Страница:
В задумчивости я закрыл браузер и некоторое время тупо смотрел на выскочившее внизу окошко с надписью «Планировщик готов», недоумевая, при чём тут готы. Потом до меня дошло. Я решил, что с меня хватит, и выключил машину. Снял очки, потёр глаза и чуть с перепугу их не выдавил, когда часы отбили пол-одиннадцатого.
Спать хотелось неимоверно.
Послышались шаги, и в комнату заглянул Андрей.
— Всё в порядке? — спросил он.
— Да, спасибо, — кивнул я и решился ненавязчиво прощупать обстановку: — Какие у нас планы на завтра?
— На завтра? Ну, вообще-то, как договаривались: с утра просыпаемся — и на реку, — объявил тот, как о чём-то само собой разумеющемся. — Тебе что-нибудь нужно?
Я замялся, не зная, как на это реагировать.
— Ну, если у тебя найдётся всё необходимое…
— Найдется.
Что ж, подумал я. «Бродить так бродить», как сказал Моисей. Рискнём, посмотрим, что они ещё задумали.
— Ну, — ответил я, — тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — пожелал мне Андрей, и дверь за ним закрылась.
Я погасил торшер и уснул прежде, чем моя голова коснулась подушки.
6
Ненавижу загадки! Терпеть их не могу — все эти заговоры, секреты, исторические расследования, тайны и прочие головоломки. И в детстве их недолюбливал, и сейчас не люблю. Возможно, отчасти поэтому из меня не получилось хорошего врача — необходимость выявить болезнь, поставить диагноз всегда меня раздражала: я ни разу не ошибался, но чувствовал себя потом как выжатый лимон. То же и работа в милиции, пусть даже банальным фотографом. Другое дело — смотреть по телику викторины или передачи про загадки древних цивилизаций: там, даже если не знаешь ответа, тебе предложат десять версий и в итоге объяснят, кто дурак. По этой причине я ненавижу экзамены и зачёты — я, как Черчилль, люблю учиться, но терпеть не могу, когда меня учат. А мучительное осознание, что с тобой происходит что-то непонятное и это тянется и тянется, для меня совершенно невыносимо. Поэтому засыпал я с мыслью: уж скорее бы всё это кончилось. Но что «это» — по-прежнему было не ясно.
Часы на стене оглушительно, как в медный таз, отбили полседьмого, и я проснулся. За окном палило солнце и свистели птицы, с кухни доносился приглушенный звон посуды. Я прислушался к ощущениям. Голод немного утих. Впрочем, утром у меня всегда нет аппетита — организм ещё не проснулся. Я встал; шатаясь, прошёл в ванную, умылся и почистил зубы пальцем. Подумал, что зря не купил зубную щётку, но, с другой стороны, тратить Танукины деньги тоже надо аккуратно: бог знает, как у девчонки с финансами.
Зяба и Танука встали, видимо, давно: когда я оделся и явился на кухню, они там пили чай, ели бутерброды и выглядели бодрыми и свежими. Волосы у девчонки чуть посветлели после душа, но всё равно их анимэшная, кондитерская яркость бросалась в глаза, как аварийный стоп-сигнал. Ладно, вздохнул я, один раз маскировка сработала, а дальше, будем надеяться, под бейсболкой их не заметят. Коридор загромождали два рюкзака — побольше и поменьше, и зелёный мешок, в каких перевозят каркасные байдарки. Красный Танукин рюкзачок, лежащий сверху, больше походил на кошелёк и выглядел игрушечным, ненастоящим.
— Присаживайся. — Андрей кивнул на табуретку и придвинул мне чашку и чайник. — Пей чай, скоро выходить. Немного проспали, но ничего, в пути нагоним.
— Проспали? — Я непонимающе нахмурился и снова глянул на часы. — Так ведь ещё и семи-то нет, куда проспали-то?
— Чем раньше, тем лучше, — философски сказал тот и спросил, скорее для проформы, чем из интереса: — Есть хочешь?
— Не очень.
Тёплый чай падал в желудок, как раскалённое олово, я пил его и морщился, невольно прислушиваясь: после каждого глотка в ушах возникал слабый перезвон, комариный писк на границе слухового порога. Так, бывает, сидишь-сидишь в полнейшей тишине, читаешь книгу, и вдруг, будто в голове включают тумблер: щёлк! — и возникает этот странный звук — смодулированный, «белый», как помехи в телевизоре. И непонятно, откуда он идёт — как ни верти головой, не удаётся обнаружить его источник. И холодок по спине. А он продлится пару минут и стихает. Вот как сейчас.
Хреново мне, с грустью подумал я: колотит всего…
Так, размышляя, я едва сумел запихнуть в себя ломтик бородинского с «омичкой» и половинку яблока, после чего опять ощутил тошноту и от дальнейшей трапезы решил воздержаться. Андрей заправлялся, как десантник перед рейдом, — плотно и основательно. Танука, как плохой цыплёнок, отщипывала сыр, запивала его кофе, большими глотками, и рисовала лягушек на листке бумаги огрызком зелёного карандаша. Лягухи были важные, распученные и все как одна улыбались. Сахару себе в стакан Танука опять положила семь или восемь ложечек. А ведь сладкого не ест… Воистину, странное создание!
К семи ноль-ноль мы покончили с едой, помыли посуду, подхватили вещи и в темпе выкатились на улицу. Рюкзак мой, несмотря на свою величину, оказался довольно лёгким — Андрей ступал заметно тяжелее. Мешок несли с двух сторон, за ручки. Вопросов я не задавал, и так всё ясно — едем к реке. Меня это вполне устраивало: где ж прятаться эти два дня, как не в лесах?
День обещал быть чудесным (погода, во всяком случае). Стёкла очков у меня и у Андрея были совершенно тёмными, а Танука напялила свои, стрекозиные. За каких-то полчаса автобус подбросил нас до моста, мы спустились к реке и принялись собирать байдарку. Здесь, чуть ниже плотины, Яйва была спокойна и неширока. Ещё не кончился паводок, луговина оставалась топкой, проходы к воде истоптали коровы. Лёгкий ветерок рябил зеркальную гладь и гнал по небу облака. Синяя с оранжевым байдарка была старенькой, в заплатах, но ещё надёжной. Вам покажется странным, но это меня успокоило: сразу видно, что чувак не новичок в походах. И собирал её Андрей уверенно и ловко, лишь иногда поправляя очки; моя помощь почти не требовалась. И он всё время говорил — о реке, о погоде, о городе, о своей работе и друзьях. Остановить его было практически невозможно, да я и не пытался.
Танука разулась и бродила по мелководью, что-то высматривая на дне. «Как вода?» — окликнул её Андрей. Танука показала ему большой палец. Вообще, как только мы добрались до реки, Танука сделалась задумчива и молчалива. И раньше не особенно общительная, сейчас она и вовсе замкнулась, ходила, глазела на небо, на воду, подбирала камешки, и только раз попросила меня смазать ей спину, то ли от загара, то ли для него. Растирая желтоватый, пахнущий кокосом крем по острым девичьим плечам и лопаткам, я чувствовал, как она напрягается от моих прикосновений и потом расслабляется. Худенькая, угловатая, в смешном подростковом бикини с рисунком в синюю шотландку, она выглядела сущим ребёнком. К тому же малиновые волосы, купальник и шипованный ошейник — диковатое сочетание… Я поймал себя на мысли, что совершенно не воспринимаю её как женщину. Наверное, это неправильно: в её возрасте девочки стремятся выглядеть старше, и такое отношение может только обидеть. Я вздохнул и решил об этом не думать: пусть всё идёт как идёт.
Вдвоём мы отнесли байдарку к воде и погрузили рюкзаки. «Шампанское бить не будем», — пошутил Зебзеев. Я взял одно весло, Андрей второе, и мы двинулись вниз по течению. Так сказать, двое в лодке, не считая Тануки — её, как единственную зрячую в нашей компании, назначили вперёдсмотрящей. Она залезла на нос, развернула бейсболку козырьком вперёд и принялась высматривать топляки. Здесь было неглубоко, солнечные лучи проникали до дна, и там повсюду виднелись чёрные, прогнившие брёвна в зелёных космах. Ветер был попутным и не сильным. В воздухе носились слепни. Берега, заросшие осокой, таволгой и стрелолистом, обманчиво неспешно проплывали мимо, и только вблизи становилось ясно, как быстро мы движемся.
Итак, вниз — вниз по реке! Налегке, не напрягаясь, в два весла — четыре лопасти, на старенькой байдарке с худенькой девчонкой в качестве носовой фигуры… Ей-богу, в этом что-то было! Я не ходил на байдарках со студенческих времён и уже подзабыл, как пьянит ощущение движения по водной глади, брызги и свежий ветер, пахнущий травой и соснами. Один мой друг любит говорить, что только на воде чувствует себя человеком, и сейчас я готов был с ним согласиться.
— Не рви, тебе и так досталось, — посоветовал Андрей минут через пятнадцать. — И не гони волну: вообще-то, спешить нам некуда, байдарка ходкая, я один справлюсь. Тут главное — стремнину поймать, а там она сама пойдёт. Будет поворот, наляжем, а так-то река спокойная. Ты лучше за «расчёсками» смотри: хлестнёт по глазам, никакие очки не спасут.
— Да я ж не вижу ни фига! — возмутился я.
— Я тоже. Эй, на носу! — позвал Зебзеев. — Танука! Ты предупреди, если что.
Та кивнула. Она трогала воду и задумчиво смотрела то вперёд, то на своё отражение, как любят девчонки. С передней банки мне было видно и «оригинал», и «копию». Вода съедала краски. Серая в тени и ярко-голубая на свету, она отражала неодинаково, но так и этак отражение оставалось бесцветным, чёрно-белым. Странно, подумал я, сколько лет смотрел, а этого не замечал.
Река была пустынной. Даже странно становилось, что здесь, совсем рядом с громадным промышленным центром, сохранились такие нетронутые места. В субботний день я ожидал наплыва отдыхающих, машин, моторных лодок (река-то вполне судоходная), но нам не встретился никто.
— Такая вот у нас речка, — услышал я голос Андрея из-за спины и вздрогнул: он будто мысли мои прочёл. — Ага. Вообще-то, раньше по ней лес сплавляли, ещё лет десять назад, валовым методом — потом его запретили. Да и лес повырубали… А сейчас наросло. Вода прибыла, рыба вернулась, птица завелась. Живём, значит.
— Туристов много, небось? — предположил я.
— Туристов? Нет, туристов мало.
— Почему?
Андрей задумался.
— Ну, если кто пешком, так кругом сплошные заливы, плавни, от деревни до деревни — лес, болота, фиг пройдёшь. А если по воде, то река слишком спокойная, течение слабое. Сам знаешь, как на сплав идут: либо с бабами, толпой, либо экстремалы. Первые грести не любят — им бы только сидеть, красотами любоваться, а вторым пороги подавай, а где тут пороги? И мест для стоянок мало. Не, турья здесь нету. Если и встретишь кого, так всё больше местные: грибники, рыбаки да ребята из соседних деревень. Тоже та ещё братия, конечно, но вообще-то народ простой, оседлый, им резвиться нет резону: знают же, что если что — найдут и наваляют.
Информация эта мне понравилась. Вообще, не люблю эту братию, туристов. Говорят, в России две беды — дураки и дороги. Так вот, фиг: если они объединяются, получаются туристы. Летом даже зверя нечего бояться — летом зверь спокойный, сытый, к человеку ни за что не подойдёт. Так что, самое опасное существо в лесу — человек, особенно пьяный. Потому в походы и ходят кучей (гуртом, как известно, и батьку бить сподручней). Выходит, зря я всю дорогу присматривался к поклаже, боясь обнаружить там своё извечное походное проклятие — гитару. Тоже хорошо, а то при одной мысли, что надо будет петь очередную байду про то, как здорово, что все мы здесь, и всё такое, мне становилось дурно. Странно, что меня это раньше не раздражало. «Пока ты тренькаешь песни у костра — это одно, а глубже нырнёшь — совсем другое» — так или похоже говорил об этом Ситников.
М-да. Похоже, я уже «нырнул».
Интересно, как он, пришёл в себя или нет? Надо будет сходить в больницу, узнать, как дела, когда вернусь.
«Если вернусь», — поправил я себя. А то вдруг я теперь до конца жизни обречён бегать по лесам?
— Топляк! — подала голос Танука. — Мальчишки, там топляк! Гребите влево.
Я схватился за весло. Лёгкое судёнышко, реагирующее на малейшее движение, заставляло слушать своё тело. Слабость уже не чувствовалась, мышцы разогрелись и приятно зудели, кровь быстрее бежала по жилам. Сверху палило солнце, от воды исходила бодрящая прохлада. Я грёб и ощущал, как исчезает давящая тяжесть в груди, будто открылись засорившиеся клапаны и из души уходит всё наносное, пустое и никчёмное.
Лишь только мы покинули Пермь, напряжение стало спадать, но город отпустил меня не сразу, держал до последнего. И только здесь, среди воды, деревьев, трав и вековых камней, он оказался бессилен. Ещё болела голова, но даже эта боль была приятна; как хорошая усталость, она усиливала ощущение жизни, не позволяла отвлекаться и размениваться на мелочи. Я впервые за много лет чувствовал, что живу. От запахов воды, трав и сосновой смолы накатывало ощущение детства. Когда-то давно, ещё на втором курсе, я сжёг носоглотку формалином, сенная лихорадка довершила дело, и с тех пор я забыл, как пахнет мир. И только сейчас начал понимать, как это, оказывается, важно. (Помимо прочего, все мои девчонки обижались, если я не замечал их новые духи и всё такое, а я их попросту не чувствовал.) Вряд ли обоняние за десять лет восстановилось полностью, но что-то определённо начало пробиваться. Я смотрел на небо, нереально синее, и опять с удивлением думал, что только в детстве видел его таким ярким и прекрасным. Впрочем, это не красивый образ, тому есть вполне реальное объяснение: синюю часть спектра человеческий глаз воспринимает хуже всего, а хрусталик — единственный орган, который начинает стареть ещё в утробе матери.
Иногда я всё-таки жалею, что я врач: нельзя всё время раскладывать по полочкам весь мир вообще и человека в частности — не остаётся места для чуда, восхищения.
А может быть, и для любви.
Надо было идти на юрфак.
Мы гребли часов пять или шесть, останавливаясь, только чтоб перекусить и сбегать, как говорится, «девочки — направо, мальчики — налево», миновали две деревни и после очередного крутого поворота остановились на правом берегу, где в Яйву, разливаясь топким озерцом, впадал безымянный ручей — идеальная стоянка для байдарки. Рядом обнаружились кострище у поваленного дерева и утоптанная площадка для палатки. Ковёр травы и мха под ногами был плотен и разнообразен, хотя я распознал только плаун, бруснику и щитовник. Когда-то очень давно сюда вела дорога, теперь от неё остались только две заросшие подлеском колеи. В десяти шагах от берега, под сенью старых сосен темнел большой обломок серой скалы. Было тихо и прохладно — так тихо, что хотелось закрыть глаза, чтоб лучше слышать эту тишину, и так прохладно, что мне после долгой и утомительной нагрузки хотелось лечь и больше не вставать. Но надо было обустраиваться — разгружать байдарку, искать дрова, разводить костёр. На мою долю выпал поиск дров. Я провозился с полчаса, выламывая сушняк и собирая лапник, а когда вышел к лагерю, на полянке уже плясал огонёк, байдарка сушилась кверху днищем, а Андрей распаковал рюкзаки. Девчонки не было.
— Танука где? — спросил я, сваливая деревяшки у костра и отряхивая ладони.
Зебзеев неопределённо пожал плечами:
— Ходит где-то.
— Надолго мы тут?
— Если не понравится, дальше поплывём, — сказал он. — А если получится, останемся на ночь.
Интонации, с которыми он это произнёс, были странные, и я подумал, что смысл фразы ускользнул от меня. Впрочем, думать было лень.
Ладони мои были липкие, в смоле. Я одолжил у Андрея мыло, спустился к реке и стал плескаться. Июнь близился к концу, вода нагрелась. Я подумал, не искупаться ли целиком, и решил подождать — устал я, да и плавки не сообразил купить. Я вымыл руки, шею, сполоснул лицо и некоторое время сидел без движения, слушая, как плещется о песок мелкая волна, и наблюдая, как вьётся над прибрежными зарослями мошкара. Кроссовки мои погрузились в ил и стали промокать. Медленно, хрустя суставами, я развязал шнурки, стянул одну, другую, ступил босыми ногами на берег — и тут услышал голоса.
Известно, по воде звук расходится дальше и быстрее, чем по воздуху. Я наклонился к воде — голоса стали яснее. Пели песню. Мотив был знакомый, но, видимо, поющие были далеко, слов я не разобрал, а вскоре и песня кончилась.
Та-ак, подумал я. Выходит, без непрошеных гостей нам всё-таки не обойтись! Ошибся, значит, проводник-то наш. По логике, рыбак орать не станет, стало быть, турьё плывёт. Ну что ты будешь делать, а? И тут от них спасенья нет! Я подумал, не сказать ли Андрею, но решил не поднимать тревоги раньше времени, вновь наклонился освежить лицо и услышал, как плывущие опять затянули своё. Голоса в этот раз звучали ближе и разборчивей. Я стряхнул с ладоней капли и прислушался.
На чём ты медитируешь, подруга светлых дней?
Какую мантру дашь душе измученной моей?
Горят кресты горячие на куполах церквей,
И с ними мы в согласии, внедряя в жизнь У Вэй!
Я не поверил своим ушам: БГ! Эти люди пели Гребенщикова, «Русскую Нирвану»!
Между тем песня приближалась. Её было слышно уже вполне ясно, для этого даже не нужно наклоняться к воде.
Сай Рам — отец наш батюшка; Кармапа — свет души;
Ой, ламы линии Кагью — до чего ж вы хороши!
Я сяду в лотос поутру посереди Кремля,
И вздрогнет просветлённая сырая мать-земля!
Пели вроде парни — двое или трое, нестройно, но с большим воодушевлением. Настроение моё резко улучшилось. Вам покажется странным, но почему-то я по жизни убеждён, что гопота, вообще плохие люди, просто так, ради удовольствия, Гребенщикова петь не станут и вообще вряд ли знают, кто такой Кармапа и что такое «Линия Кагью».
А плывущие продолжали наяривать в три глотки:
На что мне жемчуг с золотом? На что мне art nouveau?
Мне, кроме просветления, не нужно ничего.
Мандола с махамудрою мне светит свысока —
Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!
С последними словами из-за поворота выше по течению вынырнула маленькая надувная лодка — браконьерский зелёный «Нырок» с автомобильной камерой на буксире. Камера, судя по размерам, была от трактора «Кировец». Лодочка сидела глубоко и шла неторопливо. В ней было двое — один работал вёслами, другой восседал на корме и обозревал окрестности в большой бинокль. Из углубления камеры тоже торчали чьи-то пятки и косматая голова. Я прищурился, даже слазил в карман за очками, но лодка была ещё слишком далеко. Впрочем, каким-то шестым чувством я и так знал, что это там за три мудреца в одном тазу.
По Яйве плыли ГосНИОРХовцы.
Так оно и оказалось. Вскоре лодчонка приблизилась, сидевший на корме опустил бинокль, и стало видно вьющиеся светлые волосы — то был Валерка. На вёслах сидел писатель в камуфляжной куртке с засученными рукавами — я узнал его даже со спины по вихрастому затылку, а торчащие из камеры конечности и голова наверняка принадлежали Кэпу — в одной руке он сжимал бутылку, в другой бутерброд.
— Эй, на барже! — прокричал я. — Далеко собрались?
Севрюк (блин, как его имя-то?) обернулся, разглядел среди прибрежных зарослей меня, засуетился и налёг на вёсла, разворачивая лодку. Валера навёл на меня бинокль, расплылся в улыбке и помахал мне рукой.
— Жан, ты? — прокричал Севрюк, подгребая ближе. — Какими судьбами? У тебя тут можно причалить?
— Отчего нет? — Я сделал радушный жест. — Причаливай.
— Ты один? Или Танука тоже с тобой?
— Со мной, со мной. Вы что тут делаете?
— Как что? Работаем. У нас экспедиция, контрольный облов, я потом расскажу. Э… где здесь… Ха, да тут ручей! Славно. Серёга, Валера! Приготовьтесь: высаживаемся!
Он сделал ещё несколько гребков, и резиновый нос лодки мягко въехал в берег. За ней последовала камера. Биологи попрыгали в воду и быстро-быстро стали выгружать поклажу. Кэп извлёк из камеры что-то сетчатое, на двух палках («Гамак!» — решил я, но это оказался мальковый невод), прошёлся вдоль узкой песчаной полосы, измеряя глубину, и довольно встопорщил бороду. Крупный, высокий, в огромных семейных трусах с утятами, с волосами и бородой, Кэп сейчас походил не на Карла Маркса, а скорее на Порфирия Иванова.
— Бухта удобная… — как бы про себя заключил он, напомнив мне мультяшного Билли Бонса. — Пожалуй, мы пройдёмся пару раз. — Он обернулся к Севрюку: — Тебе подходит?
— Да, вполне, — не оборачиваясь отозвался тот. Он как раз проверял какие-то сачки и расставлял рядками на песке белые пластмассовые баночки для проб. — Сами справитесь?
Кэп фыркнул: «Есессно!» — и начал разматывать невод, а Севрюк наконец выкроил минутку, чтобы подойти. Мы пожали руки.
— Привет бойцам невидимого фронта, — поздоровался я.
— Здорово, Жан. Неважно выглядишь.
— Ты тоже не цветёшь… Я слышал, грабанули вас?
— Да, был налёт. — Севрюк поморщился и непроизвольно потрогал синяк под глазом. — Правда, дурацкий какой-то: всех уже переловили. Но кража кражей, а работы никто не отменял. Да… А ты заинтриговал меня! — вдруг признался он.
— Чем?
— Да гитаристами этими. Я много думал. Кое-какие мысли в голову пришли. Хорошо, что я тебя встретил. Хотелось кое-что обсудить, а телефона ты не дал.
Кусты за моей спиной раздвинулись. Оттуда вышла Танука с котелком, помахала Севрюку, кивнула остальным, зачерпнула воды и ушла. За нею, привлечённый суетой и шумом, показался Андрей.
— Кто там, Жан? Хм… Привет, — поздоровался он. — Вы откуда будете, ребята?
— Они из института, — поспешил представить я. — Изучают реку.
— А, — понимающе кивнул тот. — Постой-ка, постой… — Он прищурился. — Вадим?
Я закряхтел. Однако, и эти двое знакомы! Ну, дела… Попутно возникло желание треснуть себя по лбу: ведь верно — Севрюка звать Вадим. Ох уж эти украинские фамилии — начисто перебивают имя.
— Андрей! — Писатель удивлённо вскинул руку. — И ты здесь? Что это вы удумали?
— Да вот, сплавляемся. Решили отдохнуть. А вы надолго? Ночевать тут будете?
Севрюк покачал головой:
— Нет, это вряд ли. Разве что посидим с вами до вечера, а то до послезавтра нам ещё три точки надо обловить… О, у вас байдарка! Слушай, можно взять? Ребята сплавают на отмель, пока я сети ставлю. Так быстрей управимся. Можно?
— Ладно, берите.
— Вот спасибо! Кэп, Валера! Слышали? Хватайте байду и дуйте вниз, за Косые, на дальнюю отмель. Найдёте? Вот и отлично. Вперёд!
— Есть! — отрапортовал Кэп таким тоном, словно хотел добавить: «пить» и «спать», после чего они прыгнули в байдарку и стремительно отчалили. Вообще, работали они быстро, слаженно, без суеты, напомнив мне метеорологов из фильма «Смерч» — был в них тот психованный кураж, свойственный увлечённым научным работникам. Думаю, случись сейчас мороз и снег, они бы всё равно полезли в воду.
Зебзеев посмотрел на солнце.
— Поужинаете с нами? — спросил он.
— Погоди пару часиков — поймаем судачка, ушицы сварим.
— Не надо ухи: Танука рыбы не ест.
— Ох ты ж, верно, я забыл. Ладно, готовьте. И посмотри там, в синем рюкзаке, если какие продукты пригодятся, бросай в котёл. Только водку не трогай. — Он повернулся ко мне. — Жан, поможешь мне?
— Да я сетей не ставил никогда, — признался я.
— Это не беда, с сетями я управлюсь, ты только греби, — успокоил меня Севрюк и многозначительно добавил: — Заодно и поговорим.
Вдвоём мы быстро освободили надувашку от остатков груза, на дне остались только три кучки сложенных капроновых сеток и камни для грузил. Я сел на вёсла, писатель примостился на корме, и мы отчалили. «Куда грести?» — спросил я. Севрюк неопределённо махнул рукой куда-то обратно, против течения и принялся высматривать подходящее место.
Мы неторопливо двигались вдоль берега. Синие пластиковые лопасти вёсел бликовали в лучах заходящего солнца.
— О чём ты хотел поговорить? — спросил я. — Только учти, тут со мной произошли кое-какие события, я тоже о многом успел передумать.
— События, говоришь? — Севрюк с интересом посмотрел на меня. — Какие события? Рассказать можешь?
— Ну…
— Не темни, давай выкладывай. Я тебе не враг.
Я вздохнул и стал рассказывать, начиная с того момента, как пропал Игнат и я впервые встретился с Танукой, и заканчивая тем, как я буквально провалился сквозь землю, а затем удрал из города на автобусе. Я говорил и говорил, опуская незначительные детали, а Севрюк то мрачнел, то усмехался и кивал каким-то своим мыслям.
— Только ты учти, — сказал я напоследок, — я сам не могу разобраться, что тут настоящее, реальное, что — плод моего воображения, а что — кислотный трип. И вообще, наверное, я зря с тобой разоткровенничался — если ты тут ни при чём, помочь ничем не сможешь. Ну а если ты с ними заодно… Тогда вообще все разговоры ни к чему.
Севрюк молчал, по-прежнему не глядя на меня.
— Да, — сказал он наконец. — Я-то думал с тобой о музыке поболтать, а теперь, мне кажется, говорить надо совсем о другом… Ну-ка, греби вон к тому дереву, — неожиданно сказал он. — Кормой подходи, кормой.
Я оглянулся. Писатель указывал на торчащие неподалёку три затопленные ивы. Оказалось, они и раньше привлекали рыбаков, даже, скорее, браконьеров — меж стволов намоталась забитая мусором капроновая сеть. Была она старая, изодранная и висела уже над водой — вероятно, её снесло течением в половодье. Я подогнал лодку, и писатель, чертыхаясь, долго кромсал эту сеть, бросая куски на днище лодки. Нож у него был узкий, с очень острым концом, я всё время боялся, что он сорвётся и пропорет лодку, но Севрюк был осторожен.
Спать хотелось неимоверно.
Послышались шаги, и в комнату заглянул Андрей.
— Всё в порядке? — спросил он.
— Да, спасибо, — кивнул я и решился ненавязчиво прощупать обстановку: — Какие у нас планы на завтра?
— На завтра? Ну, вообще-то, как договаривались: с утра просыпаемся — и на реку, — объявил тот, как о чём-то само собой разумеющемся. — Тебе что-нибудь нужно?
Я замялся, не зная, как на это реагировать.
— Ну, если у тебя найдётся всё необходимое…
— Найдется.
Что ж, подумал я. «Бродить так бродить», как сказал Моисей. Рискнём, посмотрим, что они ещё задумали.
— Ну, — ответил я, — тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — пожелал мне Андрей, и дверь за ним закрылась.
Я погасил торшер и уснул прежде, чем моя голова коснулась подушки.
6
ВНИЗ
И я хотел бы, чтобы я умел верить,
Но как верить в такие бездарные дни —
Нам, потерянным между сердцем и полночью,
Нам, брошенным там, где погасли огни?
О, как нам вернуться домой, когда мы одни;
О, как нам вернуться домой?
БГ
Ненавижу загадки! Терпеть их не могу — все эти заговоры, секреты, исторические расследования, тайны и прочие головоломки. И в детстве их недолюбливал, и сейчас не люблю. Возможно, отчасти поэтому из меня не получилось хорошего врача — необходимость выявить болезнь, поставить диагноз всегда меня раздражала: я ни разу не ошибался, но чувствовал себя потом как выжатый лимон. То же и работа в милиции, пусть даже банальным фотографом. Другое дело — смотреть по телику викторины или передачи про загадки древних цивилизаций: там, даже если не знаешь ответа, тебе предложат десять версий и в итоге объяснят, кто дурак. По этой причине я ненавижу экзамены и зачёты — я, как Черчилль, люблю учиться, но терпеть не могу, когда меня учат. А мучительное осознание, что с тобой происходит что-то непонятное и это тянется и тянется, для меня совершенно невыносимо. Поэтому засыпал я с мыслью: уж скорее бы всё это кончилось. Но что «это» — по-прежнему было не ясно.
Часы на стене оглушительно, как в медный таз, отбили полседьмого, и я проснулся. За окном палило солнце и свистели птицы, с кухни доносился приглушенный звон посуды. Я прислушался к ощущениям. Голод немного утих. Впрочем, утром у меня всегда нет аппетита — организм ещё не проснулся. Я встал; шатаясь, прошёл в ванную, умылся и почистил зубы пальцем. Подумал, что зря не купил зубную щётку, но, с другой стороны, тратить Танукины деньги тоже надо аккуратно: бог знает, как у девчонки с финансами.
Зяба и Танука встали, видимо, давно: когда я оделся и явился на кухню, они там пили чай, ели бутерброды и выглядели бодрыми и свежими. Волосы у девчонки чуть посветлели после душа, но всё равно их анимэшная, кондитерская яркость бросалась в глаза, как аварийный стоп-сигнал. Ладно, вздохнул я, один раз маскировка сработала, а дальше, будем надеяться, под бейсболкой их не заметят. Коридор загромождали два рюкзака — побольше и поменьше, и зелёный мешок, в каких перевозят каркасные байдарки. Красный Танукин рюкзачок, лежащий сверху, больше походил на кошелёк и выглядел игрушечным, ненастоящим.
— Присаживайся. — Андрей кивнул на табуретку и придвинул мне чашку и чайник. — Пей чай, скоро выходить. Немного проспали, но ничего, в пути нагоним.
— Проспали? — Я непонимающе нахмурился и снова глянул на часы. — Так ведь ещё и семи-то нет, куда проспали-то?
— Чем раньше, тем лучше, — философски сказал тот и спросил, скорее для проформы, чем из интереса: — Есть хочешь?
— Не очень.
Тёплый чай падал в желудок, как раскалённое олово, я пил его и морщился, невольно прислушиваясь: после каждого глотка в ушах возникал слабый перезвон, комариный писк на границе слухового порога. Так, бывает, сидишь-сидишь в полнейшей тишине, читаешь книгу, и вдруг, будто в голове включают тумблер: щёлк! — и возникает этот странный звук — смодулированный, «белый», как помехи в телевизоре. И непонятно, откуда он идёт — как ни верти головой, не удаётся обнаружить его источник. И холодок по спине. А он продлится пару минут и стихает. Вот как сейчас.
Хреново мне, с грустью подумал я: колотит всего…
Так, размышляя, я едва сумел запихнуть в себя ломтик бородинского с «омичкой» и половинку яблока, после чего опять ощутил тошноту и от дальнейшей трапезы решил воздержаться. Андрей заправлялся, как десантник перед рейдом, — плотно и основательно. Танука, как плохой цыплёнок, отщипывала сыр, запивала его кофе, большими глотками, и рисовала лягушек на листке бумаги огрызком зелёного карандаша. Лягухи были важные, распученные и все как одна улыбались. Сахару себе в стакан Танука опять положила семь или восемь ложечек. А ведь сладкого не ест… Воистину, странное создание!
К семи ноль-ноль мы покончили с едой, помыли посуду, подхватили вещи и в темпе выкатились на улицу. Рюкзак мой, несмотря на свою величину, оказался довольно лёгким — Андрей ступал заметно тяжелее. Мешок несли с двух сторон, за ручки. Вопросов я не задавал, и так всё ясно — едем к реке. Меня это вполне устраивало: где ж прятаться эти два дня, как не в лесах?
День обещал быть чудесным (погода, во всяком случае). Стёкла очков у меня и у Андрея были совершенно тёмными, а Танука напялила свои, стрекозиные. За каких-то полчаса автобус подбросил нас до моста, мы спустились к реке и принялись собирать байдарку. Здесь, чуть ниже плотины, Яйва была спокойна и неширока. Ещё не кончился паводок, луговина оставалась топкой, проходы к воде истоптали коровы. Лёгкий ветерок рябил зеркальную гладь и гнал по небу облака. Синяя с оранжевым байдарка была старенькой, в заплатах, но ещё надёжной. Вам покажется странным, но это меня успокоило: сразу видно, что чувак не новичок в походах. И собирал её Андрей уверенно и ловко, лишь иногда поправляя очки; моя помощь почти не требовалась. И он всё время говорил — о реке, о погоде, о городе, о своей работе и друзьях. Остановить его было практически невозможно, да я и не пытался.
Танука разулась и бродила по мелководью, что-то высматривая на дне. «Как вода?» — окликнул её Андрей. Танука показала ему большой палец. Вообще, как только мы добрались до реки, Танука сделалась задумчива и молчалива. И раньше не особенно общительная, сейчас она и вовсе замкнулась, ходила, глазела на небо, на воду, подбирала камешки, и только раз попросила меня смазать ей спину, то ли от загара, то ли для него. Растирая желтоватый, пахнущий кокосом крем по острым девичьим плечам и лопаткам, я чувствовал, как она напрягается от моих прикосновений и потом расслабляется. Худенькая, угловатая, в смешном подростковом бикини с рисунком в синюю шотландку, она выглядела сущим ребёнком. К тому же малиновые волосы, купальник и шипованный ошейник — диковатое сочетание… Я поймал себя на мысли, что совершенно не воспринимаю её как женщину. Наверное, это неправильно: в её возрасте девочки стремятся выглядеть старше, и такое отношение может только обидеть. Я вздохнул и решил об этом не думать: пусть всё идёт как идёт.
Вдвоём мы отнесли байдарку к воде и погрузили рюкзаки. «Шампанское бить не будем», — пошутил Зебзеев. Я взял одно весло, Андрей второе, и мы двинулись вниз по течению. Так сказать, двое в лодке, не считая Тануки — её, как единственную зрячую в нашей компании, назначили вперёдсмотрящей. Она залезла на нос, развернула бейсболку козырьком вперёд и принялась высматривать топляки. Здесь было неглубоко, солнечные лучи проникали до дна, и там повсюду виднелись чёрные, прогнившие брёвна в зелёных космах. Ветер был попутным и не сильным. В воздухе носились слепни. Берега, заросшие осокой, таволгой и стрелолистом, обманчиво неспешно проплывали мимо, и только вблизи становилось ясно, как быстро мы движемся.
Итак, вниз — вниз по реке! Налегке, не напрягаясь, в два весла — четыре лопасти, на старенькой байдарке с худенькой девчонкой в качестве носовой фигуры… Ей-богу, в этом что-то было! Я не ходил на байдарках со студенческих времён и уже подзабыл, как пьянит ощущение движения по водной глади, брызги и свежий ветер, пахнущий травой и соснами. Один мой друг любит говорить, что только на воде чувствует себя человеком, и сейчас я готов был с ним согласиться.
— Не рви, тебе и так досталось, — посоветовал Андрей минут через пятнадцать. — И не гони волну: вообще-то, спешить нам некуда, байдарка ходкая, я один справлюсь. Тут главное — стремнину поймать, а там она сама пойдёт. Будет поворот, наляжем, а так-то река спокойная. Ты лучше за «расчёсками» смотри: хлестнёт по глазам, никакие очки не спасут.
— Да я ж не вижу ни фига! — возмутился я.
— Я тоже. Эй, на носу! — позвал Зебзеев. — Танука! Ты предупреди, если что.
Та кивнула. Она трогала воду и задумчиво смотрела то вперёд, то на своё отражение, как любят девчонки. С передней банки мне было видно и «оригинал», и «копию». Вода съедала краски. Серая в тени и ярко-голубая на свету, она отражала неодинаково, но так и этак отражение оставалось бесцветным, чёрно-белым. Странно, подумал я, сколько лет смотрел, а этого не замечал.
Река была пустынной. Даже странно становилось, что здесь, совсем рядом с громадным промышленным центром, сохранились такие нетронутые места. В субботний день я ожидал наплыва отдыхающих, машин, моторных лодок (река-то вполне судоходная), но нам не встретился никто.
— Такая вот у нас речка, — услышал я голос Андрея из-за спины и вздрогнул: он будто мысли мои прочёл. — Ага. Вообще-то, раньше по ней лес сплавляли, ещё лет десять назад, валовым методом — потом его запретили. Да и лес повырубали… А сейчас наросло. Вода прибыла, рыба вернулась, птица завелась. Живём, значит.
— Туристов много, небось? — предположил я.
— Туристов? Нет, туристов мало.
— Почему?
Андрей задумался.
— Ну, если кто пешком, так кругом сплошные заливы, плавни, от деревни до деревни — лес, болота, фиг пройдёшь. А если по воде, то река слишком спокойная, течение слабое. Сам знаешь, как на сплав идут: либо с бабами, толпой, либо экстремалы. Первые грести не любят — им бы только сидеть, красотами любоваться, а вторым пороги подавай, а где тут пороги? И мест для стоянок мало. Не, турья здесь нету. Если и встретишь кого, так всё больше местные: грибники, рыбаки да ребята из соседних деревень. Тоже та ещё братия, конечно, но вообще-то народ простой, оседлый, им резвиться нет резону: знают же, что если что — найдут и наваляют.
Информация эта мне понравилась. Вообще, не люблю эту братию, туристов. Говорят, в России две беды — дураки и дороги. Так вот, фиг: если они объединяются, получаются туристы. Летом даже зверя нечего бояться — летом зверь спокойный, сытый, к человеку ни за что не подойдёт. Так что, самое опасное существо в лесу — человек, особенно пьяный. Потому в походы и ходят кучей (гуртом, как известно, и батьку бить сподручней). Выходит, зря я всю дорогу присматривался к поклаже, боясь обнаружить там своё извечное походное проклятие — гитару. Тоже хорошо, а то при одной мысли, что надо будет петь очередную байду про то, как здорово, что все мы здесь, и всё такое, мне становилось дурно. Странно, что меня это раньше не раздражало. «Пока ты тренькаешь песни у костра — это одно, а глубже нырнёшь — совсем другое» — так или похоже говорил об этом Ситников.
М-да. Похоже, я уже «нырнул».
Интересно, как он, пришёл в себя или нет? Надо будет сходить в больницу, узнать, как дела, когда вернусь.
«Если вернусь», — поправил я себя. А то вдруг я теперь до конца жизни обречён бегать по лесам?
— Топляк! — подала голос Танука. — Мальчишки, там топляк! Гребите влево.
Я схватился за весло. Лёгкое судёнышко, реагирующее на малейшее движение, заставляло слушать своё тело. Слабость уже не чувствовалась, мышцы разогрелись и приятно зудели, кровь быстрее бежала по жилам. Сверху палило солнце, от воды исходила бодрящая прохлада. Я грёб и ощущал, как исчезает давящая тяжесть в груди, будто открылись засорившиеся клапаны и из души уходит всё наносное, пустое и никчёмное.
Лишь только мы покинули Пермь, напряжение стало спадать, но город отпустил меня не сразу, держал до последнего. И только здесь, среди воды, деревьев, трав и вековых камней, он оказался бессилен. Ещё болела голова, но даже эта боль была приятна; как хорошая усталость, она усиливала ощущение жизни, не позволяла отвлекаться и размениваться на мелочи. Я впервые за много лет чувствовал, что живу. От запахов воды, трав и сосновой смолы накатывало ощущение детства. Когда-то давно, ещё на втором курсе, я сжёг носоглотку формалином, сенная лихорадка довершила дело, и с тех пор я забыл, как пахнет мир. И только сейчас начал понимать, как это, оказывается, важно. (Помимо прочего, все мои девчонки обижались, если я не замечал их новые духи и всё такое, а я их попросту не чувствовал.) Вряд ли обоняние за десять лет восстановилось полностью, но что-то определённо начало пробиваться. Я смотрел на небо, нереально синее, и опять с удивлением думал, что только в детстве видел его таким ярким и прекрасным. Впрочем, это не красивый образ, тому есть вполне реальное объяснение: синюю часть спектра человеческий глаз воспринимает хуже всего, а хрусталик — единственный орган, который начинает стареть ещё в утробе матери.
Иногда я всё-таки жалею, что я врач: нельзя всё время раскладывать по полочкам весь мир вообще и человека в частности — не остаётся места для чуда, восхищения.
А может быть, и для любви.
Надо было идти на юрфак.
Мы гребли часов пять или шесть, останавливаясь, только чтоб перекусить и сбегать, как говорится, «девочки — направо, мальчики — налево», миновали две деревни и после очередного крутого поворота остановились на правом берегу, где в Яйву, разливаясь топким озерцом, впадал безымянный ручей — идеальная стоянка для байдарки. Рядом обнаружились кострище у поваленного дерева и утоптанная площадка для палатки. Ковёр травы и мха под ногами был плотен и разнообразен, хотя я распознал только плаун, бруснику и щитовник. Когда-то очень давно сюда вела дорога, теперь от неё остались только две заросшие подлеском колеи. В десяти шагах от берега, под сенью старых сосен темнел большой обломок серой скалы. Было тихо и прохладно — так тихо, что хотелось закрыть глаза, чтоб лучше слышать эту тишину, и так прохладно, что мне после долгой и утомительной нагрузки хотелось лечь и больше не вставать. Но надо было обустраиваться — разгружать байдарку, искать дрова, разводить костёр. На мою долю выпал поиск дров. Я провозился с полчаса, выламывая сушняк и собирая лапник, а когда вышел к лагерю, на полянке уже плясал огонёк, байдарка сушилась кверху днищем, а Андрей распаковал рюкзаки. Девчонки не было.
— Танука где? — спросил я, сваливая деревяшки у костра и отряхивая ладони.
Зебзеев неопределённо пожал плечами:
— Ходит где-то.
— Надолго мы тут?
— Если не понравится, дальше поплывём, — сказал он. — А если получится, останемся на ночь.
Интонации, с которыми он это произнёс, были странные, и я подумал, что смысл фразы ускользнул от меня. Впрочем, думать было лень.
Ладони мои были липкие, в смоле. Я одолжил у Андрея мыло, спустился к реке и стал плескаться. Июнь близился к концу, вода нагрелась. Я подумал, не искупаться ли целиком, и решил подождать — устал я, да и плавки не сообразил купить. Я вымыл руки, шею, сполоснул лицо и некоторое время сидел без движения, слушая, как плещется о песок мелкая волна, и наблюдая, как вьётся над прибрежными зарослями мошкара. Кроссовки мои погрузились в ил и стали промокать. Медленно, хрустя суставами, я развязал шнурки, стянул одну, другую, ступил босыми ногами на берег — и тут услышал голоса.
Известно, по воде звук расходится дальше и быстрее, чем по воздуху. Я наклонился к воде — голоса стали яснее. Пели песню. Мотив был знакомый, но, видимо, поющие были далеко, слов я не разобрал, а вскоре и песня кончилась.
Та-ак, подумал я. Выходит, без непрошеных гостей нам всё-таки не обойтись! Ошибся, значит, проводник-то наш. По логике, рыбак орать не станет, стало быть, турьё плывёт. Ну что ты будешь делать, а? И тут от них спасенья нет! Я подумал, не сказать ли Андрею, но решил не поднимать тревоги раньше времени, вновь наклонился освежить лицо и услышал, как плывущие опять затянули своё. Голоса в этот раз звучали ближе и разборчивей. Я стряхнул с ладоней капли и прислушался.
На чём ты медитируешь, подруга светлых дней?
Какую мантру дашь душе измученной моей?
Горят кресты горячие на куполах церквей,
И с ними мы в согласии, внедряя в жизнь У Вэй!
Я не поверил своим ушам: БГ! Эти люди пели Гребенщикова, «Русскую Нирвану»!
Между тем песня приближалась. Её было слышно уже вполне ясно, для этого даже не нужно наклоняться к воде.
Сай Рам — отец наш батюшка; Кармапа — свет души;
Ой, ламы линии Кагью — до чего ж вы хороши!
Я сяду в лотос поутру посереди Кремля,
И вздрогнет просветлённая сырая мать-земля!
Пели вроде парни — двое или трое, нестройно, но с большим воодушевлением. Настроение моё резко улучшилось. Вам покажется странным, но почему-то я по жизни убеждён, что гопота, вообще плохие люди, просто так, ради удовольствия, Гребенщикова петь не станут и вообще вряд ли знают, кто такой Кармапа и что такое «Линия Кагью».
А плывущие продолжали наяривать в три глотки:
На что мне жемчуг с золотом? На что мне art nouveau?
Мне, кроме просветления, не нужно ничего.
Мандола с махамудрою мне светит свысока —
Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!
С последними словами из-за поворота выше по течению вынырнула маленькая надувная лодка — браконьерский зелёный «Нырок» с автомобильной камерой на буксире. Камера, судя по размерам, была от трактора «Кировец». Лодочка сидела глубоко и шла неторопливо. В ней было двое — один работал вёслами, другой восседал на корме и обозревал окрестности в большой бинокль. Из углубления камеры тоже торчали чьи-то пятки и косматая голова. Я прищурился, даже слазил в карман за очками, но лодка была ещё слишком далеко. Впрочем, каким-то шестым чувством я и так знал, что это там за три мудреца в одном тазу.
По Яйве плыли ГосНИОРХовцы.
Так оно и оказалось. Вскоре лодчонка приблизилась, сидевший на корме опустил бинокль, и стало видно вьющиеся светлые волосы — то был Валерка. На вёслах сидел писатель в камуфляжной куртке с засученными рукавами — я узнал его даже со спины по вихрастому затылку, а торчащие из камеры конечности и голова наверняка принадлежали Кэпу — в одной руке он сжимал бутылку, в другой бутерброд.
— Эй, на барже! — прокричал я. — Далеко собрались?
Севрюк (блин, как его имя-то?) обернулся, разглядел среди прибрежных зарослей меня, засуетился и налёг на вёсла, разворачивая лодку. Валера навёл на меня бинокль, расплылся в улыбке и помахал мне рукой.
— Жан, ты? — прокричал Севрюк, подгребая ближе. — Какими судьбами? У тебя тут можно причалить?
— Отчего нет? — Я сделал радушный жест. — Причаливай.
— Ты один? Или Танука тоже с тобой?
— Со мной, со мной. Вы что тут делаете?
— Как что? Работаем. У нас экспедиция, контрольный облов, я потом расскажу. Э… где здесь… Ха, да тут ручей! Славно. Серёга, Валера! Приготовьтесь: высаживаемся!
Он сделал ещё несколько гребков, и резиновый нос лодки мягко въехал в берег. За ней последовала камера. Биологи попрыгали в воду и быстро-быстро стали выгружать поклажу. Кэп извлёк из камеры что-то сетчатое, на двух палках («Гамак!» — решил я, но это оказался мальковый невод), прошёлся вдоль узкой песчаной полосы, измеряя глубину, и довольно встопорщил бороду. Крупный, высокий, в огромных семейных трусах с утятами, с волосами и бородой, Кэп сейчас походил не на Карла Маркса, а скорее на Порфирия Иванова.
— Бухта удобная… — как бы про себя заключил он, напомнив мне мультяшного Билли Бонса. — Пожалуй, мы пройдёмся пару раз. — Он обернулся к Севрюку: — Тебе подходит?
— Да, вполне, — не оборачиваясь отозвался тот. Он как раз проверял какие-то сачки и расставлял рядками на песке белые пластмассовые баночки для проб. — Сами справитесь?
Кэп фыркнул: «Есессно!» — и начал разматывать невод, а Севрюк наконец выкроил минутку, чтобы подойти. Мы пожали руки.
— Привет бойцам невидимого фронта, — поздоровался я.
— Здорово, Жан. Неважно выглядишь.
— Ты тоже не цветёшь… Я слышал, грабанули вас?
— Да, был налёт. — Севрюк поморщился и непроизвольно потрогал синяк под глазом. — Правда, дурацкий какой-то: всех уже переловили. Но кража кражей, а работы никто не отменял. Да… А ты заинтриговал меня! — вдруг признался он.
— Чем?
— Да гитаристами этими. Я много думал. Кое-какие мысли в голову пришли. Хорошо, что я тебя встретил. Хотелось кое-что обсудить, а телефона ты не дал.
Кусты за моей спиной раздвинулись. Оттуда вышла Танука с котелком, помахала Севрюку, кивнула остальным, зачерпнула воды и ушла. За нею, привлечённый суетой и шумом, показался Андрей.
— Кто там, Жан? Хм… Привет, — поздоровался он. — Вы откуда будете, ребята?
— Они из института, — поспешил представить я. — Изучают реку.
— А, — понимающе кивнул тот. — Постой-ка, постой… — Он прищурился. — Вадим?
Я закряхтел. Однако, и эти двое знакомы! Ну, дела… Попутно возникло желание треснуть себя по лбу: ведь верно — Севрюка звать Вадим. Ох уж эти украинские фамилии — начисто перебивают имя.
— Андрей! — Писатель удивлённо вскинул руку. — И ты здесь? Что это вы удумали?
— Да вот, сплавляемся. Решили отдохнуть. А вы надолго? Ночевать тут будете?
Севрюк покачал головой:
— Нет, это вряд ли. Разве что посидим с вами до вечера, а то до послезавтра нам ещё три точки надо обловить… О, у вас байдарка! Слушай, можно взять? Ребята сплавают на отмель, пока я сети ставлю. Так быстрей управимся. Можно?
— Ладно, берите.
— Вот спасибо! Кэп, Валера! Слышали? Хватайте байду и дуйте вниз, за Косые, на дальнюю отмель. Найдёте? Вот и отлично. Вперёд!
— Есть! — отрапортовал Кэп таким тоном, словно хотел добавить: «пить» и «спать», после чего они прыгнули в байдарку и стремительно отчалили. Вообще, работали они быстро, слаженно, без суеты, напомнив мне метеорологов из фильма «Смерч» — был в них тот психованный кураж, свойственный увлечённым научным работникам. Думаю, случись сейчас мороз и снег, они бы всё равно полезли в воду.
Зебзеев посмотрел на солнце.
— Поужинаете с нами? — спросил он.
— Погоди пару часиков — поймаем судачка, ушицы сварим.
— Не надо ухи: Танука рыбы не ест.
— Ох ты ж, верно, я забыл. Ладно, готовьте. И посмотри там, в синем рюкзаке, если какие продукты пригодятся, бросай в котёл. Только водку не трогай. — Он повернулся ко мне. — Жан, поможешь мне?
— Да я сетей не ставил никогда, — признался я.
— Это не беда, с сетями я управлюсь, ты только греби, — успокоил меня Севрюк и многозначительно добавил: — Заодно и поговорим.
Вдвоём мы быстро освободили надувашку от остатков груза, на дне остались только три кучки сложенных капроновых сеток и камни для грузил. Я сел на вёсла, писатель примостился на корме, и мы отчалили. «Куда грести?» — спросил я. Севрюк неопределённо махнул рукой куда-то обратно, против течения и принялся высматривать подходящее место.
Мы неторопливо двигались вдоль берега. Синие пластиковые лопасти вёсел бликовали в лучах заходящего солнца.
— О чём ты хотел поговорить? — спросил я. — Только учти, тут со мной произошли кое-какие события, я тоже о многом успел передумать.
— События, говоришь? — Севрюк с интересом посмотрел на меня. — Какие события? Рассказать можешь?
— Ну…
— Не темни, давай выкладывай. Я тебе не враг.
Я вздохнул и стал рассказывать, начиная с того момента, как пропал Игнат и я впервые встретился с Танукой, и заканчивая тем, как я буквально провалился сквозь землю, а затем удрал из города на автобусе. Я говорил и говорил, опуская незначительные детали, а Севрюк то мрачнел, то усмехался и кивал каким-то своим мыслям.
— Только ты учти, — сказал я напоследок, — я сам не могу разобраться, что тут настоящее, реальное, что — плод моего воображения, а что — кислотный трип. И вообще, наверное, я зря с тобой разоткровенничался — если ты тут ни при чём, помочь ничем не сможешь. Ну а если ты с ними заодно… Тогда вообще все разговоры ни к чему.
Севрюк молчал, по-прежнему не глядя на меня.
— Да, — сказал он наконец. — Я-то думал с тобой о музыке поболтать, а теперь, мне кажется, говорить надо совсем о другом… Ну-ка, греби вон к тому дереву, — неожиданно сказал он. — Кормой подходи, кормой.
Я оглянулся. Писатель указывал на торчащие неподалёку три затопленные ивы. Оказалось, они и раньше привлекали рыбаков, даже, скорее, браконьеров — меж стволов намоталась забитая мусором капроновая сеть. Была она старая, изодранная и висела уже над водой — вероятно, её снесло течением в половодье. Я подогнал лодку, и писатель, чертыхаясь, долго кромсал эту сеть, бросая куски на днище лодки. Нож у него был узкий, с очень острым концом, я всё время боялся, что он сорвётся и пропорет лодку, но Севрюк был осторожен.