Скирюк Дмитрий. Блюз чёрной собаки

   Остается вопрос: к какой реальности они пробивались?
   Нет сомнений, что оригинальный, первый «Чёрный квадрат» — плод долгой, обстоятельной работы: если присмотреться к нему, то сквозь мелкие трещинки можно различить слои других красок — красной, розовой, зелёной… По свидетельствам современников, Малевич, написав его, сам был потрясён настолько, что несколько дней потом не мог ни есть, ни спать. Сам он считал «Чёрный квадрат» вершиной всего и впоследствии ещё три раза покорил эту «вершину», создав три копии. Но вот что странно: другая, похожая картина Малевича — красный квадрат — носит совершенно определённое название: «Художественный реализм крестьянки в двух измерениях»! Чей же портрет он пытался написать в первом случае, когда из-под его кисти вышла самая скандальная картина современности? Даже странно, что никто до сих пор не пытался просветить её рентгеном.
   Было о чём задуматься и мне. Фотоаппарат Михалыча дал сбой, когда тот нацелил его на мою спутницу, на полароидном снимке у Игната тоже была чернота. И я уже упоминал, как трудно было удержать лицо Тануки в памяти; захоти я написать её портрет, не знаю, что бы вышло.
   Тут меня совершенно неожиданно настигло ещё одно соображение. Погибший в конце 80-х музыкант Виктор Цой помимо прочих талантов был ещё и художником. Даже непрофессионал, увидев его работы, сразу скажет, что он тяготел к авангарду. Оформление поздних альбомов «Кино» — «Группа крови», «Последний герой», «Звезда по имени Солнце» — триумф супрематизма, а обложка последнего диска представляет собой чёрный квадрат.
   — Они пытались искусством заменить религию, — предположил я. — Так?
   — «Новое искусство» их тоже не спасло, — сказал Голос. — Вслед за первыми годами шли тридцатые, а с ними — тотальный соцреализм. Коммунисты создали новую «систему обороны» взамен прежней, самую прямолинейную из всех возможных — узаконенную систему жертвоприношений. Она тоже «латала дыры»… Эта энергия собиралась в единых центрах, и сеть таких «маяков», «менгиров» покрывала весь город.
   — Башни! — внезапно осенило меня. Ах, Михалыч, Михалыч, вот на что он мне пытался намекнуть! — Это ты про наши башни?
   — Не только «наши», — возразил Голос. — В Питере и ещё в нескольких городах тоже повсеместно возводили здания с башенками. Строительство шло колоссальными темпами, все очень торопились. Пятилетки, индустриализация, лагеря… В Москве вообще пытались возвести тотальную защиту — знаменитую систему «Девяти Советских Небоскрёбов». Правда, успели возвести только семь. Между прочим, самый большой небоскрёб — Дворец Советов хотели построить на месте храма Христа Спасителя.
   — Но кто ею руководил, этой «системой подавления»?
   — А где у нас в городе самая большая башня? — ехидно вопросил Голос.
   И вдруг я понял: ну конечно «Башня смерти»! — каменная громада на Комсомольской площади, в самой высокой точке города, странное здание с высоким шпилем и четырьмя «привидениями» по углам.
   Иначе говоря — городская штаб-квартира Органов Внутренних Дел.
   — Ни фига себе… — только и смог сказать я.
   — На Земле есть места выхода Силы, — продолжал тем временем Голос. — Где-то их больше, где-то меньше, но они есть везде. Даже в Антарктиде. А Урал — мифическая часть России. Подземелья, подобные этому, — это «слабые звенья», точки прорыва между мирами. И за ними не что-то определённое, конкретное, а целый набор противоположных возможностей. Можно уничтожить человечество. Можно сотворить новое. За право владения этими местами тысячелетия ведётся скрытая борьба. Ты знаешь, сколько разных сект в Перми и области? Вижу, что знаешь. В девяностые, как раз когда ребята сунулись под холм, как раз произошёл такой «прорыв». Им не повезло. Просто не повезло.
   — Послание «махатм»… — пробормотал я.
   — Ох уж эти мне махатмы… — вздохнул Голос. — Да. Именно. Тогда как раз окончательно рухнул коммунистический режим. Всё было забыто. А власть развращает. Милиция и прочие органы превратились только в аппарат подавления, без цели, без идеи. Система пошла вразнос, сотрудники погрязли в самолюбовании и чиновном свинстве. Прессовать инакомыслящих, неформалов, стало традицией. Зачем строили пермские башни — все уже забыли. Только чудом тогда эту угрозу удалось остановить.
   — Как удалось? Кому? Если церковь и эти… потеряли власть?
   — А ты припомни, сколько известных людей ушло, погибло в те годы! А сколько продолжает уходить сейчас? Ты вообще хоть немного задумывался, какая злая сила делает Пермь небезопасной для художников, поэтов, музыкантов и вообще — творческих людей? Если древний народ убежал от «белого царя», но пригрозил вернуться, кто-то должен стоять на месте ариев — исчезнувших гиперборейских пограничников. Двери тьмы, оставленные без охраны, могут отвориться в любую минуту. Как думаешь, что оттуда придёт?
   — Я думал, чудское «золото» — это просто такой символ. Метафора знания.
   — «Можно найти песок золотой, — процитировал Голос, — можно найти драгоценные камни, но истинное богатство придёт лишь с людьми Северной Шамбалы, когда придёт время послать их». Это Рерих. Он тоже грезил о знаниях. Кстати, он считал, что скоро явится «герой Гессар-хан», новое воплощение которого произойдёт в Северной Шамбале. Так и писал: «Гессар-хан вооружён громовыми стрелами, и сужденное войско скоро готово выйти из заповедной страны на спасение мира». В Северной Шамбале он якобы объединит своих соратников и вождей, сопровождавших его в прошлой жизни. Они все также воплотятся в Шамбале, куда их привлечёт «таинственная мощь их владыки и голоса, которые слышимы лишь посвященным». Зацени, а? «Таинственная мощь»! «Таинственные голоса»! Тебе это ничего не напоминает?
   — Право, не знаю, — заколебался я. — Впрочем… Всё это здорово похоже на библейские предания о воцарении Антихриста.
   — «К Богу можно прийти через Рай, можно прийти через Ад», — процитировал Голос кого-то. — Через Ад — быстрее. «Кто ищет скорейший путь, тот идёт через Ад».
   Он умолк. Мне тоже было нечего сказать. Я поглядел на браслет на руке, на цепь и, наконец, на собаку, которая, оказывается, смотрела на меня и, казалось, внимательно прислушивалась к разговору.
   — А кто эти собаки? — спросил я, задрав голову к небу, будто так мой собеседник мог лучше меня слышать. — Кто они такие?
   Но Голос не ответил мне. Впрочем, этого не требовалось — я и сам уже знал, кто они: сторожевые псы гиперборейцев, посланники исчезнувшей цивилизации, проводники тех избранных, которым суждено уйти раньше других, чтобы занять место древних стражей и не дать вернуться в этот мир посланцам тьмы. Я знал это.
   Я всегда это знал.
   И мы знаем, что так было всегда:
   Тот судьбою больше любим,
   Кто живёт по законам другим
   И кому умирать молодым…
   Двадцатилетней давности прорыв на шахте и рождение девочки в Березниках, что связывало их? Что произошло тогда? Какой «заградотряд» сумел остановить вторжение? Сколько их погибло там, «развоплотилось», и скольким одарённым людям было суждено потом занять их место? Какая сила коснулась, вошла в эту девушку и что удержало её, если она так отчаянно цеплялась за жизнь, что не дала чёрной посланнице себя увести, сумела подружиться с нею, приручить и сделать частью себя? Постоянно включённый ходячий «детектор» талантов, одарённых личностей, «мастер подключения» и проводник отсюда… Чёрт меня подери, эта девочка сама не осознавала, кто, вернее, что она такое и почему её жажда тепла и любви постоянно оборачивается такими трагедиями…
   Надо сказать ей, подумал я, закрывая глаза. Надо непременно ей об этом сказать. Она справится. Она сможет. Наверное, это не так сложно при её-то возможностях. Но… Она не должна быть при этом одна. Если б с ней был кто-то ещё, ах если бы с ней кто-нибудь был!
   — Теперь ты понимаешь, что Игнат так просто не вернётся? — спросил Голос.
   Да. Теперь я это понимал.
   Секрет был прост: подземный народ, уходя заживо в смерть, стал в некотором роде «воплощением смерти». Жизнь и смерть — антагонисты. Быть в ладу со смертью — значит стать ею. Когда же они начали пробиваться назад, оказалось, живые не в состоянии противостоять им, ибо жизнь — пища для смерти. Остановить смерть можно только бессмертием. Сперва это была религия, которая культивировала искреннюю веру в бессмертие души. Потом был коммунизм с его «вечно живыми» и т. п. Но под конец и это уже не срабатывало — наследники режима оказались не в силах унаследовать харизму прежних вождей, основная идея забылась, и сталинская машина репрессий работала вхолостую. Новые правители дважды в год взбирались на гранитный склеп, чтобы показаться ритуально ликующему народу, — но это был лишь дряхлеющий муляж «нерушимого союза». «Заряда» хватило ещё на тридцать лет. Потом наступил полный крах. Печати ослабли. И теперь, в смутное время, когда одна эпоха закончилась, а новая не началась, на рубеже, возможно, остались только творческие личности, существование которых не заканчивается с физической смертью…
   Но что там, за гранью, я не знал.
   Тьма, холодная, инфернальная, древняя тьма ворочалась, дремала под тёмными сводами старых подземелий у нас под ногами. Я чувствовал её дыхание. Она всегда была тут, надо было только остановиться и прислушаться. Не зря, должно быть, мне всё время грезилось чудовищное облако, нависшее над Пермью, давящее напряжение, постоянно разлитое в воздухе. Это она просачивалась в реку, подобно грунтовым водам, это её опасались купцы и священники, это её находили и загоняли обратно гиперборейские стражи холмов, потом, быть может, какие-то особые волхвы, шаманы, раскольничьи старцы, священники, стражи порядка коммунистической империи и в конце концов — простые «ополченцы».
   Насколько я знаю, у пермских диггеров принято помимо прочего снаряжения брать с собой под землю иконку святого Евстахия, небесного покровителя Перми. Сейчас я внезапно вспомнил, что святой Евстахий — Евстафий Плакида — был римским полководцем и покровителем воинов и охотников.
   И кстати, я всегда не мог понять, как так: в нашем городе до фига воинских частей, а я за тридцать пять лет ни одного патруля, ни одного солдата в увольнении на улицах не видел.
   «Пермь — не рок-н-ролльный город», — сказал мне уже не помню кто. Теперь я понял, что он этим пытался выразить.
   — Что же мне делать? — прошептал я. — Что мне теперь делать? Почему ты мне раньше не сказал? Ведь ты, наверное, мог?
   — Наверное, мог.
   — Совести у тебя нет!
   — Да ладно тебе, — устало огрызнулся Голос. — Какая совесть в мои-то годы?
   Я вздохнул.
   — Знаешь что? Полетели обратно.
   — Куда обратно? — уточнил Голос. — На берег реки?
   Я проводил взглядом ещё одну наполовину разложившуюся чёрную звероподобную фигуру и поморщился. А я-то гадал, почему их называют «погаными»…
   — Да, — сказал я. — На берег той реки. В тот самый день. В то самое место.
   — Всё-таки хочешь попробовать…
   — Хочу. Ты знаешь, что я не отступлюсь. Я врач, я клятву давал.
   — Дурак! Брось это дело! Ты же сам тогда останешься вместо него!
   — Это мы ещё посмотрим. Ну? Что стоим, кого ждём? Не согласишься, я сам дойду, пешком, по шпалам, и ты мне не помешаешь.
   — Да уж, это точно… Ну, ладно. Держись!
   В последний момент, когда невидимый вихрь был готов подхватить меня и собаку, я успел увидеть, что рядом, возле каменного парапета, стоит человек и уже минуту или две пристально нас созерцает. А прежде чем мы унеслись, он поднял фотоаппарат, навёл его на нас и щёлкнул затвором. Я пригляделся. В дымчатой фигуре проступили очертания, и я с удивлением признал Михалыча. Вот так-так! — подумал я. Ну что ж… теперь его коллекция пополнится ещё одним экспонатом — снимком двух призрачных фигур — меня и собаки. Хотя с большей вероятностью на снимке окажутся всё те же светящиеся шары. И я почему-то думаю, что их будет три.
   Через мгновение и он, и набережная, и весь город исчезли в тумане. Мы снова стояли на берегу безымянной реки.
   По моим ощущениям был поздний вечер, почти ночь. Звёзды усеивали небо от края до края и отражались в воде, гладкой, как стекло. Над рекой стлался лёгкий туман. Я поёжился и запахнул куртку, хотя холод меня не беспокоил, просто сама картина будоражила рефлексы. У прибрежных зарослей закручивались маленькие водовороты, изредка всплёскивала рыба. Я посмотрел налево, вверх по течению. Камни-бастионы были тут как тут: несмотря на сумерки, я видел их вполне отчётливо. Голос нас не обманул: место было то самое. Дело оставалось за временем.
   Впрочем, времени ведь нет.
   До этого я не задавался вопросом, что за река передо мной. Наверно, это была некая серединная река, с которой можно выйти на любую реку в области, а может быть, и в мире. Возможно, что река вполне конкретная, та же Сылва, меня это тоже устраивало. Я не собирался ничего проверять (во всяком случае, пока), просто сидел и ждал. Танука улеглась рядом и равнодушно следила за толкущейся мошкарой.
   — Почему ты хочешь непременно выловить его из воды? — спросил Голос. — Заберись на скалы, не дай ему прыгнуть. Тебе же это ничего не стоит! А если что, я помогу.
   Я покачал головой:
   — Не буду.
   — Почему?
   — Ну, во-первых, я не знаю, откуда именно он прыгнет, а сигать за ним… Нет.
   — А во-вторых?
   — А во-вторых… — Я задумался. — Во-вторых, пусть он пройдёт этот обряд, коль так положено. Может, это и неправильно, но вдруг по-другому не получится? Недавно мне один шаман рассказывал, что был такой обычай — ученик бросался в водопад, а учитель его ниже по течению вылавливал и приводил в чувство.
   — Бестолочь! Как ты не понимаешь! В эту реку нельзя войти дважды.
   — В любую реку нельзя войти дважды.
   Мы умолкли. Сна не было ни в одном глазу.
   А вот интересно, если во сне заснуть и увидеть сон — это будет мой собственный сон или сон того «меня», который во сне?
   Если подумать, мы довольно смутно представляем, как устроена вселенная вокруг нас, и ещё меньше знаем о вселенной внутри нас. Где они смыкаются, смыкаются ли они вообще, какая между ними связь — всё это только домыслы. Обычно человек сторонится этих вопросов. Я никогда не верил в идеальный разум, меня больше привлекал процесс познания как таковой. Одним людям нужны широкие взгляды, другим — максимально узкие и конкретные. Жизнь в мире, который не может быть понят «до дна», — непростая вещь. Один из способов преодоления этого животного страха — принятие тех или иных узких взглядов, которые дают исчерпывающее описание действительности и предлагают простые рецепты поведения.
   Мышление и восприятие человека изначально ограничено. Я не говорю, что эти границы нельзя раздвинуть. Наш мир материален, но что такое материя? Как нам известно из классиков: «Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущениях». Другой вопрос, что мы способны ощущать. Возможно, мир не таков, каким мы его себе представляем. Но всё неясное, чужое, всё, что не укладывается в рамки и понятия, наш мозг преобразует, наделяет символами, знаками и привычным обликом. Наверняка эта река и этот луг только «отражения», проекции того, что есть на самом деле. Тогда теряют смысл и имена, и названия.
   Встань у реки. Смотри, как течёт река:
   Её не поймать ни в сеть, ни рукой.
   Она безымянна, ведь имя есть лишь у её берегов.
   Забудь своё имя и стань рекой!
   Что, если за этим «холстом Буратино» с нарисованным очагом, то бишь рекой, и скрывается настоящая сцена? И мой спутник Голос — не более чем суфлёр? Если так, подумал я, то мне ещё работать и работать над собой, как говорится, расти и расти…
   Я подумаю над этим позже, решил я. Когда выберусь.
   — Голос, — позвал я.
   — Что? — тотчас откликнулся тот.
   — Не хочешь показаться?
   — Я не могу.
   — Почему?
   — Видишь ли, так получилось, что я забыл своё имя.
   — Забыл имя? И что, такая малость даёт тебе право на невидимость?
   — Этого уже слишком много. Я не могу вернуться. Если честно, мне просто сказали, чтоб я был твоим проводником и разъяснил… ну, что к чему, в общем. Слушай, ты по-прежнему хочешь вернуть Сороку?
   — Да, я говорил уже. Чего ты спрашиваешь-то всё время?
   Голос замялся.
   — Слушай, давай заключим сделку.
   — Сделку? — хмыкнул я. — Тоже мне, змей-искусатель. Ну давай. Только учти: меня сейчас мало чем можно соблазнить.
   — Я скажу тебе, как можно уйти отсюда.
   — Можешь не стараться, я и так уйду. И парня вытащу. Танука выведет.
   — Может, и вытащишь, но только из реки. Обратно тебе с ним не выйти. Эту реку нельзя перейти. И не качай права: ничего у тебя не получится. Это как пропуск на двоих: двое пришли, двое ушли. Если вытащишь этого парня, кто-то должен остаться вместо него — либо ты, либо она.
   Я не ответил, моё внимание было поглощено другим: как раз в этот момент некое светлое пятно возникло выше по течению и двигалось к нам. Я уже догадывался, что это.
   — Так, — сказал я, — Голос, мне некогда. Говори быстрей. Что за сделка, что требуется от меня?
   — Я хочу уйти, — признался Голос. Вся его весёлость испарилась без следа, он был пугающе серьёзен, даже чуть дрожал. — Вырваться отсюда. Всё равно в какую сторону.
   — Ну так иди. При чём тут я-то?
   — Издеваешься? Я не помню имени! Но мне кажется, что если я сумею вспомнить, то найду дорогу. Знаешь, какая это пытка — не знать! Я кое-что припоминаю, да. Но это всё не то. Я знаю, например, что был знаком с тобой, вспоминаю книги, которые я читал, город, где я жил… разных людей. Но лица расплываются. Иногда я сам не знаю, о чём говорю, будто я к чему-то подключён. Я, пока был жив, не знал такого, точно не знал, я это чувствую. В меня как будто вкалывают знания или вводят программу — об этом, о том… А потом я продолжаю забывать. Противно.
   Он умолк. Я посмотрел на Тануку и поскрёб небритый подбородок.
   — Знаешь, — сказал я, — а мне кажется, я могу угадать твоё имя.
   — А не врёшь?
   — Нет, правда. Сколько у меня попыток?
   — Одна, — помедлив, ответил Голос.
   — Замётано, — торопливо сказал я. — Так как отсюда можно выйти?
   — Надо перейти реку.
   — Всего-то?
   — Да, но это сделать очень сложно. Если честно, я не представляю как. И есть один секрет.
   — И какой же?
   Я не видел собеседника, но в этот момент у меня возникло чувство, будто Голос наклонился и, если можно так о нём сказать, заговорил вполголоса.
   — Главное — не оглядываться! — заговорщическим тоном сообщил он.
   Я фыркнул:
   — Тоже мне, секрет… Ещё Орфей об этом знал.
   — Орфей-то знал. А ты вот и не вспомнил бы.
   Я промолчал. Действительно, я совсем об этом не подумал.
   А с другой стороны, надо ли?
   Пока мы говорили, тело подплыло совсем близко — тёмный плащ, раскинутые руки, светлые волосы.
   Игнат.
   Я скинул кроссовки и запрыгал, стаскивая носки.
   — Танука, готовься! — скомандовал я. — Внимание!
   — Не входи в воду! — предупредил меня Голос.
   Чёрт, я совсем об этом забыл! Я закусил губу, посмотрел вправо, влево. Других подходов к воде поблизости не было. Как же я его достану? Течение быстрое, ещё минута — и Сорока проплывёт мимо меня. Может, ниже по течению есть отмель? Нет, это палка о двух концах, можно не успеть… Каждая секунда промедления уносила парня навсегда. Надо срочно что-то придумать, что-то предпринять!
   И тут меня осенило.
   — Танука, апорт! — скомандовал я. — Апорт! Тащи его сюда!
   Я крикнул это и хотел хлопнуть её по спине, но ладонь ушла в пустоту: подгонять никого было не нужно. Собака уже всё сама поняла, с шумом и плеском бросилась в воду и стала выгребать на стрежень. Я стал торопливо стравливать цепь, чтобы она, не дай бог, где-нибудь не застряла. Один метр… два… три… Сколько ещё? Что, если длины не хватит?
   Два чёрных тела медленно сближались. Сердце моё бешено колотилось. Я с опаской глянул на воду. Придётся, видно, ноги замочить, хоть Голос этого и не рекомендовал. Что будет, если я туда войду? Что сделает со мной эта река?
   Тем временем моя подопечная добралась до Игната и ухватила его за ворот.
   Есть!
   …Я чуть не сдох, пока вываживал эту парочку: весили они порядочно, да и течение сопротивлялось. Тянуть было очень тяжело. Цепь вибрировала, выскакивала из воды, хлопала, с неё летели брызги. Я осторожничал, боялся ненароком задушить собаку. Впрочем, у собак артерии и вены глубоко, спасибо эволюции.
   — Давай, давай, девочка… давай… тащи его сюда…
   Сверкая глазами, шумно фыркая и запрокидывая к небу бешеный оскал, она буксировала парня к берегу против течения, загребала изо всех сил. Вода вокруг неё бурлила чёрными воронками и исходила пеной. Что за силища! — с оттенком восхищения подумал я. Умрёт, а челюстей не разожмёт! Разве ж можно сейчас признать в ней ту худосочную девчонку? Только б цепь не лопнула… и воротник не оторвался бы… и сам парнишка из плаща не выскочил…
   Как бы то ни было, в итоге мы одолели этот поток. Собака почувствовала дно, дело пошло быстрее, наконец я протянул руку и из последних сил вытащил Сороку на берег. Танука выбралась сама, оскальзываясь на крутом откосе, попыталась отряхнуться — и повалилась на бок, на траву. Там и осталась лежать. С неё текло, бока вздымались и опадали, язык вывалился. Я потрепал её по голове. Танука вяло шевельнулась, приоткрыла глаз и лизнула мне пальцы.
   — Молодчинка, — выдохнул я, склоняясь над телом Игната и засучивая рукава. — Ты молодчинка… Отдохни пока. Сейчас… моя очередь…
   Сердце у парня не билось, пульс не прощупывался, запрокинутое лицо побледнело. Сколько он без сознания? Ладно, лучше об этом не думать. Видывали мы и не такое. Я торопливо содрал с него дурацкий плащ, хотел сам сбросить куртку, но вовремя вспомнил про браслет и цепь. На занятиях по первой помощи у меня всегда была пятёрка, девчонки шутили, что я делаю искусственное дыхание лучше всех в группе. Что там… Перебросить тело через колено, чтоб стошнило, надавить… Ох ты ж, сколько воды-то… Уже хорошо! Теперь положить на спину. Искусственное дыхание, непрямой массаж… Блин, ещё бы цепь не мешалась… Давай парень, дыши, зря, что ли мы тебя вытаскивали?!
   Я не помню, сколько прошло времени, прежде чем тело под моими руками вздрогнуло. Игнат со свистом вдохнул воздух, дёрнулся, выгнулся дугой и повалился набок. Его вырвало, потом снова и снова.
   Всё, отстранённо подумал я. В голове билась одна мысль: успели.
   — Успели…
   Парень кашлял и сгибался пополам, держась за горло. Я сидел и разглядывал его.
   Игнат сильно изменился со времени нашей последней встречи. Нескладный подросток вырос, окреп, раздался в плечах. «В армию бы его», — мелькнула мысль. Там бы его научили жизни. Впрочем, лучше не надо: в нашу нынешнюю армию врагу попасть не пожелаешь.
   — Ну чего, как ты? — спросил я, тронув его за плечо. — Дышать можешь? Пальцы целы?
   — Что? — Взгляд парня сфокусировался на мне. В ночном сумраке было трудно что-то разглядеть. Он сильно щурился и часто кашлял. — Кто тут?.. Жан? Ты?
   — Я. Скажи спасибо, что я тут оказался.
   Игнат огляделся. Наверняка у него сейчас перед глазами всё двоилось и шло каруселью. Оно и к лучшему, наверное, — не сообразит, куда его забросило…
   Сделать, что ли, ночь ещё темней? Нет, пожалуй, не надо.
   — Это Инга тебе сказала, где я?
   — Не совсем. — Я скривился. — Хотя и она тоже. Какого чёрта ты туда полез?
   — Я… Я тебе потом объясню.
   — Потом так потом. Ты нормально себя чувствуешь?
   Игнат поморщился.
   — Спину отбил… И горло болит…
   — А ноги? Ноги целы? Идти можешь?
   — Ноги? — Он встал. — Вроде да… Сколько времени?
   — Времени нет, — сухо сказал я. — Слушай меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас ты встанешь и пойдёшь отсюда. Примерно вон туда, — я махнул рукой, — через лес.
   — На фига через лес-то? — Он бросил взгляд на тёмную стену деревьев. — Там что у тебя, машина, что ли?
   — Нет там никакой машины, — устало сказал я. — Там и дороги-то нет. Но не бойся, не заблудишься. Вот она тебя выведет. — Я кивнул на Тануку. — Только не отпускай поводок.
   Тут Сорока наконец увидел Тануку и рефлекторно сдал назад. Чёрная псина уже отдышалась и сидела неподвижно и, если б не глаза, была почти незаметна во тьме. Как я уже говорил, в здешнем облике она весьма и весьма впечатляла. Окажись я на месте Игната, я бы тоже струхнул. Так что парень ещё хорошо держался. Впрочем, шок, падение, адреналин — всё это притупляет восприятие…
   — Господи… — проговорил он. — Жан, где ты её взял? Это твоя собака?
   Значит, он ещё ничего не знает… Впрочем, может, оно и к лучшему. Пусть думает, что моя, потом разберётся. Только б Голос не вмешался — всё испортит…
   — Сиди смирно, она не укусит. Да! К воде не подходи!
   — А ты куда?
   — Я сейчас… у меня тут дело одно…
   Я ещё загодя облюбовал два камня — большой валун у самой кромки воды и другой, поменьше, с хороший кирпич. Положив на один цепь, я примерился и стал бить вторым.
   Андрей с Танукой допустили ошибку, взяв обычную колодезную цепь, какая продаётся в хозяйственных магазинах. Звенья у неё заварены тяп-ляп, на растяжение ещё нормально держат, а на изгиб почти сразу лопаются. Хотя никто же не рассчитывал, что мне захочется освободиться, наоборот — все боялись, что мы потеряем друг дружку. Я не успел отбить себе и двух пальцев, а одно звено уже разошлось. Я постучал ещё немного, и вскоре от былых оков у меня на руке остался лишь заклёпанный браслет с тремя звеньями. Кожа под ним была разодрана в кровь. Игнат смотрел на меня как на сумасшедшего.