хотя цвета опять потерялись. Андрей продолжал играть на дудочке, слегка раскачиваясь вперёд-назад, я посмотрел в его сторону и поспешно отвёл взгляд: как тогда, в ментовке, фигура его показалась мне полупрозрачной, дымчатой, с искорками внутри, и только в левой части лба мерцало яркое и в то же время какое-то тёмное пятно (именно так, я не могу это лучше выразить словами). А надо мной склонилось узкое, треугольное девичье лицо с чёрными провалами зрачков. Волосы Тануки рассыпались по плечам, стальной ошейник серебристой полоской перечёркивал хрупкое горло, с него, покачиваясь, свисала цепь. «Что за бред!» — подумал я, но через секунду вспомнил всё, нашарил свой конец цепи и крепко сжал его в кулаке, хотя необходимости в том не было: я просто понял, что до смерти боюсь потерять эту недоразвитую девочку, этого чертёнка, состоящего, казалось, из одних углов. Почему, по какой причине боюсь — я не мог объяснить: это был неосознанный, иррациональный страх из тех, которые одолевают в детстве, когда думаешь о смерти. Как в том блюзе: «Вырой мне могилу хоть серебряной лопатой, всё равно положишь меня туда с моим ядром и цепью». Ещё недавно меня почти ничего не связывало с этой девочкой, даже дружба, а теперь во всех смыслах мы были скованы одной цепью. Вот только кто из нас узник, кто ядро?
Я впервые подумал, что, когда мы расстанемся, мне будет её не хватать.
Мне было жутко.
— Танука, — позвал я и вдруг ощутил неловкость, словно звал не девушку, а и впрямь собаку. — Скажи… ведь Сороки тогда не было в Предуралье?
— Всё зависит от тебя, — мягко ответила та после небольшой паузы.
— Зависит? — Я недоумённо приподнял голову. — Как это — зависит? Ты хочешь сказать: «зависело»?
— Я сказала то, что хотела сказать. Ты ведь говорил, что можешь убить человека?
— Слушай, достала… При чём тут это?
— Да потому, что я не могу! — раздельно произнесла она. — А если можешь убить — сможешь и вернуть.
Я растерялся.
— Я… Я не знаю.
— Скоро узнаешь, — сказала она.
— Ладно. Что нужно… говорить? Какие движения… делать? А то у меня голова кружится.
— Всё уже сказано, — ответила она. — Движения проделаны. Плыви вниз по течению. Не сопротивляйся.
— Значит, чай, — догадался я. — А ты сказала, это «обычный чай на травках».
— Я соврала, — грустно сказала Танука. — Прости. В конце концов, я тоже его пила.
— Мне плохо, — пожаловался я. Голос Тануки сделался печален.
— Ты — хороший человек, — произнесла она, как будто ставила диагноз.
Мне стало трудно дышать. Ужас накатывал со всех сторон. Разум сопротивлялся до последнего. Робкую надежду внушало только то, что если меня хотят просто отравить, убить здесь, в этом лесу, то такие долгие приготовления совсем ни к чему. Земля подо мной качалась. Словно со стороны мне было видно, как я выгнулся и захрипел. Мир завертелся у меня перед глазами, со всех сторон нахлынул ослепительный, невероятный свет, потоки света; я в них просто утонул и затерялся, стал истаивать, как рафинад в кипятке.
За светом пришли темнота и ужасающая боль, и я закричал.
Потом меня не стало.
7
ВОДА
— Не тревожь воду!
Фродо Бэггинс
— Не поддавайся огням!
Голлум, Дж. Р. Р. Толкин
Ненавижу смерть… Терпеть её не могу… Вы, конечно, скажете: кто ж её любит! Но в тот вечер я открыл для себя, что я, оказывается, ненавижу её не как явление, а как процесс. И дело даже не в том, что это больно, страшно и ужасно отвратительно, а в том, что это — противоестественно. Странный и пугающий опыт. Всему, как известно, своё время. Мне пришлось поторопиться. Хорошо мы поступили или плохо — решать не мне, а кому, я и сам не знаю. Знаю только, что это было больно, мерзко, жутко, страшно и… и…
И вообще, я не могу подобрать слов!
Начать с того, что я ни фига не помнил. Нет, конечно, что-то помнил — как без этого! — но все воспоминания и мысли так перемешались, что некоторое время я совсем ничего не соображал — кто я, где я и что делать. Мне показалось, прошли часы, но скорее всего, это были минуты или даже секунды. Потом мою левую руку несильно дёрнуло, что-то горячее и мокрое ткнулось мне в ладонь, я вздрогнул, ахнул, опустил взгляд и увидел ЕЁ.
Собака была чёрной и громадной. Чтоб лизнуть руку, ей приходилось нагибать голову: ростом она была почти мне по пояс. Цепь по-прежнему соединяла ошейник с браслетом на моей руке. Как ни странно, именно это помогло мне вспомнить, что к чему. Возможно потому, что сцена заковки была последним сильным впечатлением, которое я принёс с собой оттуда.
— Так вот какая ты… — пробормотал я.
Звуки собственного голоса показались мне далёкими и приглушёнными — уже знакомый эффект своеобразного «анти-эха», когда слова, слетая с губ, как будто сразу затихают и с трудом доходят до моих ушей. Казалось, я слышу их благодаря вибрации черепных костей. Наверное, так слышат себя глухие, если пытаются говорить. Однако Танука (а в том, что это именно она, вернее, её alter ego, я не сомневался) меня услышала, прекратила теребить за руку и уселась рядом, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. Наконец-то я смог разглядеть её вблизи, заглянуть ей в глаза, и первый же взгляд потряс меня до глубины души.
Глаза собаки были белые. Даже не белые, а слепяще-белые, как ртуть, будто оттуда, из глубины, всплывали на поверхность водовороты света. Интересно получается, растерянно подумал я: там — черноглазая блондинка, здесь — чёрная псина с белыми глазами. Это случайность? Закономерность? Собака никак не реагировала. Я смотрел на неё довольно долго, надеясь отыскать какие-нибудь знакомые черты, удостовериться, что это и впрямь она, моя Танука, но взгляд скользил и ничего не улавливал, кроме разве что глаз. Уши и хвост на месте (хотя купированный оборотень — это было б уже слишком). Определить породу мне не хватило знаний, а так она была высокая, чёрная, с гладкой шерстью. Я читал, что собачьи породы делятся на акромикриков и акромегаликов, то бишь на собак с бульдожьей, «сплющенной» физиономией, будто по ней треснули сковородкой, и собак с вытянутой мордой, вроде борзых или колли. Эта не относилась ни к тем, ни к другим. Волчий «стандарт». Но даже при беглом взгляде ясно, что псина та самая, которая мерещилась мне в кинотеатре, в подземелье и вообще.
Хотя, наверное, не мерещилась, а просто показывалась.
Мне стало не по себе. Не поймите меня неправильно: не то чтоб я боялся, просто находиться с ней рядом было жутковато. В самом деле, чем моя Танука не баргест? Напугать кого-то для неё раз плюнуть, хочешь, просто так, а хочешь, как того матроса, — лязганьем цепей. Я-то, может, и доверял ей, вопрос — доверяет ли мне она?
«Она говорила, что не может убить человека», — напомнил я себе и только после этого соображения немного успокоился.
Как только мои мысли более-менее пришли в порядок, я огляделся и сразу обнаружил странности иного рода. Меня окутывали сумерки, и я по-прежнему находился в лесу, это радовало. Но лес необычный, это тревожило. Я никак не мог понять, в чём заключалась разница, но она определённо была. Как в старой советской «Сказке о потерянном времени», помните? — «Пойдёшь направо — будет лес. Пойдёшь налево — тоже лес. Но если ты в дупло пролез, перед тобой — волшебный лес!»
Вот это и был «волшебный» лес. Я видел деревья, притом вполне чётко, хотя на небе не было ни звёзд, ни луны, да и вообще самого неба не видно — одно переплетение ветвей. Землю покрывали мох, трава, сухие ветки, опавшая хвоя и листья, в общем, обычная лесная подстилка, но ступни их не чувствовали — если я делал шаг, казалось, что под ногами мягкий (хотя и неровный) ковёр. В остальном я чувствовал себя вполне материальным: видел, слышал и дышал, а если трогал — ощущал прикосновения, но тоже как-то приглушённо и издалека, будто мне вкатили заморозку во всё тело. Всё виделось необычайно чётко, словно под большим увеличением, что меня сильно удивило (я близорук, а сейчас был без очков). Мелькнула мысль: может, и здесь работает закон компенсации, и если я плохо вижу там, то хорошо здесь, и наоборот. Ведь недаром, наверное, самая известная ясновидящая, Ванга, в миру была слепа.
Как я уже сказал, видел я отлично, а вот со слухом творилось что-то неладное. Я слышал собственное дыхание, дыхание собаки, хруст веточек под ногами, при движениях цепочка издавала лёгкий звон, но это были все звуки, которые до меня доносились. Ни шороха ветра, ни птичьего крика, ни комариного писка, ни плеска воды. Ничего.
Внезапно до меня дошло: я перешёл не полностью! Вернее, перешёл, но прихватил с собой часть моего прежнего мира. Последний шаг не сделан. Я всё ещё заключён в материальный кокон, «пузырь» реальности с определённой, хоть и неустойчивой границей. Хотя следовало признать, что это довольно странная реальность. Что там, за её пределами, я не знал.
Я снова взглянул на свою провожатую, однако в белых глазах читалось только одно: ожидание. Наверное, надо двигаться — время не бесконечно, а нам предстоит много дел… Только вот каких дел?
Собака вела себя спокойно, никуда не торопилась, будто у нас вагон времени, а не одна короткая летняя ночь. Ошейник её тоже не беспокоил. Может быть, подумал я, Танука потому и носила его не снимая, чтобы её вторая сущность, её «шева», тоже привыкла к нему? Я смотрел на неё и растерянно молчал. Вот когда я пожалел, что не расспросил её подробно, что делать и куда идти, пока она ещё была человеком! Но что тут скажешь? После драки кулаками не машут. Надо выкручиваться самому и думать тоже самому.
— Как думаешь, мы подружимся? — спросил я то ли у собаки, то ли у себя.
Ответом мне был только взгляд холодных глаз. Угу. На дружбу тоже рассчитывать пока не приходится: так, вооружённое перемирие…
— Раз так, может, пойдём? — предложил я, загодя наматывая на кулак свой конец цепи, чтоб браслет при движениях не дёргал руку.
Собака (всё-таки я даже в мыслях не мог заставить себя именовать её Танукой) сразу вскинулась, будто ждала моих слов, вскочила и углубилась в чащу леса, потянув меня за собой. Я не стал сопротивляться и двинулся за ней.
Некоторое время мы куда-то шли. Ничего не менялось. «Волшебный лес» до тошноты напоминал обычный заброшенный паок. Ни тропок ни дорожек. Я шагал, сминая папоротники и держа натянутую цепь, конец которой исчезал во тьме — самой собаки я уже не видел. Над головой проплывали ветви деревьев, я даже не всегда различал, листья на них или хвоя. Наконец минут через десять-пятнадцать до меня стало медленно доходить: что-то не так. Что-то внутри подсказывало мне — так можно идти часами, днями и никуда не прийти. Я за эту неделю преодолел столько преград, столько всего узнал и столько натворил всяких дел совсем не для того, чтобы сейчас сломя голову нестись за собакой, как пограничник, чёрт знает куда. Я замедлил шаг и натянул поводок, лихорадочно пытаясь вспомнить, как на языке дрессировщиков звучит команда остановиться, но, кроме идиотского «Фу!», в голову ничего не приходило. Впрочем, вряд ли она понимает команды.
— Эй! — окликнул я свою провожатую. — Эй! Стой…
К моему удивлению, собака замерла, более того — развернулась и появилась в зоне видимости. Она опять никуда не спешила, только смотрела на меня и чего-то ждала. Эх, подумал я, подруга, если б ты сейчас могла говорить!
Я глубоко вздохнул, но это ничего не изменило. В голове не прояснялось. Я поймал себя на мысли, что прошёл уже довольно много, но совсем не запыхался. И сердце не частило. Я даже не вспотел. Вообще мне не было ни холодно, ни жарко. Странно всё-таки, если подумать — ночь не обещала быть тёплой… Я помедлил и решился на эксперимент — задержал дыхание и стал считать секунды. Я считал, считал… я очень долго считал, но удушье всё не подступало. На шестидесятой секунде я заподозрил неладное, на сотой практически уже всё понял, а на двухсотой сдался. Дыхание было такой же иллюзией, как этот кокон «реального» пространства вокруг меня. Может, я и не умер совсем, но уж точно — не был живым.
Не знаю, чего я ожидал от этого опыта, но в любом случае результат оказался совершенно противоположный: я ударился в панику, в самое чёрное помрачение. Одна мысль владела мной — пробудиться, уйти, удрать отсюда любой ценой! Не помня себя, я развернулся и рванул назад, не разбирая дороги. Однако не успел я сделать и пяти шагов, как что-то рвануло меня за руку, я потерял равновесие и рухнул на колени.
Цепь! Ах ты ж, господи, я совсем о ней забыл… Всё верно, я привязан к ней, она привязана ко мне — бедовая девчонка всё предусмотрела. Мелькнула дурацкая мысль: хорошо, что я без очков, иначе точно бы разбил. Ладно, подумал я, в самом деле, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Раз уж я погрузился так глубоко, надо учиться «дышать под водой».
Послышались лёгкие шаги и звон железа. Собака неторопливо подошла ко мне и села, по-прежнему не сводя с меня бездонных глаз.
Как ни странно, падение мне помогло: пускай не боль, но отголосок боли, эфемер, быть может, воспоминание о ней, позволили мне собраться с мыслями и прийти в себя. Кое-как взяв себя в руки, я немного успокоился, сел, намотал цепь на руку и начал вспоминать.
Итак, начнём сначала.
Танука сейчас не могла говорить (да и соображала, наверное, не больше собаки). Но ведь там, в нашем мире, она прекрасно знала, что здесь будет именно так! И она весь вечер, всю дорогу упорно пыталась втемяшить мне одну мысль, повторяла раз за разом:
«Всё зависит от тебя».
То бишь от меня.
Я уже убедился, что могу не дышать. Но кто мне запрещает это делать?
Сердце моё забилось от волнения. Я стоял на пороге разгадки, оставалось только проверить свою мысль и сделать первый шаг.
— Свет! — скомандовал я.
И стал свет.
* * *
…На берег реки мы вышли минут через пятнадцать. Мы бы вышли быстрее, если б в первые пять минут моего субъективного времени я не пытался «объять необъятное». Проще говоря, я проверял свои возможности по изменению себя и окружающего мира. Результаты были… странные. У меня не получилось: рвануть на Луну, превратить лето в зиму, вызвать дождь, организовать киоск с шавермой за следующим деревом, добавить себе роста, немедленно, сейчас же пробудиться у костра в реальном мире и разорвать усилием воли цепочку, которая нас соединяла.Теперь о том, что у меня получилось. Мне удалось превратить ночь в день, «включить» цвета и звуки и, наконец, сориентироваться на местности и выйти на берег реки. С цветом, правда, вышло не всё гладко — то он вовсе пропадал, то краски делались искусственными, яркими, как на плохом мониторе. Всё восстанавливалось без труда, но приходилось постоянно усилием воли «держать картинку». Вообще, трудно было подвести разумную базу под мои теперешние возможности/способности и понять, почему мне то нельзя, а это можно. Логика во сне не действует. Вероятно, дело касалось каких-то более глубоких «степеней погружения». Возникало впечатление, что я могу увидеть и почувствовать всё, что есть, но не могу коренным образом что-нибудь изменить. Оставалось непонятным, где я и, главное, что я собой представляю: материальное тело, сгусток энергии или вообще — плод собственных галлюцинаций.
Всё это странным образом напомнило мне сон, приснившийся когда-то: будто я гуляю в парке, а около дорожки стоит шарманщик с попугаем и коробкой с «билетиками счастья». До сих пор удивляюсь, откуда в моём сне взялся такой странный образ, — в наших краях не встретишь такую парочку даже на празднике. Единственный шарманщик, о котором я вообще хоть что-то знаю, — папа Карло из сказки Толстого. Ну да ладно. Естественно, я не мог пройти мимо. Я кинул в чашку монету и, под шипящие звуки вальса, доносящиеся из раздолбанного ящика, получил от попугая картонный квадратик, на обороте которого обнаружил следующую надпись:
«ВЫ — ПАРОДИЯ НА САМОГО СЕБЯ».
Помню, я так удивился, что сразу проснулся и всё утро гадал, что бы это значило.
Подобное чувство владело мною и сейчас. Я был «я» и в то же время «не совсем я». Но в чём заключалась разница, я, хоть убей, не смог бы сказать.
Река, протекающая по дну глубокой ложбины, несла свои воды равнодушно и неторопливо: неширокая, мутноватая, с заросшими, нетронутыми берегами. На склонах зеленел тёмный хвойный лес. И только. Никакой зацепки, обычная среднестатистическая полугорная речка Среднего Урала. Тем не менее моя память фотографа настойчиво твердила, что я здесь уже был, а если не был, то когда-то видел. Но когда и как? Я размышлял над этим около пяти минут, пока не вспомнил, что случилось со мной в кинотеатре (не в туалете, а раньше, в зале).
Я посмотрел направо, налево, увидел поворот и три знакомых камня-останца, и меня обдало холодком.
Река была та самая, которую я видел на экране. Разве что с другого ракурса.
Классическое deja vu.
— Вот оно, значит, как… — пробормотал я, присел, машинально сорвал стебелёк с намерением пожевать, но травинка оказалась без вкуса и запаха и больше походила на соломку для коктейля. Я с отвращением выплюнул её и вытер губы рукавом. Посмотрел на свою провожатую. Собака стояла рядом, с интересом следя за мной и не делая попыток удалиться или помешать.
— Ну что, подруга, — сказал я, чтоб хоть что-то сказать, — хоть бы ты мне помогла, а? Что смотришь? Ты меня понимаешь вообще?
При свете «дня» глаза собаки сияли не так сильно. Я даже задумался, не показалось ли мне, но проверить не решился, да и как? Опять свет выключать? А вот интересно, вдруг подумал я, когда я попросил её остановиться, она отреагировала правильно. Но то могло быть и совпадением. Может быть такое, что Танука — во сне или ещё как-нибудь — обучила её нормальным собачьим командам? Я задумался, вспоминая. «Фас» «Взять?» Не то… Требовалось самое простое, элементарное.
— О! Сидеть! — наконец нашёлся я. Но собака не отреагировала. Я повторил команду — ноль эмоций.
— Лежать! — попробовал я другую.
Снова никакого результата. Так… Попробуем иначе.
— Голос! — скомандовал я.